Текст книги "Общество риска. На пути к другому модерну"

Автор книги: Ульрих Бек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Таким образом, медицина как профессиональная власть успешно обеспечила и создала себе принципиальное преимущество перед политическими и общественными попытками соучастия и вмешательства. На своем практическом поле, в клинической диагностике и терапии, она располагает не только «инновационной силой науки», но одновременно в вопросах «медицинского прогресса» является сама себе парламентом и сама себе правительством. Даже «третья власть» – юриспруденция – вынуждена, если необходимо вынести решение о «врачебной ошибке», обращаться именно к тем медицинским созданным и контролируемым нормам и прецедентам, которые в соответствии с социальной конструкцией рациональности в конечном счете могут быть оценены опять-таки лишь медиками, и больше никем.

Таковы условия проведения политики «свершившихся фактов» и ее распространения на культурные основы жизни и смерти. Продуцируя «новые знания», медицинская профессия оказывается в состоянии отметать внешнюю критику, сомнения и соображения касательно смысла и пользы медико-терапевтических услуг. Общественные ожидания и критерии оценки уже не заданы заранее, а представляют собой рефлексивные – т. е. создаваемые, определяемые самими медиками в ходе исследований, диагностики и терапии – переменные величины. То, что в социальном смысле считается «здоровьем» и «болезнью», в рамках такой организованной медицинской монополии утрачивает свой заданный, «природный» характер и становится величиной, создаваемой и восстановимой внутрипрофессионально через деятельность самой медицины. «Жизнь» и «смерть» в таком случае уже не суть постоянные, неподвластные человеку величины и понятия. То, что общество считает и признает «жизнью» и «смертью», в работе самих медиков и через нее приобретает скорее контингентный характер и нуждается в новом определении вместе со всеми непредсказуемыми импликациями, а именно на фоне и на основании медико-биологически продуцированных ситуаций, проблем, критериев. Так, ввиду достижений кардио– и нейрохирургии необходимо заново решить и установить, считать ли человека «мертвым», если мозг отказал,! а сердце еще бьется, если сердечная деятельность может обеспечиваться лишь с помощью соответствующей сложной аппаратуры, если определенные функции мозга прекращаются (т. е. пациент постоянно находится «без сознания», но прочие функции организма еще действуют) и т. д. Ввиду геннотехнических возможностей оплодотворения ш уйго жизнь уже не равна жизни, а смерть – смерти. Изначально (относительно) однозначные основные категории и явные ситуации человеческого миро– и самопонимания опрокидываются ситуациями, «без спросу» создаваемыми и созданными медициной, контингентно и открыто для формирования. Перманентно порождаются новые, дотоле не имевшие места в эволюции ситуации решений, которые в медицинской практике (по меньшей мере отчасти) получают ответ заранее в пользу ориентированной на исследования медицины. Даже политически и юридически модели решения могут быть «созданы» опять-таки лишь на основе медицинской диагностики (разумеется, в сотрудничестве с другими профессиями). Таким образом медицинский подход к ситуациям объективируется и все глубже и шире захватывает совокупность сфер человеческих взаимоотношений и человеческого бытия. Растет число полей, где медицински сформированная реальность становится предпосылкой мышления и деятельности. Возникает право с отпечатком медицины, медицински «одобренные» рабочие технологии, экологические данные и защитные нормы, привычки питания и т. д. Тем самым не только спираль медицинских формирований и решений все глубже ввинчивается во вторую реальность общества риска, но и создается неутолимый голод на медицину: постоянно расширяющийся рынок для разветвляющихся вглубь и вширь услуг медицинской профессии.

