Текст книги "Дневник моего отца"

Автор книги: Урс Видмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Он на ощупь пробрался к двери – негасимый огонь мигал на ветру, – и она открылась, прежде чем он дотронулся до дверной ручки. Карл вошел. Внутри церкви было так светло, что он зажмурился. Сделал еще два-три неуверенных шага, а потом остановился, ничего не видя, прикрыв руками глаза. Он чувствовал тепло, жар, который исходил (он осторожно открыл глаза и смотрел теперь сквозь пальцы) от тысячи свечей, зажженных по всей церкви. Огни повсюду: перед ним на полу, вдоль стен, на огромных, с колесо, паникадилах, висевших высоко под потолком, на ограде кафедры и, совсем высоко, перед органом. Море огней. На церковных скамьях сидели мужчины в черных одеяниях, с белыми, мерцающими в свете свечей лицами. Впереди старики, за ними пожилые, дальше мужчины помоложе и совсем юные, некоторые не старше его. Прямо перед ним, в первом ряду, сидел его дядя, крупный крепкий мужчина со спутанными волосами, а рядом с ним, намного мельче, – отец. Как ему удалось прийти раньше, ведь Карл шел так быстро? Как это Карл его не заметил? И как отец умудрился остаться сухим?.. В задней части церкви он увидел белые чепцы женщин. Значит, они все здесь! Они ждали его! Они знали, они уже двенадцать лет знали, что сегодня он придет! Они смотрели на него, неподвижные, большеглазые, молчаливые. Там, сзади, рядом с колонной, была и его мать! Карл вошел через боковую дверь – за ним протянулся мокрый след, с ботинок натекла лужа – и теперь стоял перед алтарем, на возвышении, украшенном вазами с цветами. Бодяк и альпийские розы изо льна и соломы, потому что в это время года настоящих цветов еще не бывает. Перед глазами у него все закружилось, и Карл оглянулся, прикидывая, куда бы ему спрятаться – за колонну или, может, выйти обратно за дверь. Но она уже закрылась, словно сама собой, и замок щелкнул. Как будто кто-то повернул ключ. Алтарь тоже не годился. Отделанный черным мрамором, он напоминал крепость. Да и вся церковь была черной, как есть вся. Стены, покрытые черной штукатуркой, словно светились. Черные свечи (правда, огонь свечей сиял), священные покрывала, мощи мучеников и целая армия странных святых, статуй почти в человеческий рост, которые возвышались вдоль стен, держа в руках булавы и мотыги, алебарды и косы. Перед алтарем, посреди этой церковной сцены, стояли стол и стул из эбенового дерева.

Карлу стало совсем холодно, он дрожал, трясся, его зубы выбивали такую дробь, что она наверняка была слышна даже в самом последнем ряду. Ему казалось, сейчас он заревет. Но тут мужчины и женщины начали улыбаться. Несколько девочек где-то далеко позади даже рассмеялись. Но что, ради всего святого, было в нем смешного? Он дрожал, потому что промок до костей!.. Дядя встал и поднялся на возвышение перед алтарем. Тоже улыбаясь, он поднял руку, и Карл испугался, что его сейчас ударят. Но дядя лишь снял с его головы шляпу, тюрбан из куртки и положил их в корзину из черных ивовых прутьев, стоявшую наготове под столом эбенового дерева. Теперь смеялись все. Карл вспыхнул. Он не снял шляпу, и это в церкви! Да еще вымокшая насквозь куртка!.. Но дядя уже поднял его руки, а двое мужчин (откуда они только взялись?), постарше дяди, стянули с него рубашку. Ботинки. Брюки, кальсоны. Носки. И вот уже четыре сильные руки подхватили его – он трепыхался, как лягушка, – и посадили в жестяную бадью, полную горячей воды, которая неожиданно тоже появилась перед алтарем. Оба старика – дядя дал им щетки и мыло – начали скрести его с ног до головы. А-а-а! Конечно, мыло сразу же попало ему в глаза, хотя он что было силы зажмурился. Карлу казалось, что щетки сейчас сдерут с него кожу. Один старик мыл ему голову, так что она трещала, а другой схватил его пенис, отодвинул крайнюю плоть и щеткой стал яростно водить туда-сюда по головке. А потом наступил черед ног, живота, спины, зада, рук – и вот уже Карла вынули из ванны, укутали в горячие полотенца и досуха растерли. Первый старик вытер волосы, второй – живот и ноги. Они хихикали и что-то бормотали.

