Текст книги "Общество риска. На пути к другому модерну"
Автор книги: Ульрих Бек
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Что же, собственно, произойдет, если в ходе исторического развития жизненная идентичность социальных классов исчезнет и одновременно обострятся социальные противоречия? Вот вопрос, который становится главным. Если связанные с наемным трудом риски будут распространяться не по моделям больших групп «пролетаризации», а делиться на маленькие, временные, а потоми отнюдь не временные периоды безработицы, неполной занятости, бедности? Станет ли это концом классов или началом новой, нетрадиционной модели образования классов? Позволит ли состояние неравенства социальных структур в процессе индивидуализации вообще осмыслять себя в иерархической модели социального неравенства? Способствует ли индивидуализация (например, через посредство СМИ) образованию новых групп, живущих в совершенно ином ритме, но имеющих и другой радиус действия? В каком направлении будут идти вызванные индивидуализацией поиски новой социальной идентичности, новых форм жизни и политической активности, в какие конфликты и противоречия они будут вовлечены?
Сопоставим три ни в коей мере не исключающих друг друга варианта:
1. Конец традиционного классового общества станет началом освобождения классов от региональных и партикулярных ограничений. Откроется новая глава в истории классов, которую еще нужно будет написать и осмыслить. Разрыв классов с традициями в ориентированном на достижения всеобщего благоденствия капиталистическом обществе мог бы соответствовать модернизации образования классов, которая будет опираться на уже достигнутый уровень индивидуализации, переосмыслять его социальное и политическое значение.
2. В ходе намеченного развития предприятия и рабочие места утратят свое значение узла, где возникают конфликты и складывается идентичность, и появится новый узел складывания социальных взаимосвязей и конфликтов – там, где оформляются частные, социальные отношения, формы жизни и труда; соответственно с этим сложатся новые социальные структуры, идентичности и движения.
3. Будет происходить все более заметное отделение системы полной занятости от системы гибкой, множественной, индивидуализированной неполной занятости. Обостряющееся неравенство будет задерживаться в серой зоне. Центр тяжести жизни переместится с рабочего места и предприятия в сторону образования и испытания новых форм и стилей жизни. На передний план выдвинутся противоречия между мужчинами и женщинами, возникающие в ходе ломки семейных отношений.
Новая бедность затаивается в молчании и растет в нем. Это столь же скандальное, сколь и затруднительное состояние, которое срочно нуждается в организационной и политической защите. В противном случае сам факт так и останется без самоосмысления и выявления. Однако бедность, которая образуется в социально-структурных резервуарах классов и их политических организаций, скрывается и обостряется в индивидуализации, от этого отнюдь не исчезает. Напротив, она становится выражением массовой лабилизации условий жизни при современном капитализме, действенная политическая сила которой столь же нова, сколь непредсказуема и глобальна. На чем основывается впечатление «безобидности» такого развития? Оно подвешено на двух шелковых нитях: на приходе и уходе массовой безработицы для миллионов людей и на совпадении безработицы с исторически заданной социокультурной фазой испытания, в которой жизненные судьбы становятся уязвимыми и должны заново «переживаться» (в активном значении этого слова). Но и то и другое может обернуться своей противоположностью: по меньшей мере одной трети активно трудоспособного населения безработица не только угрожает; эта треть хотя бы раз в жизни на собственной шкуре узнает, что это такое. Цифры зарегистрированной продолжительной безработицы демонстрируют внушительную тенденцию к росту. К глубокой неуверенности в основополагающих аспектах жизни (отношения между полами, брак, семья, цивилизационные угрозы) добавляется глобальная материальная неуверенность в образе жизни; зарегистрированная безработица двух с половиной миллионов человек – лишь верхушка айсберга. Тревожит не только снижение материального уровня жизни, выражающееся в росте числа получателей социальной помощи и праздношатающихся. Сюда следует добавить и глобальный шок, вызванный нестабильностью материального положения среди тех, кто за благополучным фасадом ведет нормальную жизнь – вплоть до наилучшим образом интегрированных в систему, хорошо зарабатывающих квалифицированных рабочих и семей высокопоставленных чиновников. Этот эффект расширения и отзвука массовой безработицы четко проявляется в резком несоответствии между зарегистрированными «случаями» (более двух с половиной миллионов) и фактически затронутыми этой бедой (значительно больше четырнадцати миллионов человек). Обратная сторона массовой безработицы – это ее экспорт в некогда абсолютно благополучные сферы занятости. Исчезает надежда, что «уж меня-то» безработица обойдет стороной. Ее призрак бродит (почти) везде и уже начинает творить свое черное дело в благополучных кварталах и летних особняках. И наоборот: страх нельзя прогнать, успокаивая себя мыслью, что будешь получать социальную помощь, о которой среднестатистический индус может только мечтать. Страх гнездится и в попавшем в аварию «мерседесе», и в стареньком «фольксвагене». Буравящий мозг страх, а не утешение, что люди третьего мира могут только мечтать о подобной помощи, – вот политический фактор, определяющий будущее в (бывшей) стране экономического чуда Федеративной Республике Германии.
