Текст книги "Общество риска. На пути к другому модерну"
Автор книги: Ульрих Бек
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
Остановиться на этой аргументации – значит скрыть доли активного участия науки, т. е. ее основанной на разделении труда структуры и научно-теоретического программирования в непредсказуемости ее практических последствий. В таком случае исходят прежде всего из того, что путь наук в генерализацию нестабильности невозможно изменить. Одновременно наука в ее исторических предпосылках и формах принимается за константу. Однако вряд ли найдется другая сила, которая изменила мир так, как наука. Почему же изменение мира не может принудить к изменению самое науку? Там, где все становится изменимым, наука, привнесшая в мир эту изменимость, уже не может ссылаться на неизменимость своих основ и рабочих форм. Шансы самоизменения возрастают с автономизацией потребительской стороны. Отщепление вынуждает и допускает новое осмысление и определение научного познания в каноне притязаний на интерпретацию и использование со стороны общественного мнения, политики и экономики. Вопросы гласят: где внутри самой научной практики расположены отправные точки, позволяющие при продолжении и расчленении процесса познания сократить самопорожденную нестабильность? Можно ли таким образом одновременно вновь обосновать практический и теоретический суверенитет наук? Как вновь внешне и внутренне гармонизировать между собой генерализацию сомнения и редукцию нестабильности? С этой целью стоит привести ряд соображений, иллюстрирующих общую мысль.
Общепринятая в научно-теоретических кругах аксиома гласит: науки не могут выносить оценочные суждения авторитетом своей рациональности. Они дают так называемые «нейтральные» цифры, информации, объяснения, которые должны служить самым разнообразным интересам как «беспристрастная» основа решений. И все же: какие цифры они выбирают, на кого или на что проецируют причины, как интерпретируют проблемы общества и на решения какого характера заставляют обратить внимание – все это решения отнюдь не нейтральные. Другими словами: науки развивали свои практические способности управлять независимо и по ту сторону эксплицитных оценочных суждений. Возможности их практического воздействия заключены именно в этом как в окончательной научной конструкции. Так, («чисто объективная») интерпретация «потребности» и «риска» в самых разных сферах деятельности может послужить прикрытием, под которым выторговываются установки и направления будущих развитии. Что именно считается «потребностью» и «риском» – вот ключевой вопрос для решения о выборе между ядерными электростанциями, энергией угля, энергоэкономными мероприятиями или альтернативными источниками энергии, равно как и в пенсионном страховании, социальном страховании, при установлении черты бедности и т. д. При этом каждый содержит имплицитные для себя решения касательно связанных с ними серий последствий, которые в конечном счете выливаются в иную форму совместной жизни. Определения понятий и их операционализации, гипотетические предположения и т. д. суть, таким образом, – забудем на время о свободе от оценочных суждений – рычаги, посредством которых выносятся принципиальные решения о будущем общества.
Иными словами: рассматривая вопрос, вносят ли науки вклад в самоконтроль и обуздание своих практических рисков, следует в первую очередь учитывать вовсе не то, выходят ли они за пределы собственных сфер влияния и стремятся ли к (политическому) участию в реализации своих результатов. Существенно другое: какой характер носит наука уже с точки зрения обозримости ее якобы непредсказуемых побочных последствий. Это не означает, что наука впадает из одной крайности в другую и, беспредельно переоценивая, объявляет себя единственно ответственной за то, что возникает в обществе из ее результатов. Зато сюда входит, что она воспринимает обратную информацию об опасностях и рисках как эмпирический вызов ее самопониманию и реорганизации ее работы. В этом смысле для наукоимманентного сокращения внешней нестабильности важно:
а) в какой мере «лечение» симптомов можно заменить устранением причин;
б) будет ли сохранена или появится вновь практическая способность к обучению либо же в отвлечении от практических последствий создадутся необратимости, основанные на ложном допущении непогрешимости и изначально исключающие возможность учиться на практических ошибках; в) останется ли способ рассмотрения изолированным или же вновь будут найдены и развиты силы специализации на контексте.