Профессиональная группа, которой удался такой благодатный (для нее самой) синтез науки, профессионального обучения и практики, располагает уже не только определенной «профессиональной стратегией» обеспечения рынка для своего «товарного ассортимента» – скажем, юридической монополией или вмешательством в содержания обучения, патенты и т. д. Она владеет куда большим – этаким золотым осликом, из которого так и сыплются рыночно-стратегические возможности. Этот организационно-профессиональный расклад сравним с «рефлексивной стратегией рынка», поскольку он позволяет профессиональной группе, располагающей возможностью когнитивного развития в монополизированном ею поле деятельности, постоянно продуцировать новые профессиональные стратегии, т. е. извлекать выгоду из порожденных ею же рисков и опасных ситуаций и посредством соответствующих технико-терапевтических инноваций постоянно расширять сферу собственной деятельности.

Такое профессиональное главенство медицины, однако, нельзя смешивать или отождествлять с личной властью врача. Формирующая власть медицины осуществляется прежде всего в профессиональной форме, а в эту форму встроен характерный барьер между частными интересами профессиональных работников и соблюдением и исполнением политических и общественных функций. Полицейский, судья, чиновник-администратор опять-таки не может использовать порученные ему властные полномочия, как феодальный князь, для умножения своей личной власти не только потому, что на пути встают законодательные предписания, контроль, начальство и т. д.; он не может сделать этого еще и потому, что в профессиональной форме изначально содержится структурная нейтральность его личных экономических интересов (доход, карьера и т. д.) относительно содержательных целей и побочных последствий его работы. Они вообще не попадают в поле его зрения, так или иначе оттесняются в сферу побочных последствий медицинской практики. Кстати говоря, успехи в этой сфере идут ему на пользу тоже не прямо, а «в переводе» – как возможности сделать карьеру, получить более высокий оклад, более высокое место в иерархии. В этом смысле медик, работающий по найму и занимающийся исследованиями человеческой генетики, так же зависим, как и всякий другой работник: его можно уволить, заменить, можно проконтролировать его работу на предмет «профессионального соответствия», другие могут давать ему указания и руководить им.

Здесь обобщенно выражается еще одна характерная черта субполитики, которая в разных сферах деятельности проявляется по-разному: если в политике сознание и влияние хотя бы в принципе могут совпадать с осуществляемыми функциями и задачами, то в сфере субполитики сознание и реальное воздействие, социальное изменение и влияние систематически разделяются. Иными словами, значимость начавшихся социальных изменений вовсе не обязательно коррелирует с соответствующими властными преимуществами, напротив, она даже может совпасть с (относительным) отсутствием влияния. Так сравнительно малочисленная группа исследователей человеческой генетики и практиков в мнимой норме их зависимой профессиональной практики неосознанно и без всякого плана осуществляет переворот отношений.

6. Дилемма технологической политики

Теперь можно сказать: дилемма технико-экономической субполитики выводится из легитимности политической системы. То, что в рамках политической системы не принимается прямых решений о разработке или внедрении технологий, вряд ли вызовет возражения. Побочные последствия, за которые здесь постоянно приходится держать ответ, возникают не по вине политиков. Тем не менее политика исследований располагает рычагами финансовой поддержки и каналами законодательного успокоения и сдерживания нежелательных эффектов. При этом, однако, решение о научно-техническом развитии и его экономическом использовании неподвластно вмешательству исследовательской политики. Индустрия обладает по отношению к государству двойным преимуществом: автономией инвестиционных решений и монополией внедрения технологий. В руках экономической субполитики сходятся главные нити процесса модернизации в форме экономических расчетов и экономического эффекта (или соответственно риска) и технологического формирования на самих предприятиях.

Такое разделение труда во властной структуре модернизации ставит государство по многим позициям в положение отстающего. Прежде всего оно старается поспеть за технологическим развитием, решения о котором принимаются в другом месте. Несмотря на всю поддержку научных исследований, его влияние на цели технического развития остается вторичным. Решения о внедрении и развитии микроэлектроники, генной технологии и т. д. принимаются не парламентом, он разве что соглашается субсидировать их для обеспечения экономического будущего (и рабочих мест). Именно слияние решений о техническом развитии с решениями о капиталовложениях вынуждает предприятия по причинам конкуренции разрабатывать свои планы втихомолку. В итоге эти решения ложатся на стол политики и общественного мнения уже на стадии реализации.

