Текст книги "Дневник моего отца"

Автор книги: Урс Видмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

После этих политических событий отец раздал ученикам русские детские книжки. Книжки с картинками и коротенькими текстами на кириллице. Разумеется, он узнал о них от своих друзей-коммунистов. Ученик Кирхнера был страстным коллекционером и собрал почти все иллюстрированные книги, вышедшие в Советском Союзе с 1917 года. Отец дал эти разноцветные книжки своим ученикам именно потому, что тексты были непонятны. (Он и сам точно не знал, о чем в них говорилось.) Ученики должны были сочинить к этим картинкам собственные истории, да к тому же на французском языке. В тот же вечер позвонил очень взволнованный секретарь школы: отцу надлежало завтра же рано утром, в 7.00, явиться к директору школы. Господин директор вне себя…

Здание школы было построено по образцу палаццо Питти во Флоренции, внушительный ренессанс с широкими лестницами, по которым отец и поднялся незадолго до семи. Он прошел по гулким коридорам и постучал в кабинет директора. Ему открыл секретарь, человек с невзрачной внешностью. Отец вошел в мрачную большую комнату, у противоположной стены на краю стола боком сидел директор. Ростом директор не вышел, и его ноги почти не касались пола. На нем был мундир майора войск связи и черные сапоги. Рядом с ним на столе лежала форменная фуражка. В правой руке он держал измазанную чернилами линейку и постукивал ею по ладони левой. Его усы, несколько недель тому назад подстриженные под Адольфа Гитлера, за последние дни отросли и украсились двумя скошенными уголками. Глаза, совершенно стеклянные, вылезали из орбит.

– Коммунистическая пропаганда! – закричал он и поднял какую-то книгу. – В моей школе!

Отец подошел поближе – за ним шмыгнул секретарь – и взял книгу. Это была книга из коллекции ученика Кирхнера. В ней шла речь о репе, огромной репе, которую крестьянин не мог вытянуть из земли, хотя и тянул изо всех сил. Тогда он позвал на помощь крестьянку, она потянула крестьянина, а тот потянул репу. Ничего не вышло. Мимо проходила маленькая девочка, она стала тянуть крестьянку, которая тянула крестьянина, который тянул репу. Потом мальчишка в синих штанах, молочник, собака. И только когда маленькая птичка потянула за хвост собачонку, которая тянула молочника, который тянул мальчишку в синих штанах, который тянул маленькую девочку, которая тянула крестьянку, которая тянула крестьянина, – репа поддалась и выскочила из земли так неожиданно, что все помощники повалились друг на друга: крестьянин на крестьянку, та на маленькую девочку, девчонка – на мальчишку в синих штанах, тот – на молочника, молочник – на собаку. На последнем рисунке все они лежали, задрав ноги и хохоча, потому что сегодня на ужин у них будет огромная репа и потому что они все так замечательно помогли друг другу, а птичка весело порхала над ними.

– Вам не известно, – бушевал директор, – что в наших демократических школах запрещена всякая политическая пропаганда?

Отец ответил, что он был далек от мысли о какой бы то ни было пропаганде, тем более коммунистической, и что всего лишь хотел дать толчок фантазии учеников.

– Причем именно марксистско-ленинской писаниной! – завопил директор и съехал с края стола, наверно, нечаянно, потому что теперь он стоял на полу и ему пришлось задирать подбородок, чтобы смотреть в лицо отцу. (А мой отец тоже не был великаном.) Он взял со стола бумагу со множеством печатей и помахал ею перед лицом отца. – У меня здесь донесение кантонального налогового управления, – почти прошептал он и подошел ближе к отцу. – За то время, что вы работаете в школе, почти восемь лет, вы не подали в кантональное налоговое управление ни одной налоговой декларации и не заплатили ни франка налогов. – Его глаза стали еще больше, еще прозрачнее, и он снова закричал, причем его рот находился где-то на уровне отцовского живота. – Я собираюсь возбудить в отношении вас дисциплинарное расследование! – кричал он. – Я позабочусь о том, чтобы вы никогда больше не смогли распространять вашу красную заразу ни в одном учебном заведении этой страны. Можете идти!

