Текст книги "Ради жизни на земле (сборник)"

Автор книги: В. Яковлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Всяко, Паша, и нашему брату достается, не сладко порой бывает.

– Ну ты не обижайся, я ведь с тобой по-свойски, по-товарищески. У меня, между прочим, нет оснований на вас, журналистов, обижаться. Только вот зря мне выговор влепили.

– Какой выговор?

– Да из дивизионки как-то пришел корреспондент, тот, что вместо тебя там работает сейчас.

– Хамид Кайсаканов?

– Ну, ну, Кайсаканов. Капитан, казах. Перед самой атакой на станцию Резекне как-то забежал ко мне. Поговорили, он ушел. Я думал, в другую часть, а он – в одну из моих рот. Вскоре пошли в наступление, и он тоже. Командир взвода был ранен, Кайсаканов принял командование – и вперед. Когда станцию взяли, я его встретил. Батюшки! Так и ахнул. А тут откуда ни возьмись начальник политотдела. Отличившихся велел к награде представить, в том числе и Кайсаканова, а мне, извольте радоваться, – выговор. Да я что, нянька, что ли, ему? У меня батальон, я за него в ответе. А тут этот Кайсаканов. Но должен сказать тебе – материал потом в газете появился толковый.

Я отлично изучил характер Борисенко и знаю, что ему сейчас хочется говорить не о войне, а о чем-нибудь мирном, спокойном, тихом. Он уже подошел к этой теме, надо только поддержать ее, и разговору о литературе, истории, о роли человека на земле не будет конца до рассвета. Сколько у нас с Борисенко бывало таких вот бесед!

Павло попал в военно-пехотное училище с первого курса педагогического института. Мечтал получить высшее образование и преподавать детям русский язык и литературу. Страстно любит поэзию. Уйму стихов знает на память. В вещевом мешке таскает томики любимых авторов, может часами спорить о литературном мастерстве какого-нибудь поэта.

Война, передний край рядом, до противника, что называется, рукой подать, а мы, бывало, до хрипоты спорим и шумим о литературных новинках, о том, что наши поэты и писатели отстают от горячих боевых дел, не поспевают за событиями.

Все эти давние споры я вспомнил сейчас, сидя вместе с Павлом в его тесной землянке в ночь под Новый год. Всплыло в памяти и много других картин – смешных и веселых, страшных и тяжелых.

Между тем ординарец собирает на стол ужин. Штыком-кинжалом раскрыл две банки консервов, разогрел их, нарезал хлеба, поставил котелок вкусно дымящейся каши, наполнил чашки чаем. Борисенко вскинул брови на солдата:

– Может, лучше из фляжки, Вася, а?

– Как скажете, товарищ майор, – широко развел руками тот.

– Пожалуй, из фляжки. Гость ведь у меня сегодня, да к тому же Новый год. Давай по чарке!

Ординарец слил в котелок чай, нацедил в кружки водку. За что же выпить эти положенные нам сто граммов? Ну конечно же, первым делом за победу, за скорую победу над врагом.

– И за прекрасное будущее, – добавил Борисенко. Он держит кружку в правой руке и продолжает начатую мысль:

– Сейчас особенно много говорят солдаты о жизни, что наступит после войны. Об этом разговор был, конечно, и раньше, но в более конкретные и, я бы сказал, реальные, что ли, формы он начал облекаться вот именно теперь. Ну это естественно: близок конец войны, и каждый хочет поскорее вернуться к своим оставленным делам.

– Да-а, – уже мечтательно, как будто обращаясь к самому себе, продолжает мой собеседник, – жизнь-то, оказывается, штука очень интересная, заманчивая, увлекательная. Чертовски хочется жить. А с чего же мне-то начинать жить после войны?

– А институт? Надо же заканчивать институт. Это нелегко дастся, но отступать не следует.

– Как отступать! – почти крикнул Борисенко. – Ты что, с ума сошел? Окончу, стану педагогом.

Выпитые сто граммов настраивали на откровенный разговор. Борисенко вздохнул:

– Спеть бы, что ли? Что-нибудь задушевное, близкое, родное.

