Текст книги "Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка"

Автор книги: В Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Ты вязку-то с моего уда сними.

Юлька-лекарка! Однажды она меня так же... Только у Юльки был крестик. Противозачаточный. Я его до сих пор носил. Пока в пытошной не сняли. А здесь... Наверное, тот шнурок шелковый, который она с правой руки, с запястья, смотала.

– А что ж так? Аль не люба прикраса? От сударушки-голубушки?

"Сронила шнурочек

Со правой руки.

Забился дружочек

От смертной тоски".

Вокал у неё нормальный. Камерный. Как раз для моего подземелья. И слух есть – в размер попадает. А вот в какой размер попаду я после таких... экзерцисов?

– Господи, тётушка! Развяжи! Я ж вам всё сказал! Князь послал за тобой. По делам семейным. Он так сказал! Истинный крест!

– Да ты что? Эк тебя проняло. Уже и тётушкой называть стал. Подольститься думаешь?

Она продолжала неторопливо, чисто автоматически, по чуть-чуть, двигаться на мне, с весёлой, ласковой улыбкой рассматривать меня, забавно наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. И при этом не то что не доверяя – просто игнорируя любые мои слова.

Её ситуация, явно, забавляла. А вот мне... Мне стало совсем не забавно.

В который уже раз в этой стране, паника от предчувствия неизбежной и необратимой гибели, в данном случае – важной части меня, моей души и тела, захлёстывала мозги. До гангрены ж доиграется! Опухнет, сгниёт и отвалится!

Просить, умолять? Эту... улыбающуюся стерву?!

Спокойно, Ваня! Руки-ноги – в цепях, на шее – ошейник. Даже и хрен твой – тоже повязали! Но извилины-то – нет! Работай оставшимся на свободе!

Чем я в этом... в "Святой Руси" постоянно выживаю? Какими приёмами? – Первое, что в голову пришло: выплёвываю новую информацию. И... и смена фокуса внимания. Здесь – темы беседы.

– А ты и есть тетушка. Как называют сестру матери?

– Ты часом, не заговариваться ли начал? Кровь – в головку ударила, а моча – в голову? У меня сестёр нет.

– Нынче нет. А прежде – была. Ты вспомни-то! Как тебя замуж за Андрея выдавали, так и сестрицу твою младшую, здесь же, в Кучково под венец повели. Вспоминай! Она ж, поди, в твоём платье к алтарю шла!

– Ульяна-то? Так она померла давно. Сразу же, в тот же год. Там где-то, на Черниговщине. А мужа её и вовсе почти сразу убили. Из-за неё-то всё, из-за глупости да вздорности еёной оно так и случилось.

Ну вот, хоть имя узнал. Бедной женщины. Надеюсь, ей на небесах не будет слишком стыдно, что я здесь её – своей родительницей называю. Было у Степана Кучки две дочки – Улита да Ульяна. Как Степану голову срубили, так его дочки замуж повыходили.

– Всё – что?

– Да всё! Родителей не послушалась, побежала, куда не велено, кошку ей, вишь ты, нужно стало. Попалась. Отца подвела. Дура.

Она вдруг прервала своё лениво-томное неторопливое движение на мне, вместе с ностальгическими воспоминаниями детства, и напряжённо уставилась мне в лицо.

– Погоди. Если ты... Если Ульяна... Так ты, выходит, Андрею брат сводный? Ишь ты... А не высоко ли ты лезешь? Ма-альчик миленький, мо-олоденький... Андрей про такие слова узнает – голову оторвёт. Чтобы к Юрьевичам не примазывался.

– Андрей – знает. Я ему сам сказал.

Она прекратила своё покачивание и изумлённо уставилась на меня. Нахмурилась, на лбу стали видны три вертикальных морщины, отражая напряжённую работу мозга.

– Так вот оно что... "Воевода Всеволжский", "Княжья Смерть"... и живой остался, и удел получил...

Она снова уставилась куда-то в угол.

***

Мой "выпрыг из-под топора" в Янине, основание Всеволжска, дружелюбие и поддержка, явленные князем Андреем при возвращении из похода, доходили до неё "странными" слухами. Теперь эти "странности" нашли очевидное, для любого вятшего, да и вообще – для любого в патриархальном обществе, объяснение.