В этот вечер отец и Клара поругались из-за денег. Из-за их общих денег, потому что у них был общий счет. Клара хотела этого, так как любила отца, а отец и представить себе не мог, чтобы было иначе. На счету лежали жалованье отца – пятьсот шестьдесят франков в месяц – и наследство Клары. Сто или двести тысяч франков, она с точностью до сантима знала, как обстоит дело с деньгами, а значит, и то, какую сумму отец тратит ежемесячно сверх своего собственного дохода. Пластинки, книги, редко меньше двух или трех в день. Французские брошюры – например, номера «Nouvelle Revue Française»[50]50
  «Новый французский журнал» – литературный ежемесячный журнал, выходивший, кроме военных лет, с 1909 по 1959 г. Среди редакторов были Андре Жид, Жак Копо и др.


[Закрыть] – он отдавал в мастерскую господина Шрота, тот забирал их в одинаковые обложки, поэтому книжные шкафы с французскими изданиями выглядели так, словно в них стояло несколько сотен одной и той же книги.

Об инциденте с директором школы отец, разумеется, ничего не рассказал, совсем ничего. Клара сама заговорила о деньгах. (У нее было хорошее чутье в выборе подходящего момента, а этим утром она заходила в банк.) Она подождала, пока ребенок заснет – у него никогда не должно было появиться даже подозрения, что родители о чем-то спорят, – так что отец уже пришел в теплую комнату и как раз собирался снять брюки.

– Карл, – прошептала она и тихонько прикрыла дверь, – в этом месяце ты снова потратил в два раза больше, чем заработал. – Отец снял кальсоны. – Книги! – Она чуть повысила голос. – Когда ты читаешь эти книги? – Отец натянул пижамные брюки. – А твои пластинки! Ты покупаешь больше пластинок, чем можешь прослушать! – Отец снял сорочку, сжал губы, вены на висках налились кровью. – Ты даришь мне дорожный несессер, – сказала Клара так громко, что посреди фразы прижала ладонь ко рту, – а я не могу радоваться дорожному несессеру, – ее голос звучал теперь приглушенно, – если он стоит двести франков и я никуда не езжу.

Отец, весь красный, надел пижамную рубашку, застегнул пуговицы, первую, вторую, последнюю, и поднял голову.

– Скажи что-нибудь, Карл, – почти крича, умоляла она.

И тут отец взорвался:

– Деньги! Ты и твои деньги! Разве я когда-нибудь забочусь о деньгах?

Он распахнул дверь, перед ней на корточках сидел ребенок, прижимая ухо к дверной филенке. Дверь так неожиданно открылась, что он упал в теплую комнату прямо к ногам отца, а тот перешагнул через него и стремительно вышел в коридор.

– И вообще, – прокричал он уже от входной двери, – в демократической стране должно караться законом, если руководство школы сотрудничает с налоговым управлением. – И он захлопнул за собой дверь.

– Налоговое управление?! – пронзительно закричала Клара и взяла ребенка на руки. – При чем тут налоговое управление?

Отец выскочил из дома и налетел на садовую калитку, которая после этого еще много лет висела криво. Было темно. Ни луны, ни звезд. По полям полз туман почти в человеческий рост, так что отец впотьмах спотыкался о комья земли, корни и камни. Когда он глядел вниз, то не видел даже пижамных брюк, не говоря уж про ноги. Только его голова плыла по этому бескрайнему туманному озеру. Некоторое время он, тяжело дыша, бродил в этом тумане, исходил все поле вдоль и поперек. Далеко в лесу прокричала какая-то ночная птица. Послышался лай собаки. Один раз он упал, и его голова тоже оказалась в тумане. Пока он не поднялся, перед его глазами был млечный мир. Замерзнув, ведь на нем была только пижама, отец пошел обратно. Клара в детской пыталась успокоить ребенка. Дверь была полуоткрыта.

– Почему папа так сердится?