– Вот так!

Полотенца размотали, и теперь Карл, чистый, сухой, раскрасневшийся от жары, стоял перед общиной. Голый. Мужчины и женщины во все глаза смотрели на него. В задних рядах несколько девушек встали и вытянули головы. Но и они глядели на него без издевки. Их рты были открыты, рты мужчин и женщин – тоже. Карл только теперь услышал: они поют. Пели все. Они пели еще тогда, когда он сидел в ванне с ушами, забитыми мыльной пеной! Но он принял их пение за шум у себя в голове! Они пели тихо, словно из другого мира, звонкими голосами. То была все время повторявшаяся мелодия, что-то вроде канона, который, едва закончившись в одном углу церкви, тут же начинался в другом. Голоса становились все громче. У песни был и текст, который, тоже повторяясь, звучал на непонятном Карлу языке. Рядом с ним стояли оба старика, что его мыли, и дядя. Дядя возвел глаза горе и пел, как человек, на которого снизошло озарение. Вскоре Карл понял, что знает песню, и даже со словами. Наверно, выучил ее во время купания. Тогда он тоже стал подпевать, вначале тихо, осторожно, а потом все уверенней. Вероятно, песню придумали какие-нибудь его предки, может, те, о которых напоминали статуи святых…

Оба старика, мывших его, сошли с возвышения перед алтарем. Их сменили две женщины – старики, проходя мимо, шлепнули их пониже спины, – две совсем молоденькие женщины, которые тоже пели, держа в руках одежду. Они натянули на Карла все сухое – вот тут-то Карл стал красным как рак: он был таким голым, а они были так близко. Они одевали его ловко и быстро, словно делали это уже много раз. В их-то возрасте! Одной едва ли исполнилось четырнадцать, второй, правда, уже было лет шестнадцать! Они пели чистыми голосами, теперь довольно громко, так что и Карл залился изо всех сил. (У него появился новый голос! Бас!) Кальсоны, брюки, носки, рубашка, куртка, ботинки – это длилось не дольше минуты. Младшая, веснушчатая блондинка, вложила в руку Карла шляпу, – разумеется, он ее не надел. Посмотрел на женщину сияющими глазами, в ответ она засветилась улыбкой… Вторая, шестнадцатилетняя, взяла его за руку и потянула к зеркалу, встроенному в алтарь и до этой минуты прикрытому каким-то ящиком. Вот он, Карл! Новая одежда походила на старую, с той лишь разницей, что она была не черной, а разноцветной. Шляпа, например, красная, словно окрашенная вином, брюки – цвета голубики, а ботинки – из кожи, которая при каждом движении меняла свой цвет. Может, из хамелеона? Носки были желтыми. Карл выглядел как попугай, в церкви он единственный был в пестрой одежде. Он себе понравился!

Пение достигло кульминации. Теперь все пели громко и восторженно, пока не добрались до одной ноты, которую тянули долго-долго. Повсюду слышался один звук, лишь один этот звук, мощный – у деревенских жителей легкие были, как кузнечные мехи. Только через несколько минут кое-кто замолчал, силы кончились. Сначала старики и старухи, с красными лицами и глазами, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Потом дядя и дед, одинаково взмокшие. Затем смолкли другие пожилые мужчины. Мужчины помоложе и совсем молодые. А потом и Карл. Под конец только два певца были еще в состоянии продолжать ликующее пение – как ни странно, один беззубый старец, который сидел во втором ряду и теперь встал, и молоденькая женщина с веснушками, вернувшаяся на свое место сзади, в церковном нефе. Оба пели, словно соревнуясь. Они смотрели поверх голов друг другу в глаза и пели, держа интервал в одну октаву. Вся община подбадривала их, пока наконец у старика не кончился воздух, и еще несколько тактов слышалось только торжествующее пение женщины, наполнявшее собой всю церковь. Она так раскраснелась, что веснушек на ее щеках совсем не стало видно. Потом и она замолчала. Проигравший старик хрипло крикнул ей: «Браво!» Все зааплодировали. Карл тоже захлопал в ладоши.