Но в это время в темном далеком углу землянки что-то зашумело, затрещало, потом раздался приглушенный, шипящий звук и послышался голос, который стал выводить надсадно, измученно, устало:

 
Вам возвращаю ваш портрет
И о любви вас не молю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю.
 

Оказывается, Вася завел недавно подобранный на одном из хуторов старенький патефон с одной-единственной, в двух местах расколотой пластинкой.

– Ерунда, – зло махнул рукой Борисенко. – Подцепил дрянь и таскается с ней. Кому нужна такая нудь?

Удивительный этот юноша – Павел Борисенко. Правильно кто-то сказал, что война явилась тем оселком, на котором очень остро отточились, ясно, отчетливо обозначились все чувства человека, все грани его характера. Я это хорошо теперь вижу на примере своего товарища.

Комбат подзывает ординарца и приказывает выбросить пластинку.

– Нам, солдатам, такие песни не подходят, – сказал он. – Это такая слизь, Вася, одна тоска и скука. – Потом предложил мне: – Помогай, а я начну. Вполголоса, тихонько, просто для себя.

Комбат оперся обеими руками о пошатнувшийся и скривившийся стол, слегка сощурил глаза, глядя на огонь, и легко и свободно запел:

 
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
 

Вдруг остановился:

– Понимаешь, друг, за сердце берет!

Повернулся к ординарцу:

– А ну-ка, Вася, «Бьется в тесной печурке огонь».

Все время дремавший связист встрепенулся и повторил несколько раз:

– Я «Заря», я «Заря». Хорошо, есть. Товарищ майор, вас просят.

Борисенко кинулся к телефону.

– Слушаю. Порядок, полный порядок. Хорошо. Спасибо, вас тоже поздравляю.

Сел на прежнее место.

– Командир полка звонил. Через два часа наступаем. Замечено передвижение больших колонн противника. Наносим удар с фланга, откуда фашисты не ждут. Поздравил с Новым годом.

Тут же Борисенко отдал распоряжение, чтобы явились командиры рот за получением новой боевой задачи. Комбат взглянул на часы – было без десяти минут двенадцать.

– С нами идешь или поедешь в редакцию? – спросил меня майор.

– Что ты, какая тут редакция? С вами, конечно.

Вася начал убирать со стола, а мы с Борисенко вышли из землянки. Комбат тихо напевал:

 
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу…
 

Было темно и тихо, так тихо, что если долго постоять неподвижно, то услышишь, как падает крупными, тяжелыми хлопьями снег. С трудом верится, что где-то вот здесь, совсем недалеко, лежит целый батальон солдат. Скоро будет подана команда, и бойцы тихо, без шума и суеты снимутся с этого рубежа и ко всему привыкшие – к ночным неожиданным переходам, к дождям и бурям – пойдут навстречу врагу, чтобы внезапным ударом сбить его и уничтожить.

Комбат неотрывно и внимательно смотрел в сторону, где все сильнее и громче раздавалась ночная канонада. Он словно надеялся там что-то увидеть и запомнить. Потом я услышал его деловой, уверенный голос, каким он командовал в бою:

– Скоро, дружище, скажем: последние залпы. Последние залпы… Как это хорошо!

ПОДВИГ АЛЬЖАНА ДЖАЛГАСБАЕВА

За окном вагона бежала выжженная зноем желтая степь. В голове офицера роились мысли: где-то далеко бушует война, и он, Альжан Джалгасбаев, учитель из Джамбула, скоро тоже будет на фронте. Ему дадут людей, и он поведет их в бой. Удачным ли он будет?

Через два дня Альжану пришлось увидеть суровую, без всяких скидок и поблажек войну…

Командир батареи пригласил недавно прибывшего офицера к себе на наблюдательный пункт.

– В случае чего… Вы, Джалгасбаев, принимаете батарею. Сейчас идите на огневые, знакомьтесь с людьми. Вечером встретимся…

Комбат хотел еще что-то сказать, но земля вокруг содрогнулась, со стен блиндажа посыпались мелкие комочки, в прорезы, сделанные для стереотрубы, вполз вонючий запах сгоревшего пороха. Второй вражеский снаряд разворотил бревна наката. Командир батареи, отряхнувшись, махнул рукой:

– По местам!