Отец прошел в теплую комнату, заполз под одеяло, и, когда через полчаса Клара тоже легла в постель, он уже спал, или почти спал. Сквозь сон он почувствовал, что она положила руку ему на плечо, и услышал ее шепот:

– Деньги есть деньги, ничего тут не поделаешь. Я в этом не виновата. – Ее голос был не громче дыхания.

Отец ухмыльнулся и повернулся на другой бок. Клара тоже попыталась заснуть…

Дисциплинарное разбирательство закончилось через месяц. Комиссия, состоявшая из учителя физики и учителя географии – оба они были доверенными людьми директора школы – и представителя департамента образования, пришла к выводу, что отец представляет угрозу общественному порядку, а в том, что касается налоговых упущений, действовал с целью обмана. Его следует немедленно уволить из школы. Но регирунгсрат, который отвечал за трамваи и образование, а следовательно, и за моего отца, вызвал его к себе, лишь только прочитал ужасное сообщение. (Ведь они были членами одной партии.) Как и директор, сидя боком на столе – правда, он был повыше его ростом, – регирунгсрат протянул отцу бумагу с заключением комиссии.

– Товарищ, – сказал он со вздохом, – если к концу сегодняшнего дня, до десяти вечера, ты не оплатишь налоговую задолженность, плюс пени за просрочку платежа, плюс штраф, даже я не смогу ничего для тебя сделать.

Отец открыл портфель, бесформенное кожаное чудище, где, кроме всякой учительской ерунды, лежали словарь «Sachs-Vilatte» и завтрак. (Особенно он любил булочки с сахаром из пекарни Якоба.)

– Школьная реформа, – начал он, – мы должны наконец провести школьную реформу. Это твое предвыборное обещание. Вот. Все готово. – Отец вынул папку с бумагами.

Регирунгсрат уже пересел на стул и теперь катал по столу модель трамвая.

– Школьная реформа? – спросил он и посмотрел на папку. – Кто говорит о школьной реформе?

Отец с изумлением смотрел то на папку, то на трамвай:

– Я! – Повернулся на каблуках и вышел из кабинета. Очень может быть, что он хлопнул и этой дверью.

Дома, не медля ни секунды, он схватил телефонную трубку и позвонил Тильде Шиммель, единственному богатому человеку, который вспомнился ему по дороге домой. Но к телефону подошла не она, а ее муж.

– Я продам вам мои пластинки, – сказал отец. – Пять или шесть тысяч штук. Карузо. Буш, оба Буша, Слежак, Рахманинов, все. Весь Тосканини. Луи Армстронг.

– Сколько? – спросил Эдвин Шиммель.

Отец с точностью до сантима назвал сумму своего долга.

– Деньги мне нужны сегодня.

– Договорились, – ответил Эдвин Шиммель и повесил трубку.

Отец опустился на стул, положил руку на сердце и несколько раз шумно вдохнул. Он вспотел, его знобило. Так он сидел, мучаясь болью в груди, пока шофер Эдвина Шиммеля не позвонил в дверь. (За воротами стоял «роллс».) Отец взял деньги, рассовал их по карманам, сел на велосипед и отправился в город. В налоговое управление он приехал, как раз когда чиновник собирался запирать дверь.

– Вам повезло, – сказал чиновник.

– Правда? – откликнулся отец.

Он заплатил свой долг и получил от невозмутимого чиновника квитанцию.

– Всего хорошего.

По пути домой он купил розы для Клары, ровно восемьдесят штук, по одному цветку на каждый год жизни – Клариной и своей. Денег у него при себе не было, поэтому он попросил выписать ему счет.

