Текст книги "Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка"

Автор книги: В Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Над частоколом правобережного торчали головы тамошних жителей. Уныло наблюдавших за весёлыми литваками, выпихивающими их лодочки в реку. Лодки лежали на берегу, и Кастусь, по моему совету, велел избавить местных жителей от этого вида движимого имущества. Часть – взяли себе, в нескольких – прорубили дно, остальные... "Плыла, качалась лодочка...".

Ценный опыт, полученный мною от новгородских ушкуйников, получил новую имплементацию: грабёж должен завершаться уничтожением транспортных средств. Чтобы ответка не прилетела.

Нижний посад, также... обезтранспортенный, попытался возражать – там лодейщиков больше. Но на вылазку они не пошли. А кричать да кидать с забора... Закинули им десяток факелов за частокол, они и перестали возражать – делом занялись. Пока их плав.средства... "Вниз да по речке...". Интересно, а до моего Всеволжска донесёт? Не думаю – чтобы у нас, на "Святой Руси", что-нибудь полезное... У нас каждая речка – Тибр. А каждый городок – Пиза.

Я был расстроен. Как ни радовало меня исполнение мести, восстановление справедливости и наказание нехороших, как не грели мне душу возвратившиеся ко мне противозачаточный крестик, костяной палец, мисюрка с никабом, кафтанчик бронебойный, "огрызки" и разные полезные мелочи, но Софьи я не нашёл. Ни – живой, ни – мертвой. Вернее всего – сгорела. Или – задохнулась в каком-нибудь из погребов.

Вернее всего... Но уверенности – нет.

Мы встали лагерем на прежнем месте. Перетряхивали барахло для предстоящей делёжки. Перевязывали раненых. Вадовасов мучила жадность: часть лодок придётся бросить – гребцов не хватит. А майна-то взято...! Не снести.

При лодейном набеге в добыче почти нет скота – тащить в лодках неудобно. Пара коньков приличных кровей с конюшни Кучковичей, вызывали восхищённое цыканье молодёжи.

Мало было и полона. Я обратил на это внимание ещё во время боя: литваки спокойно разбивали головы даже тем, кто сам сдавался. Не гонялись за людьми, а кидали им в спины копья или топоры. Такое бесхозяйственное отношение к "двуногому товару" сперва удивило. Однако нашло очевидное объяснение:

– А куда их? Продать? А кому? Вокруг-то Русь, христиане. Раб – сбежать может. Тут вокруг – недалеко. Расскажет про тропы наши, селища, святилища. Бабы... баба другое дело. Брюхо ей надуешь – она и не побежит. А там... куда ей бечь? На остывшее пепелище? А, ежели мужик её выжил, там уже новая хозяйка. Но нынче нам и баб не надо – свои есть. Поубивало много народу за войну. Овдовели, осиротели... Опять же, по христианству – одна жена. Оно, конечно не у всех, но... кормить-то надо.

Разница между мотыжным и пашенным земледелием. Пять мотыг в доме – пять работниц. Один плуг – пять нахлебниц. Московская Литва, подобно своим соседям – вятичам, кривичам – более хлебопашцы, чем хлебомотыжцы.

Воины стаскивали добычу в одну кучу, вожди делили на три. Всё это сопровождалось спорами, бранью. То и дело кто-нибудь, самый горячий, хватался за нож или за топор. Кастусь вмешивался, уговаривал, успокаивал. Особый оттенок происходящему придавало то, что никто не знал – какая кучу кому достанется. Споры о сравнительной ценности несравнимых вещей имели чисто умозрительный смысл. "А вот я сказал – дороже!". Чисто статусы равняют. Что, собственно говоря, и есть самое главное в дележе добычи.

Очевидцы, описывая угон крымчаками русского полона, отмечают, что достигнув безопасного места:

«Татары перерезали горло всем старикам свыше шестидесяти лет, по возрасту неспособным к работе. Сорокалетние сохранены для галер, молодые мальчики – для их наслаждений, девушки и женщины – для продолжения их рода и продажи затем. Раздел пленных между ними был произведён поровну, и они бросали жребий при различиях возраста, чтобы никто не имел права жаловаться, что ему достались существа старые вместо молодых».