Альжан в сопровождении связного побежал на огневые позиции. Но не успели они удалиться и на сотню метров, как их догнал боец, бывший с командиром батареи на наблюдательном пункте.

– На НП, скорее, товарищ лейтенант. Там… – Солдат не мог сразу закончить фразу. Придя в себя, связист пояснил: – Все погибли: в блиндаж попал снаряд…

Медлить нельзя: после интенсивного артиллерийского обстрела враг крупными силами пошел в контратаку. Джалгасбаев, приняв от связиста телефонную трубку, дал команду батарее открыть огонь. Били по наступающим гитлеровцам и десятки других батарей орудиями самых различных калибров. Казалось, ничего вокруг, кроме вот этого страшного шума и огня, нет – идет бой, первый его бой.

Через четверть часа грохот и шум смолкли, и поле придавила тишина. Не перед новым ли штурмом наступило это гнетущее безмолвие?

И только тогда, когда в тыл потянулись раненые, когда неведомо откуда взявшиеся задымили в укрытиях походные кухни, Джалгасбаев встал, выпрямился во весь рост, ощутив в теле непривычную свинцовую тяжесть. «Вот и принято боевое крещение», – подумал про себя Альжан…

Какой путь пройден, по скольким фронтам и дорогам пришлось мыкаться! Исколесил всю Смоленщину, Белоруссию, Латвию, Литву, за полтора года двадцать раз принял участие в боях за железные дороги, пятнадцать раз форсировал большие и малые реки, был участником двенадцати таранов сильных вражеских позиций, отбил больше ста яростных контратак – не всякому это удавалось вынести. Кто хоть один раз в своей жизни имел случай очутиться перед раскрытой пастью фашистского дзота и слушать, как задевают каску пули, тот поймет, что значит в такое мгновение иметь власть над собой, чтобы выбрать момент, оторваться от земли и метнуть в свинцовую глотку врага гранату. Или какая внутренняя собранность нужна, как надо уметь держать в руках взвинченные до предела нервы в тот момент, когда ты вступаешь в единоборство с врагом и когда знаешь, что шансов на успех мало.

…Под вечер гитлеровцы пошли в восьмую контратаку. Измотанные бесконечными боями, усталые бойцы, казалось, не в силах были больше встать на ноги. Вторые сутки – огонь, огонь, огонь. Позиции обороняющихся покрылись плотным облаком порохового дыма. Нередко прямо на огневые позиции, в траншеи и блиндажи, врывались фашисты. Тогда поднимались и те бойцы, у которых хватало сил ровно настолько, чтобы выдернуть чеку у «лимонки» и оттолкнуть ее от себя. Тут же, рядом со стрелками, находился и лейтенант Джалгасбаев.

– Не ослаблять огня. Огонь! – отдавал он команду.

Батарейцы стояли, думая только о том, чтобы выдержать контратаку, измотать врага и затем добить его.

Орудия били не смолкая. Но в тот момент, когда фашисты, казалось, берут верх, единственное орудие, чудом уцелевшее от бомбежки, вдруг замолчало. Офицер перегнулся через щиток: у лафета, повиснув на станине, умирал наводчик сержант Сериков. Лейтенант подскочил к нему, приподнял, взглянул в лицо: мертв. Командир батареи встал на место погибшего. Орудие продолжало бить по гитлеровцам. Враг откатывался, приближался вновь, но пройти рубеж, обороняемый советскими воинами, ему так и не удалось.

За эти бои трем воинам из батареи Джалгасбаева присвоили звание Героя Советского Союза. Сам Альжан был награжден орденом Отечественной войны первой степени – седьмым орденом по счету.

Выглянувшее солнце тотчас же скрылось за черным дымом. Люди что-то кричали, но услышать их было нельзя. Гул, все сотрясающий, страшный гул стоял на земле, висел в воздухе. Так начался день 8 апреля 1945 года – день героического штурма города и крепости Кенигсберг. Когда исполинские вздохи сотен орудийных стволов на миг замерли, поднялась пехота.

