Текст книги "Избранное"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

– У меня тут вся скотина, инструменты и корм, – пояснил негр. – Нельзя, чтоб они сгорели. Страховой агент так далеко от города не ездит.

– Ладно, – повторил Баярд. Он закрыл Перри в стойле, под любопытным взглядом негра взял мешок, который уже раньше прислонил к стене, и вытащил кувшин. – Чашка у тебя найдется?

Негр снова исчез; сквозь щели в противоположной стене Баярду был виден свет фонаря; потом он снова явился, держа в руке ржавую жестянку; он дунул в нее, и оттуда вырвалось облачко мякины. Они выпили. Позади жевал кукурузу Перри. Негр подвел Баярда к лестнице на сеновал.

– Вы не забудете про огонь, белый человек? – озабоченно спросил он.

– Не бойся, не забуду, – отвечал Баярд. – Спокойной ночи.

Он взялся рукой за лестницу, но негр остановил его и дал ему бесформенный тюк, который принес с собою из хижины.

– У меня только одно лишнее одеяло, но все же лучше, чем ничего. Придется вам сегодня померзнуть.

Рваное заскорузлое стеганое одеяло было насквозь пропитано характерным запахом негров.

– Спасибо, – сказал Баярд. – Весьма тебе обязан. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, белый человек.

Фонарь замелькал, вперекрест освещая удаляющиеся ноги, и Баярд полез в темноту, из которой пахнуло пряным запахом сухого сена. Он вырыл себе нору, забрался в нее, закутался в грязное вонючее одеяло, сунул ледяные руки под рубашку и прижал их к дрожащей груди. Через некоторое время руки стало покалывать, и они начали медленно согреваться, хотя все тело еще дрожало от холода и усталости. Внизу, в темноте, неустанно и мирно жевал кукурузу Перри, временами топая копытом, и Баярд постепенно успокоился. Уже засыпая, он выпростал из-под одеяла руку и взглянул на светящийся циферблат. Час ночи. Рождество уже настудило.

Солнце, проникавшее красными полосами через щели в стене, разбудило его, и он немного полежал на своем жестком ложе, ощущая на лице чистый ледяной воздух и не понимая, где он находится. Потом вспомнил, шевельнулся и почувствовал, что тело его онемело от стужи, но кровь начинает двигаться по жилам маленькими шариками наподобие дробинок. Он вытащил из пахучей постели ноги, но, так как он спал в сапогах, они совершенно одеревенели, и ему пришлось некоторое время сгибать их и разгибать, пока колени и лодыжки ожили и их закололо, словно острыми иголками.

Неуклюже передвигая застывшие члены, он медленно и осторожно спустился с лестницы в море алого солнечного света, которое, словно торжественный голос трубы, вливалось в проход между стойлами. Огромное солнце, едва поднявшись над горизонтом, осветило крышу хижины, частокол, в беспорядке разбросанный по двору ржавый сельскохозяйственный инвентарь и мертвые стебли хлопка, поле которого подступало вплотную к заднему крыльцу; красные лучи превратили покрывавший все предметы серебристый иней в блестящую розовую глазурь, какой украшают праздничный пирог. Перри просунул в двери стойла свою изящную морду и, дыша парой, радостным ржанием приветствовал хозяина, и Баярд поговорил с ним, погладив его по холодному носу. Потом он развязал мешок и приложился к кувшину. В дверях показался негр с молочным ведром.

– С рождеством, белый человек, – сказал он, поглядывая на кувшин.

Баярд угостил его. – Спасибо, сэр. Вы ступайте в дом, к огню. Я накормлю вашу лошадь. Старуха уже сготовила вам завтрак.

Баярд взял мешок; из колодца за хижиной он достал ведро ледяной воды и плеснул себе в лицо.

В полуразвалившемся очаге среди золы, обгорелых поленьев и беспорядочно расставленных горшков пылал огонь. Баярд закрыл за собой дверь, оставив снаружи чистый холодный воздух, и густая, теплая, сырая затхлость обволокла его, как дурман. Женщина, склонившаяся над очагом, робко отозвалась на его приветствие. Трое негритят неподвижно застыли в углу и уставились на него, вращая глазами. Среди них была девочка в засаленных лохмотьях, с грязными разноцветными лоскутками в тугих косичках. Второго негритенка с одинаковым успехом можно было принять и за мальчика и за девочку. Третий малыш, в хламиде, сшитой из шерстяного мужского белья, был совершенно беспомощным – он еще не умел ходить и в бесцельной сосредоточенности ползал по полу; блестящие сопли, стекавшие из его ноздрей к подбородку, напоминали следы улиток.