Сородича нельзя бросать. Обладая таким же, как и ты, родовым именем, что есть здесь безусловная ценность, он может своей нищетой, неустроенностью, вздорностью, изменой... нанести ущерб и тебе, твоей репутации. Род – это "они все там такие!". Надо или публично отказаться от родства, выгнать "до не видать вовсе", "извергнуть из рода", либо, принимая родство, поддерживать. Чтобы на вопрос:

– Кем вам приходиться Пульхерья Николавна?

Без страха и сомнений отвечать:

– Троюродная тётушка по линии двоюродного шурина младшей невестки сводного брата!

И не ожидать продолжения типа:

– Она мне денег должна! Рупь гони, родственник!

Отсутствие смертной казни за убийство князя Володши, наделение меня землёй, "уделом" на Стрелке, однозначно означало, что Андрей принял моё родство. Тогда наказание выглядит соразмерно преступлению: "вышак для рюриковича" – изгнание с Руси. То есть – Боголюбский признал меня своим сводным братом. Только так Софья может понять ситуацию. И весь мой бред насчёт рождения от её сестры Ульяны – перестаёт быть бредом, а становится весьма убедительным заявлением. Достоверность которого подтверждает один самых авторитетных источников "Святой Руси" – князь Суздальский Андрей Боголюбский.

Напряжённо размышляя, она продолжила свои прежние движения. То чуть приподнимаясь, то чуть проворачиваясь. То чуть сжимая мышцы внутри себя. У меня от этого... к горлу подкатывала паника – все болит, горит и тянет. О, ещё – и резать начало!

Я всё ждал, когда ж до неё дойдёт. Ну, что я, типа, брат её родной сестры, племянник вроде. И брат её бывшего мужа. Чай, родня. Типа, мы тут инцестом занимаемся. Вроде даже – двойным. А уж что инокине – тешить ретивое, ублажать плоть, веселить сатану, разжигать похоть... да ещё таким противуестественным и кровосмесительным способом...

– Тётушка! Слезь нахрен с хрена! Больно же!

Наконец, она опустила взгляд. Радостно, будто впервые увидела, произнесла:

– Ой, как хорошо-то! Племянничек объявился! А и доброго ж молодца Ульяна принесла. Я и не думала, что из такой замухрышки что приличное выродиться. А ничего получилося. Похож-похож... Точно – в матушку пошёл. Носик, подбородочек... А вот глазки тёмноваты. И лобик... тут, в батюшку, в покойника. В Юрия свет Владимировича. Которого Долгоруким прозывают. Точно говорят – длинная у него рука была. Любил он, бывалоча, по простому, по семейному, ручкой-то отеческой, бабам под подолы лазить. Лих свёкрушка у меня был, лих. Ну так что, племянничек – или тебя деверьком звать? – расскажи-ка мне по родственному, чего Андрей задумал?

Ба-алин! Фа-акеншит! Она, что, дура, издевается?! Я ж...! У меня ж...!

Была бы зима – в снег сунул бы. Для уменьшения опухлости. А тут... придётся просить колодезной воды. Вёдрами. Я здесь других средств для уменьшения опухоли... А ведь ещё и простудить можно... если перелечиться. Здешние лекари... Итить и уелбантуривать!

Ваня! Погоди сам лечиться – сперва других "отлечи".

"Правда вас освободит, но сначала сделает ничтожными".

Класс! Моя ситуация. Откуда у Джеймса Гарфилда, 20-го президента США такие допросно-следственные мудрости?

"Ничто так не очищает душу, как чистосердечное раскаяние". "Чистосердечное признание – облегчает вину". Правда – увеличивает срок.

Сначала "делаюсь ничтожным": выбрасываю клятвы, заветы и принципы. Ломаюсь, сдаюсь и раскалываюсь. Исключительно из заботы о члене. Да не правительства! Исключительно – своего. Самоликвидируюсь. Потом, по Гарфилду, жду освобождения.

– Скажу. Только вязку сними.

– Не-а. Как сниму – ты тут так визжать будешь... на стенку полезешь, ничего сказать не сможешь.

Это ж откуда, интересно, у неё такой опыт? Это, что же, она так и с другими...? И с кем же? "Чёрная вдова"? Самки пауков этого вида поедают самцов после спаривания. А мне она... просто гангрену устроит. "Само отвалится".