"...приступали к дележу ясыря, предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый татарин мог обращаться с ними, как с собственною вещью".

"Они... тут же насиловали невольниц, часто перед глазами их родных".

Литваки – не степняки. Такой, накатанной столетиями «охоты на русских», технологии – у них нет. Вообще, захват рабов – для них не типичен. Поэтому, пока старшие, мудрые, славные и вятшие делают дело – делят захваченное имущество, молодёжь растащила по кустам пару десятков пойманных баб и девок и занялась отдыхом: «разгрузкой чресел молодеческих», снятием стресса после боя.

Я несколько завозился с переодеванием: сапоги из-за повязок шли туго. Влез в своё, кафтанчик, "огрызки" нацепил, глянул в реку – красавец! Почти и не видать, как мне досталось. Ничего – заживёт. Как тот лекарь говорил: "пёс смердячий"? Кстати – тоже покойник.

Из кустов выскочил Авундий с ошалелыми глазами и без штанов. Заскочил в реку и стал плескаться.

– Авундий, ты чего? Обделался в бою с перепугу?

– А? Не. Там баба одна... Ну, такая! Так даёт! В смысле – берёт! В смысле – сразу двоих! С двух сторон! Но, вишь ты, я несколько... ну... глубоко. А она и сблеванула. Сщас помоюсь и...

Меня, скажем прямо, после моих... тряпично-деревянных в некоторых местах... на подвиги не тянуло. Да и что там может быть такого? – Или я и не такое видывал? Но Авундий был весь в энтузиазме. Он так рвался похвастать обнаруженной небывальщиной. Отказать – обидеть. А слушать споры старших из-за дележа материальных ценностей... Что я, Стокгольмский арбитражный?

Глава 416

В кустах на поляночке стояла на четвереньках зрелая дама, близкая к местным стандартам красоты: объёмные ляжки и ягодицы, висящий живот и крупные груди, видимый слой жира на боках и на довольно широкой спине. Всё это – очень белое. И колышется. При каждом толчке соучастников. Исполняется "тяни-толкай" в коленно-локтевой позе. Квалификация исполнителей невысока: синхронизация не выдерживается. Однако зрители в восторге. Который выражают громкими, радостными криками. Зрители – пара десятков молодых литваков. Сидят, стоят, лежат на полянке.

Какая-то рубаха из мешковины закрывает женщине голову, оттуда доносится пыхтение, урчание, мычание. "Кормовой" исполнитель с азартно-шкодливым выражением лица поднимает вверх правую руку и с оттяжкой хлопает по покачивающейся белой ягодице. Женщина резко взмыкивает, дёргается вперёд и начинает активнее поступательно-вращательно работать тазом. На физиономии "щелкунчика" появляется выражение неземного блаженства.

Как мало надо человеку для счастья! Всего-навсего: остался живой и целый, позади – вражье пепелище, впереди – родной дом, вокруг – свои ребята. Да ещё и дырка с подкруткой попалась.

Странно ли, что ребятишки пренебрегли более юными полонянками, а покусились на даму в возрасте, но с умениями? Интересно: "русский поцелуй" – их собственный технологический приём? Тогда следует ли его правильно называть "литовским поцелуем"? Или это достижение средневековой Москвы? Какую дефиницию следует считать более правильной: "Московский"? "Кучковский"? "Вятический"? Котлеты – по-киевски. А губки? – По-московски?

А может, всё-таки, заимствование? Всё-таки, год после бенефиса Новожеи уже прошёл. Но – далековато. Какая-то глушь, самая окраина княжества, дебри лесные.

В средневековье это постоянная проблема: проследить распространение технологических приёмов – крайне сложно. Картинка получается всегда пятнистая: тут – умеют, отойди на десяток вёрст – уже нет. Московской хоругви в походе не было – поданные Черниговских князей. А охотники были: всяк хочет чужого добра домой привезть. Может, кто и распространил... необщее уменье.

Стоп. Где-то я недавно сходную манеру крутить задом... Правда, ракурс... Но если представить в 3D... и виртуально взглянуть с той стороны и снизу...