Женщина, угрюмо стараясь держаться в тени, поставила к очагу стул. Баярд сел и протянул замерзшие ноги к огню.

– Ты уже выпила по случаю рождества, тетушка? – спросил он.

– Нет, сэр. Нынче у нас и выпить нечего, – отозвалась она откуда-то сзади.

Баярд подвинул в ее сторону мешок.

– Угощайся. Тут на всех хватит.

Дети неподвижно сидели на корточках у стены и молча смотрели на гостя.

– Рождество пришло, ребята, – сказал он им, но они только смотрели на него серьезно, как зверюшки, пока наконец женщина не подошла и укоризненно с ними не заговорила.

– Покажите белому дяде, что нам Санта-Клаус принес, – сказала она. – Спасибо вам, сэр.

Она положила ему на колени оловянную тарелку и поставила на печку у его ног надтреснутую фарфоровую чашку.

– Покажите скорей. А то дядя подумает, что Санта-Клаус к нам и дороги не знает.

Дети зашевелились и из темного угла, куда они при появлении Баярда спрятали было свои подарки, вытащили маленький оловянный автомобиль, нитку разноцветных деревянных бус, зеркальце и длинную, облепленную грязью мятную конфету, которую тут же принялись с серьезным видом по очереди лизать. Женщина налила в чашку кофе из стоявшего на углях кофейника, сняла крышку со сковороды и, подцепив вилкой, положила ему на тарелку толстый ломоть шипящего мяса, потом, покопавшись кочергой в золе, извлекла какой-то серый предмет, разломила его пополам и тоже положила на тарелку. Баярд съел солонину и кукурузную лепешку, запивая бледной безвкусной жидкостью из кофейника. Дети тихонько возились со своими рождественскими подарками, но время от времени он замечал, что они не отрываясь исподлобья на него смотрят. Вскоре пришел с ведром молока хозяин.

– Старуха вас накормила? – осведомился он.

– Да. Сколько отсюда до ближайшей железнодорожной станции?

– Восемь миль.

– Ты можешь сегодня доставить меня туда, а потом как-нибудь на этой неделе отвести мою лошадь к Маккалемам?

– Я одолжил зятю мулов, – отозвался негр. – У меня всего одна упряжка, и я ее ему одолжил.

– Я заплачу тебе пять долларов.

Негр поставил на пол ведро, и женщина подошла и унесла его. Он медленно почесал затылок.

– Пять долларов, – повторил Баярд.

– Зачем так торопиться на рождество, белый человек?

– Десять долларов, – с нетерпением сказал Баярд. – Разве ты не можешь забрать своих мулов у зятя?

– Пожалуй, могу. Я так думаю, что к обеду он их сам приведет. Тогда и поедем.

– А сейчас ты почему не можешь? Возьми мою лошадь и поезжай за ними. Мне надо успеть на поезд.

– Сегодня рождество, белый человек. Круглый год работаешь, так хоть на рождество отдохнуть-то надо.

Баярд мрачно выругался, но сказал:

– Ну ладно. Только сразу же после обеда. Позаботься, чтоб твой зять заранее их привел.

– Они будут на месте, вы не беспокойтесь.

– Ладно. Вы тут с тетушкой угощайтесь, вот вам кувшин.

– Спасибо, сэр.

Тяжелая духота притупила его чувства, тепло потихоньку просачивалось в кости, усталые и одеревеневшие после студеной ночи. Негры двигались по комнате – женщина хлопотала со стряпней у очага, негритята забавлялись жалкими игрушками и грязной конфетой. Сидя на жестком стуле, Баярд продремал все утро – он как будто и не спал, но время затерялось где-то, где не было времени, и, долго пребывая в каком-то смутном состоянии между сном и явью, он не сразу заметил, что кто-то безуспешно пытается проникнуть в его мирную отрешенность. В конце концов эти попытки увенчались успехом, и до его сознания дошел голос, возвестивший, что обед готов.