– Ладно. Но чтобы потом – сразу.

– Само собой.

Она, наконец, слезла с меня. Довольно хмыкнула, начала завязывать шнурки своего нагрудника, игриво взглядывая из-под поднятых локтей:

– Ну так чего? Сказывай.

– Андрей знает, что ты была любовницей обоих своих братьев. И что дети – от них.

– Что?!

– Я предполагаю, что для разговора об этом он и послал меня за тобой.

– Вот значит как...

Она не заплакала, не закричала, не начала хлопать себя по ляжкам или бегать по комнате. Просто снова смотрела мимо меня в стену. Автоматически, не видя, завязывая шнурки своего нагрудника сзади на шее.

– Кто донёс?

– Вязку сними. Ты обещала.

– Говори! Не то сдохнешь тут!

Никакой игривости. Ни в лице, ни в голосе. Паучиха. Нет – волчица. Ишь как скалится злобно. Только насчёт "сдохнешь"... Вот это она зря.

У меня после "вляпа" сложился несколько странный взгляд. На жизнь и на смерть. Мне очень жалко потерять часть себя. Какую-то. Моего человека, мою землю, мой член... Любой член моего тела. "Как жить?! Как жить?!". А вот – "не жить", "потеряться" целиком, вообще, умереть... Нет, не радует. Но смерть столько раз за эти годы стояла за моими плечами... столько раз это случалось с моими знакомыми здесь, у меня на глазах... "Летай иль ползай – конец известен...". Известная неизбежность может быть неприятной. Но перестаёт быть страшной. С нею, с мыслей о ней – свыкаешься.

Эк меня... Иггдрасилькнуло. Или правильнее – "святорусскнуло"? Полазивши по "мировому дереву", обратившись "к исконно-посконным основам и истокам" – чётче понимаешь краткосрочность и ограниченную осмысленность человеческого бытия.

Очень ограниченную осмысленность.

– Скажу. Когда снимешь. И всё от... отойдёт. И не сверкай на меня очами! Не молония небесная. Тетушка! Или ты думаешь, что ты упрямее меня?! Или мы с тобой не с одного замеса?! Сдохну, а не скажу!

Несколько мгновений она презрительно смотрела на меня.

– Дурачок. С кем спорить вздумал...

Не ищите здесь логического смысла. Ей знание имени доносчика было, возможно, важной информацией. Но несравнимо менее важной, чем для меня – моя жизнь, возможные мучения перед скорой смертью. Здесь, как часто случается между людьми, было просто столкновение двух волей человеческих. Двух гоноров. Кто кого переупрямит. Глупость, конечно. Но мне, после того как она не выполнила своё первое обещание об освобождении моего члена... "Единожды солгавший – кто тебе поверит?".

Она была уверена, что сломавшись раз – я посыплюсь и дальше. Так, обычно, и происходит. Увы, "тётушка", "Святая Русь" – даёт опыт. И воспитывает иммунитет. У тех, кто способен пережить такие... "прививки".

Она развернулась и пошла к выходу, ожидая, вероятно, моего призыва.

"Ах-ах! Не уходи! Вернись-вернись! Я всё прощу!".

А у меня... у меня наступил ступор. В форме "буриданова осла". С одной стороны – нельзя не признать... с другой стороны – нельзя не признаться...

С одной стороны – страх и боль, с другой – гордость и упрямство.

"Так оставьте ненужные споры

Я себе уже всё доказал...".

В смысле: сильнее моего упрямство – только моя смерть. Но им никогда не встретиться.

"Пока мы есть – смерти нет, когда смерть есть – нас нет". – Кто это сказал?! Эпикур?! – Молодец, грек! Я тебя всегда уважал. Особенно в раннем древнегреческом варианте.

Я – ДДДД! Долбодятел длительного действия! На этом стою! И стоять буду!

Ну, или лежать. Как сейчас.

Софья постояла перед закрытой дверью, послушала моё пыхтение и... и вышла. Дверь захлопнулась.

Ап-ап... А как же...?! А я...?! А меня...?!!! Тетушка! Вернися! Я всё прощу! Я всё скажу!

Был бы я послабее привязан – вырвался бы и вслед побежал. Впрочем, если бы я мог вырваться – я бы и сам справился со своей проблемой.

Проблема торчала, опухала, болела. И внушала панический ужас своим цветом.