Как только под видом инвестиционных решений приняты решения о технических разработках, они тотчас приобретают весьма солидный вес. Ведь в таком случае они появляются на свет вместе с принуждением, свойственным осуществляемым инвестициям: они должны окупиться. Значительные издержки нанесли бы ущерб капиталу (и, разумеется, рабочим местам). Если кто-нибудь начнет теперь расписывать побочные последствия, он навредит предприятиям, инвестировавшим в эти проекты свое будущее и будущее своих работников, а тем самым поставит под угрозу и экономическую политику правительства. Здесь заключено двойное ограничение: во-первых, оценки побочных последствий выводятся под нажимом принятых инвестиционных решений и обязательной рентабельности.

Во-вторых, однако, этот нажим несколько облегчается тем, что, с одной стороны, последствия так или иначе оценить трудно, а, с другой стороны, государственные контрмеры требуют для своего осуществления и окольных путей и много времени. В результате возникает типичная ситуация: «проблемы современности, порожденные индустрией, базирующиеся на инвестиционных решениях вчерашнего дня и на технологических инновациях дня позавчерашнего, столкнутся с противодействием в лучшем случае завтра, а результаты будут и вовсе послезавтра. Стало быть, в этом смысле политика специализируется на легитимации последствий, которые вызваны не ею и которых она реально избежать не может. Согласно модели разделения властей, политика остается в двояком аспекте ответственна за решения, принятые на предприятиях. Находящаяся в сфере теневой политики, производственная «верховная власть» в сфере технологического развития располагает лишь заимствованной легитимностью. И политика на глазах критически настроенной общественности должна снова и снова задним числом социально продуцировать эту легитимность. Такое политическое принуждение к легитимации непринятых решений усиливается политико-ведомственной ответственностью за побочные последствия. Разделение труда, таким образом, оставляет за предприятиями первичную решающую власть без ответственности за побочные последствия, тогда как политике выпадает задача демократически легитимировать решения, принятые не ею, и «спускать на тормозах» их побочные последствия.

Некоторое облегчение обеспечивает здесь модель прогресса. «Прогресс» можно понимать как легитимное социальное изменение без политико-демократической легитимации. Вера в прогресс заменяет согласование. Более того, она заменяет все вопросы, является своего рода заблаговременным согласием с целями и последствиями, которые остаются неизвестными и неназванными. Прогресс есть tabula rasa, возведенная в ранг политической программы, которую непременно полагается одобрить «оптом», словно это путь в земной рай. Основные требования демократии поставлены в модели прогресса с ног на голову. Уже одно то, что речь здесь вообще идет о социальном изменении, требует задним числом наглядного разъяснения. Официально речь идет о совсем другом и всегда об одном и том же – об экономических приоритетах, конкуренции на мировом рынке, рабочих местах. Социальное изменение осуществляется здесь замещение, по модели обмена головами. Прогресс есть инверсия рациональной деятельности как «процесс рационализации». Это беспрограммное, необсуждаемое, непрерывное социальное изменение в сторону неведомого. Мы предполагаем, что все будет хорошо и в конечном счете все, что мы сами же натворили, всегда можно будет повернуть на рельсы прогрессивности. Но задавать об этом вопросы – куда мы идем и зачем? – значит впадать в ересь. Соглашаться, не спрашивая «зачем?», – вот какова здесь предпосылка. Все остальное – заблуждение, крамола.

В данном случае отчетливо просматривается «контрмодерновый характер» веры в прогресс. Эта вера – своего рода земная религия модерна. Ей свойственны все признаки религиозных верований: доверие к неведомому, незримому, неощутимому. Доверие вопреки рассудку, вслепую, не ведая ни цели, ни средств. Вера в прогресс – это вера самого модерна в собственную творческую силу, ставшую техникой. Место Бога и церкви заняли производительные силы и те, кто их развивает и ими управляет, – наука и экономика.