Он подумал, что уже наступил конец церемонии. Но тут дядя поднял руку, и аплодисменты прекратились. Потом дядя откинул черный платок, лежавший на алтаре, и достал из-под него большую и тоже черную книгу, настоящий фолиант с золотым обрезом и ленточкой-закладкой, на корешке которого стояло его имя. Карл.

– Это – Белая книга, – громко сказал дядя, словно обращался ко всей общине. – Она так называется, потому что в ней все страницы белые – пустые. Ты должен до самой смерти записывать в нее все свои дни. Коротко или подробно, как тебе нравится. Так же, как это делаем все мы. Коротко или подробно, как нам нравится. Даже те, кто никогда не учился писать, каждый вечер ставят свои три крестика.

Он положил книгу на стол, знаком велел Карлу сесть на стул и открыл первую страницу, белизна которой была такой ослепительной, что Карл зажмурился.

– Никто никогда не прочтет, что ты пишешь, до самой твоей смерти, – сказал дядя. – Никто из нас не станет этого делать, читать чужую Белую книгу, чтобы не накликать на себя беду. Только после твоей смерти, только тогда. Тогда конечно. Тогда все прочитают, какой была твоя жизнь, – даже те, кто не умеют читать, по-своему прочтут. Посмеются, поплачут. Удивятся, поучатся. Но до тех пор, Карл, это – самая секретная из всех книг. – Он повернулся к племяннику, даже наклонился к нему, но продолжал говорить все так же громко. – Твой первый день, сегодняшний, ты запишешь на глазах у всех нас. Здесь. Сейчас. – Он протянул Карлу очиненное гусиное перо и указал на чернильницу.

Карл взял перо и окунул его в чернильницу. Посмотрел на дядю.

– Ну, в чем дело? – спросил он, потише. – Напиши все, что было. Ни больше, ни меньше.

Карл кивнул и написал. «Теперь я мужчина, и сегодня я – не в первый раз, но впервые один – проделал путь от своего дома в городе до деревни, где родились мои отец и мать». Он взглянул на дядю. Тот молча смотрел на него. Тогда Карл продолжил: «Собственно, мне нужно было попасть в деревенскую церковь, которая называется Черная часовня, хотя…»

– Отлично, – сказал дядя и забрал у него перо. – Правда, если ты и дальше будешь так писать, так много и так крупно, твоя книга скоро окажется заполненной. А больше страниц у тебя для твоей жизни не будет. – Он присыпал чернила – разумеется, это была тушь – мелким песком, сдул его и закрыл книгу.

Тут же все присутствующие встали и заспешили к выходу. Люди болтали, шумели, смеялись, и, казалось, никого нимало не волновало, что Черная часовня – святое место. Карл вышел через узкий проход на улицу одним из последних. Дул мягкий ветер. Все несли на длинных шестах разные фонари – стеклянные, бумажные, некоторые держали даже вырезанные из свеклы лампы с рожами: косые глаза, кривые рты и оскаленные в ухмылке зубы. Одна женщина держала перед собой светящееся сердце, на обратной стороне которого был изображен волк. Карлу тоже дали фонарь на шесте – шар из красной бумаги, в котором горела свеча. И еще дали четыре белые свечи, по одной на каждую сторону света. К тому же он нес книгу, тяжелую, словно камень. Голова процессии давно уже добралась до постоялого двора. Между ним и церковью мерцало несколько сотен огней. Болтовня и смех поднимались в ночное небо и облаком повисали над деревней. Сияли звезды. Еще никогда Карл не видел так много звезд в такой необъятной Вселенной. Он дурачился вместе с молодыми мужчинами и шутил так же, как они. Впереди шли его отец и мать, они держались за руки. Это показалось ему странным, неуместным. Процессия двигалась все медленнее, потому что перед проходом между гробами, через который можно было попасть на постоялый двор, возникла пробка. Люди, а среди них и Карл, толпились, тесно прижатые друг к другу, смеясь и вскрикивая. Сзади напирала стайка кудахчущих девушек, и он прямо-таки прилип к спине рослого мужчины, стоявшего перед ним. Ему уже почти нечем было дышать, а вскоре его так сильно отшвырнуло к гробам, что те закачались, грозя рухнуть на него. И вдруг Карл увидел свой собственный гроб: он сразу узнал его, хотя в свете фонарей, которые люди держали над головами, грубый ящик казался огромным.