Никакая сила не могла задержать поток людей. Командир батареи, гвардии старший лейтенант Джалгасбаев смотрел на наступающих, торопил своих батарейцев. Вдруг Альжан оцепенел. Когда его солдаты вкатили пушку на первые камни мостовой Кенигсберга, из пробитой в стене бреши высунулось тупое рыло вражеского орудия и, покачавшись, остановилось. Еще минута – и это чудовище изрыгнет смертоносный металл. А совсем рядом проходят наши полки. Над потемневшими стальными шлемами бойцов – кумачовые знамена. Альжан мигом очутился около своего орудия. Выстрел, затем второй, третий. Стена рухнула, похоронив под обломками гитлеровский расчет вместе с разбитой пушкой.

– Вперед! – крикнул Альжан.

Артиллеристы шли вместе с пехотинцами. Так в упорных боях минул день. А с вечера заклокотала река Прегель: ее хлестали длинные плети пулеметных очередей, столбы воды вздымались от разрывов бомб и снарядов.

Как бы Альжан хотел быть вместе с пехотинцами, которые форсировали водный рубеж, но нельзя: он нужен здесь, на батарее. Офицер держал свои орудия наготове. А когда пехотинцы переплыли Прегель, Джалгасбаев открыл огонь по противнику.

Вскоре в дикой пляске рассыпавшихся ракет офицер увидел, как с того берега Прегеля, сняв каски, стали приветливо махать стрелки – солдатский жест благодарности. Альжан услышал победное «ура!» и понял: Кенигсберг пал.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кто знает, ценой каких усилий пришлось выбивать гитлеровцев с господствующих высот, кто видел радость на обожженных боем лицах воинов, когда они узнали, что наши на высоте, кто помнит погибших товарищей, тот никогда не забудет эти сорок восемь огненных часов!

Никто глаз не смыкал: тяжело было.

Пехота не дожидалась конца артиллерийского шквала. Тут же, за своими снарядами врывалась она в траншеи и завязывала рукопашные схватки. Вдруг наступило затишье. Всего лишь минуты затишья, а как это действует на чувства человека, только что находившегося в непрерывном вихре свиста, разрывов и грохота – хуже, чем канонада!

Артиллеристы еще ближе подкатывали свои орудия, вкапывали их, подтаскивали снаряды. И также вдруг снова разгорался бой, и к людям возвращалось непередаваемое душевное состояние. Дрогнул противник. На всем участке стал отступать в беспорядке.

– Пошли! Пошли!

– Ура-а!

– Высоты наши!

Эти слова пролетали над атакующими, их подхватывали и несли, как на крыльях, вперед.

Вот тогда осколком снаряда был ранен гвардии рядовой Лаврентий Иванов. Он слегка отпрянул от прицела, спиной навалился на станину, но тут же вскочил: не хотел поверить, что ранен.

Не сделав и пяти шагов, Иванов упал. Понял, что уходит из боя, от товарищей, произнес умоляюще:

– Куда вы меня? Я же могу еще…

Санитары положили его на носилки. Сознание на минуту вернулось к Иванову, он пытался сопротивляться, просить, умолять, но, окончательно обессилев, затих…

* * *

Прибавилась еще одна нашивка за ранение – седьмая. Иванов поправлялся и думал только о друзьях. «Где они сейчас, каким путем пробираться в часть? А если не найду их, не разыщу?» С этими тревожными мыслями он вышел из госпиталя, щурясь от обильного дневного света.

– Найду! – уверенно вслух сказал Лаврентий и направился на вокзал.

Навстречу поезду неслись поля, изрезанные тонкими нитями проселочных дорог, лес, окутанный голубой дымкой. Хотелось помечтать, и Лаврентий, в который уж раз, стал воображать встречу с батарейцами. В бою ли они будут, на отдыхе ли? Утром или вечером явится он к ним?

Хорошо на душе, легко, когда знаешь, что там, куда едешь, ждут. Хорошо!

– Грустишь? – спросил подсевший к Лаврентию солдат.

– Что ты, еду в свою часть – и грустить.

– Я вот тоже еду к себе. Едем к нам, – неожиданно сказал сосед, – в артиллерию большой мощности!

Иванов отрицательно покачал головой. Солдат не унимался:

– У нас хорошие ребята, едем!

