Текст книги "Общество риска. На пути к другому модерну"
Автор книги: Ульрих Бек
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
В качестве встречного требования выдвигается требование равноправия женщин во всех общественных сферах. Всеобщность принципов модерна предъявляет иск патриархальному располовиниванию и требует осуществления – в работе по дому, в парламентах и правительствах, на фабриках, в менеджменте и т. д. В дискуссиях женского движения это требование равноправия обычно сопряжено с требованием изменить «мужской мир – профессию». Идет борьба за экономические гарантии, влиятельность, участие женщины в принятии решений, но и за то, чтобы таким образом привнести в социальную жизнь также и другие «женские» ориентации, ценности и формы общения. Конкретное «равенство» по-прежнему ждет своей интерпретации. Здесь мы рассмотрим одно – большей частью упускаемое из виду – следствие определенной интерпретации. Если «равенство» истолковывается и реализуется в смысле осуществления общества рынка труда для всех, то в таком случае – по определению – вместе с равноправием создается в конечном счете полностью мобильное общество одиночек.
Главная фигура развитого модерна – если додумать мысль до конца – это одинокий мужчина или одинокая женщина. Потребности рынка труда абстрагируются от потреби остей семьи, брака, материнства, отцовства, партнерства и т. д. И тот, кто в этом смысле предъявляет иск мобильности на рынке труда, не учитывая приватных потребностей, стимулирует – именно как апостол рынка – распад семьи. Данное противоречие между рынком труда и семьей (или партнерством вообще) оставалось скрытым до тех пор, пока брак для женщин был равнозначен ответственности за семью, отказу от профессии и от мобильности. Ныне оно прорывается наружу в той мере, в какой о разделении профессионального и семейного труда предоставлено решать самим партнерам (супругам). При такой «рыночной» интерпретации требования равенства спираль индивидуализации все больше захватывает взаимоотношения между мужчинами и женщинами. И это не просто умозрительный эксперимент – достаточно назвать резко возрастающее в международном масштабе число домашних хозяйств, состоящих из одного человека, а также число матерей– и отцов-одиночек. Но не менее ясно это видно и по тому образу жизни, которого требуют от людей такие условия.
В той жизни, которую – при всей социальной ориентации и многообразии – по сути (с необходимостью) приходится вести в одиночестве, нужны мероприятия, защищающие данный образ жизни от внутренне присущих ему опасностей. Необходимо создавать и культивировать контактные круги на самые разные случаи. А это требует от человека изрядной собственной готовности помочь другим нести их тяготы. Интенсификация дружеской сети остается непременным условием и является тем удовольствием, которое дает одинокая жизнь. Ведь как раз изысканные мимолетности обладают своими прелестями. Все это предполагает максимально стабильную профессиональную позицию – как источник дохода и как самоутверждение и социальный опыт, – которую необходимо соответствующим образом культивировать и укреплять. Возникающий таким образом «космос собственной жизни» формируется и балансируется относительно центра, т. е. собственного «я», его уязвимых мест, возможностей, сильных и слабых сторон.
Но по мере реализации такого индивидуализированного образа жизни растет и опасность, что он станет непреодолимым препятствием для (большей частью все-таки желанного) партнерства (брака, семьи). При одиноком существовании растет тоска по другому (другой), а равно и невозможность вообще каким-то образом включить этого человека в структуру теперь уже по-настоящему «собственной жизни». Эта жизнь наполнена неприсутствием другого. Теперь для него (для нее) более нет места. Все дышит враждебностью одиночества: множество связей, права, которыми человек их наделяет, привычки быта, планирование своего времени, способы отступления, чтобы превозмочь скрытую боль. Желанное партнерство ставит под угрозу эту тщательно созданную шаткую гармонию. Конструкции самостоятельности становятся тюремной решеткой одиночества. Круг индивидуализации замыкается. «Собственную жизнь» необходимо защитить получше, стены, частью сами же вызывающие повреждения, от которых они должны защитить, необходимо сделать еще выше.