Колдовские чары, которыми эрцац-бог Прогресс опутал человечество в эпоху индустриального общества, тем более удивительны, чем глубже вникаешь в сугубо земную конструкцию прогресса как такового. Некомпетентности науки соответствует имплицитная компетентность предприятий и чисто легитимирующая компетентность политики. «Прогресс» – социальное изменение, институционализированное в сфере некомпетентности. Фатальность веры в чистую обязательность, причем веры, поднятой в ранг прогресса, так или иначе уже существует. «Анонимная власть побочного последствия» соответствует государственной политике, которая способна лишь благословлять заранее данные решения, и экономике, которая оставляет социальные последствия в латентности факторов, интенсивирующих издержки, равно как и науке, которая с чистой совестью теоретических установок запускает процесс, не желая ничего знать о последствиях. Там, где вера в прогресс становится традицией прогресса, разрушающей модерн, какой сама же и создала, неполитика технико-экономического развития превращается в легитимационно обязательную субполитику.

7. Субполитика производственной рационализации

Функционалистские, организационно-социологические и неомарксистские анализы до сих пор мыслят «определенностями» крупной организации и иерархии, тейлоризма и кризиса, которые давно подорваны производственными развитиями и возможностями развития на предприятиях. С возможностями рационализации, заложенными в микроэлектронике и других информационных технологиях, с экологическими проблемами и политизацией рисков в храмы экономических догм тоже вошла неопределенность. То, что совсем недавно казалось прочным и незыблемым, приходит в движение: временные, местные и правовые стандартизации наемного труда (подробнее см. об этом главу VI), властная иерархия крупных организаций, возможности рационализации уже не придерживаются давних схем и подчинений, преступая железные границы отделов, предприятий и отраслей; структуру производственных секторов можно с помощью электроники объединить в новую сеть; технические производственные системы можно изменить независимо от человеческих рабочих структур; представления о рентабельности ввиду рыночно обусловленных требований гибкости, экологической морали и политизации производственных условий утрачивают жесткость; новые формы «гибкой специализации» успешно конкурируют с прежними «исполинами» массового производства.

В производственной политике это множество структуроизменяющих возможностей никоим образом не должно осуществиться сию минуту, разом или в ближайшем будущем. И все-таки в путанице влияний экологии, новых технологий и преобразованной политической культуры замешательство касательно будущего курса экономического развития уже сегодня изменило ситуацию.

«В процветающие 50–60-е годы еще было возможно сравнительно точно прогнозировать развитие экономики – ныне невозможно предсказать изменение тренда экономических показателей даже на месяц вперед. Неопределенности изменений в национальных экономиках соответствует замешательство относительно перспектив отдельных рынков сбыта. Менеджмент не уверен, какие продукты нужно производить и по каким технологиям, он не уверен даже, каким образом следует распределить авторитет и компетенцию в рамках предприятия. Каждый, кто беседует с предпринимателями или читает экономическую прессу, вероятно, приходит к выводу, что многие предприятия даже без государственного вмешательства испытывают сложности с разработкой развернутых стратегий на будущее».

Конечно, риски и неопределенности составляют «квазиестественный», конститутивный элемент экономической деятельности. Однако нынешнее замешательство демонстрирует новые черты. Оно «слишком сильно отличается от мирового промышленного кризиса 30-х годов. Тогда фашисты, коммунисты и капиталисты во всем мире отчаянно старались следовать технологическому примеру одной-единственной страны – Соединенных Штатов. По иронии, именно в те годы – когда общество в целом казалось чрезвычайно хрупким и изменяемым – никто, похоже, не сомневался в необходимости именно тех принципов индустриальной организации, которые ныне представляются чрезвычайно сомнительными. Тогдашнее замешательство по поводу того, как следует организовывать технологии, рынки и иерархии, является зримым знаком краха решающих, однако же едва ли понятых элементов привычной системы экономического развития».