– Послушай, дорогой. Ехал бы ты к себе домой, на родину, а я бы стал тебя тянуть в другой дом, согласился бы ты?

– Нет!

– Ну так что же ты?.. Меня там ждут, понятно? Я не впервой возвращаюсь к себе в часть после ранения. Орден получил. К себе еду, это чувствовать надо.

На этой остановке он сошел, а часов через пять на автомашине уже проезжал то место, где был ранен. Вот стоят теперь безмолвные высоты, некогда изрыгавшие огонь.

Лаврентий снял пилотку и смотрел на поле боя, которое омочил своей кровью. Но думал не о себе – о товарищах. Вспомнил, как ранило у них… орудие и как они всем расчетом спасли его.

Это он, Иванов, первый тогда заметил на правой станине орудия вмятину от осколка снаряда и сказал с досадой:

– Задело чуток!

Бойцы внимательно осматривали легкую рану своего орудия, гадали, откуда прилетел осколок.

– Наверное, от того снаряда, который разорвался за орудием, – сказал заряжающий Цветков.

– Нет, – возразил заместитель наводчика младший сержант Илья Дубовиков, – осколок ударил откуда-то с левой стороны. Жаль, что поцарапало. Если бы орудие осталось целехоньким, мы после войны в музей отправили бы его, как редкость, – не то шутя, не то серьезно добавил Дубовиков.

Бойцы ответили на это усталой улыбкой.

Солнце давно село. На темно-синем небе мерцали звезды. Было тихо.

Вдруг рядом застрочили автоматы, пули ударялись в орудие. Из леса, что находился всего в пятидесяти метрах от расчета, донеслись нервные выкрики на немецком языке. Ясно было, что просочившиеся гитлеровцы надумали захватить орудие. Но расчет не мог вести огня – неприятель находился в мертвом пространстве.

И он, старший сержант Иванов, отдал тогда приказ отвести орудие с насыпи. Артиллеристы бережно скатили пушку. Однако и это не выручило: фашисты не выползали на насыпь, а, прикрываясь ею, кидали гранаты.

– Дубовиков, остаетесь здесь с Кибалиным. Пока орудие не отвезут на сто метров, стоять, не пускать фашистов! – шепотом сказал Иванов.

Батарейцы не отступали. Они везли орудие по склону насыпи, чтобы в удобном месте пересечь ее и затем неожиданно ударить по врагам, засевшим на противоположном скате.

Отличился тогда Илья Дубовиков. Из-за насыпи послышались голоса: гитлеровцы были рядом. Связав вместе три противотанковых гранаты, Дубовиков выполз на насыпь, выдернул чеку и бросил гранаты. Воспользовавшись суматохой, он сполз вниз и хотел приготовить вторую связку, но не успел: разорвавшийся невдалеке снаряд тяжело ранил его в правую лопатку. Кибалин бережно взял товарища и на руках понес. Очнувшись, Илья захотел проститься с орудием, и никто не смог отговорить его.

Когда просьбу выполнили, Илья поцеловал холодный остов затвора. На глаза его набежали слезы. Глотая их, он тихо сказал:

– Два года был на этом месте – у затвора. А вот… прощаюсь…

Вспомнилось Иванову и то, как через два дня они навестили отважного сержанта, сообщили ему радостную весть: за геройство Илья был награжден орденом Красной Звезды.

– А как вы разделались с фашистами в тот вечер? – спросил он у друзей.

– В упор, картечью, – ответил Иванов.

Илья вернулся в строй. Осталось в строю и орудие, а он, старший сержант Иванов, его командир, оказался в госпитале.

Но вот теперь и он возвращается в строй. Он найдет своих боевых друзей. Непременно найдет.

Хорошо накатанная дорога вела на запад.

НА ПЕРЕПРАВЕ

Погода капризничала: то накрапывал мелкий дождь, словно пропускаемый через сито, то большими хлопьями сыпал снег. А к утру, когда только начинала пробуждаться нерасторопная зимняя заря, подул резкий, холодный ветер. Он срывал снег с деревьев, затягивал тонким узором льда еще не замерзший ручей. Настил только что выстроенного моста также покрылся ледяной коркой – двигаться нужно было чрезвычайно осторожно, особенно подводам.