В ходе вторичного онаучивания конструкции объективного принуждения, с помощью которых условия и продукты простого онаучивания были изъяты из сферы активного доступа, сплавляются с возможностями изменения. Чем больше создается объективных принуждений, тем труднее сохранить характер объективных принуждений – повсюду просвечивает их происхождение. «Технологический или экономический детерминизм», объявляемый и продуманный с позиций технического распоряжения, не может более сохранить свою детерминирующую силу и остаться запечатанным относительно требований легитимации и альтернативных возможностей формирования. Он сам – по крайней мере в принципе – становится формируем. Самопродуцированные объективные принуждения при вторичном вмешательстве наук тоже превращаются в конструкции объективных принуждений, в созданные объективные принуждения, а именно по тому же принципу, по которому, например, выявленные причины насморка можно использовать для его преодоления и профилактики. Содержания и выбросы ядовитых веществ, поначалу считавшиеся «латентными», а затем «неизбежными» побочными следствиями, на глазах у наук шаг за шагом соотносятся со скрытой в них областью решений и с условиями их подконтрольности.
Так, в ходе исследований на стадии рефлексивного онаучивания срывается покров «объективных принуждений», который на этапе первичного онаучивания был наброшен на все условия и актеров модернизации и индустриализации. Таким образом, все условия становятся в принципе, во-первых, формируемыми, а во-вторых, зависимыми от легитимации. «Могло-бы-быть-иначе» как угрожающая возможность на заднем плане все больше открыто или скрыто властвует своими аргументационными принуждениями над всеми полями действий. И происходит это – по крайней мере имплицитно – даже там, где науки со всей дефинирующей силой своих теорий и методов пытаются воздвигнуть новые дамбы неизменности продуцированных рисков. Но таким образом центральное место занимает вопрос не только о том, что изучается, но и как, т. е. каким способом, с каким мыслительным радиусом, в каких пределах и т. д. относительно увеличения или избежания рисков индустриализации.
В обращении с рисками цивилизации, стало быть, друг другу принципиально противостоят две оптации: устранение причин в первичной индустриализации или рынкорасширяющая вторичная индустриализация следствий и симптомов. До сих пор почти повсюду выбирали второй путь. Он сопряжен с большими расходами, оставляет причины в неизвестности и позволяет превращать ошибки и проблемы в подъем рынка. Процесс обучения систематически сокращается и тормозится: тот факт, что модернизация сама создает собственные опасности, тонет в детальном рассмотрении и устранении симптомов. На примере лечения болезней цивилизации, таких, как диабет, рак, сердечные заболевания, можно показать это наглядно. Эти болезни можно побороть там, где они возникают: устраняя рабочие перегрузки, загрязнения окружающей среды или внедряя здоровый образ жизни и полноценное питание. Или же можно смягчить их симптомы с помощью химических препаратов. Эти разные направления борьбы с болезнями, разумеется, не исключают друг друга. Однако во втором случае, откровенно говоря, и речи нет о собственно излечении. Тем не менее до сих пор мы упорно принимали решение в пользу медико-химического способа.
Все больше и больше становится областей, где индустриализация, игнорируя собственное авторство, стремится извлечь выгоду из своих вторичных проблем. Это опять-таки создает альтернативы решений для науки и исследований: наука либо дает для этого в своей отдельной специализации соответствующие определения рисков и каузальные интерпретации, либо ломает это все более дорогостоящее устранение симптомов и развивает собственные, теоретически обоснованные контрперспективы, сама указывая и высвечивая источники проблем и их устранений в индустриальном развитии. В одном случае наука становится акционером и легитимирующей инстанцией продолжающих действовать объективных принуждений, в другом случае она указывает подходы и пути их ломки и обретения доли суверенитета в модернизации через модернизацию.
В этом смысле общество риска по своим возможностям есть общество самокритичное. В нем всегда сопорождаются пункты соотнесенности и предпосылки критики в форме рисков и опасностей. Критика рисков – это не нормативная критика ценностей. Именно там, где традиции и ценности пришли в упадок, как раз и возникают риски. Основой критики являются не столько традиции прошлого, сколько угрозы будущего. Чтобы выявить содержание ядовитых веществ в воздухе, воде и пищевых продуктах, куда меньше нужны действующие ценности, нежели дорогостоящие измерительные инструменты, а также методические и теоретические знания. Констатации рисков, таким образом, располагаются как бы поперек различения масштабов объективных и ценностных. Моральные масштабы они демонстрируют не открыто, а в виде количественно-теоретико-каузальной «имплицитной морали». Соответственно в исследовании рисков с во многом конвенциональным пониманием науки сопряжена своего рода «овеществленная каузальная мораль». Суждения о рисках суть моральные суждения онаученного общества. Всё: соотнесенности и предмет критики, возможности раскрытия и обоснования – самопродуцируется в большом и в малом в процессе модернизации. В этом смысле вместе с обществом риска возникает, таким образом, общество по своим возможностям детрадиционализированное и самокритичное. Понятие риска сравнимо с зондом, который позволяет снова и снова просвечивать как весь план строительства, так и каждую крупицу цемента на предмет потенциалов самоугрозы.