Размах производственно-социальных изменений, которые становятся возможны благодаря микроэлектронике, весьма значителен. Структурная безработица подтверждает серьезные опасения – но лишь в смысле их обострения, которое удовлетворяет критериям теперешних категорий восприятия этой проблемы. Безусловно в промежуточный период столь же важно будет то, что внедрение микрокомпьютеров и микропроцессоров станет инстанцией фальсификации теперешних организационных предпосылок экономической системы. Грубо говоря, микроэлектроника знаменует выход на такую ступень технологического развития, которая технически опровергает миф технологического детерминизма. Во-первых, компьютеры и управляющие устройства программируемы, т. е. в свою очередь могут быть функционализированы для самых разных целей, проблем и ситуаций. А тем самым техника уже не диктует, каким образом ее надлежит использовать; напротив, это, скорее, можно и нужно задавать технологии. Доныне обязывающие возможности формирования социальных структур посредством «объективных технических принуждений» уменьшаются и даже инвертируются: чтобы вообще уметь использовать сетевые возможности электронного управления и информационных технологий, необходимо знать, какой именно характер социальной организации желателен по горизонтали и по вертикали. Во-вторых, микроэлектроника позволяет разъединить трудовые и производственные процессы. Иными словами, система человеческого труда и система технического производства могут варьироваться независимо друг от друга.

По всем измерениям и на всех уровнях организации возможны новые модели, выходящие за пределы отделов, предприятий и отраслей. Главная предпосылка теперешней индустриальной системы, гласящая, что кооперация есть привязанная к месту кооперация в служащей этой цели «производственной структуре», перестает быть основой технической необходимости. Но тем самым происходит и замена «строительного набора», на котором базируются все прежние организационные представления и теории. Открывающиеся организационные пространства свободной вариации ныне еще невозможно четко себе представить. И не в последнюю очередь именно поэтому их определенно не исчерпаешь в одночасье. Мы находимся у начала организационно-концептуальной экспериментальной фазы, которая ни в чем не уступает принуждению приватной сферы к опробованию новых форм жизни. Важно правильно оценить эти масштабы: модель первичной рационализации, характеризуемая изменениями в категориях рабочего места, квалификации и технической системы, вытесняется рефлексивными рационализациями второй ступени, направленными на предпосылки и константы прежних преобразований. Возникающие организаторские свободы формирования могут быть окружены действующими ныне индустриально-общественными лозунгами, в частности такими, как «производственная парадигма», схема производственных секторов, принуждение к массовому производству.

В дискуссии о социальных последствиях микроэлектроники у исследователей и общественности до сих пор преобладает одна вполне определенная позиция. Прежде всего задаются вопросом и исследуют, будут ли в конечном счете потеряны рабочие места или нет, как изменятся квалификации и квалификационные иерархии, возникнут ли новые профессии, упразднятся ли старые и т. д. Люди мыслят в категориях доброго старого индустриального общества и совершенно не могут себе представить, что они уже не соответствуют возникающим «реальным возможностям». Довольно часто подобные исследования дают отбой тревоги: рабочие места и квалификации изменятся в ожидаемых пределах. При этом предполагается, что категории предприятия и отдела, иерархия трудовой и производственной системы и проч. остаются постоянными. А специфический, лишь постепенно проявляющийся рационализирующий потенциал «умной» электроники проваливается сквозь растр, в котором мыслит и исследует индустриальное общество. Речь идет о «системных рационализациях», которые обеспечивают изменчивость, формируемость мнимо сверхстабильных организационных границ внутри предприятий, отделов, отраслей и т. д. и между ними. Стало быть, характеристикой грядущих волн рационализации является ее перехлестывающий через границы и изменяющий эти границы потенциал. Производственная парадигма и ее размещение в отраслевой структуре находятся в нашем распоряжении: система от отделов до предприятий, переплетение кооперации и техники, сосуществование производственных организаций, – не говоря уже о том, что целые функциональные области (скажем, в изготовлении, но и в администрации) можно автоматизировать, сосредоточить в банках данных и даже непосредственно передать клиенту в электронной форме. С точки зрения производственной политики здесь тоже скрыта существенная возможность изменять организационную «производственную конституцию» при (на первых порах) постоянной структуре рабочих мест. Внутри– и межпроизводственная структура может быть перегруппирована под (более абстрактной теперь) крышей предприятия, так сказать, в обход рабочих мест, а стало быть минуя профсоюзы.