Негры выпили с ним дружески, хотя и немного смущенно – два непримиримых начала, разделенных Кровью, расой, природой и средой, на какое-то мгновенье вдруг соприкоснулись, слившись воедино в общей иллюзии – род человеческий, на один-единственный день забывший свои вожделения, алчность и трусость.

– С рождеством, – робко промолвила женщина, – Спасибо вам, сэр.

Потом обед: опоссум с ямсом, еще одна серая кукурузная лепешка, безвкусная спитая жидкость из кофейника, десяток бананов, зубчатые ломтики кокосовых орехов. Ребятишки, почуяв еду, словно щенята, копошились у ног Баярда. В конце концов он понял, что все ждут, когда он кончит есть, и уговорил их пообедать вместе с ним. После обеда внезапно появились мулы, словно чудом доставленные так и не материализовавшимся зятем, и, усевшись на дно фургона и поставив почти опорожненный кувшин между колен, Баярд в последний раз оглянулся на хижину, на стоявшую в дверях женщину и на поднимавшуюся из трубы прямую струйку дыма.

Рваная сбруя бренчала и позвякивала на тощих ребрах мулов. В теплом воздухе веяло неуловимой прохладой, которая усилится с наступлением темноты. Дорога шла по светлой равнине. Порою в блестящих зарослях бородачевника или из-за бурых обнаженных лесов раздавался печальный звук ружейного выстрела; временами навстречу попадались люди на повозках, верхами или пешком, и кто-нибудь приветственно махал темной рукой негру в застегнутой доверху армейской шинели, исподлобья бросая короткий взгляд на сидевшего рядом с ним белого. «Здорово, с рождеством!» На горизонте, за желтыми зарослями бородачевника и бурыми верхушками деревьев, уходили в бездонное небо голубые холмы. «Здорово».

Они остановились, выпили, и Баярд угостил возницу папиросой. Солнце теперь стояло у них за спиной, в безмятежной бледной синеве не было ни облачка, ни ветерка, ни птицы. «Дни нынче короткие! Еще четыре мили. Веселей, мулы!» Сухой стук копыт по расшатанным мосткам, под которыми, журча, переливался и сверкал ручей меж неподвижных ив, упорно не желавших расставаться с зеленою листвой. Рыжая лента дороги поползла вверх, на фоне неба с обеих сторон бастионами встали зубчатые сосны. Фургон поднялся на гребень холма, и перед ними открылось плато с узором из блестящего бородачевника, темных вспаханных полей, бурых пятен леса и разбросанных тут и там одиноких хижин; оно уходило в мерцающую лазурь, а над низкой полосою горизонта стояло густое облака дыма. «Еще две мили». Позади висело солнце, словно медный шар, привязанный к небу. Путники снова выпили.

Когда они посмотрели вниз, в последнюю долину, где блестящие нити рельсов терялись среди деревьев и крыш, солнце уже коснулось горизонта, и воздух медленно донес до них глухие раскаты далекого взрыва.

– Все еще празднуют, – сказал негр.

С солнечных холмов они спустились в сиреневые сумерки, в которых украшенные венками и бумажными фонариками окна отбрасывали блики на усыпанные хлопушками ступени. Дети в разноцветных свитерах и куртках носились по улицам на сайках, в повозках и на коньках. В полумраке где-то впереди снова послышался глухой взрыв, и они выехали на площадь, по-воскресному тихую и тоже усыпанную обрывками бумаги. То же самое всегда бывало и дома – мужчины и юноши, которых Баярд знал с детства, точно так же проводили рождество: немного выпивали, зажигали фейерверк, наделяли мелочью негритянских мальчишек, которые, пробегая мимо, поздравляли их с рождеством. А дома – рождественское дерево в гостиной, чаша гоголь-моголя возле камина, и вот уже Саймон с неуклюжей осторожностью, затаив дыхание, на цыпочках входит в комнату, где они с Джонни лежат, притворяясь спящими, и, улучив минутку, когда он, забыв об осторожности, наклоняется над их постелью, во все горло кричат: «С рождеством!», а он обиженно ворчит: «Ну вот, опять они меня перехитрили![79]79
  …опять они меня перехитрили. – По старинному обычаю, распространенному на Юге США, тот, кто первым успел поздравить другого с рождеством, вправе требовать в ответ подарок или монетку.