– Мой гроб стоит перед кузницей, – сказала у него за спиной женщина с веснушками. Он узнал бы ее голос из тысячи, хотя до этого она не сказала ему ни слова. Но ее пение! Ее тело прижало к нему – грудь, живот, ноги, – а рот женщины был так близко от его уха, что он чувствовал ее дыхание. – У нас теперь только три гроба. Мамин, брата и мой. Гроб отца нам понадобился на прошлой неделе. – Она жарко дышала в ухо Карлу. – Но и теперь наши гробы стоят красивее и ровнее всех в деревне. Мой отец укладывал их с помощью уровня. По левому краю ровнял, по правому. Я тоже так умею.

Левая щека Карла терлась о доски гробов, как о наждачную бумагу. (Один раз его ухо зацепилось за край гроба, и он даже взвыл от боли. А другим ухом он все еще чувствовал дыхание женщины.) Интересно, где гробы его отца и матери?.. Наконец они одолели узкий проход и попали на постоялый двор.

Это был настоящий зал, намного больше, чем Карлу помнилось. Светлый, с длинными столами, за которыми сидели гости. Высоко над головами были развешаны гирлянды. Тоже или черные, или белые. Мужчины сняли куртки и остались в рубашках – кое-кто подвернул рукава, – а женщины сняли чепцы и сделали посвободнее корсеты. Многие вынули шпильки из пучков и теперь сидели с распущенными по спине волосами. И хотя Карл все еще оставался единственным в пестрой одежде, остальные так развеселились, что их лица тоже стали яркими. Носы красные, щеки – бордовые, разгоряченные. Какая-то женщина в странных очках – казалось, она сама смастерила их из куска проволоки и оконного стекла – схватила Карла за руку и потянула к столу, стоявшему по всей длине задней стены, на которой разместились знамена пожарной команды, кубки, грамоты животноводческих выставок. За столом тоже все места были заняты. Кроме двух – для женщины в очках и Карла. Это было почетное место, в середине, поэтому Карл мог видеть весь зал, и его могли видеть все; так он и сидел, с венком из вероники на голове. Цветы тонко благоухали, еще никогда Карл не вдыхал подобного аромата. Но куда деть книгу? Никто не помогал ему, казалось, всем было любопытно, как он выкрутится; в конце концов он сел на нее. Карл возвышался над всеми, словно король или егерь на охотничьей вышке. Все захлопали, радуясь тому, что он нашел-таки правильное решение. Женщина в очках – она, как и все за этим столом, едва ли была старше его – села рядом с ним.

– Я – твоя почетная дама, – сказала она. – Меня зовут Хильда. А это Эльза.

Эльза, сидевшая по другую сторону, пухленькая, с уже заметной грудью, улыбнулась ему.

Женщина с веснушками расположилась сбоку, довольно далеко от него. Но все-таки за тем же столом. Из кухни вышли тетки и кузины, одну он даже знал по имени, ее звали Зельда, и разнесли по столам дымящиеся миски со свининой, бобами и картофелем. Родственники хозяина, они тоже приходились Карлу дядями или кузенами, налили в бокалы вино; оно и впрямь было того же цвета, что его шляпа. Карл так быстро проглотил еду, что Зельда не успела даже отойти и снова наполнила его тарелку.

– Ох уж эти городские парни, – сказала она, – им всегда нужно две порции.