Когда умер отец отца, его сын – мой отец – должен был по старому обычаю предков забрать из родной деревни его гроб, чтобы похоронить покойного. Война все еще продолжалась, но была уже далеко. Поезда перевозили теперь не только солдат, поэтому отец сел в скорый поезд, не то что в первый раз, когда он шел пешком, потом пересел на пригородный, в один из тех старых вагонов, где у каждого купе своя дверь, и, наконец, на почтовый автобус, который довез его до самой дальней точки сужающейся к концу долины, которая была окружена крутыми горами, – до хутора, вокруг него, словно стены, возвышались отвесные скалы. Казалось, здесь кончается мир. Места ровно столько, чтобы шофер смог развернуться. И все же на этих нескольких домиках мир не кончался, потому что мой отец пошел дальше, пешком, по извилистой тропинке вверх по склону горы, потом через лес, пахший грибами, в нем лежали древние, заросшие мхом поваленные сосны. Один раз очень близко показался олень и скрылся в чаще. Дятлы долбили по стволам, ворковали горлицы, кричала кукушка. Отец посчитал – кукушка прокуковала тринадцать раз, хороший знак. Ручей, через который были перекинуты мостки – два положенных рядом ствола, – шумел то справа, то слева. Тропинка была такой крутой, что отец все время останавливался, переводил дыхание и отирал пот со лба. Он даже выбросил в ручей сигарету после первой же затяжки. Наконец лес кончился; дальше лежали только горы, не покрытые снегом, а далеко вверху виднелся острый скалистый гребень хребта. Тридцать лет тому назад, в день своей инициации, выбравшись из ущелья, где его едва не поразила молния, именно здесь он вышел к этому ручью и тропинке. Теперь тропа стала шире и почти отлогой. Порхали бабочки, носились, делая крутые виражи, зяблики. Синее небо, высоко в небе – солнце. Ласковый ветерок. Отец шел по знакомой тропе, почти уже дороге, и скоро добрался до скалы из белого известняка, похожей на пальцы гигантской руки. Перед ним, как когда-то давно, лежала деревня: дома – черные деревянные кубики с остроконечными гонтовыми кровлями, которые стояли на деревянных опорах с круглыми каменными плитами, похожими на боровички; коровники. Тропа сделала мягкий поворот по склону с еще серой, почти черной травой. Первый дом, кузница, стоял без окон. Несколько отверстий с крошечными занавесками, больше ничего. Перед дверью – гроб, всего один. Отец дотронулся до него и взглянул на дом, никакого движения, там никого не было. Тогда он пошел дальше. Деревенская улица по-прежнему напоминала застывшее каменное море, но лужи из мочи мулов и крапива исчезли. Отец вдыхал деревенский воздух как целебный бальзам. Когда он вышел к деревенской площади, верхнему краю того амфитеатра, зазвонил колокол Черной часовни – может, приветствуя его? – из дверей домов вышли, весело смеясь, мужчины и женщины и устремились к постоялому двору, перед которым, как и раньше, как и всегда, стояли гробы. Некоторые женщины танцевали, их мужья весело переговаривались, бросали в воздух шапки, и все так ловко передвигались по неровным булыжникам, что в мгновение ока оказались внизу около постоялого двора, в котором и скрылись, так же весело толкаясь, как когда-то давно, в день его инициации. Так что отец, шедший очень осторожно, добрался до постоялого двора снова в полном одиночестве. Только несколько солдат из интендантских войск чистили своих лошадей. (Тут же стояли два или три мула, тершиеся мордами о морды лошадей.) Над дверью висела красная – красная! – металлическая табличка с рекламой пива «Зальмен». Отец протиснулся между гробами и вошел в зал. Он оказался пуст – а куда же подевались все мужчины и женщины? – в нем был только один офицер, капитан, он сидел, расстегнув китель, за столом и ел суп. Черный мучной суп, отец знал это блюдо и сразу почувствовал его запах; офицер, как и положено, вылил в тарелку полбокала красного вина. Отец поздоровался – тот в ответ только взглянул на него – и сел за дальний столик, над которым висела застекленная полка, на ней стояли кубки, призы давних соревнований на самый ровный штабель гробов, и ящик общества взаимного кредита. Отец снова услышал жителей деревни, своих предков: они шумели в соседнем зале. Много голосов. Они что, всегда отмечают какой-нибудь праздник, даже в будний день, в обеденное время?

Закурив сигарету, отец смотрел, как офицер хлебает мучной суп. За окном все еще раздавался церковный звон, такой громкий, что казалось, священник и пономарь оба били в колокол. В зале все было точно так же, как и много лет тому назад, кроме рекламы пива «Зальмен» над стойкой, тоже красной, подсвеченной изнутри. И в самом деле, на постоялом дворе, а значит, и во всей деревне провели электричество. На потолке круглые лампы из белого стекла, между ними несколько липучек от мух.