У создаваемых таким образом «организационных конфигураций» «дифферент на нос» не слишком велик, они состоят из сравнительно небольших элементов, которые, в частности, можно в разное время комбинировать весьма различными способами. Каждый отдельный «организационный элемент» предположительно располагает в таком случае собственными отношениями с внешним миром, проводит в соответствии со своей специфической функцией собственную «организационную внешнюю политику». Заданных целей можно достичь, не прибегая по всякому поводу к консультациям с центром, – пока определенные эффекты (например, экономичность, быстрые перестройки при изменении рыночной ситуации, учет рыночных диверсификаций) остаются подконтрольны. «Господство», которое было установлено как прямой, социально переживаемый командный порядок на крупных предприятиях индустрии и бюрократии, здесь как бы делегируется согласованным производственным принципам и эффектам. Возникают системы, где заметные «владыки» становятся редкостью. На место приказа и повиновения приходит электронно контролируемая «самокоординация» «носителей функций» при заранее установленных и строго соблюдаемых принципах производительности и интенсификации труда. В этом смысле в обозримом будущем определенно возникнут предприятия, «прозрачные» с точки зрения контроля производительности и кадровой политики. Однако, вероятно, такое изменение форм контроля будет сопровождаться горизонтальным обособлением подчиненных и вспомогательных организаций.

Микроэлектронное преобразование формы контрольной структуры на «предприятиях» будущего поставит в центр внимания проблему обращения, управления и монополизации информационных потоков. Ведь «прозрачными» станут отнюдь не только сотрудники для предприятий (менеджмент), но и предприятие для сотрудников и заинтересованного окружения. По мере того как будет расшатываться и расчленяться привязка производства к месту, информация станет центральным средством, обеспечивающим единство и общность производственной единицы. Тем самым ключевой характер приобретает вопрос, кто, как, каким способом и в какой последовательности будет получать информацию и о ком, о чем и для чего эта информация. Нетрудно предсказать, что в производственных дискуссиях будущего стычки по поводу распределения информационных потоков и по поводу распределительных ключей станут серьезным источником конфликтов. Важность этого подчеркивается еще и тем, что ввиду децентрализованности производства вслед за юридической собственностью начинает расчленяться и фактическое распоряжение средствами производства, и контроль за производственным процессом в значительной степени повисает на тонкой нити возможности располагать информацией и информационными сетями. Впрочем, это отнюдь не исключает, что монополизация полномочий решения посредством концентраций капитала останется их существенным фоном.

Продолжая существовать, принуждения концентрации и централизации могут быть организационно переосмыслены и переформированы с помощью телематики. Остается в силе, что для выполнения своих задач и функций модерн должен базироваться на фокусировке решений и чрезвычайно усложненных возможностях согласования. Однако эти задачи и функции вовсе не должны воплощаться в форме гигантских организаций. Они тоже могут информационно-технологически делегироваться и отрабатываться в децентрализованных сетях передачи данных, сетях информации и организации или в (полу)автоматических услугах прямой «опросной кооперации» с получателями, как это имеет место ныне в автоматизированных банкоматах.