Если впредь отказаться от примирения с побочными последствиями, то научно-техническое развитие при всем своем темпе и формах осуществления должно обеспечивать способность обучаться на любом этапе. Это предполагает избежание развитии, создающих необратимости. Напротив, необходимо находить и разрабатывать такие варианты научно-технического развития, которые оставляют свободное пространство для ошибок и исправлений. Исследования технологий и их политика должны исходить из до сих пор наилучшим образом себя оправдывавшей и симпатичнейшей «теории», а именно из того, что человеческому мышлению и поступкам свойственны ошибки и заблуждения. Там, где технологические развития вступают в противоречие с этой – быть может, последней и, по сути, успокаивающей – достоверностью, они взваливают на человечество невыносимое бремя практической непогрешимости. С многократным увеличением рисков растет принуждение допустить собственную безошибочность, а тем самым лишить себя способности учиться. Самое естественное – признание человеческой несостоятельности – совпадает тогда с развязыванием катастроф, и потому его необходимо всеми средствами предотвратить. Так увеличение рисков и допущение безошибочности соединяются и пускают в ход принуждения, умаляющие опасность и находящиеся в прямой корреляции с масштабом угроз. Затем все это нужно любой ценой затуманить «объективной законностью» собственных действий.
Стало быть, нам надо исследовать практические развития на предмет того, содержат ли они «гигантизм рисков», который лишает человека его человечности и отныне и вовек обрекает его проклятию безошибочности. Научно-техническое развитие все больше скатывается в новое скандальное противоречие: его познавательные основы высвечиваются в институциональном аутосомнении наук, меж тем как технологическое развитие герметизируется против сомнения. А именно с ростом рисков и принуждения к действию возобновляются давно ставшие неудержимыми, абсолютистские притязания на познание, непогрешимость и безопасность. Под активным нажимом технических наук процветает догма. Освобожденное и систематически подогреваемое сомнение наталкивается в технологическом развитии на контрмодерн научных табу непогрешимости. А эти последние с ростом рисков ужесточаются. «Стабильнее всего» в конечном счете непредсказуемое: атомные бомбы и ядерная энергия с их опасностями, превосходящими всякое воображение. Значит, необходимо освободить фаллибилизм от его теоретико-эмпирической раздвоенности, обесценить технику как возможность и прощупать возможные варианты технического развития с точки зрения «человечности», т. е. непогрешимости.
В этом смысле ядерная энергия – крайне опасная игра с допущенной «непогрешимостью» технического развития. Она освобождает объективные принуждения от объективных принуждений, которые едва ли возможно контролировать и которые лишь ограниченно способны обучаться. Она (скажем, в области ликвидации или хранения ядерных отходов) связывает людей на несколько поколений, т. е. на периоды, когда не обеспечена даже равнозначность ключевых слов. Она бросает тень необозримых последствий и на другие области. Это касается общественного контроля, которого она требует и который нашел свое выражение в формуле «авторитарного ядерного государства». То же касается и долговременных биолого-генетических последствий, которые сейчас вообще нельзя предвидеть. Зато возможны децентрализованные формы энергетического обеспечения, не содержащие этой «собственной динамики объективных принуждений». Варианты развития могут, стало быть, либо перекрыть будущее, либо оставить его открытым. Смотря по тому, будет ли принято решение «за» или «против» путешествия в неведомую ничейную зону хотя и незримых, но предвидимых «побочных последствий». Если поезд тронется, остановить его будет трудно. Значит, мы должны выбрать варианты развития, которые не перекрывают будущее и превращают сам процесс модернизации в процесс обучения, где в силу изменяемости решений всегда есть шанс отменить осознанные позднее побочные последствия.