У меня сразу... активизировалось тряпично-деревянное... Этого не может быть! Но... габариты, контуры, цветность... В таком ракурсе я её не видел. Голос... в такой мычащей тональности я её не слышал. Она год провела в Ростове, откуда было в Бряхимовском походе много народу. Новожею там утопили, но позже... в войске и другие девки появлялись, кому показать – было. Она ж жила в монастыре! Но вспомним пересуды староверов уже и 19 века о женских скитах. Она говорила, что у неё год никого не было! Но следуют ли знание такой техники считать "у неё было"?

Как же сложно понять пути распространение технологий в "Тёмном средневековье"!

Одно скажу точно: хоть чуть-чуть познав такую удивительную женщину, как Софья Степановна – я просто не могу поверить, чтобы она позволила себя банально убить. Чтобы её угробить – одной сожжённой Москвы мало. Тут и десятка едва ли хватит. Как говаривал покойный Хрипун: "Куды вы, боровы деревенские, лезете...!".

Литваки удивлённо косились на меня в новом, боевом облачении. Мечи, шлем, пояс... атрибуты воина, хоть и необычные для здешних мест, или наоборот – именно потому, что необычные, сразу подняли мой статус. Не битый, драный, босой, в грязных порточках-рубашоночке, а... фиг его знает кто, но что-то серьёзное.

Я подошёл к голове женщины, присел на корточки. Посмотрел, как молодой литвак, запустив руку под тряпку на голове женщины, таскает её за волосы, дружелюбно по-улыбался ему. И откинул тряпку с её глаз.

Волосы у неё обгорели. С правой стороны осталось пальца на два, с левой – на шесть. Как раз, чтобы парню уверенно ухватиться. Лицо – целое, хотя и битое, с синяком. Мочки ушей целые. Умница: успела снять серьги, а то могли и с ушами оторвать. Зубы... если оттянуть ей губы... передние – на месте. Ещё и везучая – здесь редко кто в её возрасте может похвастаться полным гарнитуром во рту. А уж при конфликтах... вылетают первыми. Глаза – оба, нос – не свёрнут, щёки – не резаны. Ссадины – не в счёт. Целая, здоровая... Везучая? – Умная.

Рубаха... явно – не её. И по размеру, и по ткани. С какой-то холопки сняла. Замаскировалась. Смелая женщина: таких, "в расцвете сил", баб, они же – "возраста последнего пути" (средний возраст умерших взрослых женщин в эту эпоху в Залесье – 32 года) – литваки убивали на месте не глядя, походя.

***

"Смелая" – потому что есть разница между феодальными и племенными войнами. Феодалы – все – так или иначе, родственники. Простые воины штатно, с удовольствием и азартом режут равных, простолюдинов. Но к правителям отношение более "рыцарское". Хотя про то, как киевский пешец старательно убивал Изю Блескучего – я уже...

Вятших предпочитают брать в плен – можно выкуп получить. Сходно отношение к пленным семьям: Мономах выговаривал в письме к Гориславичу за задержание невестки. Классовый подход при феодализме преобладает над национальным. И массу французских рыцарей английские рыцари держат в довольно приличных условиях в плену, отпускают за выкуп.

Не является ли гумнонизм, дерьмократия и либерастия следствием девальвации аристократизма? Когда нормы общения, свойственные высшим феодалам, распространились постепенно на средних, мелких, домашнюю прислугу, деловых партнёров... хомнутых сапиенсов вообще.

Один барон может быть равным другому. Вождь одного племени не может быть равен вождю другого племени. Один – предводитель народа людей. Другой... "народа обезьян", в лучшем случае.

Не имея общности происхождения, веры, языка враждующие люди смотрят друг на друга... в лучшем случае – утилитарно.

– Порты стирать можешь? За скотиной ходить? Жрать – в поварне, спать – в чулане. За лень – порка, за побег – смерть. Пшла!

Аристократка, основное назначение которой по жизни – производство законных наследников правителю, ценности в доме не имеет. Разве что типа кабаньей головы на стенке – похвастать. Прикраса для гонору. Но – товар скоропортящийся. Эффективнее снять скальп или прямо, как тому кабану – отрубить голову, замариновать и повесить туда же. Простые воины возможностей для такого выпендрёжа не имеют. Были бы здесь Якун или Петенька – можно было бы пальцы отрубить. На сувениры:

– Слышь, а чегой-то у тебя на шее рядом с медвежьим клыком болтается?