Данная форма существования одиночки вовсе не отклонение от пути модерна. Это исконный образ развитого общества рынка труда. Отрицание социальных связей, осуществляемое в рыночной логике, на самой высокоразвитой своей стадии начинает разрушать и предпосылки прочного длительного партнерства. Таким образом, оно представляет собой случай парадоксальной социализации, при которой высокоразвитые общественные отношения, в ней самой прорывающиеся, более не обнаруживают себя. В свете изложенного данное соображение носит прежде всего «идеально-типический» характер. Но, как показывают данные (см. выше), оно обретает все большую реальность. Мало того: вероятно, оно – незамеченное и невольное последствие, к которому приводит требование равенства полов при данных институциональных условиях. Тот, кто – как некоторая часть женского движения – с полным правом продолжает традиции, при которых начался модерн, кто требует и добивается соответствующего рынку равноправия мужчины и женщины, должен также отчетливо видеть, что в конце этого пути, по всей вероятности, ждет не равноправное согласие, а дробление на антагонистичные и расходящиеся пути и положения, о чем уже сейчас свидетельствует множество признаков, скрытых под поверхностью совместной жизни.
Оба экстремальных варианта недооценивают принципиальное положение вещей, занимающее здесь центральное место. Противоречия между семьей и рынком труда не снимаются ни посредством консервации семьи, ни посредством генерализации рынка труда. Упускается из виду, что социальное неравенство между мужчинами и женщинами отнюдь не поверхностный феномен, который можно скорректировать в рамках структур и форм семьи и профессиональной сферы. Эти эпохальные социальные неравенства встроены в основную схему индустриального общества, в соотношение производства и воспроизводства, труда внутри семьи и труда с целью заработка. Через них прорываются противоречия между модерном и контрмодерном в самом индустриальном обществе. Вот почему их невозможно устранить, благоприятствуя «свободе выбора» между семьей и профессией. Равноправия мужчин и женщин нельзя достичь в рамках институциональных структур, изначально ориентированных на неравноправие. Лишь продуманно изменяя совокупную институциональную систему развитого индустриального общества с учетом жизненных предпосылок семьи и партнерства, можно шаг за шагом добиться качественно нового равноправия за пределом мужской и женской роли. Мнимой альтернативе «восстановления семьи» или «сквозного рынка» мы противопоставим третий путь – путь сдерживания и затормаживания рыночных отношений, связанный с целенаправленным осуществлением социальных форм жизни. Причем нижеследующее лишь наглядно поясняет главную мысль.
Данный принцип следует понимать в точности как отражение эскизно намеченного здесь теоретического толкования: с индивидуализацией семьи разделение производства и воспроизводства делает, так сказать, второй исторический шаг – совершается в семье. Возникающие при этом противоречия соответственно можно уладить, только если предоставлены или возможны институциональные возможности воссоединения труда и жизни на уровне достигнутого разделения, а именно во всех компонентах расходящихся рыночных биографий.
Начнем с мобильности, обусловленной рынком труда. Во-первых, вполне мыслимо самортизировать сами индивидуализирующие эффекты мобильности. До сих пор считают более чем естественным исходить из того, что мобильность есть мобильность индивидуальная. Семья, а с нею и женщина, беспрекословно ей подчиняется. Возникающую при этом альтернативу: отказ женщины от профессии (со всеми долговременными последствиями) или «шпагатная семья» (первый шаг к разводу) – сваливают на супругов как проблему сугубо личную. А ведь фактически следовало бы опробовать и институционализировать супружеские формы рыночной мобильности. Под лозунгом: хочешь сохранить супруга (супругу), обеспечь ему (ей) занятость. Ведомству по вопросам труда и биржам труда не худо бы организовать для семей консультации по выбору профессии и обеспечению рабочих мест. Предпринимателям (государству) тоже следовало бы не только рассуждать на словах о «семейных ценностях», но и помогать их стабилизации посредством моделей супружеской занятости (возможно, по целому комплексу предприятий сразу). Параллельно нужно проверить, нельзя ли устранить существующие в определенных областях принуждения мобильности (скажем, на университетском рынке труда). В том же ряду мероприятий стоит социальное и правовое признание иммобилъности по семейно-партнерским причинам. При оценке «допустимости» смены места работы просто необходимо учитывать и угрозы для семьи.