[Закрыть]«Но к полудню он утешится, к обеду разразится длинной, добродушной, бессмысленной речью, а к ночи станет уже совсем hors de combat [80]80
  Etre hors de combat – выйти из строя (фр.).


[Закрыть], между тем как тетя Дженни будет в ярости бегать по комнатам и, призывая в свидетели самого Юпитера, клясться, что, покуда у нее достанет силы, она ни за что не позволит превращать свой дом в трактир для бездельников негров. А когда стемнеет, в каком-нибудь доме начнутся танцы, и там тоже будут остролист, омела и серпантин, и девочки, которых он знал всю жизнь, с новыми браслетками, веерами и часами, среди веселых огней, музыки и беззаботного смеха».

На углу стояло несколько человек, и когда фургон проезжал мимо, они внезапно бросились врассыпную, в сумерках блеснуло желтое пламя, и громкий взрыв ленивыми раскатами прокатился меж молчаливых стен. Мулы дернули и ускорили шаг, и фургон, дребезжа, покатился быстрее. Из освещенных дверей, увешанных фонариками и венками, настойчиво зазвучали мягкие голоса, и дети, неохотно отвечая на зов, печально росли по домам. Наконец показалась станция; возле нее стоял автобус и несколько автомобилей. Баярд слез, и негр подал ему мешок.

– Премного благодарен, – сказал ему Баярд. – Прощай.

– Прощайте, белый человек.

В зале ожидания горела докрасна раскаленная печка, вокруг толпились веселые люди в лоснящихся меховых шубах и в пальто, но заходить ему не хотелось. Прислонив мешок к стене, он зашагал по платформе, стараясь согреться. Вдоль путей с обеих сторон ровным светом горели зеленые огни стрелок; на западе, над самыми верхушками деревьев, словно электрическая лампочка в стеклянной стене, мерцала вечерняя звезда. Он шагал взад-вперед, заглядывая сквозь светившиеся красноватым светом окна в зал ожидания для белых, где в праздничном воодушевлении беззвучно жестикулировали веселые люди в шубах и в пальто, и в зал ожидания для негров, где пассажиры, тихонько переговариваясь, терпеливо сидели в тусклом свете вокруг печки. Повернув туда, он вдруг услышал, как в темном углу возле двери кто-то застенчиво и робко проговорил: «С рождеством, хозяин». Не останавливаясь, он вытащил из кармана монету. На площади снова раздался глухой взрыв фейерверка, в небо дугою взмыла ракета; мгновенье провисев в воздухе, она раскрылась, словно кулак, беззвучно растопырив бледнеющие золотые пальцы в спокойной синеве небес.

Наконец подошел поезд, со скрежетом остановились вагоны с ярко освещенными окнами, Баярд взял свой мешок и среди веселой ватаги, которая громко прощалась, посылая приветы и поручения отсутствующим, поднялся в вагон. Небритый, в исцарапанных сапогах, в грязных военных брюках, в потрепанной дымчатой твидовой куртке и измятой фетровой шляпе, он нашел свободное место и поставил под ноги кувшин.

Часть пятая

1

«…А поскольку сущность весны – это одиночество, легкая грусть и чувство некоторого разочарования, я полагаю, что очищение переживается значительно острее, если для большей полноты ко всему этому добавить еще и известную долю ностальгии. Когда я дома, мне всегда приходят на память яблони, или зеленые лужайки, или цвет моря где-нибудь в далеких краях, и я предаюсь грусти оттого, что не могу находиться везде одновременно, и еще оттого, что в одной весне нельзя изведать все вместе, сразу, как уста всех женщин мира у Байрона [81]81
  …как уста всех женщин мира у Байрона. – Имеется в виду 27-я строфа шестой песни «Дон Жуана»:
Люблю я женщин и всегда любилИ до сих пор об этом не жалею.Один тиран когда-то говорил:«Имей весь мир одну большую шею,Я с маху б эту шею разрубил!»Мое желанье проще и нежнее:Поцеловать (наивная мечта!)Весь милый женский род в одни уста.(Перевод Т. Гнедич)