– А эт мы Москву сожгли. Вышел я, те поры, на старшего Кучковича с рогатиной...

А с бабы что взять? Только... Вот именно.

– Сожгли мы как-то раз Москву. И попалась нам старшая Кучковна. Ну, ты слыхал, она у Суздальского князя женой была. Вот мы, стал быть, её разложили, и я ей ка-ак...

– Ну и..?!

– Да так себе. Три раза залазил. Не. Моя лучше.

Три сотни бойцов. Ни один бы не пропустил. Просто для галочки. Учитывая душевное состояние этих людей после боя, вообще не свойственную им аккуратность при обращении с полонянками... Смерть. Неизбежная, долгая, мучительная. "Наступила в результате множественных поверхностных и внутренних повреждения". Будут "портить" просто для забавы, чтобы по-корячилась, чтобы визжала и просила. Как символ давнего и злобного врага. Доведение до состояния жертвы. В ходе общенародного жертвоприношения.

Софья это понимала и рискнула. Лучше один раз получить топор в голову как немолодой простолюдинке, чем неделю умирать "по-госпожански", "ублажая" и веселя воплями сотни воинов.

А вот в платье служанки она смогла использовать свои "необщие умения", отодвигая, таким образом, типичный в её возрасте в такой ситуации, "секир башка".

Не сомневаюсь, что она пережила бы нынешнюю "ограниченную вспышку юношеского сексуального энтузиазма", попала бы в дом какого-нибудь вадоваса, сумела бы подмять его под себя. В психологическом смысле. Стала бы им манипулировать. И зажила бы припеваючи. Или вернулась бы на Русь.

Не свезло. Ванька заявился. И я, с глубоким чувством удовлетворения от наступления исполнения справедливости, вернул ей её фразу из московского застенка:

– Вот и свиделись. Как и обещался. Дурочка. С кем ты спорить вздумала...

Она смигнула от света, прищурилась, дёрнулась. Но литвачок крепко держал её за волосы. Потом, хвастаясь своими успехами в новой для него технике, до упора натянул её голову на себя. Чуть подождал, затягивая глубокое погружение, но его визави довольно резко и громко дал оценку изменению ритма.

Экс-княгиня имела, при этом, довольно глупый вид. С выпученными глазами и полу-оттопыренными губами. Выглядеть интеллектуально в этой позиции... Бывает. Но – редко. Искоса посматривала на меня, пыхтела носом. Потом закрыла глаза, полностью отдаваясь нарастающему темпу её... пользователей. Юзеры юзали безостановочно, переходя в режим сдвоенного отбойного молотка. Им бы асфальт вскрывать... Но где здесь найдёшь асфальт?

Я прикрыл ей лицо подолом мешковины и встал.

Если бы она умерла... всё было бы проще. Если бы... Без моего участия... Рассказать про неё литвакам? Или – просто прирезать? Или...

– Господине. С этой бабой... Ты её знаешь? Может, сказать парням? Чтобы они её... Ну, отпустили.

– Зачем, Авундий? Ребята славно бились, сделали великое дело – Москву сожгли. Пусть отдыхают. Только... Присмотри. Чтобы не попортили. Как с матерью Кастуся было – не надо. И – чтобы не потерялась.

Может... Подсказать ему? Чтобы он как-нибудь... как родительницу Кастуся... Или – просто ножиком по горлу...

Ваня, лгать не хорошо. Тебе лжа Богородицей заборонена. Не позволяй возникнуть такой ситуации, когда тебе придётся лгать. Вот зарубили бы её, как множество других москвичей и москвичек... или прикололи бы как старшего брата Якуна... или здесь бы – затрахали до смерти, порвали на кусочки, порезали на ленточки... А теперь – нельзя. Теперь я её видел. Теперь я должен... Андрей-то ведь точно спросит! И что я отвечу? – То, что он ждёт. А вот что он ждёт?

Её смерти? От моей руки, при моём участии?

Или – её жизни?

На берегу вадовасы заканчивали делёжку добычи. К моему удивлению, потерь в личном составе от раздела имущества – нет. А как шипели! А как скалились друг на друга!