Кстати, ввиду стабильной массовой безработицы, охватывающей свыше двух миллионов человек, требование ограниченной всеобщей мобильности выглядит еще более нереальным, чем оно уже есть. Сходные эффекты могут быть достигнуты, пожалуй, при совершенно ином подходе, если, например, в целом ослабить взаимосвязь между обеспечением существования и участием в рынке труда – будь то путем наращивания социальной помощи в направлении минимального дохода для всех граждан, будь то путем комплексного решения проблем медицинского и пенсионного обеспечения наемного труда и т. д. Такое ослабление гаек рынка труда имеет свои традиции (гарантии со стороны социального государства, сокращение рабочего времени и т. д.). Оно так или иначе стоит на общественной повестке дня вкупе с противонаправленным развитием, выражающимся в массовой безработице, – стремлением женщин на рынок труда при одновременном уменьшении объема труда в результате повышения производительности труда (см. глава VI).
Но даже умеренная, «благоприятствующая семье» сдержанная динамика рынка труда – только одна сторона ситуации. Необходимо по-новому дать людям социальную возможность совместной жизни. Растерявшая свои социальные связи малая семья демонстрирует невероятную интенсификацию труда. Многое, что можно бы с (большей) легкостью разрешить сообща, в рамках нескольких семей, превращается в постоянную перегрузку, если человек противостоит этому в одиночку. Яркий пример – родительские задачи и заботы. Однако обстоятельства жизни и взаимоподдержки, охватывающие по нескольку семей, исключаются, как правило, уже в силу жилищных условий. Профессиональная мобильность и тенденция к одинокому существованию уже застыли в камень. Квартиры становятся меньше. Их проектируют и строят в расчете на индивидуальную мобильность семей. Желание нескольких семей съехаться и быть мобильными сообща, исключается уже в силу планировки квартир, домов, жилых кварталов. И это лишь один пример. Не только архитектура, городское планирование и т. д. изначально задают индивидуализацию и исключают социальную жизнь. О конкретных изменениях можно фантазировать сколько угодно. Воспитание детей, например, можно было бы облегчить не только обеспечивая возможность добрососедской взаимопомощи, но и посредством новой специализации – «матери на день» – или посредством школьной системы, которая не будет рассматривать «родительское репетиторство» как свой естественно подразумеваемый компонент, и т. д.
Об осуществимости и возможном финансировании этой «утопии» есть что сказать. Но мы здесь говорим не о конкретике, а о веской теоретической аргументации, задача которой – разбить ложную альтернативу между семейным консерватизмом и адаптацией к рынку. Кстати, посредством этих или других институциональных изменений всегда создается и гарантируется лишь пространство возможности. Новые формы совместной жизни за пределами сословных ролей мужчины и женщины должны изобрести и опробовать сами. Но при этом первоочередное значение приобретают пресловутые «прибежища уюта и задушевности». Только на первый взгляд все выглядит так, будто общественное движение 70-х годов погибло в «субъективном самолюбовании». Куда ни посмотришь, в рамках повседневных отношений и связей внутри и вне брака и семьи ныне под бременем отживших жизненных форм осуществляется тяжелейшая работа. В совокупности здесь совершаются изменения, которые уже пора перестать рассматривать как приватный феномен. Деликатная практика разного рода совместной жизни, постоянно чреватые провалом, упорные попытки обновить взаимоотношения полов, вновь ожившая солидарность на почве разделенной и признанной эксплуатации – все это аккумулируется и подрывает устои общества даже не так, как «системоизменяющие стратегии», которые зависли на уровне своей теории[7]7
Райнер Мария Рильке, который много знал о заблуждениях, ставших теперь всеобщими, еще на рубеже веков (1904) с надеждой писал:
«Девушка и женщина в их собственном новом раскрытии лишь недолгое время будут подражать благим и дурным мужским замашкам и повторять мужские профессии. После неопределенности подобных переходов окажется, что женщины прошли через весь этот (зачатую смешной) маскарад лишь затем, чтобы очистить свое существо от уродующих влияний другого пола… И когда женщина в преображениях ее внешнего статуса сбросит условности только-женственного, выношенное в боли и унижении человеческое ее достоинство проступит во всей яркости, и мужчины, которые покуда не чувствуют приближения этого, будут застигнуты врасплох и разбиты. Настанет день (и уже сейчас – особенно в северных странах – тому есть надежные предвестья), настанет день, и мы увидим девушку и женщину, чье имя будет означать уже не только противоположность мужскому, но и нечто совершенно особое, отдельное, приводящее на ум не мысль о дополнении и пределе, а мысль о жизни и бытии, – женщину-человека. Этот шаг вперед коренным образом изменит и любовь, которая ныне полна заблуждений, преобразует ее (поначалу вопреки воле ретроградов-мужчин) во взаимоотношения двух людей, а не мужчины и женщины. И эта человечная любовь (течение которой будет тихим, спокойным и безмятежным в соединении и разъединении) будет похожа на ту, какую мы в тяжкой борьбе подготавливаем, – на любовь, которая заключается в том, что два одиночества защищают друг друга, ограничивают и приветствуют»
[Закрыть]. Отступления на пути вперед вызваны многими причинами, но не в последнюю очередь и грузом противостоящих институциональных условий. За многое из того, что ныне мучает и мужчин и женщин, они лично ответственности не несут. Если данная точка зрения пробьет себе дорогу, это будет большое завоевание, быть может даже завоевание политической энергии, необходимой для изменений.
Индивидуализация, институционализация и стандартизация жизненных обстоятельств и образцов биографий
«Индивидуализация» – понятие чрезвычайно многозначное, вводящее в заблуждение и даже, быть может, ложное, однако указывающее на нечто важное. И до сих пор подойти к нему пытались именно со стороны этого важного, со стороны реальности. Многозначность же этого слова оставляли по возможности в стороне. Ниже мы попробуем двумя этапами ввести несколько понятийно-теоретических уточнений. Прежде всего набросаем общую, аналитическую и как бы внеисторическую модель индивидуализации, что позволит во многом обобщить классическую дискуссию начиная с К. Маркса, М. Вебера и кончая Э. Дюркгеймом и П. Зиммелем, а также, быть может, разъяснить некоторые центральные недоразумения. Во-вторых, эта «модель» будет дополнена и уточнена применительно к послевоенной ситуации в ФРГ. Причем теорема индивидуализации займет центральное место: то, что в последние два десятилетия наметилось в ФРГ (а возможно, и в других индустриальных странах Запада), необходимо интерпретировать уже не имманентно, в рамках прежней системы понятий, как изменение сознания и положения людей, а – прошу прощения за усложненность формулировки – как начало нового способа обобществления, как своего рода «метаморфозу» или «категориальное изменение» в отношениях индивида и общества[8]8
Примерно о том же писали М. Коул и Г. Роберт в 1984 году, говоря об «индивидуальности как (исторически новой) форме обобществления».
[Закрыть]
«Индивидуализация» как явление возникла отнюдь не во второй половине XX века. Аналогичные «индивидуализированные» стили жизни и жизненные ситуации можно найти в эпоху Возрождения, в придворной культуре средневековья, в духовном аскетизме протестантизма (Макс Вебер), в освобождении крестьянина от сословной покорности (Маркс), в XIX и в начале XX столетия – в ослаблении внутрисемейной связи между поколениями (Имхоф), а также в процессах мобильности – скажем, в бегстве из деревень и стремительном росте городов и т. д. В таком обобщенном смысле «индивидуализация» подразумевает определенные субъективно-биографические аспекты процесса цивилизации (по Н. Элиасу), особенно на его последней ступени индустриализации и модернизации: модернизация ведет не только к образованию централизованной государственной власти, к концентрации капитала и все более утонченному переплетению разделений труда и рыночных отношений, к мобильности, массовому потреблению и т. д., но и – тут мы подходим к обобщенной модели – к тройной «индивидуализации»: освобождению от исторически заданных социальных форм и связей в смысле традиционных обстоятельств господства и обеспечения («аспект освобождения»), утрате традиционной стабильности с точки зрения действенного знания, веры и принятых норм («аспект разволшебствления») и – что как бы инвертирует смысл понятия – к новому виду социальной интеграции («аспект контроля и реинтеграции»).