Наконец дверь в зал открылась – болтовня и смех стали на минуту громче, – и вошел дядя. Конечно, он постарел, волосы поседели, да и шел он сгорбившись. Но это был дядя, никаких сомнений. Те же глаза, тот же рот. Он подошел к столу:

– Чего желаете?

– Я – Карл, – ответил отец. – Сын Карла. Он вчера умер.

– Значит, это ты, – сказал дядя. – Уже… Что будешь пить?

– Пиво.

Дядя подошел к стойке, нацедил пива и вернулся к столу.

– Значит, ты пришел, чтобы забрать гроб.

Отец кивнул. Дядя поставил перед ним пиво, и тут отец вдруг почувствовал, как сильно ему хочется пить. Он залпом осушил бокал.

– Мы сейчас торгуем пивом «Зальмен». Сами больше не варим.

Тяжело ступая, дядя направился через зал к двери и вышел, оставив ее открытой. На улице сиял солнечный день, все еще звонил колокол. Отец встал (теперь в зале играл аккордеон, наверно, мужчины и женщины танцевали) и последовал за дядей. Тот стоял перед деревянной горой и показывал на один из гробов:

– Вот этот.

Гроб за многие годы переместился в самый нижний ряд штабеля – под ним была только земля, в которую отец отца и должен был лечь, – покрылся мхом и плесенью. Над ним высился целый штабель гробов поновее. Дядя стукнул по нему ногой – несильно, просто чтобы проверить, – кивнул и крикнул солдатам:

– Вот и еще один! – Или что-то в этом роде.

Тут же, широко ухмыляясь, подошли двое солдат и так, словно они делали это уже много раз, подняли штабель над гробом деда; они держали его на весу, пока дядя ловко вытаскивал нижний гроб. Потом, ни секундой раньше, солдаты отпустили свою ношу. Гробы упали, и вся гора содрогнулась. Теперь в самом низу лежал черный деревянный саркофаг с вырезанными руническими буквами.

– Элеоноры, – сказал дядя, заметив взгляд отца. – Она в Америке. А этот, – он мотнул головой в сторону соседнего штабеля, – твой.

Отец поставил гроб деда стоймя, развернулся, обхватил его сзади обеими руками и собрался уже взвалить на спину.

– Двадцать сантимов, – сказал дядя.

Отец опустил гроб и посмотрел на дядю.

– За пиво, – произнес тот.

Отец достал монету в двадцать сантимов и отдал дяде.

– Кстати, а как поживает моя почетная дама? – спросил он. – Ну та, с веснушками? Как у нее дела?

– У нее все еще есть веснушки, – ответил дядя.

– А в остальном?

Но дядя уже шел к постоялому двору. Около двери он оглянулся и крикнул:

– Война кончилась!

– Кончилась?

– Войне конец, а мой брат умер. – И дядя исчез в доме.

Широко расставив ноги, отец взгромоздил гроб на спину и пошел, согнувшись так, что видел перед собой только булыжники. Война кончилась. Вот почему звонили колокола! Вот почему жители деревни пировали в зале! Вот почему у солдат было такое хорошее настроение!..

Гроб был тяжелым, и, пока отец дошел до конца площади, он весь взмок. Он шагал по главной улице, глядя на пороги домов. Гробы. Около кузницы он поднял голову, посмотрел наверх, взглянул на проем верхнего окна – черные стекла, за которыми виднелся голубой цветок, – но, когда гроб начал съезжать со спины, снова нагнулся. Из дома не доносилось ни звука. Так он и передвигался, уставившись в землю, словно животное; потом он пошел по тропе, миновал четырехпалую скалу и стоявшую рядом с ней церковь, которую раньше никогда не замечал, да и теперь разглядел только ее фундамент; в ней вроде бы стоял – отец видел только нижнюю часть тела – один из тех грубо вырезанных из дерева святых, каких он помнил по своему празднику в Черной часовне.

