Текст книги "Слушается дело о человеке"

Автор книги: Урсула Рютт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

И действительно, в ближайшие дни ему пришлось убедиться в том, что поднялся ветер. Вначале лестница дрожала почти незаметно, совсем чуть-чуть. Но вскоре ее так закачало, что удержаться на ней не было просто никакой возможности.

И тут с вышины раздался голос:

– Хватайте, хватайте его! Он собирается штурмовать устои священного государства. Горе! Горе ему! Трижды горе!

Когда Брунеру удалось наконец спуститься на твердую землю, он был почти в бессознательном состоянии. Он не мог ни есть, ни пить, его тошнило. А все потому, что во время расследования он невольно влез в кучу навоза. Он твердо решил впредь быть осмотрительней. Не то так влипнешь, что и не вылезешь!

Зато Гроскопф пребывал в прекраснейшем расположении духа. Правда, он все еще жаловался на гипертонию, но, впрочем, был совершенно здоров. Все эти неприятности не имели к нему ни малейшего отношения. Ему не придется даже подписывать акт о результатах расследования. В этот день – он мог предсказать это с абсолютной точностью, – в этот день гипертония прикует его к постели. Впрочем, столь важную обязанность он смело передоверит Брунеру. Уж на него-то можно положиться!

Итак, в самом лучшем настроении Гроскопф лишь мимоходом осведомлялся у Брунера о ходе дела.

Но Брунер не мог сказать ему ничего определенного. Чем больше он блуждал в тумане, тем непроницаемей становился туман. И никакие силы земные и небесные не могли бы пролить свет на это дело.

По совершенно непонятным причинам сиятельный колбасник не удостаивал Брунера хотя бы взглядом, и даже его супруга поворачивалась к Брунеру спиной.

Различные высокопоставленные особы в самых пышных выражениях советовали Брунеру получше смотреть себе под ноги, не то можно шлепнуться в лужу.

Однако представители различных общественных кругов встали на сторону сотрудника магистрата. Они говорили, что одни бедняки находятся на подозрении. За ними вечно следят, вечно смотрят, чисты ли они на руку. Еще бы! У нищих нет перчаток, им некуда спрятать пальцы.

Брунер старался вразумить критиканов. Он утверждал, что расследование прекратили в интересах общественного порядка и безопасности. Соблюдать спокойствие – вот первейшая и священнейшая обязанность каждого гражданина. Об этом никогда не следует забывать. Все будет улажено к всеобщему удовольствию, нужно только прибегнуть к некоторой доле дипломатии.

А граждане только посмеивались в кулак. Они считали, что понятие «дипломатия» к данному случаю совершенно неприменимо. Здесь следовало призывать не к дипломатии, а к «ответственности». Но, разумеется, граждане думали так про себя.

Как бы там ни было, через некоторое время все это происшествие попало в особую комнату, на особую полку, под рубрику: «Дела, прекращенные производством».

Однако время не стоит на месте и зиму сменяет весна.

Дама с хорьками, жившая напротив Брунера, давно уже съехала с квартиры. Она поселилась в собственной вилле с парком, бассейном и гаражом.

Бар «Мороженое» в южном районе города достиг невероятного процветания. Холодная пустая лавка с молниеносной быстротой превратилась в красивое уютное кафе, и поток посетителей непрерывно вливался в помещение, благоухающее изысканнейшими сортами пломбира, Большая радиола, окруженная зелеными растениями, особенно способствовала развлечению посетителей.

– Нет, радиола – поистине предмет обстановки, достойный всяческий похвалы, – говаривал хозяин кафе, обращаясь к своей супруге. – Она не только красива, она, кроме того, и полезна. Такая радиола способна производить звуки в любое время и в любом количестве. А что способен произвести человек? Во-первых, всякий раз, как только человек играет в кафе, ему надо платить все сполна до последнего пфеннига. Во-вторых он играет с перерывами, а публика тем временем скучает. И играет-то он всего часа два днем и три вечером. Я не против таперов и оркестров, но радиола, конечно, заткнет за пояс всех. Подумай, с ее помощью один-единственный оркестр способен беспрерывно и одновременно обслуживать весь земной шар, а слушателям это и гроша не стоит. Нет, наша радиола настоящая приманка для посетителей, недаром они так и валят к нам. Поверь мне, жена, с ней мы сделаем хорошие денежки.