Эти три момента – выделение (освобождение), утрата стабильности, новая интеграция – сами по себе уже суть неиссякаемый источник недоразумений. Они образуют общую, внеисторическую модель индивидуализации. Однако мне представляется важным дифференцировать ее понятийно по еще одному аспекту: а именно по (объективной) жизненной ситуации и (субъективному) сознанию (идентичность, становление личности).
Главное недоразумение, связанное со словом «индивидуализация», вытекает и подпитывается из его отождествления с правым верхним полем: у многих «индивидуализация» ассоциируется с индивидуацией и приравнивается к становлению личности, неповторимости и эмансипации. Может быть, это и верно. А может быть, нет, и даже совсем наоборот. Касательно всей правой части до сих пор сказано мало или вообще ничего. По сути, это была бы совершенно отдельная книга. В основном все рассуждения ограничивались левой объективной частью. А это значит, что индивидуализация понималась как историко-социологическая, общественно-историческая категория, относящаяся к традиции исследований жизненных ситуаций и биографий и прекрасно умеющая различать то, что происходит с людьми, и то, как они в своем поведении и сознании с этим обращаются[9]9
По сути, правая часть есть центральная тема критики культуры – «конец индивида», – скажем, у Адорно и Ландмана. По-иному соответствующие вопросы рассматриваются в теории и исследовании социализации. По моему впечатлению, новые соображения Н. Лумана касательно «самостановления сознания» (1985) относятся сюда же.
[Закрыть]. Главный вопрос этой главы не в пример постановкам вопроса, ориентированным прежде всего на сознание, идентичность, социализацию, эмансипацию, звучит так: Каким образом можно выразить «индивидуализацию» как изменение жизненных ситуаций, образцов биографий? Какой тип жизненных ситуаций, какой тип биографии выходит на передний план в условиях развитого рынка труда?
Каким образом эту обобщенную модель можно конкретизировать для послевоенного развития в Германии? Иными словами, от каких социальных форм и стабильностей обеспечения освобождаются люди? Каковы условия и средства, стимулирующие это освобождение? К каким новым формам контроля и обобществления они ведут?
К настоящему времени сформировались два средоточия освобождений, еще два намечаются на будущее (и являются темой следующей главы). На первых порах речь шла о высвобождении из социальных классов сословного характера, которое прослеживается от сегодняшнего дня вплоть до начала нашего века, но в ФРГ приобретает новое качество. Это освобождение соотносится с социальными и культурными классовыми связями в сфере воспроизводства. Хотя одновременно происходят и изменения в сфере производства: общее повышение образовательного уровня и чистого дохода, юридическое оформление трудовых отношений в виде прав и обязанностей, изменения в социальном составе и т. д. при значительном сохранении отношений социального неравенства (ср.: Bolte/Hradil, 1984; Schäfers, 1985). Все это манифестируется в изменении семейных структур, жилищных условий, пространственных распределений, соседских отношений, организации досуга, членства в клубах и т. д (ср. также: Herkommer, 1983). Такое «упразднение пролетарской среды» (J. Mooser, 1983) отражается – в проекции на совокупную социальную структуру – в эндемических трудностях, которые ввиду тенденций дифференциации и плюрализации мешают эмпирически содержательно интерпретировать модели изучения классов и слоев. Эти трудности привели, с одной стороны, к методически скрытому конвенционализму в установлении границ расслоения (впервые K.M. Boite, 1958), а с другой стороны, к отходу во внеисторическую априорность классового антагонизма. Второе средоточие находится в изменениях положения женщин. Женщины освобождаются от брачной опеки – материального столпа традиционной жизни домашней хозяйки. Тем самым вся структура семейных взаимоотношений и опеки оказывается под нажимом индивидуализации. Возникает тип договорной семьи на время, где индивидуальные ситуации, ориентированные на образование, рынок труда и профессию – если предпочтение изначально не отдано внесемейным формам жизни, – вступают в своеобразно противоречивый целевой союз для урегулированного эмоционального обмена до отзыва[10]10
Это справедливо не только касательно отношений между родителями, но и касательно позиции детей и подростков, как по результатам Shell-Jugend-Studie показал Фукс (Fuchs), а недавно теоретически подтвердили (L. Rosenmayr 1983), В. Хорнштайн (W. Hornstein 1985) и М. Бетге (M. Baethge 1985);; о проблемах девушек-подростков и молодых работниц см. прежде всего у Бильден/Дицингер (Büden/Diezinger 1982)..