Мысли и чувства того момента... были острыми. Хорошо запоминающимися. Из тех, к которым очень не хочется потом возвращаться. Которые и называют – "жизненный опыт".

"Всё что нас не убивает – делает нас сильнее". А также – толще и краснее. В некоторых местах.

"Возраст – это количество неприятностей, которое удалось пережить".

Я стал ещё чуть-чуть взрослее. "Очертил голову" и "приготовился к смерти". Понятно, что процесс будет, возможно, долгим, мучительным, многостадийным... Но при первой же возможности я перерву ей хрип. Как делал на Стрелке. Или – иначе. Не важно. И – умру. Что – естественно.

***

" – Половина браков, сынок, заканчивается разводом.

– А вторая половина?

– Э-э-э... Смертью.

– Мама! Я никогда не женюсь!".

***

Минут через пять пришёл мой лекарь-мучитель. Похмыкивая, снял Софочкин шнурок. И тут... Она-таки была права – я чуть не разорвал цепи. Как тот пролетариат. Или – угнетаемые колониализмом народы свободолюбивой Африки. Похоже, у них была та же проблема. Тоже... хотелось залезть на стенку.

"Всё проходит" – сколько же раз мне приходится повторять мудрого Соломона в этой "Святой Руси"?! Прошла и боль. И от опухоли и застойных явлений, и от разошедшейся раны на спине, и от пострадавших от моих рывков, ссадин на кистях, лодыжках, шее... Осталось только тупое ощущение по всему телу, по всей душе. Как у Дездемоны после её избиения Отеллой чулком с песком в до-Шекспировском оригинале. Только там бедняжка умерла. А я – нет. Мне ещё придётся старательно нюхать. Чтобы сказать: "труп врага хорошо пахнет". Долг у меня такой. Перед самим собой.

Лечебные процедуры сопровождались периодическим заливанием в меня какой-то гадости силосно-отварного типа. После чего я, явно, утратил остроту боли. И – остроту мышления. Тепло, спокойно, тупо. "Деревянно".

Глава 414

Пробуждение было неожиданным. Вдруг в подземелье явилась куча народа. С оружием. Со светом. С шумом. Принялись громко о чём-то разговаривать. Раздражает... чрезвычайно. Как жужжание комара в темноте. Стада комаров. Меня, совершенно ошеломлённого всей этой суетой и мельтешнёй, довольно резко начали кантовать. Отцепили, перецепили, всунули в какие-то тряпки, заткнули кляп, набросили мешок, повели, потащили. То довольно резко подхватывая под вывернутые за спину руки и поднимая так, что я почти не касался земли, то, наоборот, сгибая, за те же руки, так, что голова оказывалась ниже пояса.

– Мешок сними. Морду его покажь.

Мешок с моей головы сдёрнули. На меня обрушилось... лавина обрушилась! Свет! Звуки! Запахи! Восхитительный простор раннего майского дня!

Мы стояли на стене Кремля у Боровицкой башни.

Я тщетно пытался проморгаться, сбросить с ресниц непрерывно текущие, от яркого света, слёзы. Понять и воспринять всё это... пространство, мир божий, людей, строения. Пейзаж с ландшафтом.

***

От крепостных ворот к пристани на Неглинке шла вниз с холма утоптанная дорога. По ней меня и тащили в Москву люди Петеньки. Выше дороги вдоль стены крепости торчали два десятка подворий – ближний посад. Через него проходила улица, которая, ответвляясь от пристанской вправо, вела по подошве холма к наплавному мосту через речку выше посада. А за мостом...

За мостом дорога раздваивалась: одна шла вдоль Москва-реки, поднималась на "лысый хвост" противоположного борта речной долины и уходила за его гребень вдоль опушки растущего там леска. Ниже неё, от Неглинки вдоль Москва-реки, тянулся в три улицы второй, дальний посад, раза в три больше подгородного.

Вторая дорога поворачивала за мостом почти под прямым углом вправо и поднималась на увал по распадку, отдаляясь от Неглинки и скрываясь в лесу на гребне.

Рисунок Аполлинария Васнецова даёт довольно точную картинку рельефа Москвы 12 века.