И действительно, в кафе было всегда полным-полно. Правда, цены были несколько вздуты. Но публике нравилось здесь, и она охотно позволяла надувать себя.

Проходя мимо радиолы, обер-кельнер включил радиоприемник, поставил поднос на стол и подал посетителям заказ. Не успел он подойти к следующему столику, как вдруг раздалось приятное сопрано. Мелодия была ему знакома, и кельнер начал тихонько насвистывать в такт. Однако не только голос и мелодия привели в восторг кельнера и посетителей. Передаче придавал особую прелесть какой-то совсем посторонний звук. То был чарующий голос радиорепортера, который передавал спортивные новости, держа своих слушателей в непрерывном напряжении. К сожалению, дама пела слишком громко. Может быть, следовало заглушить танцевальную музыку, которая звучала где-то вдалеке и тоже отвлекала внимание? Но ведь именно это сочетание самых разных передач и могло удовлетворить любые вкусы.

Кельнеры старательно обслуживали клиентов. Дамы поглощали снежные горы взбитых сливок. Мужчины курили, проглядывали газеты и беседовали друг с другом. Хозяйка величественно восседала за стойкой. И, повторяем, все чувствовали себя как нельзя приятней.

Только у Брунера болела голова. Он зашел сюда выпить чашку кофе. Некоторое время он тоже наслаждался пением сопрано, отчетом радиорепортера и бойкой танцевальной музыкой. Затем он поднял глаза и оглянулся. Он услышал, как дама за соседним столиком прошептала: «Нет, это просто невыносимо!» – и сосед по столику из вежливости поддакнул ей. Остальные продолжали беседовать и развлекаться, как ни в чем не бывало. Воспитанные люди не проявляют своих личных вкусов в кафе. Они стараются приноровиться друг к другу.

Поэтому и Брунер пил кофе и проглядывал газеты. Но окружающие чувствовали себя, видимо, гораздо лучше, чем он. Голова болела у него все сильнее, а другие посетители казались совершенно здоровыми. Наконец Брунер встал, решительно направился к стене, у которой стояла радиола, выключил приемник и тем же твердым шагом вернулся на свое место. Никто не сделал ему ни малейшего замечания. Посетители не считали, что он нарушил их права. Им было здесь очень уютно. Об этом свидетельствовал и новый поток гостей…

На звонок никто не вышел. Иозеф Эдельхауэр слегка нажал ручку, и дверь отворилась сама собой.

В вестибюле было темно. Он стал шарить рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель, но наткнулся только на ящик для писем. Эдельхауэр принялся громко звать владельца лавки. Никто не откликнулся.

«Невероятно, – подумал он, – что ж, подожду». Он постоял и снова вышел на улицу. В доме ни звука, ни огонька. Откуда-то с центральной улицы, словно приглушенный ватой, доносился шум, да в парке ухала сова. Владелец лавки не появлялся.

Эдельхауэр снова отворил незапертые двери и снова принялся искать выключатель. Напрасно! Он нащупал тот же почтовый ящик. Вокруг царила та же тишина.

Вдруг он вздрогнул. Кажется, кто-то разговаривает? Неразборчиво, глухо, словно откуда-то из погреба, доносились звуки. Нет, снова все смолкло. Видно, ему почудилось.

«Куда же, черт подери, запропастился владелец лавки?» – подумал человек в вестибюле, вспомнив о своем деле.

Снова послышалось бормотание. Но оно шло не из погреба, а из-за соседней стены. Пробираясь ощупью, Эдельхауэр нашел наконец двери и повернул ручку.

В первую минуту он ничего не мог разглядеть. Потом при свете лампадки заметил чью-то бледную тень, вздымавшуюся под потолок. Ее отбрасывал человек, который стоял на коленях в углу полутемной каморки и молился. Глухие неразборчивые звуки то нарастали, то вновь замирали.