На этом фоне дискуссии в традиционных классовых категориях не становятся содержательнее. Спор о рабочем классе и рабочем движении во второй половине XX века отмечен печатью ложной альтернативы. С одной стороны, приводятся все новые и новые многочисленные аргументы, указывающие на то, что положение рабочего класса при капитализме значительно улучшилось (материальное благосостояние, открывающиеся возможности получить образование, профсоюзная и политическая организованность и завоеванные права на социальные гарантии). С другой стороны, утверждается, что, несмотря на все улучшения, классовая ситуация, т. е. отношение к наемному труду и связанные с этим зависимость, отчуждение и риски остаются неизменными, более того, они даже получили широкое распространение и обострились (массовая безработица, потеря квалификации и т. п.). Цель аргументации в первом случае – доказать, что рабочий класс распадается, во втором – что он продолжает существовать; соответственно этим явлениям даются разные политические оценки.
В том и другом случае не осознается главное направление развития, а именно: исторический симбиоз сословия и класса разлагается, причем таким образом, что, с одной стороны, сословные субкультуры исчезают, а с другой – генерализируются основополагающие признаки классового характера. Вследствие разрыва социальных классов с унаследованным опытом становится все труднее соотносить возникновение солидарности между группами и рабочими коллективами с историческим прообразом «пролетария-производственника». Разговор о «рабочем классе», «классе служащих» и т. д. теряет конкретность, в результате чего отпадает основание и предмет бесконечного обмена аргументами на тему, «обуржуазивается» ли пролетариат или «опролетариваются» служащие. В то же время динамика рынка труда охватывает все более широкие круги населения; группа тех, кто не зависит от заработной платы, становится все меньше, а группа тех, кто стремится выйти на рынок труда (женщины!), все больше. При всех различиях растут также и общности, особенно общность риска, стирается разница в доходах, в уровне образования.
В результате, с одной стороны, значительно расширяется потенциальная и реальная клиентура профсоюзов, но с другой стороны – она же подвергается и новым опасностям: в образе пролетаризации уже содержится мысль об объединении пострадавших перед лицом очевидного материального обнищания и переживаемого отчуждения. Напротив, риски, связанные с наемным трудом, сами по себе не создают общностей. Для их преодоления требуются социально-политические и правовые мероприятия, которые в свою очередь влияют на индивидуализацию социальных претензий; трудовые риски вообще могут осознаваться только в их коллективности – в противовес индивидуально-терапевтическим формам обращения с ними. Таким образом, профсоюзные и политические формы воздействия вступают в конкуренцию с индивидуализирующими правовыми, медицинскими и психотерапевтическими формами обслуживания и компенсации, которые в зависимости от обстоятельств бывают много конкретнее и лучше помогают пострадавшим справляться с возникающими невзгодами и тяготами.
Многие социальные исследования в 50-е и 60-е годы показали, что в западных индустриальных странах отношение людей к работе можно понять только исходя из сочетания семейной жизни и трудового процесса. Становится очевидным, что для индустриальных рабочих главное в жизни семья, а не наемный труд.
Это весьма противоречивое, стимулируемое индустрией культуры и досуга развитие частной сферы – не просто идеология, а реальный процесс и реальный шанс самостоятельного создания условий жизни для себя. Этот процесс начинается с семейного приватизма, характерного для 50-х и 60-х годов. Но он может, как со всей очевидностью выявилось позднее, принимать разнообразные формы и развивать собственную динамику, которая в конечном счете придает приватизму внутреннюю политическую силу и размывает границы между частной и общественной сферами. Это проявления не только в смене значения семьи и сексуальности, брака и отцовства (материнства), но и в быстрой смене альтернативных культур. Совершенно новым и, вероятно, более глубоким, чем в ходе политических реформ, образом общественно-политическое устройство по причине перманентной эрозии и эволюции социокультурных форм жизни подвергается давлению постоянной практики изменения и приспособлений в «малом». В этом смысле разрыв с традициями, обозначившийся в последние десятилетия, освободил дорогу процессу обучения новому, результатов исторического воздействия которого (к примеру, на воспитание и взаимоотношения полов) мы с нетерпением ожидаем.