Старшина Борислав Вышинский, подойдя к мосту, на минуту остановился. Посмотрел на крутой спуск к нему и про себя сказал:

– Помочь придется лошадям, пожалуй, не вылезут.

И заспешил через переправу в лес: нужно торопиться с доставкой боеприпасов, гитлеровцы вот уже три раза контратаковали подразделение. Гранаты и патроны у бойцов на исходе. Капитан Теводянц приказал Вышинскому немедленно доставить их в роту.

Когда Вышинский прибежал в отделение боепитания, там уже была готова повозка к отправке на передовую. Взяв вожжи из рук ездового Шиловского, старшина кнутом ударил лошадь, и та пошла крупной рысью. Еще один небольшой подъем, и будет переправа. А от моста езды всего десять минут. «Успеем, успеем», – думал Вышинский, идя за повозкой.

Лошадь с силой рванула в сторону, пугливо выставила вперед уши: за вершину дерева задел вражеский снаряд и с оглушительным треском разорвался в воздухе. Сбивая сучья, звучно шурша, по лесу полетели осколки. Снова взрыв, за ним еще и еще… Враги вели очередной артиллерийский налет, нащупывая переправу.

Словно ураган пронесся по лесу. Многолетние стволы деревьев в нескольких местах были расщеплены, снег почернел.

Еще не стих в лесу раскат от последнего разрыва, а старшина Вышинский уже опять был на дороге, торопился к переправе, зная, что вот-вот должен быть второй налет. Так и вышло. Лошадь только ступила на первые бревна настила, как снаряд ухнул на мост и разворотил его. Осколком убило лошадь.

– Ящики с повозки давай сюда! – крикнул Вышинский, подбегая к берегу.

Рядовой Шиловский и старшина Мариненко взяли по ящику, поднесли их к Вышинскому, и он, взвалив ящики на спину, вброд пошел через ручей, к тому берегу. Немецкая артиллерия злобствовала, разрывы сливались в единый гул. Промокший до нитки в ледяной воде, Вышинский продолжал на себе переправлять боеприпасы. Взяв по последнему ящику, вброд перешли Шиловский и Мариненко.

…Бойцы вели по наступающим только прицельный огонь.

– Хорошо бы сейчас «лимонок!»

Капитан Теводянц с тревогой посматривал: все не видать старшины. Кто-то радостно крикнул:

– Несут!

Теводянц бросился по траншее навстречу Вышинскому, крепко сжал его руку. Потом спохватился, приказал:

– Немедленно раздать патроны и гранаты! А остальные ящики перетащить сюда.

Он посмотрел на заледеневшую одежду тех, кто доставил боеприпасы, подумал с уважением: «Герои!»

«ВСЕ НЕ БЫЛО СЛУЧАЯ»

Заряжающий Андрей Неподобии на бронированном щитке противотанковой пушки белилами старательно выводил цифру «5». Когда он окончил работу, его позвали к командиру орудия.

Старший сержант Никулин был недалеко: в небольшой лощине разбирал с бойцами итоги нынешнего боя. Заряжающий Неподобии быстро пришел на вызов и доложил:

– Товарищ старший сержант, красноармеец Неподобии по вашему приказанию явился!

– Хорошо, садитесь, – ответил Никулин. – Командир роты, – продолжал он, обращаясь к бойцам, – которому было придано наше орудие, объявил всему расчету за отличные действия благодарность. Я буду ходатайствовать, чтобы двоих из нашего расчета представили к правительственной награде. За смелые и решительные действия я думаю представить к награде ящичного Тарасюка и замкового Травникова. У нас останется только один Неподобии, не отмеченный наградой.

Да, командир орудия мог гордиться своим расчетом: сам он награжден орденом Красного Знамени, наводчик – орденом Красной Звезды, а остальные номера имели медали «За отвагу». На счету этого прославленного расчета противотанковой пушки было пять подбитых танков, около двадцати уничтоженных пулеметных точек, несколько дзотов и блиндажей, больше сотни гитлеровцев.