– Помоги мне, святой отец, – помолился отец.

Может, святой и помог.

Дорога через лес круто спускалась вниз, так круто, что отец шел большими шагами, почти прыгал. Иногда специально, а когда и нет. Гроб колотил его по спине. Один раз, прыгая, он слишком поздно заметил крутой поворот, так что приземлился на косо стоящий камень и, чтобы не упасть, ухватился за ветви альпийской розы. Каким-то образом ему удалось в последнюю секунду удержать и гроб, который чуть не соскользнул с его спины в ущелье…

Около хутора стоял автобус. Отец поставил гроб рядом с деревянной бадьей для молока в конце салона и сел на переднее сиденье. Он был единственным пассажиром. Водитель, жуя спичку, с невозмутимым спокойствием вел автобус мимо скалистых выступов и ограждений мостов, под которыми ярилась бурная речка. Только один раз, перед особенно узким поворотом, он погудел в почтовый рожок, который почти не работал; наверно, потому он так редко пользовался им.

Пригородный поезд тоже уже был готов к отправлению. Правда, когда отец собрался войти в купе, дорогу ему преградил начальник станции, совсем молодой человек в красной фуражке.

– Пассажиры с транспортными грузами, такими, как кофры или гробы, должны пользоваться багажным отделением, – заявил он.

Так что моему отцу пришлось ехать стоя и придерживая свой транспортный груз обеими руками до станции, на которой он должен был пересесть в скорый поезд. На этот раз он сразу пошел прямо к багажному отделению. Железнодорожный служащий помог ему погрузить гроб. Выгружать пришлось самому. От вокзала до дома отец шел пешком. Это заняло не намного больше часа, на остановке трамвая толпились люди – рабочий день уже кончился, а у отца не было желания вступать в дискуссию с вагоновожатым. Солнце уже приближалось к горизонту, когда отец подошел к дому, по-прежнему видя только свои ноги, миновал ворота и по выложенной плиткой дорожке направился в огород. Там он сбросил гроб на грядку со свеклой и, не разогнувшись, упал на него. Он упал с такой силой, что дерево треснуло. Отец зарыдал. Сердце у него колотилось, голова раскалывалась. Через некоторое время сквозь шум в висках отец расслышал чей-то громкий голос, доносившийся откуда-то сверху, он поднял глаза и часто заморгал. На террасе второго этажа стоял Рюдигер между двумя догами, которые положили лапы на перила, и кричал, что наконец-то отец вернулся и что с него достаточно, он больше не желает жить под одной крышей с коммунистом. Только уважение к Кларе удерживало его, а так бы он уже давно об этом сказал. Но теперь, когда битва с коричневым фашизмом выиграна, начинается война с красным. Он отказывает ему от квартиры с первого июня.

– Категорически! – пролаяли уже и Астор с Карино.

Отец услышал шаги у себя за спиной и повернул голову. Это была Клара. Клара, в синем садовом фартуке и с секатором в руке, села рядом с ним на гроб – дерево опять хрустнуло – и обняла его за плечи.

– Ах! – сказала она.

Отец положил руку ей на колено.

Так они сидели и смотрели перед собой.

Все это время двое мужчин грузили стопки пластинок на грузовик, стоявший за воротами. На обоих были синие комбинезоны с фирменным фабричным знаком на груди – красной буквой «М», над которой парила корона, – они ходили от дома к грузовику, от грузовика к дому, и с каждым разом их тени становились все длиннее. Один раз грузчик уронил десять, а может, и двадцать пластинок и, ругаясь, столкнул осколки ногой в канаву. Только когда в последних лучах заходящего солнца они положили в кузов проигрыватель «Маркони» орехового дерева, отец понял, кто это и что они делают. Он подошел к ним и дал на чай.

(В эту ночь отец читал Белую книгу своего отца, первым, хотя обычай требовал, чтобы вначале это сделал старший сын. Только после этого все остальные могли ознакомиться с жизнью усопшего. Но Феликс, хоть и строго придерживался правил, не стал бы на это обижаться.