В 50-е и 60-е годы на вопрос, какую цель они преследуют, люди четко и ясно отвечали в категориях «счастливой» семейной жизни: построить собственный домик, купить автомобиль, дать детям хорошее образование, повысить уровень своей жизни. Сегодня многие говорят на другом языке, по необходимости неопределенном – о «самоосуществлении», «поисках собственной идентичности», «развитии личных способностей» и о том, что нужно «постоянно двигаться вперед». Это не относится в одинаковой мере ко всем категориям населения. Тяга к переменам, к получению лучшего образования и более высоких доходов – в значительной мере продукт младшего поколения, тогда как старшие поколения, более бедные и менее образованные слои населения, явно придерживаются ценностей 50-х годов. Общепринятые символы успеха (доход, карьера, статус) для многих уже не несут удовлетворения проснувшейся потребности обретения себя, самоутверждения, не утоляют голод по «полноценной жизни».
В результате люди все чаще попадают в лабиринт неуверенности в своих силах, самовыспрашивания и самоубеждения. Постоянное возвращение к вопросам типа «счастлив ли я на самом деле?», «действительно ли я живу полноценной жизнью?», «кто на самом деле тот, кто говорит во мне „я“ и задает эти вопросы?» ведет к все новым и новым модам на ответы, которые разными способами перечеканиваются в рынки экспертов, индустрии и религиозных движений. В поисках самоосуществления люди, пользуясь каталогами туристических бюро, объезжают все уголки мира. Они разрушают самые прочные браки и вступают во все новые кратковременные связи. Меняют профессии. Постятся. Увлекаются йогой. Переходят из одной психотерапевтической группы в другую. Одержимые идеей самоосуществления, они отрывают себя от земли, чтобы убедиться, что у них действительно здоровые корни.
Эта ценностная система индивидуализации содержит в себе начало новых этик, базирующихся на принципе «обязанностей по отношению к самому себе». Это сталкивает традиционную этику с трудностями, поскольку обязанности неизбежно носят социальный характер, согласовывают и переплетают поступки каждого с жизнью всего общественного организма. Поэтому новые ценностные ориентации ложно понимаются как выражение эгоизма и нарциссизма. При этом не осознается ядро нового, которое здесь проявляется. Оно направлено на само объяснение и самоосвобождение как деятельный, жизненно важный процесс, включающий в себя и поиски новых социальных связей в семье, труде и политике.
Политическая сила рабочего и профсоюзного движения основана на организованном (забастовка) отказе от работы. Политический потенциал развивающейся частной сферы лежит, напротив, в осознании возможностей самоосуществления, в том, чтобы через непосредственные усилия по изменению привычного ослабить и преодолеть глубоко укоренившиеся в культуре самоочевидные вещи. Проиллюстрируем это на примере. «Сила» женского движения тоже связана с перестройкой повседневных, само собой разумеющихся привычек, которые простираются от семейного быта через все сферы формального труда и правовой системы до жизненно важных центров и с помощью политики булавочных уколов требуют от основанного на «сословном» принципе, закрытого мужского мира болезненных изменений. Говоря обобщенно, подвергающиеся риску осознанно воспринимаемые и постоянно расширяющиеся сферы частных поступков и решений таят в себе искру, из которой может возгореться (по-иному, нежели в классовом обществе) пламя социальных конфликтов и движений.
Мотор индивидуализации работает на высоких оборотах, и до сих пор неясно, каким образом будут учреждаться новые прочные социальные взаимосвязи, сравнимые с глубинной структурой социальных классов. Напротив, в ближайшие годы для преодоления безработицы и стимулирования экономики должны быть пущены в ход социальные и технологические новшества, которые откроют новые горизонты процессам индивидуализации. Это касается гибкости отношений на рынке труда и особенно введения нового регулирования рабочего времени; но это касается также и внедрения новых информационных и коммуникативных средств. Если это предположение подтвердится, то возникнет своеобразная переходная стадия, в которой сохранившееся или обострившееся неравенство придет в столкновение с индивидуализированным «постклассовым» обществом, которое порвало с традициями и больше не имеет ничего общего с бесклассовым обществом, каким оно виделось Марксу.
(1) Общественные институты – политические партии, профсоюзы, правительства, социальные учреждения и т. д. – превращаются в охранителей социальной действительности, обреченной на быстрое исчезновение. В то время как образ жизни класса, семьи, женщины, мужчины будет терять реальное содержание и устремленность в будущее, его станут консервировать в «охранительных учреждениях» и использовать в борьбе против «отклонений» в развитии ориентации. Недостающее классовое сознание будет прививаться на курсах партийной учебы. Политически «неустойчивый» электорат будет возвращаться в прежнее русло заклинания-, ми о «демократии настроений». Новое общественное устройство будет отделяться от законсервированного индустриального общества, утратившего связь с действительностью. Перефразируя Брехта, можно было бы сказать: мы окажемся в ситуации, когда правительства будут вынуждены выбирать себе народ, а союзы встанут перед необходимостью исключать своих членов.