***

Между заречными дорогами, ниже опушки леска, по склону тамошнего холма за нешироким лужком стоял ряд воинов. Большой отряд в сотни три человек, хорошо бронных и оружных. Три-четыре палки с сильно вытянутыми вымпелами в разных местах строя. И большое, тяжёлое, слегка пошевеливаемое ветерком, знамя в середине. Возле кучки людей впереди линии воинов.

Якун, к которому меня и притащили, скомандовал слуге, тот кинулся бегом со стены.

Кучкович задумчиво теребил темляк висевшей у него на боку сабли. Это вот ею он будет через десять лет резать Боголюбского? Нет, основные удары будет наносить его зять. Хороший саблист: почти все удары нанесены под одним углом – 40-45 градусов в поверхности тела князя. А Якун будет действовать мечом. Но тоже по сабельному – нанося резанные, "протянутые", а не рубленные или колотые раны. Что ж им было не резать безоружного, бездоспешного, в ночной рубашке Андрея? Кровушки вволю пустить.

Якун обернулся ко мне, внимательно осмотрел и непонимающе спросил:

– Чем же ты так дорог? Шкуркой серебряной? Что он и дружины собрал, и мир порушил?

Я невнятно замычал, помотал головой. Он досадливо поморщился и вытащил у меня кляп изо рта.

– Тьфу, гадость. А то ты не знаешь. Тьфу. Я ж сестрице твоей всё рассказал.

Якун мрачно посмотрел на Софью. Та, несколько суетливо, начала оправдываться:

– Да ничего он толком не сказал, врёт всё, брехня одна, сказки глупые.

– Ты... ты б дело делала. Спрашивала бы крепко. Или – другим спрашивать не мешала. А ты... Всё б тереться да баловаться. Дыркой думаешь. Дура. Я б за тот день всё бы с него... А нынче бы по утру и голову б срубили. И делов бы не было. Тебе – потаёнку почесать, а у нас теперя – вона забот...

Он раздражённо кивнул в сторону моста, на котором посланный им слуга встретился с человеком с той стороны. Они, не подходя друг к другу, шагов с пяти, о чём-то разговаривали. Слуга изредка показывал в нашу сторону. Его собеседник тоже ткнул рукой себе за спину. Из группы под знаменем вытащили, тоже со связанными за спиной руками, светловолосого крупного мужчину в дорогом красном кафтане.

Во, блин! Так это ж Петенька!

– И этот такой же! Головы нет – одна головка. Ну на кой ляд он к той бабёнке попёрся?! Что, в городе подстилок нет?! Ведь полный Кремль давалок! На любой вкус, на любой цвет! Только мигни – любая-всякая... Нет, понесло же! Вот же дал господь родственничков! Дурень с дурищей. Гонору да похоти – хоть погреба набивай! А как дело делать – одно безобразие с бестолковостью.

Монолог старшего Кучковича с личными характеристиками сестры и брата, явно не блистал новизной. Судя по монотонному голосу оратора. Но не пропускался мимо ушей. Судя по вздёрнутому носу и красным пятнам на щеках Софьи.

Якун отвлёкся на прибежавшего слугу, а Софья шагнула поближе ко мне и негромко, с вполне доброжелательной интонацией, скромно не поднимая глаз, сообщила:

– Жалко. Жалко – недовыспросила тебя. Был бы ты по-сговорчивее – сегодня уже бы в лежал-отдыхал. В сырой земле. Однако ж не беда: гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются. Ты уж побереги себя. А то и попытать некого будет. Охота мне сильная узнать – кто ж про меня Андрею донёс.

– Верно Якун говорит – дыркой думаешь. Привыкла всё через причинное место... или через кнут с дыбой. Ты ж ведь от людей-то слыхивала: "Воеводе Всеволжскому" лжа Богородицей заборонена. Слышала, а не поняла. Могла ж просто спросить – солгать мне не можно.

– Вона как...

Она чуть отодвинулась, оценивающе осмотрела меня с ног до головы:

– Ну. Спрашиваю. Кто Андрею рассказал?

– Ну. Отвечаю. Я.

Она мгновение не поняла. Потом отшатнулась. Лицо её исказилось злобой. Лютой. Так бы и вцепилась. Закусала бы тут же, да люди вокруг. Зашипела мне в лицо:

– Ты... Я тебя... Я из тебя... Я тебя найду...