Отец сидел за письменным столом и читал страницу за страницей. День за днем, со 2 ноября 1885 года, когда его отцу исполнилось 12 лет, до вчерашнего дня. За окном шумел ветер, ветки вишни стучали по стеклу. По лунному небу неслись облака. Потом голова отца упала на книгу – он задремал. Тогда он встал, пошел в кухню и выпил кофе. После этого продолжил чтение, не пропуская ни строчки. Когда он дошел до последней страницы, занимался день, послышались голоса птиц. Он дочитал до последнего слова, до последней точки. У его отца был аккуратный «зюттерлиновский»[51]51
  Людвиг Зюттерлин – берлинский график, создатель нового письменного шрифта немецкого языка.


[Закрыть] почерк, ровный и одинаковый с первой до последней страницы.)

Отец, Клара и ребенок жили теперь на другом конце города, в пригороде, где было полно маленьких домиков с маленькими садиками. Их дом, большой, почти вилла, сдавался так дешево – всего за четыреста франков в месяц – только потому, что это была развалюха с косыми окнами и стенами, с которых осыпалась штукатурка, а еще потому, что – так считала Хильдегард – он принадлежал лучшей школьной подруге Клары. Подруга искала кого-нибудь, кто следил бы за тем, чтобы в доме все оставалось так, как было при папе, умершем от гриппа в 1918 году, и при маме, ничего не менявшей ни в доме, ни в саду. (Подруга работала врачом, она никогда не была замужем и требовала, чтобы ее называли фройляйн. Фройляйн доктор.) В этом доме прошло ее детство, и она все еще занимала комнату в нижнем этаже, где иногда ночевала со своей собакой, которую звали Нобс. Правда, теперь подруга жила в городе, но каждый вечер приезжала сюда на старом «пежо» и проверяла, пробивается ли высокая крапива сквозь доски крыльца, как того хотел папа, и по-прежнему ли козырек над входной дверью напоминает стальное решето. Штукатурка была серой, почти черной, да к тому же покрытой плесенью. (Фройляйн доктор и сама немножко походила на свой дом.) Когда отец, осматривая дом – он был в восторге, а Клара чувствовала себя подавленной, – облокотился на балюстраду балкона, кусок каменной кладки отвалился и упал в сад. (Там он и пролежал посреди высокой травы еще много лет.) Ни одно окно не закрывалось. Зимой снег попадал в комнаты, хотя Клара и прокладывала щели и трещины полосками войлока. Пол, почерневший паркет, скрипел так, что вам всегда было ясно, кто где находится. Когда кто-то в туалете дергал за цепочку, почти всегда приходилось вставать на унитаз, чтобы поправить поплавок в сливном бачке – иначе вода текла не переставая. Отопление, хоть и центральное, но какое-то допотопное, конца прошлого века, такого уже давно нигде не было, пожирало тонны угля, и все-таки тепла не хватало на то, чтобы обогреть второй этаж. Истопником был отец. (Позднее эту обязанность взял на себя подросший ребенок, то есть я.) В пять или шесть часов утра он спускался в подвал, открывал заслонку печи, брал лопату, поднимался на две ступеньки вверх, шел мимо чемоданов и ящиков до дощатой перегородки, около которой стояли велосипеды, поворачивался вокруг своей оси, держа лопату наперевес, как солдат штык, чтобы войти в темную каморку, где у дальней стены хранился уголь. Он шел согнувшись – каморка была ниже человеческого роста и такой узкой, что отец не мог в ней повернуться, – тыкал лопатой перед собой и, когда чувствовал сопротивление, вонзал ее под кучу угля. Он возился в угле до тех пор, пока не решал, что набрал полную лопату, пробирался спиной обратно к велосипедам, выпрямлялся, снова поворачивался и шел, теперь уже выпрямившись, мимо чемоданов и ящиков, спускался на две ступеньки вниз к печи. Бросал уголь в печь. (Если по дороге он ронял несколько кусков угля, то опускал лопату возле стены и собирал их. А иногда просто ногой отшвыривал в угол.) Этот путь он проделывал десятки раз, пока не насыпал полную печь. Обычно отец оставлял печку на ночь остывать. (На этом настояла Клара, которая никогда не мерзла; она объяснила отцу, сколько денег уйдет на то, чтобы кормить это прожорливое огнедышащее чудище еще и ночью.) Утром он поджигал уголь с помощью специальной газовой горелки – это была закрытая спереди металлическая трубка, первоначально, наверно, метровой длины, со множеством маленьких дырочек, в которые по резиновому шлангу поступал газ. У предыдущего истопника, может быть даже у отца фройляйн доктор, она стала в два раза короче, так что теперь это был маленький обрубок, из которого, как из огнемета, вырывался горящий газ. Когда отец поджигал горелку, он никогда не знал, взорвет он сейчас дом или подожжет. Или – или. Надо сказать, мой отец, имевший склонность к пиромании (в юности он однажды сжег будку, где находилась касса футбольного клуба «Олд бойз», хотя намеревался поджечь только сухую траву вокруг нее), придумал специальный способ поджигания горелки, который позднее я не отважился у него перенять. Он зажимал трубку между ног (так, чтобы она находилась не слишком близко к его мужским достоинствам), правой рукой чиркал спичкой, левой засовывал коробок в карман, подносил горящую спичку к отверстию трубки, в которой еще не было газа, потом в каком-то немыслимом акробатическом пируэте хватал свободной левой рукой газовый кран на стене у себя за спиной и поворачивал его. Остроконечное пламя с шумом вырывалось у него между ног и неслось через все помещение к противоположной стене. В первый раз он так испугался, что, боясь за свои ноги, широко их расставил, и горелка, которую он вдруг отпустил, упала на пол и, извергая огонь, словно обезумевший дракон, завертелась по подвалу. Он повернул газовый кран и потушил Кларино белье, висевшее на сушке. Но такое случилось только один раз.