Карл благодарно взглянул на нее. А еще его мучила жажда, поэтому он залпом осушил бокал. Вино он пил впервые в жизни, и оно ему понравилось. Карл протянул бокал одному из дядей, который, вполне вероятно, мог оказаться и его двоюродным братом. Тот налил еще, и Карл опять быстро выпил. Конечно, ему налили снова. Хильда и Эльза чокнулись с ним. Потом ему пришлось слезть с книги, чтобы чокнуться со всеми. К нему тянулось сотни две бокалов, и такое же количество глоток что есть мочи вопило «твое здоровье!», крик этот напоминал рев новорожденного дракона. Он прокричал что-то в ответ, выпил свой бокал и забрался обратно на трон. Вскоре его тоже охватило безудержное веселье, потому что все разговаривали одновременно и очень громко. Они ведь хотели, чтобы их поняли, и совсем не стремились понять, что говорят другие. Голос Карла, теперь уже бас, слившись с гомоном гостей, рассказывал Эльзе, которая поверх его головы разговаривала с Хильдой, что он играет в футбол намного лучше своего брата и что от вокзала до озера ходит запряженный лошадьми трамвай. Мужчины выкрикивали друг другу названия немецких крейсеров – «Князь Бисмарк», «Шарнхорст», «Виктория Луиза», а женщины смеялись над платьями из Парижа, в которых видна почти вся грудь, и уверяли друг друга, что никогда не наденут ничего подобного, хотя, наверно, один разок и можно…

А потом столы сдвинули в сторону. На высокий подиум в углу зала взгромоздился оркестр – аккордеон, контрабас и что-то вроде мандолины. Свободное место тотчас заполнили танцующие. Карл тоже ринулся танцевать с Хильдой. Он скакал и кружился, и Хильда, словно жеребенок, скакала вместе с ним. Но вскоре появилась Эльза и сменила Хильду, та засмеялась и вернулась к столу, хотя за ним уже не было ни одной женщины. Они стояли вокруг танцплощадки и смотрели на Карла. Оказалось, что все хотят танцевать с ним, правда все – даже пожилые и совсем старые, так что Карл танцевал с беззубыми партнершами, которых ему приходилось поддерживать, чтобы они не упали. И даже со столетней старухой – для нее и махонькие шажки казались огромными прыжками. Она просто сияла от счастья, да и Карл был очень доволен. И вот он уже танцует со своей матерью.

– Сегодня ты приносишь счастье всем женщинам, – сказала она, пока они кружились по залу. – Понятно, что все хотят танцевать с тобой. И я тоже.

Она поцеловала его – Карл не успел увернуться. А мать уже передала сына какой-то великанше с всклокоченными волосами, которая так пылко прижала его к себе, что он чуть не задохнулся. Наконец – Карл еле дышал – ее сменила сухая, словно дерево, женщина, с испуганными глазами; однако в объятиях Карла она расслабилась и стала такой умиротворенной, что вообще не хотела его никому уступать. Она даже заплакала от счастья или от горя, а глаза ее сделались бархатными, когда какая-то коренастая женщина все же перехватила у нее Карла. А танец все продолжался, словно бешеная гонка. Круг ожидавших женщин становился все меньше: каждая протанцевавшая с ним возвращалась на свое место за столом. Под конец праздника танцевали только молодые женщины. Хрупкая. Крупная. Хохотушка. Тихоня. Косоглазая. Неловкая, она все вскрикивала от радости. Все, ну почти все. Потому что женщина с веснушками не пригласила его. Она тихо сидела в одиночестве за столом, не сводя с него глаз, и все-таки не подошла. И он тоже не осмелился пригласить ее, но зато протанцевал второй раз с Эльзой и третий раз с Хильдой. Так что она осталась единственной, пропустившей танец с Карлом, который приносил счастье. Когда после английского вальса музыканты начали собирать инструменты, она приподнялась, вся пунцово-красная, словно хотела попросить сыграть еще один, последний танец, но снова села. Да и Карл уже сидел и болтал с парнями. Они говорили про Панамский канал, точно присутствовали на его открытии, и про битву при Марне. Карл рассказывал о летчике Ёлерихе, конечно немце, который установил новый рекорд высоты – больше восьми тысяч метров. Он говорил только для женщины с веснушками, и действительно она издалека очень внимательно слушала его. В конце концов голова его совсем пошла кругом от восторга. Карл больше не понимал, он ли это говорит или все-таки кто-то другой. Все говорили одновременно и сами по себе… В какой-то момент он поднял глаза, может быть, потому, что шум голосов стал тише. Зал опустел. Дядя и два двоюродных брата убирали тарелки, бокалы и графины. Они отбрасывали громадные тени – еще горело несколько ламп, – и на стенах большие лапы комкали бумажные скатерти. Звук был, как от пушечных выстрелов. Зал выглядел разоренным: опрокинутые бутылки, осколки стекла, оборванные гирлянды. Карл смутно видел, словно через матовое стекло, как одна из кузин пыталась заползти под стол. Но тут дошла очередь до его стола, и он попытался встать. Ноги плохо держали Карла. Бокалы прочь, графины долой, бумажная скатерть полетела в ивовую корзину, но ему все-таки удалось спасти один цветок, который пахнул еще сильнее, чем прежде. Он несколько раз понюхал цветок, а потом засунул его в карман брюк. За столом никого не осталось. Лишь молодой человек, с которым несколько часов тому назад они обсуждали достоинства и недостатки «форда Т», откинувшись на спинку стула, храпел, разинув рот. Хозяин опрокинул юношу на пол, но тот даже не проснулся. Только когда Карл потряс его, он открыл глаза, захлопнул рот и встал на ноги. А потом отвел Карла, причем оба держались друг за друга, в пристройку к постоялому двору. Может быть, в амбар, во всяком случае, в какое-то большое помещение. Там было темно, хоть глаза выколи, и пахло сеном. Они еще немного подурачились, пока из темноты сразу несколько голосов не осыпали их бранью. Очень может быть, что в них даже полетел ботинок; Карл почувствовал легкий ветерок и услышал у себя за спиной глухой стук. Он упал в сено. Справа и слева храпели спящие мужчины. Были ли в амбаре и женщины, Карл не знал; он еще никогда не слышал, как дышит во сне женщина, но не мог себе представить, чтобы она издавала такие громкие, такие грубые звуки.