Следующее, главное условие для производства латентных побочных последствий заключено в специализации практики познания. Точнее: чем выше степень специализации, тем больше диапазон, количество и неисчисляемость побочных последствий научно-технической деятельности. Вместе со специализацией возникает не только «невидимое» и «побочный характер» «невидимых побочных последствий». С нею растет и вероятность, что придумываются и реализуются выборочные разрешения, чьи намеренные главные следствия постоянно перекрываются ненамеренными побочными следствиями. Сверхспециализированная научная практика становится таким образом «сортировочной станцией» для проблем и дорогостоящего «лечения» их симптомов. Химическая промышленность продуцирует ядовитые отходы. Что с ними делать? Принимается «решение» – хранить, вследствие чего проблема отходов становится проблемой грунтовых вод, которая превращается в источник прибыли, например, для химической промышленности, производящей «очищающие добавки» к питьевой воде. А там, где питьевая вода из-за этих добавок негативно сказывается на здоровье людей, есть под рукой медикаменты, «латентные побочные последствия» которых можно компенсировать» одновременно продлить посредством широкой системы медицинского обеспечения. Так возникают – в соответствии с моделью и степенью сверхспециализации – бесконечные цепочки решений и созданий проблем, которые вновь и вновь «подтверждают» «миф» о невидимых побочных последствиях.
Генетическая структура, порождающая «объективные принуждения» и «собственные динамики», по сути есть модель сверхспециализированной практики познания в ее ограниченностях, ее понимании методов и теории, ее карьерных ступенях и т. д. Доведенное до крайности разделение труда порождает всё – и побочные последствия, и их непредсказуемость, и реальность, которая придает этой «судьбе» облик неотвратимости. Сверхспециализация есть действующая модель общественной практики, которая сгущает фатализм последствий в своего рода круг самоподтверждения.
Наука, желающая переломить этот «фатум», должна научиться новым формам специализации на обстоятельственном контексте. Изолированный, аналитический подход при этом не теряет своей правомочности, однако он становится ложным и практически порождающим риски, если превращается в руководящую линию полумер и якобы научно обоснованного «латания дыр». Центральное место в таком специализированном изучении обстоятельственного контекста могли бы занять, например, «проблема-сортировочные станции» (вроде тех, какие имеют место в сфере рисков и экологических проблем, а также, судя по всему, и во многих других областях, например в социальной политике и в сфере медико-социальных услуг), а также поиски важных альтернатив развития и содержащихся в них направляющих установок по избежанию или увеличению нестабильности. Так, например, во взаимосвязи обеспечения продовольствием, сельского хозяйства, промышленности и науки скрыты варианты моделей разделения труда, которые сами по себе либо порождают цепочки проблем-следствий, либо их сокращают. Центральная развилка маркирована вопросом, пойдет ли сельское хозяйство и дальше по пути химической обработки почвы и продукции или вернется к тем формам обращения с природой, которые учатся у самой природы, ведь, например, посредством надлежащего севооборота можно победить сорняки и повысить здоровье и плодородие почвы. Если будет продолжен старый, химический путь, то исследования сосредоточатся на создании все более эффективные биоцидов, а значит, на изучении воздействия таких ядов, установлении предельных значений, что, в свою очередь, потребует изучения вредных влияний на здоровье (рак и т. д.), а стало быть, будут (зачастую варварские) эксперименты на животных, протесты общественности, полицейские и юридические меры и проч. Путь биологически сознательного сельского хозяйства тоже требуют поддержки со стороны исследований, но это исследования иного рода. Они должны расширить и улучшить знание о севооборотах и о возможностях землепользования без истощения почвы. Но таким образом одновременно будут разорваны цепочки следствий и объективных принуждений, которые пока что постоянно ширятся. Итак, взаимосвязь между сельским хозяйством и питанием таит в себе возможности разных социальных будущих— в одном случае посредством порождающих риски «объективных, принуждений» с долговременным воздействием создается цепочка, соединяющая сферы промышленности, исследования, поли-, тики и права, а в другом нет.
Рациональность и иррациональность науки никогда не являются только вопросом настоящего или прошлого, они также и, вопрос возможного будущего. Мы можем учиться на своих ошибках – а значит, всегда возможна и другая наука. И не просто другая теория, но другая теория познания, другие взаимоотношения, теории и практики и другая практика этих взаимоотношений». Если верно, что настоящее есть не что иное, как гипотеза, которую мы еще не превзошли, то ныне настало время контргипотезы. «Пробные камни», на которых должны проверяться такие предприятия, очевидны без слов: проекту модерна необходима первая помощь. Ему грозит опасность задохнуться от собственных аномалий. Наука в ее существующей ныне форме – одна из них.