Наконец глаза Эдельхауэра привыкли к полумраку. Он разглядел в углу над красной лампадкой маленькую статуэтку. Сквозь облезшую краску, словно голое тело, белело дерево. У ног святого лежала ветка зеленой туи и пахла кладбищем.

Молящийся все еще стоял на коленях на маленьком коврике и бил земные поклоны. Он сосредоточенно молчал, уйдя в эту совершенно непонятную для Эдельхауэра церемонию.

Наконец инспектор магистрата собрался с духом и тихонько кашлянул. Молящийся, не оборачиваясь, продолжал отправлять свою божественную службу. Закончив, он осенил крестом себя и коврик, поднялся с колен и, выйдя в темную кладовку, принялся греметь жестяной посудой. Потом вернулся, неся маленькую лейку, подлил масла в лампадку и снова вышел.

Эдельхауэр все еще стоял неподвижно, испытывая невольное смущение. Он никак не мог поверить, что этот молящийся и есть тот самый мошенник, который торгует контрабандой, укрывается от налогов, надувает своих служащих. Но именно так было написано черным по белому в протоколе, который лежал у него в кармане.

– Мир вам!

Эдельхауэр вздрогнул. Он и не заметил, как молящийся подошел к нему и протянул руку. В углу мерцала лампадка, разгоняя своим светом дурные мысли.

Владелец лавки поднял обе руки и благословил гостя. Эдельхауэр в смущении теребил портфель, то открывая, то закрывая замок.

Вдруг он почувствовал, что его усаживают на стул.

– Сигарету? Прошу вас!

Чиркнула спичка. Хозяин и гость поглядели друг на друга, и, словно вспомнив о чем-то, хозяин бросился в нишу. Облобызав ногу святого, он снова возвратился к столу.

– Что привело вас ко мне?

Эдельхауэр откашлялся, все еще не решаясь прервать молчание.

– Говорите, мы здесь одни.

Представитель магистрата обрел наконец дар речи, правда, далеко не в достаточной степени. Зато хозяин лавки заметно оживился. Он сел и самым непринужденным образом принялся болтать о чем попало, смеясь над собственными остротами и закуривая сигарету от сигареты. Огонек лампадки отсвечивал в его зрачках и, казалось, горел у него в мозгу. Однако сотрудник магистрата пришел сюда вовсе не для того, чтобы слушать болтовню. Он попытался собраться с мыслями.

– Не можете ли вы зажечь свет? – спросил он.

– Разумеется, – смеясь ответил лавочник и вышел.

Вспыхнуло электричество. Комната тотчас же обрела реальный вид, а ее хозяин стал обычным человеком. Впрочем, лампочка горела довольно тускло, и посетитель так и не выудил ничего, кроме нескольких бессвязных и маловразумительных фраз.

– О господи, как поздно! – сказал в испуге хозяин и поднес к уху часы. – Вы, вероятно, очень устали? Да, вашей службе не позавидуешь!

У Эдельхауэра действительно был очень утомленный вид. Он и не заметил, как перед ним очутилась коробка пралине.

– Для супруги, – пояснил лавочник. – Ведь наши кошечки любят полакомиться. Особенно на сон грядущий. А это для детишек, – прибавил он, и перед Эдельхауэром выросли две коробочки, украшенные золотом. – У вас, кажется, двое?

– Да, – подтвердил Эдельхауэр, и не успел он опомниться, как в руки ему лег большой сверток с сигаретами.

– Я и сам держусь на ногах только благодаря куреву, – сказал владелец лавки.

Он снова выключил свет и осенил крестом все вокруг. Гость начал укладывать подарки в портфель, но не успел уложить последнюю коробку, как послышался шорох в дверях. Право, он нисколько бы не удивился, если бы в комнату вдруг вползла змея. Но эта была вовсе не змея. Наоборот, в комнату впорхнуло нежное существо женского пола.

– Добрый вечер, – прощебетала незнакомка. – Так поздно, а вы все еще возитесь со служебными делами? Бедняжечка!

Дама повернула выключатель.

– Мой брат не любит света. Он признает только эту кроткую лампадку. – Она рассмеялась. – Посторонним он, вероятно, кажется помешанным. Но поверьте, умней его нет никого на свете.