(2) Социальные классовые различия утрачивают свою идентичность, заодно теряет привлекательность идея социальной мобильности в смысле движения индивидов из одной большой группы населения в другую, идея, которая вплоть до нашего времени играла большую социальную и политическую роль в формировании идентичности. Но неравенство не устраняется, а только переносится в область индивидуализации социальных рисков. В итоге общественные проблемы тут же оборачиваются психическими предрасположенностями: неудовлетворенностью собой, чувством вины, страхами, конфликтами и неврозами. Возникает – довольно парадоксальным образом – новая непосредственность индивида и общества, непосредственность кризиса и болезни в том смысле, что общественные кризисы кажутся индивидуальными и больше не воспринимаются в их общественной содержательности или воспринимаются крайне опосредованно. Здесь следует искать корни нынешней «волны психозов». В той же степени возрастает значение ориентации на индивидуальный успех; можно сказать, что ориентированное на успех общество с его возможностями (кажущейся) легитимизации социального неравенства в будущем проявит себя во всей своей проблематичности.
(3) Для преодоления проблемных общественных ситуаций люди вынуждены объединяться в социальные и политические коалиции. Однако эти коалиции будут создаваться уже не по определенной схеме, например классовой. Изоляция осознавших свою самостоятельность индивидов может быть преодолена на самых разных путях общественно-политического развития. Соответственно коалиции будут возникать и распадаться по ситуационным и тематическим признакам, в них будут перемешаны представители самых разных групп и различного общественного положения. Например, для борьбы с шумом, создаваемым самолетами вблизи аэропорта, в гражданскую инициативную группу вместе со своими соседями может войти член профсоюза металлистов, голосующий за правый блок. Коалиции в этом смысле суть возникающие в определенных ситуациях и с определенной целью союзы личностей в их индивидуальной борьбе за существование на самых разных общественных аренах. На этом примере видно, как в ходе индивидуализационных процессов конфликтные линии и темы претерпевают своеобразную плюрализацию. В индивидуализированном обществе готовится почва для новых, разнообразных, взрывающих прежние схемы конфликтов, идеологий и коалиций – более или менее тематически связанных, отнюдь не единых, возникших в определенных ситуациях усилиями отдельных людей. Возникающая социальная структура становится восприимчивой к пропагандируемым средствами массовой информации модным темам и конфликтным модам.
(4) Устойчивые конфликтные линии все чаще возникают на основе «врожденных» признаков – расы, цвета кожи, пола, этнической принадлежности (иностранные рабочие), возраста, телесных изъянов. Подобное социальное неравенство, как бы предопределенное самой природой, в условиях развитой индивидуализации получит особые организационные и политические шансы на основе его неизбежности, протяженности во времени, его противоречивого отношения к принципу успеха, его конкретности и непосредственной воспринимаемости, а также на основе обусловленных всем этим процессов идентификации. На передний план выступят две эпохальные темы: угроза, которую несет в себе (мировое) общество риска (см. часть первую), и противоречия между мужчинами и женщинами, до сих пор не выходившие за пределы семьи.
Глава IV«Я» это «я»: взаимоотношения полов внутри и вне семьи-врозь, вместе и против друг друга
Языковые барометры предвещают бурю: «Война в семье», «Битва полов», «Кошмар задушевности». Характеризуя взаимоотношения полов, все чаще обращаются к весьма немиролюбивому словарю. Тот, кто принимает язык за реальность, поневоле делает вывод, что любовь и задушевность обернулись своей противоположностью. Конечно, вей это суть языковые преувеличения в конкурентной борьбе за общественное внимание, но вместе с тем и знаки глубокой нестабильности, уязвимости и «вооруженной растерянности» мужчин и женщин, противостоящих друг другу в буднях брака и семьи (и того, что от них осталось).
Если б речь шла только о семье и браке. На деле ситуация гораздо сложнее. Привязывая взаимоотношения полов лишь к тому, чем они представляются на первый взгляд: к межполовым отношениям, т. е. к темам сексуальности, нежности, брака, родительства и т. д., – мы упускаем из виду, что одним этим они не исчерпываются, а включают в себя и многое, многое другое – работу, профессию, неравенство, политику, экономику. Именно такое беспорядочное переплетение всего, причем до крайности противоречивого, необычайно усложняет положение вещей. Говоря о семье, приходится говорить о работе и о деньгах, говоря о браке специальном образовании, профессии, мобильности, а точнее: о неравномерных распределениях при (в целом) равных ныне образовательных предпосылках.