Отец прекрасно себя чувствовал в доме, который Клара находила отвратительным и называла руиной.

– Это – развалина, какая-то дыра.

Здесь было больше места для его книг, чем в аквариуме Рюдигера. Старые и новые полки высились вдоль всех стен комнат, а вскорости появились на лестничной клетке, в обоих туалетах и еще на чердаке. Когда отец искал какую-нибудь книгу, у него делался особенный взгляд, выражавший что-то среднее между знанием и безумием… Правда, граммофона у него больше не было. И ни одной пластинки тоже. Через несколько месяцев он купил радиоприемник.

– Представь себе, – сказал он Кларе, – ни сантима задатка.

На задней стенке приемника был вмонтирован металлический ящичек с прорезью, в которую, как когда-то в газовый счетчик, надо было опустить монету в двадцать сантимов, чтобы полчаса слушать радио. (Раз в месяц заходил продавец и вынимал кассу. Он пересчитывал монеты, записывал сумму и давал отцу квитанцию. После шестисот тысяч минут прослушивания аппарат переходил в собственность покупателя.)

Зачастую, когда отец с пылающими ушами сидел перед радиоприемником и слушал футбольный матч – он видел его, – аппарат замолкал в середине фразы комментатора. Наступала мертвая тишина, хотя Хюги только что получил пас от Джеки Фэттона. Отец выворачивал все карманы, залезал под мебель, но, когда наконец находил монетку и снова включал радио, Хюги давно уже терял мяч или игра уже кончилась.

Потом в доме снова появился граммофон, белый дизайнерский шедевр фирмы «Браун», и отец купил первую пластинку для новой коллекции. К этому времени уже были изобретены долгоиграющие пластинки. Первым экземпляром стал Пятый концерт для фортепиано Бетховена в исполнении Вильгельма Бакгауза, а под конец у отца снова была тысяча или больше долгоиграющих пластинок.

Клара больше не заговаривала про пластинки и делала вид, что не слышит, когда играла музыка. Но зато вокруг нового дома тоже был сад, хоть и маленький. Его вполне хватало для нескольких кустиков анютиных глазок и грядок салата, а ореховое дерево, которое занимало почти весь сад, было даже больше, чем у Рюдигера.