Она сложила бантиком свои хорошенькие губки и протянула Эдельхауэру ручку, благоухающую лавандой.

Но тут брат, который стоял погруженный в глубокую задумчивость, вдруг встрепенулся и попросил гостя позволить ему вернуться к вечерней молитве.

– Ты проводишь его, голубка?

Она кивнула головкой и заперла за Эдельхауэром двери. Когда он вышел на улицу и оглянулся, в комнате было темно и только еле заметный красный огонек мерцал в окошке.

Хотя пятница всегда и неизменно посвящалась богу кеглей, но на сей раз советник магистрата Пауль-Эмиль Бакштейн вынужден был отказаться от своего любимого удовольствия. Это было весьма неприятно. Насколько он помнил, он ни разу еще не пропустил игры. Вечера эти считались неприкосновенными и священными.

Как нарочно, именно в эту пятницу советник магистрата был особенно в форме. Но что поделаешь! Пришлось взять себя в руки и не думать о кеглях. Конечно, он мог бы сослаться на нездоровье или на неотложные дела. Но он чувствовал себя просто обязанным использовать бесплатные билеты. Правда, советник с полным презрением относился ко всяким культурным развлечениям и понятия не имел ни об известном пианисте, ни о программе его вечера. Но он боялся, что, пропустив концерт, может повредить своей репутации.

Итак, его чиновничья душа решила отречься сегодня от кеглей.

Волей-неволей, а придется отправиться в концерт! С грустью в сердце он попросил свою Агнетхен заранее приготовить ему черный костюм, боясь, как бы в последнюю минуту не позабыть, куда именно следует идти.

Впрочем, это была излишняя предосторожность. Он твердо помнил о своем решении.

Ему чуть не помешало совсем другое обстоятельство. По дороге домой его остановил библиотекарь Грабингер и спросил, как обстоит дело с его жалобой. Подтвердили ли советники магистрата предъявленное ему обвинение в растрате казенных денег? Установили ли они, что при вынесении выговора допущена ошибка и что, в сущности, он недействителен? Грабингер очень просит господина советника лично проследить за его делом.

Именно в эту минуту советник магистрата вспомнил о вечернем концерте.

– Извините, пожалуйста, мой дорогой. Я очень спешу. Мне, право, жаль, но я вынужден вас оставить. Сегодня концерт этого, как его там… Если меня не будет, произойдет настоящий скандал. Очень, очень сожалею. До свидания. Как-нибудь в другой раз.

Советник приподнял шляпу и поспешно удалился.

Оставшись один, Грабингер подумал, что они с женой тоже собирались в концерт. Но больница поглотила все до последней копейки. Они сидели буквально без гроша. Правда, он уже много раз просил уполномоченного по вопросам культуры дать ему бесплатный билет.

– Да, да, конечно, – всегда обещал уполномоченный и, конечно, всегда забывал. Ну, разумеется! Его занимали гораздо более высокие мысли.

Впрочем, достать билеты в концерт было очень легко. Проданы были места только в первых рядах. Сидящие здесь дамы соперничали друг с другом в цвете, фасоне и элегантности шляп. Изобретательность их была поистине изумительной. Они не щадили сил, стараясь привлечь внимание к себе и тем самым к своим мужьям. Мужья, напротив, казались совершенно равнодушными к их прелестям. Они сидели, беседуя друг с другом о влиянии высокопоставленных лиц на частную и общественную жизнь. Даже господин Карл Баумгартен, чрезвычайно скромный и молчаливый чиновник, принял участие в этом разговоре.