Он почти провалился в царство между сном и явью – мелькающие картинки, далекие звуки, неясные голоса, – но тут почувствовал на своей щеке чье-то дыхание, чье-то тело рядом с собой. Женщина.

– Тсс! – едва слышно раздалось около его уха.

Чьи-то губы целовали его, и, поначалу окаменев от ужаса, Карл вскоре тоже принялся целовать в ответ. Он вдыхал аромат женщины, который напоминал ему что-то знакомое. Потом что-то прошептал, и мягкая рука закрыла его рот. Тогда он замолчал. Вторая рука нежданной гостьи гладила его, потом он почувствовал ласку обеих рук. И его руки – а губы все целовали – двигались туда, где им были рады. А рады им были везде. Теперь уже женщина вздыхала, тихо, не отрывая своих губ от губ Карла. Один раз, может быть, потому, что Карл сделал резкое движение, кто-то из спящих рядом захрипел, словно просыпаясь, перевернулся на другой бок, так что гостья, которая полулежала на Карле, замерла. Карл тоже лежал неподвижно, как бревно. Когда храп возобновился, ее губы снова стали мягкими, губы Карла – тоже…

Внезапно она исчезла, даже не попрощавшись. Карл сел, уставился в темноту и пошарил вокруг себя. Ничего. Никого. Ни малейшего движения воздуха, которое говорило бы о том, что кто-то пробежал по сену. Кто была его нежная гостья?.. Карл так быстро заснул, что во сне ему продолжало сниться свидание, словно оно и не кончалось. А может, все это и было только сном?

Когда он проснулся, сквозь щели в стене светило солнце. Над ним, высоко наверху, соломенная крыша. Он поднял голову. И правда, сено от стены до стены. Карл был один. Ни души, даже вмятин от спящих тел на сене не осталось. Зато с улицы слышались голоса. Много голосов. Тогда он встал – голова трещала, горло пересохло, точно пыли наглотался, – стряхнул с куртки соломинки, надел шапку и вышел из амбара. Косые утренние лучи солнца. Он зажмурился. На краю колодца, сделанного из выдолбленного дерева, сидели отец и мать. Они встретили его сияющими улыбками. Он опустил голову в бадью. Потом начал пить, так жадно, словно готов был выпить весь колодец.