***

Как говорил маленький мальчик, забравшийся под кровать, любовнику своей матери, когда папа неожиданно вернулся из командировки:

– Молчишь? А как дышал! Как дышал!

***

Кастусь, розовый от пережитого. Он в бою был спокойнее и увереннее. Елица с томагавком в руке. И двумя за поясом. Неподвижный, как пень лесной, Фанг в стороне на корточках. С пучком дротиков россыпью под правой рукой. Его ребята парочками по периметру...

– Вовремя пришёл. Поделили. Теперь выбирать будем. Вот три куны. На одной – крест, на другой – ярмо, на третьей – дом. Левая, средняя и правая кучи. Все видели?

Позвали седого, одноглазого, с рубленным лицом, воина. На пальцах... Жгли? Или – отморозил? Подушечки – сплошные шрамы. Кинули куны в шлем, потрясли.

– Первый – князю.

– Второй – воинам.

– Третий – гостю.

Кто в восторге вопит, кто рычит в злобе на удачу. Вадовасы возле своей кучи собрались. Теперь им её делить по отрядам.

– Как забирать будешь, э... господин Воевода Всеволжский?

– Кастусь, брось титулование. Мы не на тинге, чтобы зваться да манерничать. Когда будете делить полон?

– Э... ну...

– Давай сразу. У меня ещё дела есть.

Какие у меня могут быть здесь "ещё дела"? Но Кастусь пошёл к вадовасам, полчаса с ними спорил, добился. Снова пошла жеребьёвка. Они не смогли разделить женщин на равноценные группы, поэтому "жеребили" – каждую.

У меня была смутная надежда... Заберёт её какой-нибудь... тот же давешний "подгоняльщик". И всё – и я чист! Увезли в Литву Московскую, продать не схотели, войска со мной не было... Извини-прости, княже, шукай свою экс-благоверную – сам.

"Бог – не фраер" – народная мудрость. "Просите – и обрящете". – А если нет? Если – не просил? – А, пофиг! "Призовая игра! Тьфу-тьфу".

***

В здешней жизни отсутствует очень важный для меня, душевно родной, образ. Образ "чемодана без ручки". Есть, наверное, нечто похожее. Но когда сам, в зимней одежде, со старым картонным советским чемоданом, битком набитом всяким... как я теперь понимаю – барахлом, до неподъёмного состояния, и ты с ним сквозь московское метро, в час пик... и тут ручка у него... хряк... Это надо... пропотеть самому.

***

– Ну что, Софочка? Пошли мыться.

Она только мычала и пыхтела. Молодёжь, по счастью, не применяла к ней сколько-нибудь серьёзных мер воздействия. Из категории: "последствия – необратимы". Но юношеский энтузиазм... в сочетании с количеством... Кое-какие синяки она схлопотала. В интересных для молодёжи местах.

Умыл, прополоскал, побрил. Наголо. Обгоревшие волосы в этой местности после вчерашних событий – явная улика.

Сунул ей сохранившийся в вернувшемся ко мне мешке ошейник:

– Холопская гривна. Оденешь – станешь скотиной двуногой. Робой. Моей. На шею. Приложи и поверни.

Я избегаю силком одевать на людей символ рабства. Лучше, если они делают сами, по своей воле, своими руками. Добровольно.

Она смотрела на меня замученными, опухшими, красными глазами. Бой, пожар, забавы... ни сна, ни отдыха. Потом перевела взгляд на группку молодых литваков чуть в стороне, у леса. Те, с сильным любопытством, интересовались нашими манипуляциями.

Объяснения – не нужны, угрозы – тоже. Есть только надежда. Что этот странный лысый... не кинет сразу свою животинку на растерзание молодым лесным волкам.

Она свела на затылке концы обруча, он защёлкнул.

Я произнёс положенные слова, о подчинении, о владении, об истинных ценностях настоящего раба. И понял – ерунда. Да, сейчас она совершенно затраха... э... замучена, испугана, потрясена. Гибелью своего дома, семьи, мгновенным, неожиданным изменением своего положения среди людей, пожаром Москвы, близостью смерти, потоком насилия, мучений... Сравнимо с потрясением моих муромских девок, взятых при разгроме каравана "конюхов солнечной лошади". Только здесь – ещё больше, резче.