Юрисконсульт, доктор Себастьян Шнап, торжественный и важный, восседал рядом со своей супругой, которая умела замечательно ловко скрывать под слоем пудры мельчайшие морщинки на своем лице. Рядом с ними сидел контролер по финансовым делам Юлиус Шартенпфуль. Он явился в концерт в паре со своим дядюшкой Паулем-Эмилем Бакштейном. Советнику было вовсе не так скучно, как он боялся. Он почти забыл о кеглях. Сидя на своем месте, он мысленно составлял смету ремонта концертного зала, прикидывая, сколько должна стоить побелка потолка, включая сцену. Покончив с подсчетами, советник приступил к выбору образцов окраски. Образец 3-ф показался ему слишком крикливым и, пожалуй, слишком дешевым для такого помещения. Образец 4-д – чересчур скучным и неинтересным. 6-а, пожалуй, подошел бы… Впрочем, надо просто остановиться на номере 7! Что и говорить, в чем, в чем, а уж в своем деле он разбирался!

Знаменитость окончила первое отделение. Раздались продолжительные аплодисменты, прервавшие размышления Бакштейна. Он тоже зааплодировал с важным и рассеянным видом.

Наступил антракт. Дамы принялись вертеться во все стороны. Каждая старалась выставить напоказ свой прелестный профиль. Публика, успевшая соскучиться, столпилась в проходах и фойе и принялась болтать.

– Не понимаю, неужели есть люди, которые не любят искусства! – вздохнула супруга юрисконсульта и поправила кудряшки на лбу.

– Да, просто непостижимо, – поддержал ее Бакштейн.

Вдруг он заметил багровое лицо Гроскопфа. Пробормотав что-то нечленораздельное, Гроскопф бросился к советнику.

– И вы здесь! – воскликнул он, приветствуя Бакштейна.

– Приходится. Нельзя обижать устроителей, особенно когда они присылают бесплатные билеты.

Гроскопф вытащил носовой платок и вытер лоб и затылок.

– Моя гипертония сведет меня сегодня в могилу.

– Вам надо беречься, дорогой.

– Беречься? При моей работе! Разве это возможно?

– Да, вот что я хотел сказать, – промолвил советник, понизив голос. – Брунер обжаловал решение по делу о велосипеде. Но мы не дали хода его протесту. Мы ждем Белого Жоржа^[10] из отпуска. Уж он-то сумеет дать делу нужный оборот.

Гроскопф улыбнулся проходящей мимо даме и кивнул головой.

– Конечно, – продолжал советник, – жаль Брунера. Но он кругом виноват. Зачем нарушать мир и гармонию в нашем высоком учреждении? Все могло идти просто прекрасно. Но нужно уметь различать явления, нужно прежде всего твердо знать, где проходит граница между чернью и представителями власти. Этого требует наш авторитет. Недавно я застал Брунера в его кабинете – прошу заметить, в его служебном кабинете, – когда он разговаривал с каким-то весьма подозрительным типом, с каким-то художником, что ли. Брунер, по-видимому, в чем-то его убеждал. Ну, знаете, это уж слишком. Куда же это нас заведет? Разве мы можем знаться со всякими там художниками? Боже меня сохрани! Они существуют исключительно за наш счет, за счет наших налогов. Поработали бы кельмой да взялись за раствор, вот тогда бы и узнали, что значит трудиться. Мы бог знает сколько лет из кожи вон лезем, чтобы выбраться в люди, но кого они считают приличными людьми – это узнает только святой Михаил в день страшного суда.

– Совершенно согласен с вами, дорогой Бакштейн. Мы бьемся день и ночь, чтобы прокормить своих жен и дочерей, а эти людишки только и умеют, что уклоняться от уплаты налогов. Я постоянно твердил Брунеру, что нельзя возиться с простонародьем. Ведь мы представляем высокочтимую общественную организацию, а не какую-то там частную фирму. Например, я всегда напускаю на этих людишек страху. Пусть подождут, пусть чувствуют, кто здесь хозяин.

– Разумеется, мой дорогой, но, кажется, концерт уже начался.

И торжественно прошествовав в зал, господа уселись на свои места.

Второй нос Генриха Драйдопельта донес ему, что жена товарища, который пропал без вести на фронте – они вместе служили санитарами, – обожгла себе руку. Драйдопельт немедленно взял свою «походную аптечку» и отправился к ней. Определив степень ожога, он сразу принял необходимые меры и начал искусно лечить руку. Кроме того, он заметил, что сынишка больной разбил колено. Он занялся и им. И наконец, увидев на голове у девочки шишку, он «заговорил» ее, что, как известно в народе, помогает чрезвычайно.