На площади, которая поднималась к похожим на крепости жилищам, расположенным далеко наверху, толпились люди. Одетые в грубые куртки и толстые юбки из одинакового материала, они стояли возле рыночных прилавков, на которых пирамидами был выложен козелец. Картошка с налипшей землей. Темно-красная свекла. А еще кожаные сумки и чугунные сковороды. Свечи, какие Карл видел в церкви. Черная и белая смородина. Он шел вдоль рыночных рядов (родители шли за ним) и узнавал многих покупателей. Да, собственно, почти всех. Вчера они были на его празднике. Правда, сейчас никто не обращал на него никакого внимания. Например, одна из тетушек разговаривала со стариком, который так долго тянул последнюю ноту, и оба они не заметили приветствия Карла. Дядя и двоюродный брат прошли мимо него, не прерывая своего разговора. А один из стариков-«банщиков» даже наскочил на Карла и все-таки, казалось, не узнал его. У прилавка, заваленного свежевыловленными угрями – неужели они их едят? – стояла Эльза. И она не поздоровалась с ним. Немного дальше за столом стояла Хильда, она продавала серые клубни, может, корни горечавки. Карл кивнул ей, так и не поняв, подмигнула она ему или это солнце отразилось в стеклах ее очков. Зельда, его кузина, равнодушно прошла мимо него.

По давешнему переулку, похожему на волнующееся море из булыжников, Карл шел, широко расставляя ноги, и все-таки ему чудилось, будто его мучает морская болезнь. На этот раз он удачно миновал лужи, оставленные мулами. Кузница в конце переулка оказалась закопченной ямой. Три гроба перед ней действительно были уложены с особой тщательностью. Какой принадлежал женщине с веснушками? Карл дотронулся до одного из них так быстро, так мимолетно, что родители ничего не заметили. Он не был уверен, что коснулся ее гроба; но этот гроб из почти белого дерева показался ему приятней других.

От деревни дорога вела к четырем скалам из известняка, тянувшимся к небу, словно пальцы. Поворот. Карл оглянулся в последний раз. Теперь перед кузницей стояла фигура, когда Карл помахал ей, она тоже подняла руку и скрылась в доме. Амбары и дома деревни казались черными. Флюгер на церкви сверкал. Очевидно, Карлу надо было и обратную дорогу найти самому, потому что отец и мать пропустили его вперед. Итак, он пошел прямо на солнце – оно указывало ему путь – и сразу же попал в ущелье, где вчера сражался с громом и молниями. Сейчас, в лучах утреннего солнца, мхи и камни выглядели светлыми и дружелюбными. Он быстро шел по тропинке со слюдяными камешками, мимо древних кедров, на которых больше не сидели птицы. Карл почти бежал, но родители не отставали. Вскоре солнце стояло прямо над ним; а когда он дошел до пня, служившего местом отдыха, путь ему указывала его тень. Он снова почувствовал голод, снова сел. В кожаном мешке снова оказались хлеб, сыр, сидр. Кто-то все это туда положил.

– Отец, будешь? А ты, мать?

Они покачали головами.

Через снежник, мимо каменоломни, по тропинке с цепляющейся ежевикой, под елями, между берез и буков Карл шел так быстро, что родители в конце концов отстали от него. И все же на дорогу в нижней части леса, ресторанчик «Старая таможня» и бывшие редуты уже легла тень. А когда Карл свернул на свою улицу, вечернее солнце как раз позолотило его дом. Все вокруг было привычного цвета – после сплошного черного цвета в деревне предков, и его одежда, еще вчера похожая на разноцветное оперение, снова стала обычной. Даже ботинки из кожи хамелеона теперь не отличались цветом от булыжной мостовой. Карл подождал перед дверью, пока не появились родители, взмокшие, запыхавшиеся.

– Теперь ты – самый сильный, – с трудом переводя дух, сказал отец.

А мать вообще не могла вымолвить ни слова и лишь попыталась погладить Карла по волосам. Он увернулся и помчался вверх по лестнице, в квартиру. Феликс сидел за кухонным столом и язвительно ухмылялся.

– Моих почетных дам звали Берта и Ольга, – сказал брат. – Обалдеть, какие бабы.

Карл показал ему язык, побежал в их общую комнату, запер дверь, с трудом взгромоздил свою книгу на бельевой ящик – он только сейчас заметил, что там уже лежала такая же книга, Белая книга его брата, – и открыл окно. Ласковый ветерок поднимал клубы пыли. Какой-то мужчина стоял возле платана, его тень была такой длинной, что доходила до конца улицы, где что-то вынюхивали собака и ее тень. Карл думал о женщине, приходившей к нему ночью. Теперь он не сомневался, что это была та самая, с веснушками. Потому что любая другая – это было бы неправильно. А ее поцелуи! Он достал из кармана брюк цветок вероники, жалкий, увядший, но все еще ароматный. Карл так сильно втянул воздух, что лепесток застрял у него в носу, и он громко чихнул. Внезапно ему до смерти захотелось в туалет. Он рванулся к двери, начал трясти ее, пока Феликс не крикнул: «Поверни ключ, болван!» – выскочил в коридор, выбежал из квартиры и одним прыжком перемахнул всю лестницу.