Только заряжающий Неподобии так ни в чем до сих пор и не отличился. Командир орудия сказал ему с упреком:

– Вот вы пишете на щитке число подбитых танков, а сами-то лично ни одного так и не подбили. Что же это вы, товарищ Неподобии, а? Имея такое приличное телосложение, вам вроде и стыдновато ничем не отличиться.

Неподобии встал и смущенно ответил:

– Да случая все нет, товарищ старший сержант.

Высокий, широкоплечий, он смотрел на Никулина сверху вниз. Невольно каждый улыбается при виде двух этих фигур.

– Танки! – крикнул наблюдатель.

Расчет быстро занял свои места. Никулин приказал катить орудие вперед. Когда пересекали большак, почти рядом разорвалась мина, смертельно ранило наводчика.

– За наводчика Неподобии! – крикнул Никулин.

– Есть! – ответил тот.

Черный танк, лязгая гусеницами, стреляя из пулемета и пушки, выползал на дорогу. Расчет не мог открыть огонь: на пути ручей. Орудие нужно было перекатить через него и установить в разрыве небольшого леса. Видя это, Неподобии подбежал к ручью и лег вдоль него.

– Катите орудие! – крикнул он, опуская голову в воду.

Расчет с разгона перекатил пушку через ручей. Танк в это время был не дальше четырехсот метров. Неподобии, промокший до нитки, весь в иле, подбежал к орудию и прильнул к прицелу.

– По танку бронебойным – огонь!

Выстрел. Танк со скрежетом повернулся на гусенице и встал как вкопанный, окутался густым черным дымом.

Командир орудия подбежал к наводчику и, тряся его правую руку, взволнованно сказал:

– Молодец, Неподобии, молодец! Давно бы так.

Неподобии, глядя сверху на Никулина, смущенно развел руками:

– Не было все случая, товарищ командир…

КАПИТАН ГЕОРГИЙ ПЫЖИКОВ

В ночь перед наступлением мы с капитаном Георгием Пыжиковым сидели в наспех сделанном блиндаже. По низким то и дело осыпающимся стенкам нашего нехитрого убежища бегали, путались тени, жирной струей поднималась к бревенчатому потолку копоть от самодельной лампешки. Я наблюдал за тем, как внимательно и с каким удовольствием капитан Пыжиков рассматривал в газете фотографию трижды награжденного летчика. Потом он отложил газету в сторону и сказал:

– Значит, мы с вами земляки? А все-таки хорошая у нас Сибирь! Правда?.. Люблю горы, лес. Какой там воздух! Бывали вы у нас в Красноярске?

И, не дав ответить, продолжал:

– Если после войны будете там, то уж я вас прокачу на «эмке». Я ведь шофер, а вот на войне стал офицером-пехотинцем.

Пыжикова вызвали в штаб. Забежав оттуда в землянку, он, как показалось мне, очень спокойно сказал:

– Иду в бой. Сейчас. Прощаться не будем – утром встретимся, – и он опустил плащ-палатку, которой была занавешена дверь. Я слушал, как капитан кого-то торопил, как над чем-то засмеялся. Потом все стихло.

Командиру штурмовой группы капитану Георгию Пыжикову было приказано атаковать немцев в лоб. Остальные группы обходили вражеские позиции справа и слева. Выполнение задачи осложнялось тем, что противник устроил перед своими траншеями всевозможные «сюрпризы», не говоря уже о минных полях и проволочных заграждениях. Пыжиков со своей группой должен был атаковать неприятеля в тот момент, когда две фланговые группы займут исходное положение.

Ночь выдалась на редкость темной. Командир, воспользовавшись этим, подвел своих бойцов вплотную к вражеской обороне. Этим обусловливалась внезапность атаки. Но тут случилось неожиданное: один боец упал в яму, в которой на проволоке были подвешены порожние консервные банки.

Капитан Пыжиков стиснул зубы. Гитлеровцы открыли по группе сильный огонь. В воздухе висели ракеты. Пришлось лежать не шевелясь. Выйти отсюда можно было только понеся бессмысленные потери, броситься в атаку – тоже.

Пыжиков лежал с бойцами под непрерывным огнем. Минуты казались часами, часы – вечностью.