Таким образом, всем трем больным была оказана медицинская помощь, и, к полному их удовольствию, дело обошлось без врачебного вмешательства. Драйдопельт собрался уже уходить, как вдруг женщина вспомнила еще об одном деле.

Она попросила своего благодетеля принять участие в судьбе Германа. Герман, как он, конечно, знает, человек семейный. Он живет рядом с Золотой Рыбкой, в соседней квартире. Но Золотая Рыбка решила избавиться от соседей. Она не хочет иметь свидетелей своей личной жизни и сумела выбросить Германов из их жилья; милая Золотая Рыбка, добавила женщина.

Драйдопельт слушал, набивая трубку, и даже не взглянул на рассказчицу.

– Вы всюду бываете, – продолжала женщина. – Не можете ли вы чем-нибудь помочь? Например, через магистрат? Просто жалко людей.

Драйдопельт слушал, задумчиво почесывая подбородок.

– Так, так, – сказал он. – Я знаю эту пышечку. И не думаю, что Германам можно помочь. У нее влиятельные покровители. Понятно?

– Совершенно понятно. Покровители у нее влиятельные. Как ни печально, но факт. Ее навещает Зойферт раза четыре в неделю. Впрочем, и в остальные дни она времени не теряет. Перед Зойфертом в магистрате все стоят навытяжку. Никто не посмеет пойти ему наперекор. Еще бы. Не бойся бога, бойся судьи. Подлипалы несчастные!

Женщина опасалась, что ее не поймут, и поэтому говорила возможно пространней. Но Драйдопельт прекрасно все понял.

– Ничего, моя милая, все это не так страшно, как вам кажется. Уж очень у Зойферта хлопотливая должность, вот ему и приходится время от времени искать утешения. А наш брат давно привык стоять навытяжку. Это у нас в крови. Война, правда, кончилась, но у нас все осталось без перемен. Только прежде мы носили форму, а теперь ходим в штатском.

Он сунул трубку в рот, уложил бинты в чемоданчик и простился со своей пациенткой, обещая скоро зайти. Дойдя до дверей, где он в прошлый раз повстречал советника магистрата, который собирался сесть в служебную машину, – дойдя именно до этих дверей, Драйдопельт смачно сплюнул.

– Дерьмо этакое, – крикнул он и перешел на другую сторону улицы.

Свой второй нос Драйдопельт успел заранее отправить в кабачок «У фонарика», и здесь нос принялся жадно поглощать водку особой крепости и закусывать ее разными новостями.

– Знаете, у людей не хватает винтика в голове, – сказал Драйдопельт хозяину кабачка и велел подать себе еще рюмку водки.

Вдруг он вспомнил, что собирался зайти к фрау Брунер, дабы растолковать ей, как необходимо твердо стоять на ногах, даже если барометр показывает «бурю». Но тут в кабачок ввалилась ватага веселых гуляк. Многие из них знали Генриха Драйдопельта. Они окружили его и ни за что не хотели отпустить. Волей-неволей Драйдопельту пришлось отказаться от своего намерения.

Брунер по обыкновению спешил на работу, но, подойдя к зданию магистрата, увидел нечто ужасное. Сначала он не поверил своим глазам и прямо остолбенел. Какой-то прохожий толкнул его изо всех сил и крикнул:

– Эй, парень, чего глазеешь? Чего ты здесь не видел?

Но Брунер по-прежнему стоял словно пригвожденный и решительно ничего не понимал.

– Что тебе здесь не нравится? – продолжал зловещий голос.

Брунер вздрогнул и обернулся. Никого! Он сделал еще несколько шагов по направлению к своему учреждению и снова остановился.

«Это еще что такое?» – хотел вскрикнуть он, но не смог.

Брунер стоял и, не отрываясь, смотрел на решетку, которая за ночь появилась на окне его кабинета. Он беспомощно покачивал головой. Еще вчера все было в полном порядке. О решетке и речи не было. Нет, очевидно, над ним просто подшутили. В полной растерянности он побрел дальше, но ему никак не удавалось дойти до ворот.