– Завсегда с удовольствием. Ты уж найди, расстарайся. Побереги себя. И дырку свою. Тётушка.

Стражники снова подхватили меня под руки, быстренько стащили вниз к воротам. Больше меня уже не утыкали носом в пол – вели пристойно, под "белы рученьки", "с гордо поднятой головой".

Посад был пуст. Печи не дымят, люди не ходят. Испугались, насмешники. Всё то посадское быдло, которое хихикало и хохотало, когда меня, битого, замученного, с замотанной головой и босыми, разбитыми в кровь ногами, тащили несколько дней назад по этой щебёночной дороге в гору от пристани в город, а я падал и сдирал кожу на коленях – струхнуло и сбежало. Попрятались за крепостную стену. Только кое-где взбрёхивали, в пустых, тихих дворах – собаки.

Мы свернули вправо. Наплавной, из тесин на нескольких лодках, мост. Перед ним все остановились, подождали, пока с другой стороны не подойдёт аналогичная компания. Петенька на той стороне начал громко возмущаться. Его сшибли, поставили на колени. Меня наши – тут же симметрично.

"Наши"?! Обслуга Кучковичей, которые меня столько мучили, стражники, которые всё это... Московское гадство охраняют и берегут – "наши"?! "Они не ведают, что творят"... Кто не ведает? Вот эта гадина бородатая, которая меня подтоком под колено ударила? Руки мне выворачивает? На плечи давит?

"Аз – воздам". "По делам – вашим". И "нашим", и "не-нашим".

На той стороне четверо воинов построились коробочкой. Двое передних – со щитами и опущенными копьями, двое держат под связанные руки Петеньку. Четверо здешних повторили манёвр со мной в середине. И обе группы, напряжённые как прямая кишка при трёхдневном запоре, потопали друг другу навстречу, ловя каждое движение противной стороны. Остановились друг против друга. На расстоянии удара копьём. Почти рядом. Почти нос к носу. Постояли. Покомандовали друг другу:

– Давайте. Выпускайте.

– Не. Вы давайте. Первыми.

Высказали разных слов. Сами себе, негромко, под нос. Меня крепко держали сзади за руки. Передняя пара – щитоносцы разошлись в стороны. Потом, тщательно контролируя друг друга, подняли копья вверх. Потом меня толкнули в спину. И тут же остановили, поймав за ворот. Потом снова подтолкнули. И одновременно мне навстречу ломанулся, как молодой бычок, Петенька. Тоже – со связанными за спиной руками. Я сообразил чуть повернуться, он чуть шарахнулся в сторону, копейщик, сбиваемый с моста, ахнул... Но не упал. А я уже был среди своих. Своих?! Какие у меня здесь свои?!

Невысокий воин из задней пары в закрытом шлеме – это называют антропоморфная личина – поймал болтающуюся у меня на груди верёвку от ошейника, резко ухватил в кулак, дёрнул и потащил. Одновременно что-то нервно заорал остальным. На непонятном языке.

И я снова, вприбежечку-вприсядочку... вытягивая шейку, дёргая связанными ручками, шевеля битыми ножками, страшась споткнуться и не имея возможности разогнуться...

Одни средневековые "люди русские" отбили меня у других, таких же. А ничего не изменилось: снова меня тянут на ошейнике, с вывернутыми за спиной руками, куда-то, босиком, бегом-бегом...

Стометровку, в согнутом, в связанном, в гору...? Да запросто! Спринтер на привязи с придурью.

Меня втащили по склону холма, завели за строй воинов. Верёвку от моей шеи отвязали, мой "таскальник" яростно поболтал своей железной кастрюлей на голове, стащил с руки окольчуженную рукавицу, и стал что-то ковырять у себя под подбородком. Точнее – под железной бородой.

Морда... очень неприятная. Никаких положительных... или, там, оптимистических... не вызывает. Тип 4 по Кирпичникову.

***

Шлем с крутобокой сфероконической тульёй, наносником, полумаской. На темени – штырь. Но не как на кайзеровском – штыком, а поменьше и с колечком. Подвешивать? Наносник – клювовидно изогнут сверху вниз, а также по ширине в виде ребра жёсткости. Вот этот... клюв железный – торчит посреди лица и... и ничего хорошего не навевает. Сделан на полумаске как единое целое. От нижнего края полумаски и самого шлема идёт кольчужная бармица. Переднее полотно похоже на бороду лопатой, спускается на грудь, заднее, примерно от уха до уха, прикрывает плечи и спину, как бы не до лопаток. А по подглазьям – нижним выкружкам для глаз, по всей ширине от глаз до бармицы – усы! Чёрные, широченные, в пять рядов, мелко завитые, длинные – аж за уши! Тоже – железные. Чеканные чернёные усы на морде – здесь это круто.