Однако, для неё эта внешняя вата тупости, душевного и телесного крайнего утомления – только оболочка. До "якорей" её души – не добралось. Возможно потому, что они иные, чем у большинства здешних людей. Дом, род, семья, честь, статус, православие, вкусная еда, красивая одежда... даже – собственное тело, физическая боль – всё это, конечно, имеет значение. Но... не фундамент души.

Никакие ритуалы, словесные формулы, клятвы и обеты – на неё не действуют. Ей – плевать. Она терпит, она выказывает покорность, она постарается запомнить правила, чтобы избежать наказания. Но едва она очухается, чуть оживёт – она попытается вывернуться. Обмануть, перехитрить, сбежать, убить... подчинить меня.

Большое мягкое белое немолодое женское тело с отвисшим жирком, синяками и ссадинами. Пни – колышется. И в нём душа – прочнее оружейной стали.

Дамасская сабля. Послушно гнётся в кольцо, с готовностью звенит от лёгкого толчка. И неслышно, незаметно отрезает пальцы любой, неверно протянутой к ней руке.

Вот же, нашёл я себе... змею за пазуху.

Ку-ку, гадюка! Тебе там тёпленько?

И как Андрей с ней столько лет прожил? – Вопрос риторический. Ответ известен: неординарный человек и пару себе такую же подбирает. Даже – не желая и не понимая.

Выпросил у литваков лодочку, прибарахлился малость, более всего – носильными вещами и провиантом, чуток потолковал с Фангом.

Этот... битый волхв... тот ещё источник информации. Такие и в гестапо молчат. Его надо раскручивать и раскурочивать. Как Могуту. Только ещё хуже. Горящим поленом по морде довести до песенного состояния – тогда можно нормально общаться. Но не здесь же! Вот только баллад с былинами мне нынче не хватает!

Однако, кое-какие подробности нынешнего положения дел у Московской Литвы – я понял. Кастусь добился мира, но не всевластия. Баланс интересов, "политическая тренога", а не "вертикаль власти". Дружина у него – самая большая. Но сильно меньше суммарных сил возможных... оппонентов. Этап резни в разновидности "война братьев" – закончился. Братья-конкуренты – мертвы. И ситуация зашла в тупик. Противники обессилили. Теперь все кучкуются, оппозиция ищет лидеров и вербует союзников.

Последний год идёт напряжённая дипломатическая игра. С раздачей подарков, обещаний и запугиванием. В кругу трёх десятков выживших вадовасов.

Я бы собрал всех предводителей в одно место и истребил. Как я сделал в Каловой заводи с Яксерго. По мертвецам – дешевле новой войны вышло бы. Но Кастусь... то ли – не может, то ли – не хочет. Силёнок маловато, репутацией дорожит, следует обычаям, опасается потерять поддержку... Не благородно, родственники, соплеменники, боевые товарищи... Нервы у всех на пределе. Слишком многие считают, что, по справедливости, им должны дать больше, чем у них есть.

По их, сию-местному, сию-минутному, сию-родовому представлению о справедливости.

Грустно. Я бы предпочёл, чтобы у Елицы с Кастусем всё было хорошо. Спокойно, мирно, обеспечено.

Я могу им чем-то помочь?

Вадовасы растащили свою кучу на десяток куч поменьше. Люди Кастуся под присмотром Елицы успешно рассортировали и упаковали долю своего князя. Зря, поторопились.

– Князь Кестут, господа вадовасы, доблестные воины. Вы уже слышали, что князь Кестут гостил у меня в поместье моего отца. Это было недолгое, но важное для нас обоих время.

Ещё бы! Там умер во время боя со мной, в моём присутствии – его отец, там затрахали до смерти, в моё отсутствие – его мать. А потом я, погребальным костром его отца, подчинил его душу, выжег её в пепел и послал Елицу, изменившую и предавшую меня наложницу, смести "песок" рассыпавшейся личности в кучку, слепить "из того что было" – князя, воина, мужчину. Добавил к этой парочке битого боевого волхва Фанга, дрогнувшего перед "гроздью калины". И вытолкнул троих несовместимых, ещё вчера совершенно чужих друг другу, только что переживших тяжелейшие личностные кризисы, разрушение собственных морально-этических устоев, людей – решать проблему. "А кто это у нас будет князем Литвы Московской? А?". В условиях острого династического кризиса, выражающего столетиями тлеющий религиозно-идеологический многосторонний конфликт, осложнённый иностранным вмешательством.