Но тем самым возникает совершенно новая, по теперешним понятиям противоречивая тенденция: концентрация данных и информации сопровождается упразднением крупных бюрократий и управленческих аппаратов, организованных по иерархическому принципу разделения труда; централизация функций и информации пересекается с бюрократизацией; становятся возможны концентрация полномочий на решение и децентрализация рабочих организаций и институтов обслуживания. «Средний» уровень бюрократических организаций (в управлении, секторе обслуживания, в производственной сфере) независимо от удаленности информационно-технологически сливается воедино в «прямом» диалоге через дисплеи. Многочисленные задачи социального государства и государственного управления – равно как и консультирования клиентов, посреднической торговли и ремонтных предприятий – могут быть превращены в своего рода «электронные магазины самообслуживания», хотя бы лишь в том смысле, что «хаос управления», будучи электронно объективирован, передается непосредственно «совершеннолетнему гражданину». Во всех этих случаях правомочный получатель услуги ведет диалог уже не с чиновником-управленцем, торговым консультантом и т. д., а по определенной методике (пользованию которой он может научиться сам, сделав электронный запрос) выбирает необходимый ему способ обработки, услугу, правомочие. Не исключено, что для определенных главных областей обслуживания такая информационно-техническая объективация посредством информационных технологий невозможна, нецелесообразна или социально неосуществима. Однако же для очень широкого спектра рутинной деятельности она вполне возможна, так что уже в недалеком будущем можно будет осуществлять рутинное управление и обслуживание именно таким образом, экономя расходы на персонал.

В этих наполовину эмпирических суждениях касательно тренда, наполовину перспективных выводах наряду с производственной парадигмой и отраслевой структурой имплицитно разрушены еще две организационные предпосылки экономической системы индустриального общества: во-первых, схема производственных секторов, во-вторых, базовое допущение, что индустриально-капиталистический способ производства с необходимостью постоянно следует нормам и формам массового производства. Уже сегодня можно видеть, что грядущие процессы рационализации нацелены на структуру секторов как таковую. То, что возникает, уже не есть ни индустриальное, ни семейное производство, ни сектор обслуживания, ни неформальный сектор, это нечто третье: стирание или слияние границ в выходящих за пределы секторов комбинациях и формах кооперации, причем нам еще предстоит научиться теоретико-эмпирически понимать их особенности и проблемы.

Уже благодаря магазинам самообслуживания, а особенно благодаря банкоматам и услугам через дисплей (но также и благодаря гражданским инициативам, группам взаимопомощи и т. д.) работа распределяется, минуя производственные секторы. Одновременно рабочая сила потребителей мобилизуется помимо рынка труда и интегрируется в организованный производственный процесс. С одной стороны, эта интеграция неоплачиваемого потребительского труда включена в рыночные расчеты снижения, расходов на заработную плату и производство. С другой стороны, на стыках автоматизации возникают, таким образом, зоны пересечения, которые нельзя истолковывать ни как услуги, ни как самопомощь. Например, через посредство автомата банки могут делегировать оплачиваемую работу оператора клиентам, которые взамен «в награду» получают возможность в любое время свободно распоряжаться своими счетами. В обеспеченных техникой и социально желательных перераспределениях между производством, сферой услуг и потреблением заключена толика рафинированного самоупразднения рынка, которое политэкономы, «зацикленные» на принципах рыночного общества, совершенно не замечают. Сегодня зачастую ведут речь о «теневой занятости», «теневой экономике» и т. д. Но при этом, как правило, не осознают, что теневая занятость ширится не только вне, но и внутри рыночно опосредованного промышленного производства и сферы услуг. Волна микроэлектронной автоматизации порождает смешанные формы оплачиваемого и неоплачиваемого труда, в которых доля рыночно опосредованного труда сокращается, но зато возрастает доля активного труда самого потребителя. Волна автоматизации в секторе услуг вообще по сути представляет собой сдвиг труда из сферы производства в сферу потребления, от специалистов – к общности, от оплаты – к самоучастию.