– Это сделано для твоей безопасности: как бы ты не выпал в окно, – услышал он знакомый голос.

Он быстро обернулся и успел увидеть, как кто-то поднялся в воздух.

Растерянный и ошеломленный Брунер, спотыкаясь, побрел к воротам, но ему так и не удалось до них дойти.

К Брунеру подошел незнакомец и вручил ему какую-то бумагу.

«…согласно решению Всемирного суда, ты немедленно восстанавливаешься в должности начальника отдела. Выговор, это темное пятно на твоей душе, снят. Его сожгли при ликовании толпы и звуках райских свирелей…»

И какая-то неразборчивая подпись.

– Я вижу, твоя честь восстановлена публично, – сказал податель письма; лицо его казалось расплывчатым.

Брунер молчал, не в силах собраться с мыслями и ответить. Он все еще не мог отвести глаз от письма.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал незнакомец. – Тебе возвращают честь. Разумеется, дело здесь не в пустом тщеславии. Честь нужна тебе не для того, чтобы важничать и бахвалиться перед окружающими. Нет, порядочный человек не может существовать без чести, она необходима, без нее не достичь успеха. Утратив честь, человек становится в людском мнении ничем. Молчи! Я знаю, что ты хочешь сказать. Но не воображай, пожалуйста, что чем больше тебе будет чести, тем лучше ты станешь. Быть человеком и быть любезным окружающим – вовсе не одно и то же. Ты обязан выбрать. И выбрать сам. А теперь решай. Больше я ничем не могу тебе помочь.

Изумленный Брунер поднял глаза. Кругом была пустота.

Чья-то рука вынула письмо из его руки, и оно исчезло.

Он понял, что стоит уже перед самыми воротами, хотя по-прежнему не сдвинулся с места. Он поглядел во двор и вытаращил глаза от удивления. Он увидел множество людей, построенных в шеренги. Они то бросались на землю, то вскакивали. Перед ними стоял какой-то человек и, отбивая такт, выкрикивал команду. Брунер отчетливо слышал каждое слово. Он узнал старую безобразную песню: «Лечь – встать! Лечь – встать!»

В окнах виднелись элегантные господа и крикливо разодетые дамы. Они держали сигареты в зубах и с любопытством следили за учением, время от времени лениво указывая рукой вниз.

Там наступил перерыв, очевидно на отдых. Маршировавшие принялись счищать пыль со своих костюмов и разминаться. Некоторые приплясывали, смеясь во все горло. Один упал. Его тотчас же унесли. Остальные снова построились во фронт и замерли в ожидании команды.

Брунера особенно поразило одно лицо, оно показалось ему очень знакомым. Он начал пристально всматриваться в этого человека. Да, сомнения не было – это был он сам! Но что он там делает? Уж не спятил ли он? Брунер попытался припомнить, как же это все могло случиться. Но помнил только одно: он стоял у ворот и смотрел на пустой двор, окруженный высокой оградой.

Господа в окнах начали нервничать. Они требовали продолжения.

Шеренги тотчас построились вновь. Среди маршировавших был и директор ремесленной школы. Брунер сразу узнал его по измятому галстуку. А рядом – да ведь это кажется главный врач отдела здравоохранения? Да, конечно же, он! Только без своей обычной сигары. А еще дальше – Брут, руководитель юношеской спортивной организации. И зубной врач, и безногий инвалид, и молодой ассесор – учитель гимназии имени Канта, и, наконец, Макс, водитель автобуса. А вот и юный жених в свадебном фраке. Он стоит плечо к плечу с владельцем молочного кафе из южного предместья. И наконец, позади всех, в самом последнем ряду – господин в дорожном костюме. Господин, видимо, очень торопился. Он поднял свои чемоданы и поспешно направился к воротам.

– Стой! Назад! Бегом марш! – крикнул громовым голосом командир.

Господин в дорожном костюме тотчас вернулся, встал в шеренгу и опустил чемоданы на землю.

– Продолжать!

Все снова приступили к учению.

Однако у пассажира, видно, и вправду не было времени. Он снова схватил чемоданы и снова попытался незаметно улизнуть. И снова его окликнул тот же голос.