"Важное время". Таки – да.

– С тех пор у нас сложились очень добрые, дружеские отношения. Я немного помогал князю Кестуту в его делах. И вот – он глава вашего народа. Ныне, когда у меня возникли... сложности – ваш князь явил истинное благородство. Доблесть, осторожность, ум. Как и надлежит являть истинному владетелю и князю. И недюжинное чутьё. Которое так радуем меня в моём друге Кестуте. И вот – я стою перед вами. Живой и здоровый, оружный и бронный. Дом ваших врагов – стал пепелищем. А вы набиваете ваши лодки богатой добычей. Вы видите: наша с Кестутом дружба – приводит к успехам, к славе, к победам. Поэтому мы всегда будем ценить и укреплять её.

Я внимательно послушал перевод Елицы. Она старательно сохраняла официальный вид и тон, но я вижу – у неё розовеет ухо. Надеюсь – от удовольствия.

Я не могу высказывать здесь прямые угрозы, но не дураки – поймут. Наехавший на Кастуся – станет моим врагом. Со всеми из факта "вражества" вытекающими. Пример недалече: пепелище сгоревшей Москвы. Может быть, это даст Кастусю в критический момент сотню-другую союзных топоров.

"Долг – платежом красен". Я ему – свою жизнь должен. Ну и ещё по мелочи: смерти моих врагов.

– Ныне наши пути расходятся. Вы отправляетесь вверх по реке к своим домам, я – вниз, в свой город. Напоследок хочу сделать маленький подарок моему другу. Вот моя часть добычи. Кестут, друг мой, прими всё это в дар. От чистого сердца, от восхищения твоей храбростью, твоим благородством, твоей прозорливостью. В знак моей искренней дружбы.

Кастусь распахнул глаза. Покраснел – эти белокожие ребята очень быстро и ярко краснеют. Подошёл ко мне, и мы обнялись. Он был искренне, до слёз, растроган. Я его понимаю: когда делаешь добро малознакомому человеку – никогда не знаешь: будет ли твоя жертва – временем, силами, деньгами, репутацией... – оценена.

Сделать – надо. По собственному внутреннему чувству. И благодарности-то не ждёшь. Но...

Народ ахнул. И возмущённо забурчал:

– Неправильно...! Не по справедливости...! Уговору не было...! Тащи гостевое майно в нашу кучу...

Увы, общая часть добычи воинов была уже поделена и растащена по вадовасским кучкам. Они бы перетерпели повторение делёжки, напряглись и моё бы растащили. Но я громко, глядя в глаза резко высунувшемуся в первый ряд "подгоняльщику" уточнил:

– По справедливости, по общему согласию, вы разделили добычу. Это – моё. Есть кто против? – Нету. Со своим майном я могу поступить так, как я решу. Или кто-то вздумает указывать, как мне в моих сапогах портянки мотать? – Нету таких. Я не спрашиваю вашего мнения – я объявляю своё решение: это – мой подарок князю Кестуту. Или кто-то собрался ограничить мою волю в моей кишени? – Нету таких. Всё, княже, прими и используй. На пользу и на радость.

Добыча взята знатная. У Кастуся и так хороший куш. А теперь – вдвое. Главы родов – жадны и продажны. За ними – их кланы, люди, которые всегда хотят: "дай! дай ещё!". Этой кучей барахла Кастусь перекупит кое-кого из вадовасов. Или спровоцирует на преждевременное выступление противников. Награбленное в Москве – укрепит его власть и поможет выжить.

Кастусь, довольный как кот после сметаны, ходил среди людей, задравши нос. Елица кинулась благодарить, но я остановил:

– Да ладно тебе. Лишь бы на пользу, "всё в дом, всё в дом". Ты лучше прикинь – а сколько ж это в гривнах будет? Хоть примерно.