Сходные шлемы – святорусская реакция на свары между Изей Блескучим и Юрием Долгоруким. Княжеские междоусобицы привели к утяжелению защитного вооружения. Много стало княжья, озабоченного целостностью своего фейса.

Конечно: "шрамы украшают мужчину", но русские князья предпочитают обходиться без подобных украшений. И пришлось оружейникам строить вот такие многочастные закрытые конструкции.

Дорогое удовольствие. Княжеские шлемы ещё серебрят, золотят, святые образа приделывают. Иногда такая закрытость мешает. Ипатьевская летопись пишет о завершении одной из битв между Долгоруким и Блескучим:

«Изяслав же лежаше ранен. И тако восхопися. И ту хотеша киевляне пешцы убити, мняще ратного, не знаюче его. Изяслав же рече: „Князь есмь“. И один из них рече: „А так нам еси и надобе“, и вынза меч свой, и нача сечи по шелому, бе же на шеломе над челом Пантелемон злат. И удари мечом, и тако вшибеся шелом до лба. Изяслав же рече: „Аз Изяслав есмь, князь ваш“. И сня с себе шелом. И позна, и то слвшавше мнози, и восхитиша руками своими, с радостью, яко царя и князя».

Забавно: киевский пешец был рад убить, а не взять в плен, русского князя. Кстати, Андрею Боголюбскому в том же бою схожие ребята, только конные, разрубили шлем прямо на голове.

***

В наблюдаемой железной морде – золочения с драгоценными камнями и святыми образами – нет. Вывод: не княжьё.

Воин что-то сделал, фыркнул, провернул этот самовар и снял обеими руками:

– Господи боже мой! Иване! Господин мой! Здравствуй! Как я рада!

Мда... Однако... Можно я присяду? А то ножки мои... не держат.

Это была моя неверная наложница. Это была Елица.

В Москве м еня должны были убить. Не за вины мои - за тайны известные. За участие в делах семейных князей русских. Но... снова. «Рояль»? Как сказать...

Три года тому Любава удержала меня от убийства. От казни рабыни моей, мне изменившей. Заставила переломить обычное, естественное стремление уничтожить изменщицу. И я отправил Елицу, вместе с попавшимся под руку мальчишкой, свежепосвящённым воином Перуна, Кестутом – младшим княжичем Литвы Московской, сделанны м мною сиротой - я погубил только что его отца и мать - в его наследственное владение - на Поротву.

Эта парочка просто не должна была дойти до места. Но я дал им Фанга с его выводком. Их должны были уничтожить старшие братья Кестута, уже почти убили... Но ребята вывернулись. И похоронили своих врагов. Пару раз я немного помог им деньгами и оружием. Последний год, пока я был в бегах от Смоленского князя, ходил в Бряхимовский поход, ставил городок свой Всеволжск - вестей о них не слыхал. Но вот же...!

Вернуться живым из Москвы я был не должен. Но в утро моей казни три сотни бронных и оружных литваков с Поротвы встали на берегу Неглинки.

Елица, бывшая девицей своеобразной, не только записывала мои философствования, коими я забавлялся, отдыхая «от трудов на ниве любовной», но и кое-что запоминала. Запомнила то, что ей самой более всего по характеру её подходило. О необходимости идти навстречу опасности, о важности зна ний о ней. Не прятать голову в песок, подобно страусу, не молиться господу, уповая на милость его - лезть вперёд, смотреть, видеть.

Едва Кастусь утвердился на Поротве, как Елица убедила его озаботиться сетью осведомителей «в стане вероятного противника». Наиболее вероятный - соседи, вятичи, Москва. Такой «наблюдатель под прикрытием», из искалеченных в предшествующих усобицах мальчишек-голядей Фанга, появился и в посаде под стенами Кучкова. Понятно, что прибытие Петеньки было для посадских событием, все пришли посмотреть. Когда, выволакивая меня по гравийной дороге, сорвали мешок с головы - все смеялись. А один – узнал.