Опустив голову и сгорбившись, человек вернулся в шеренгу.

Еще несколько раз он пытался сбежать, но каждый раз безуспешно. Ему никак не удавалось улизнуть.

Вдруг Брунер почувствовал, как под ногами у него затряслась и заколебалась земля. Здание магистрата с грохотом развалилось. Оконные рамы покоробились и превратились в какие-то страшные рожи. Прутья решетки, извиваясь, свернулись, как змеи. Только небо, спокойное, неподвижное и благостное, продолжало сиять в вышине. И тут Брунера коснулась чья-то рука.

– Слава богу! – прошептала, склоняясь над ним, Люциана.

Все стояло на своих местах: будильник, шкаф, кровать.

– Будильник уже давно прозвонил, – сказала Люциана. Брунер увидел ее лицо словно сквозь туман. Он приподнялся в постели и соскочил на пол.

Только умывшись и выпив горячего кофе, Брунер окончательно пришел в себя.

Через некоторое время, ощущая какую-то робость, он вошел в ворота магистрата.

В его кабинете сегодня было темней, чем обычно. Прежде чем сесть к столу, он поглядел в зеркало, висевшее над умывальником. Какая-то тень упала ему на лицо. Он вынул гребешок из кармана и провел им по волосам.

Вдруг он очнулся от своих мыслей и замер на месте. Обернувшись к окну, он погладил несколько раз мизинцем зубья своего небьющегося гребешка. Д-зз, д-зз…

Он смотрел, не отрываясь, на окно и даже сделал несколько шагов к нему.

Да, действительно! Окно было забрано решеткой! Действительно забрано, во всю ширину и длину.

Только теперь Брунер почувствовал боль в мизинце. Он наколол палец о гребешок. Так, значит, это не сон? Он не поверил бы если бы не боль в мизинце. Так значит, это не сон?!

Брунер подошел к окну, распахнул обе половины рамы и ощупал прутья. Они существуют на самом деле. Железные, их только что вмазали. Брунер захрипел, ему недоставало воздуха. Он должен выбраться из этой клетки, чего бы это ни стоило. Он принялся трясти решетку изо всех сил. О господи, до чего же крепко вделаны прутья.

Неожиданно дверь стремительно растворилась и в комнату ворвался молоденький каменщик в застиранной спецовке и сапогах, заляпанных известкой. Лицо его так и пылало.

– Хозяин велел мне сказать вам, что я болван. Хозяин говорит, что я вставил решетку не в то окно.

Брунер выпустил из рук прутья и уставился на парня. Действительно, они решили накануне зарешетить на всякий случай окно в кладовой рядом с его комнатой.

– Вы что же, ошиблись дверью? – спросил он и попытался улыбнуться.

– Да нет – окном.

В эту минуту в комнату вошел Отто Гроскопф. У него глаза на лоб полезли от изумления.

Каменщик уже раздобыл долото и молоток и принялся за работу. Цемент еще не успел затвердеть, и решетка скоро поддалась.

Усевшись наконец за письменный стол, Брунер заметил какую-то повестку. Городская прокуратура привлекала к ответу его сослуживца Эдельхауэра по обвинению в получении взятки, что карается согласно статье 331 Уголовного кодекса.

До Брунера донеслись удары молотка по долоту.

– Придется как можно тщательней проверить дело. Он наш лучший сотрудник, – сказал Гроскопф и пожал в недоумении плечами.

Не успел Брунер закончить опрос свидетелей, как к нему, не дождавшись вызова, вошел Эдельхауэр.

– Я слышал, что против меня возбуждено дело…

Брунер испытующе посмотрел на него.

– Да, да, я знаю! На меня донесли.

– Раз вы все знаете, – сказал Брунер, – я вынужден сказать, что вы меня просто поразили. Я думал – вы гораздо ловчей.

– А в чем меня обвиняют? – спросил Эдельхауэр с напускным спокойствием.

Брунер смотрел на коллегу, стараясь разгадать его тайные мысли.

– В том, что вы взяли шоколад и сигареты у лавочника, к которому явились в качестве должностного лица. Так?