Забрезжил рассвет. Отчетливо было слышно, как разговаривали фашисты. Чувствовалось, что они нервничали. Наконец огонь начал стихать и вскоре совсем прекратился. Гитлеровцы, по-видимому, решили, что с русскими все покончено. Пыжиков шепотом приказал: «Приготовиться к атаке». Эти слова передавали не поднимая головы.

В смелости своих людей капитан не сомневался: с ними он бывал в подобных переплетах. Если бы можно было заглянуть во вражеские траншеи! Что там? Может, фашисты выставили оружие и ждут, когда русские пойдут в атаку…

Пора… Капитан вскочил и что было сил побежал к траншее. Солдаты, давно ожидавшие этой минуты, бросились за своим командиром…

Был жаркий рукопашный бой. В ожидании его Пыжиков, казалось, стал старше лет на пять.

Мы встретились, как условились. Дул теплый ветер, шурша высохшей травой. Георгий Пыжиков снял пилотку, пригладил белокурые редкие волосы и заговорил, немного волнуясь:

– Смотрите, сколько у меня пробоин на одежде.

Сапоги, брюки, гимнастерка, ремень и пилотка были прострелены в нескольких местах. Более тридцати пулевых пробоин насчитали мы с ним.

– А меня-то и не задело, – засмеявшись сказал Георгий, – и не заденет, ни за что не заденет: я жить хочу… Ты приезжай ко мне после войны: прокачу с ветерком!

ПАРТОРГ «ПОДВЕЛ»

Наводчик орудия рядовой Григорий Будилов, облокотившись на бруствер ровика, пристально смотрел, как темно-лиловый запад медленно окрашивался багрянцем вечерней зари. Григорий вздохнул и собрался было идти на отдых. Но оттуда, куда он так долго смотрел, донеслось беспокойное кряканье диких уток. Будилов напряг зрение, но не увидел дичи.

– Время подошло. Поди ты, как быстро, а? Осень! А как в Сибири сейчас, дома-то?..

– Сегодня фашист, по-видимому, боится и нос высунуть.

Григорий увидел парторга Александра Смирнова и улыбнулся.

– Чего же не отдыхаете, Григорий Николаевич? – осведомился парторг.

– Душа попросила перед сном свежего воздуха. Ну и вышел, да задержался.

– А вам письмецо из дому.

Будилов поспешно протянул руку, взял письмо и, смущаясь, сказал:

– Детишки пишут, узнаю почерк, возьмите прочтите…

Они опустились на дно траншеи.

«Здравствуй многоуважаемый папа, Григорий Николаевич. Низко кланяются тебе твои родные и знакомые», – начал читать Александр Смирнов.

Будилов глядел в стенку окопа и медленно крутил правый ус.

– Это меньшой пишет. Он у меня мастак в грамоте-то.

«Нынче у нас, дорогой папа, урожай хороший. Собрали много овощей».

– Так, так, значит, не будут голодными. Молодец парнишка, молодец, – не терпелось Григорию.

«А еще поздравляем тебя, папа, с награждением орденом и медалью», – закончил читать парторг.

Наводчик повернул голову к парторгу.

– Откуда же они про награды-то узнали?

– Командование сообщило. А почему же вы сами не поделились радостью?

– Был я до войны рядовым колхозником. Всю жизнь свою в Сибири провел, руки ни на кого не подымал. Понимаете, какая-то у меня жалость к людям. Каждого мне жаль. А вот как пришел на передовую и увидел фашиста, так и тянутся сами руки к его горлу. Что со мной случилось? – Будилов пожал плечами. – Стеснялся как-то писать, что удостоился наград, боялся, жена не поверит. Думаю себе: приеду – расскажу и про то, как фашисты поганили советскую землю, и как над ребятишками измывались – словом, обо всем, а потом уж расстегну шинель да и покажу свои ордена: смотри, мол, женушка, хорошо или нет твой Григорий Николаевич воевал. Подвели вы меня, товарищ парторг, секрет мой открыли.

Последние слова Будилов сказал шутя.

Посмеялись. Закурили.

– А знаешь, – сознался парторг, – я написал твоим и о том, что стал ты коммунистом.

Долго они говорили. Вспоминали далекие края свои, семьи, знакомых. Уже небо густо усеялось звездами, а они все не шли отдыхать…