– Ну... Я ж цен на Руси не знаю... Ну... где-то... с полтыщи.

– Всего-то?! Девочка, ты вспомни – сколько ты тогда своему... ухажёру из моих вотчинных подземелий вытащить собиралась.

Она резко вспыхнула. Вспоминая ту давнюю историю. Собственную глупость. Предательство меня. Предательство себя.

– Вишь, цена схожая, а дело разное. Потому что тот – тебя обманывал. А этот – настоящий. Держись его. И – поддерживай.

Конечно, «жаба» моя – билась, рвалась и воплем вопила. Но я её сдерживал. Чисто чутьём «правильности». То, что, года не прошло, как оно ко мне вернулось... И снова ушло. А после сторицей аукнулось... Так, что и до сих пор расхлёбываем и славимся.

Я всегда говорил: правильно организованная благотворительность - чрезвычайно выгодное дело. Ни с торгом, ни с войной – по прибыльности не сравнить. Надобно только людей видеть - кому помогать.

Лодчёнка. Ботник. Тип... не мерский, но – похоже. Чуть глубже и ровнее. Душегубка. Я про это такое уже... неоднократно и красочно. Весло, пара мешков, Софочка...

– Э... Господин Воевода Всеволжский, я пошлю с тобой десяток своих воинов.

– Кастусь! Окстись! Куда пошлёшь?! Мимо московского пожарища лодочкой?! И что посадские мужики сделают? Когда снова литваков увидят?

– Ночью, тайно пройдёте.

– Луна. Вчера облака были, сегодня... А дальше? Коломна? А потом? Мимо рязанских городков? Твоих бойцов взять – как на лбу написать: "Приходите, режемся".

Литваки внимательно смотрели, как я укладывал вещи в лодку, удивлённо переглянулись, когда застегнул на Софье наручники за спиной. Обнялся со своими, позвал всех во Всеволжск в гости захаживать. Вытолкнули.

"Вот сижу, держу весло -

Через миг отчалю,

Сердце бедное свело

Скоpбью и печалью".

Уже отчалил. Увидимся ли?

Глава 417

Нуте-с, а пойдём-ка мы по-благородному, прям по стрежню Москва-реки. "Плыла, качалась лодочка" мимо Яузы, вдоль да по Оке-реченьке, прямиком к Волге-матушке.

– Как наручники, Софочка? Не жмёт.

– Жмёт. Больно. Сними.

– Нет. Лодка у нас – душегубка. Один твой неправильный крик – переверну лоханку. Я-то выплыву, ты, со скованными руками – нет.

– Гос-споди! Да на что мне хоть какие противу господина своего могучего да славного да всяка роба даже и мечтать не может...

Я сплюнул за борт. Ещё разок. Хорошенько, от души.

– Видишь, а не понимаешь, слышишь, а не разумеешь. Ведь слыхала же про Воеводу Всеволжского! Про то, что мне лжа – Богородицей заборонена. Я же сам тебе про то говорил! Меня от всякой лжи – наизнанку выворачивает. Тебе охота в моей блевотине поплескаться?

Она изумлённо рассматривала меня. Уверен, что сотни раз в её жизни бывали уверения разных собеседников:

– Вот тебе крест! Истинная правда! Господом богом клянуся! Никакой лжи! Да как же можно – княгине и соврать?! Коль обману – чтоб разорвало и покарало! Како враньё? – Хошь, землю есть буду?

На "Святой Руси" в ходу множество словесных формул, клятв, ритуалов подтверждения истинности произнесённого. Да хоть крестное целование! И все – имеют многочисленные примеры нарушения и неисполнения. Ложности. А вот "клятвы на блевотине" – нету. Верно Иисус говорил: "Не клянитесь. И пусть будет ваше "да" – да, а "нет" – нет".

– Что ты со мной сделаешь?

Во-от! А то "горбатого лепить" вздумала – "всяка роба даже и мечтать...".

Пошёл "коренной вопрос текущего момента". Причём, она характерно пропускает промежуточные ступени – набор статусов обычной рабыни не рассматривается по определению. "Навоз кидать, щи варить..." – игнорируется априорно. Иначе – формулировка вопроса... да и тон его – были бы другими.