Нам необходима теория объективных принуждений научно-, технической деятельности, в центре внимания которой будет порождение объективных принуждений и «непредсказуемых побочных следствий» научно-технической деятельности. Рычаг пре дотвратимости, устранимости фатализма последствий тоже должен быть найден в рамках действий, в самопонимании наук как таковых. Не после научной практики, а в ней – в том, что она считает существенным, а что нет, как она ставит вопросы, забрасывает «сети» причинных гипотез, как принимает решения о справедливости своих предположений и что при этом опускает или утаивает, – необходимо отыскать отправные точки процесса, порождающего непредсказуемость последствий, и способы ее избежания. Выражаясь фигурально, мы должны вмонтировать штурвал и тормоз в «неуправляемый механизм» стремительного, высвобождающего поистине взрывные силы научно-технического развития, изменив его самопонимание и политическую форму. В принципе это возможно – вышеизложенные соображения скорее иллюстрация тому, чем доказательство. Во всяком случае, требования к такой концепции мы в целом обрисовали: науку нужно рассматривать как (со)автора объективных принуждений, из которых вырастает нестабильность, принимающая всеобщий характер. Эту нестабильность наука должна переломить посредством практически эффективного изменения самопонимания. Будем надеяться, что разум, умолкший в науке, может активизироваться, мобилизоваться против нее. Наука способна изменить самое себя и в критике своего исторического самопонимания оживить просвещение теоретически и практически.
Для выполнения этого требования ключевое значение имеет вопрос о том, удастся ли вообще – а если да, то каким образом – скорректировать путь науки к конвенционализации (будь то производство данных или «теоретическая гимнастика на семантических ветвях» и в проектируемом смысле вновь увязать научную работу на уровне ее методологической рефлексии и самокритики с реальностью. В свете изложенных аргументов это безусловно означает, что для независимо критического и практического потенциала наук чрезвычайно важно выявить теоретические взаимосвязи. Но это означает также, что как раз на основе теоретического и исторического понимания необходимо заново продумать и дефинировать понятие эмпиризма. При нынешнем уровне научно порожденной нестабильности мы более не можем строить предположения относительно того, что «есть» эмпиризм; нам необходимо вывести это понятие теоретически. Предположение звучит так: только в теории эмпиризма можно вновь соотнести спекулятивную силу мышления с «реальностью» и одновременно вновь обрисовать и разметить комплементарные роли теории и эмпиризма в их противостоянии и совместности.
Здесь могут внести свой вклад и общественные науки. Они могли бы стимулировать освобождение наук от созданной по их же вине роковой несамостоятельности и слепоты перед рисками. Патентованного рецепта для этого не существует, и советов тоже ждать особенно неоткуда. Но для общественных наук, по крайней мере, есть путеводный вопрос: каким образом соотнести между собой общественную теорию и общественный опыт так, чтобы спектр невидимых побочных следствий уменьшился и социология – при всей раздробленности на специальные рабочие поля – оказалась способна внести вклад в научную специализацию на обстоятельственном контексте (т. е., по сути, в достижение исконной своей цели)?
Нужно отыскать «обучающую теорию» научной рациональности, которая мыслит эту последнюю изменимой в столкновении с самопорожденными опасностями. Не в пример аналитической научной теории, которая допускает и пытается реконструировать рациональность науки в ее фактическом историческом состоянии, здесь притязание науки на познание станет проектом будущим, который только лишь на основе форм современности нельзя ни опровергнуть, ни счесть выигрышным. Как опровержение ньютоновской механики вовсе не означало конца физики, так и доказательство иррациональности преобладающей научной практики не означает конца науки. Предпосылкой тому – распространение способности к содержательной критике и обучению, которая традиционно имеет место в исследовательской практике, на основы познания и использования знаний. Тем самым фактически латентная рефлексивность процесса модернизации одновременно поднялась бы на уровень научного сознания. Но там, где модернизация сталкивается с модернизацией, изменяется смысл этого слова. При общественном и политическом самоиспользовании модернизации столь широко распространенный интерес к возможности распоряжаться теряет свою техническую хватку и принимает форму «самообладания». В сутолоке противоречий и новых спорностей, быть может, появится и шанс практического самообуздания и самоизменения научно-технической «второй природы», ее теории и практики.