[Закрыть]. Но теперь я, кажется, обрел цельность и сосредоточился на одном вполне определенном предмете, что, очевидно, свидетельствует в мою пользу». Перо Хореса остановилось, сам оп вперил взор в страницу, испещренную его почти совершенно неразборчивыми каракулями, а изысканные слова, которые он только что написал, все еще звучали в его мозгу, причудливо и немного грустно, между тем как он сам покинул свой письменный стол, и комнату, и город, и всю ту грубую, крикливую новую обстановку, в которую забросила его судьба, и его неуемная фантастическая ущербность уже опять беспрепятственно витала в пустынных запредельных далях, соединив там воедино все свои несовместимые элементы. На толстых плетях, увивавших карнизы веранды, уже, наверно, набухают сиреневые бутоны, и он без всякого усилия ясно увидел знакомую лужайку под виргинскими можжевельниками, сверкающую белыми и желтыми звездами нарциссов и жонкилей, между которыми в ожидании своей очереди зацвести стоят высокие гладиолусы.

Но тело его оставалось недвижимым, и рука с остановившимся пером замерла на исписанном листе. Бумага лежала на желтой полированной поверхности его нового письменного стола. Стул, на котором он сидел, тоже был новый, как и вся комната с ее мертвенно-белыми стенами и панелями под дуб. Целый день в ней палило солнце, не умеряемое никакими шторами. Ранней весною это было даже приятно, как, например, сейчас, когда солнечные лучи вливались в комнату через выходившее на запад окно, освещая письменный стол, на котором цвел белый гиацинт в глазурованном глиняном горшке. Задумчиво глядя в окно на толевую крышу, как губка, впитывавшую и излучавшую зной, за которой, прислонясь к кирпичной стене, стояла кучка усыпанных жалкими цветками адамовых деревьев, Хорес со страхом думал о ясных летних днях, когда солнце будет раскалять крышу прямо у него над головой, и вспоминал темный затхлый кабинет в своем доме, где всегда тянуло ветерком, где сомкнутыми рядами стояли нетронутые пыльные книги, которые даже в самые знойные дни, казалось, излучали прохладу и покой. И, думая обо всем этом, он снова отвлекся от той вульгарной новой обстановки, в которой пребывало его тело.

Перо опять задвигалось по бумаге.

«Вероятно, для множества людей, которые ютятся в темных норах, как кроты, или живут, как совы, не нуждаясь даже в пламени свечи, сила духа – в конечном счете всего лишь жалкая имитация чего-то действительно ценного. Но не для тех, кто носит мир в себе, подобно пламени свечи, несущему свет. Я всегда был во власти слов, но мне кажется, что, слегка обманув собственную трусость, я могу даже придать ей некоторую уверенность. Полагаю, что ты, как всегда, не сможешь прочитать это письмо, а если даже ты его прочтешь, оно тебе ничего не скажет. Но все равно ты выполнишь свое предназначенье, о целомудренная дева тишины»[82]82
  …о целомудренная дева тишины. – строфа стихотворение английского поэта-романтика Джона Китса (1795–1821) «Ода греческой вазе» (1820).


[Закрыть].

«Ты была счастливее в своей клетке, правда?» – подумал Хорес, читая написанные им слова, в которых он, как обычно, перемывал косточки одной женщины в доме другой. В комнату внезапно ворвался легкий ветерок; он принес с собой чуть сладковатый запах белой акации; бумага на столе зашевелилась, он встрепенулся и, как человек, внезапно пробудившийся от сна, посмотрел на часы, сунул их на место и стал быстро писать дальше:

«Мы очень довольны, что маленькая Белл с нами. Ей здесь нравится; в соседнем доме целая орава белобрысых девчушек с косичками мал мала меньше, перед которыми маленькая Белл, по правде говоря, немножко задирает мое, она им покровительствует, как, впрочем, ей и надлежит по праву старшинства. Когда в доме есть дети, вое выглядит совершенно иначе. Очень жаль, что они не предусмотрены в квартирах, которые сдаются внаем. Особенно такие, как маленькая Белл – серьезная, лучезарная, как-то удивительно рано и быстро развившаяся. Но ведь ты ее почти не знаешь. Мы оба очень довольны, что она с нами. Я думаю, что Гарри…» Перо остановилось, и, не выпуская его из поднятой руки в поисках слов, которые так редко от него ускользали, Хорес вдруг понял, что говорить неправду о других можно, легко и быстро импровизируя, тогда как неправда, сказанная о самом себе, требует и осмотрительности и тщательного выбора выражений. Потом он снова посмотрел на часы, вычеркнул последнюю фразу, добавил: «Белл шлет тебе привет, о Безмятежная», промокнул письмо, сложил его, быстро сунул в конверт, надписал адрес, наклеил марку, встал и взял шляпу. Если побежать бегом, можно еще успеть к четырехчасовому.