[Закрыть].
Наряду с классовыми социальными культурами и структурами семейных отношений существует два средоточия освобождений. Исходная их точка уже не в сфере воспроизводства, а в сфере производства, и реализуются они как освобождения относительно профессии и относительно предприятия. Мы имеем в виду прежде всего флексибилизацию рабочего времени с целью заработка и децентрализацию места работы (электронная работа на дому есть лишь крайний случай этого). Таким образом возникают новые формы гибкой, плюральной неполной занятости (см. глава VI). Они порождают (социально-правовые) проблемы обеспечения и одновременно создают новые жизненные ситуации и образцы развития биографий.
Таково вкратце обобщение предшествующей аргументации. Перейдем теперь к следующему вопросу: какой способ реинтеграции и контроля связан с возникающими индивидуальными ситуациями? Прежде всего сформулируем три тезиса.
1. Существенная особенность тренда индивидуализации в ФРГ заключается в его последствиях: он уже не ограничен сферой воспроизводства в силу некой социальной единицы отсчета. Схематически говоря, на место сословий уже не встают социальные классы, на место классовых социальных связей уже не встает стабильная соотносительная рамка семьи. Одиночка (он или она) сам становится единицей воспроизводства социального элемента. Иначе говоря, семья как «предпоследний» синтез жизненных ситуаций и биографий, охватывающих поколения и полы, распадается, и индивиды внутри и вне семьи становятся актерами рынкоопосредованной стабилизации своего существования, а также планирования и организации своей биографии.
2. Это вычленение «индивидуальных ситуаций», однако же, совершается одновременно с интенсивной стандартизацией. Точнее говоря, сами средства, вызывающие индивидуализацию, вызывают и стандартизацию. Хотя и по-разному, но это справедливо для рынка, денег, права, мобильности, образования и т. д. Возникающие индивидуальные ситуации целиком зависят от рынка (труда). Они суть, так сказать, усовершенствование рыночной зависимости вплоть до мельчайших деталей (обеспечения) существования, они суть поздний ее результат на стадии государства всеобщ его благоденствия. Они возникают в развитом обществе рынка (труда), которое уже совсем или почти не знает традиционных возможностей обеспечения. Еще Г. Зиммель наглядно показал, как деньги одновременно индивидуализируют и стандартизируют. Это касается не только денежнозависимого массового потребления и «освобождений на рынке труда», но и высвобождения и реинтеграции посредством профессионального образования, правовой фиксации, онаучивания и т. д.
3. Одновременность индивидуализации, институционализации и стандартизации еще недостаточно охватывает возникающие индивидуальные ситуации. Ведь они демонстрируют некий новый «фасон», перекрывая раздельные сферы частного и различные сферы публичного. Они суть уже не только частные, но всегда и институциональные ситуации. У них противоречивый двойственный облик институционально зависимых индивидуальных ситуаций. Мнимая потусторонность институций становится посюсторонностью индивидуальной биографии. Такой «фасон» жизненных ситуаций, перекрывающий институциональные границы, вытекает именно из их институциональной зависимости (в самом широком смысле): освобожденные индивиды попадают в зависимость от рынка труда, а потому в зависимость от образования, потребления, социально-правовых урегулирований и обеспечении, планирования перевозок, потребительских предложений, возможностей и способов медицинского, психологического и педагогического консультирования и обслуживания. Все это указывает на институционально зависимую структуру контроля индивидуальных ситуаций. Индивидуализация становится самой прогрессивной формой обобществления, зависимого от рынка, права, образования и т. д.