«Я свои семечки сею...». Людей я сею! Их приносит судьба, и они становятся «моими людьми». Потому что я их меняю. Просто тем, что я есть. Не так вижу, не то понимаю, не тем думаю... Иначе. И они – «иначатся». Многие уходят, выросши. Доросши до чего-то своего. Иные – возвращаются. Мои «семечки» ко мне возвращаются. С прибылью.

В тот раз прибыль была – моя голова.

– Господи! Елица!

Я шагнул к ней, собираясь обнять, прижать, расцеловать... Но она как-то гибко вывернулась, отшагнула и поклонилась мне в пояс. Дистанцию держит? С чего это?

– А это – Кастусь. Э... Князь Кестут. Не забыл?

Другой воин к этому моменту избавился от своего, тоже типа 4, шлема, и передо мной явилось несколько распаренное, радостное и чуточку встревоженное знакомое лицо.

– Ой! Кестут! Как вырос-то! Как поздоровел! Совсем взрослым встал! Воин! Князь! Витязь шлемоблистающий! Не сказала бы – и не признал. Могуч, красив, грозен! Воистину – князь славный! Как я рад видеть вас, ребята!

Я шагнул к ним, широко расставив руки, обнял их обоих разом. Прижал к груди. Они, после мгновенного замешательства, ответили собственным движением.

Они – рады. Но... Обоих сразу – можно. Её одну – нельзя. Давние оттенки отношений рабыни и хозяина, господина и наложницы... тревожат их до сих пор. Судя по тому, как они переглянулись в моих объятиях – им это важно.

– Привечаться после будете. Уходить надо.

Ещё один воин, взрослый и, судя по открытости шлема, менее знатный, не очень чётко произнося русские слова, напомнил о реальности текущего момента. Кастусь кивнул и начал выкрикивать команды. А Елица ухватила меня за руку и потянула через кусты к дороге вверх по Москва-реке.

Топать пришлось версты три, перевалить через "хвост" ближнего к Неглинке холма, спуститься в долину и подняться на следующий гребень. За ним, на бережку у очередного ручья, лежали лодки моих освободителей.

Дорогой Елица объяснила мне их чудесное появление под стенами Москвы.

Вот уж во истину: "чудо чудное" – живой остался. И – целый. Хотя... как-то оно... чувство странное. Как-то... деревянно-тряпично. В некоторых местах... А вдруг...?! А жить-то тогда как?!

***

Приход Кестута к власти среди здешних литовских племён в ходе войны со старшими братьями, сопровождался изменением господствующей идеологии. Давнее скрытное противостояние поклонников культов местных русалок и леших, велесоидов, перунистов и христиан приняло открытую и весьма кровавую форму. Война, изначально – династическая, очень быстро переросла в религиозную. А кровную вражду вообще никто не отменял. Два года резни "всех против всех" по любым возможным основаниям.

Теперь выжившие пытались строить коалиции, подозрительно следили друг за другом, но признавали княжескую власть. Как единственную силу, способную поддерживать баланс сил разных потусторонних сущностей и их адептов.

Одним из следствий изменения порядков, принятых в этом сообществе, стало уменьшение его закрытости. Не то, чтобы "железный занавес" совсем исчез, но отношение к пришлым стало нормальным. В смысле: их резали не подряд, а через одного. Примерно так, как в уже знакомых мне поволжских племенах.

Соответственно, на землях Московской Литвы стали появляться беженцы с другого берега Москва-реки. Там Кучковичи достали всех.

Снова я нахожу сходство с моими "пристрелочными" соседями: литваки для вятичей перестали быть "чумой ходячей", смертью безусловной – есть шанс договориться. Один из таких обиженных, с которыми Елица, вспоминая мои опыты с разными нищими, прохожими и приблудными в Пердуновке, пыталась работать, "засветил" некую "весёлую вдовушку", которую Петенька... ммм... посещал. Фанг провёл корректную операцию по скрытному проникновению на "сопредельную территорию" и захвату избранной персоны. А Кастусь, подгоняемый тревожными слухами о моих приключениях в Московских застенках, эмоционально излагаемых Елицей прямо в его ухо, устроил общий воинский сбор. И привёл дружины под стены Москвы.