Еще на бегу, чихая в последний раз, он стянул брюки. Но оказалось, ему нужно было не писать. Что-то белое выстрелило из него, один раз, второй, через весь туалет, до самого окна. Он стоял, ничего не видя, не дыша, в висках у него стучало. Он болен? Умирает? Потом он немного пришел в себя, достал носовой платок и вытер стены и окно. Странно, что он не залил еще и потолок. Карл застегнул брюки, спустил воду и вернулся в квартиру. Феликс все еще сидел в кухне и ухмылялся. На этот раз Карл не стал притворять дверь своей комнаты. Открыл окно. Мужчина на улице так упорно дергал за поводок, что собака в конце концов сдалась и поплелась за ним. Карл, мой отец, смотрел им вслед. Когда он захотел прошептать имя веснушчатой женщины, то понял, что не знает, как ее зовут.

Каждый сын убежден, что его отец никогда не спал ни с одной женщиной; ну разве что с той, которая стала потом его матерью, да и то лишь тот единственный раз. А с другими – никогда. Конечно, так не бывает. А вот у моего отца получилось именно так. Женщина с веснушками была первой, в которую он влюбился и с которой он тем не менее никогда не спал. Которую он всеми силами души хотел увидеть снова, и эта влюбленность, несмотря ни на что, осталась у него в памяти. (На самом деле он встретил ее еще раз. Лет через пятьдесят.) Разумеется, боль первой разлуки прошла, он был молод, а на свете существовали и другие женщины. Регула, которую он пламенно обожал издали. Мари-Йо, которую он, болтая без умолку, провожал из школы домой, а один раз даже ходил с ней на ярмарку, где они ели медовые пряники и разговаривали о революции в России. Мари-Йо была против, а мой отец не знал толком, против он или за. (Потом Мари-Йо стала врачом, вышла замуж за врача и покончила с собой, сделав себе укол морфия, вечером того же дня, когда умер ее муж.) Штефани показывала ему звезды на небе – Большую Медведицу, Малую Медведицу, Венеру, – он вначале пялился на звездное небо, а потом прижал ее к себе, и минуту или две она отвечала ему, а потом сказала хриплым голосом, что если так пойдет и дальше, то скоро они поведут себя как животные. (Не прошло и двух месяцев, как она сошлась с его лучшим другом и была совсем не против того, чтобы они вели себя как животные.) С Моникой он ходил гулять в лес и почувствовал себя зрелым и взрослым мужчиной, когда однажды Монике срочно понадобилось в туалет и она присела за кустиком. Его это не покоробило, он знал, что иногда не только мужчин, но и женщин их кишечник вынуждает поступать так. (Моника стала успешной танцовщицей, правда, с другим партнером, и заняла четвертое место на Grand Tournoi de Danse de Monte Carlo[3]3
  Большой танцевальный конкурс в Монте-Карло (фр.).


[Закрыть].) С Сюзанной однажды, когда они думали, что ее родители с остальными детьми карабкаются на Сентис, он даже лежал совершенно обнаженный на постели, заваленной плюшевыми медвежатами. Сюзанна тоже была голая. Они рассматривали друг друга, задыхаясь от восторга. Наконец, они почти решились дотронуться друг до друга, ее губы уже трепетали над его ртом. Но тут внизу на лестнице что-то загремело – это вернулась вся компания путешественников, на много часов раньше, чем предполагалось. Когда они добрались до подножия Сентис, начался дождь и вершина была окутана плотными тучами. Еще никогда мой отец не одевался так быстро, а Сюзанна натянула свои одежки еще быстрее. (Потом она вышла замуж за мужчину из экзотической страны, Сулавеси или Суматры, и жила, босая, с точкой на лбу, в родных краях мужа, ставших после его смерти и ее родиной.)