2

В январе мисс Дженни получила от Баярда открытку из Тампико[83]83
  Тампико – портовый город в Мексике.


[Закрыть], месяц спустя пришла телеграмма из Мехико-сити с просьбой выслать ему туда денег. И это было последним признаком, что он собирается провести в каком-либо месте столько времени, сколько нужно для получения вестей из дому; хотя иногда в присущей ему мрачной и грубой манере он яркими аляповатыми открытками извещал их о том, где побывал. В апреле получилась открытка из Рио, затем последовал долгий промежуток, в течение которого можно было подумать, что он окончательно исчез; и мисс Дженни с Нарциссой спокойно провели это время дома, сосредоточив все свои помыслы на будущем младенце, коего мисс Дженни уже заранее окрестила Джоном.

Мисс Дженни считала, что старый Баярд надсмеялся над ними, что он изменил своим предкам и романтическому ореолу фамильного рока, скончавшись, как она выразилась, по сути дела, «шиворот-навыворот». И так как из-за этого он впал у нее в немилость, а молодой Баярд пребывал в нетях, находясь, так сказать, между небом и землей, она стала все чаще и чаще говорить о Джоне. Вскоре после смерти старого Баярда, внезапно охваченная желанием рыться во всевозможной рухляди – она называла это зимней уборкой, – она нашла среди реликвий матери близнецов миниатюрный портрет Джона, сделанный одним нью-орлеанским художником, когда мальчикам было восемь лет. Мисс Дженни вспомнила, что в то время были сделаны портреты обоих братьев, и ей казалось, что после смерти их матери она спрятала их вместе. Однако второй портрет так и не нашелся. Поэтому она предоставила Саймону приводить в порядок учиненный ею разгром, а сама понесла портрет вниз, в кабинет, где сидела Нарцисса, и обе принялись его рассматривать.

Даже в этом раннем возрасте волосы у него были густого рыжевато-коричневого оттенка и притом довольно длинные.

– Я помню тот день, когда они первый раз вернулись домой из школы. Оба в крови, как дикие кабаны, – после драки с другими мальчиками, которые сказали, что они похожи на девчонок. Мать умыла их, приласкала, но им было не до нее – они хвастались своими подвигами перед Баярдом и Саймоном. «Вы бы только на них поглядели», – твердил Джон. Баярд, конечно, рассвирепел и сказал, что это позор – выпускать мальчишку на улицу с длинными локонами, и наконец заставил бедную женщину согласиться, чтобы Саймон их остриг. И знаете что? Ни тот, ни другой не позволили даже притронуться к своим волосам. Кажется, в школе осталось еще несколько мальчишек, которых они не успели отколотить, а они решили заставить всю школу признать, что, если им нравится, они могут носить волосы хоть до пят. И наверняка им это удалось, потому что после нескольких кровавых побоищ они в один прекрасный день вернулись наконец домой без свежих ран и тогда разрешили Саймону остричь им волосы, а их мать сидела в гостиной за роялем и плакала. И это было в последний раз – в здешней школе они больше не дрались. А почему они дрались, когда уехали отсюда в университет, я не знаю, но причина у них всегда находилась. В конце концов нам пришлось их разлучить, и из Виргинии, где учились оба, перевести Джонни в Принстон[84]84
  Принстон – университет в штате Нью-Джерси.


[Закрыть]. Тогда они бросили жребий или устроили еще что-то в этом роде, наверно, для того, чтобы решить, которого из них исключат раньше, и когда Джонни проиграл, стали примерно раз в месяц встречаться в Нью-Йорке. Я нашла у Баярда в столе письма, которые начальник нью-йоркской полиции писал профессорам Принстонского и Виргинского университетов с просьбой не пускать их больше в Нью-Йорк. Эти письма профессора переслали нам. А однажды Баярду пришлось за какие-то их проделки уплатить полторы тысячи долларов не то какому-то полицейскому, не то официанту.

Мисс Дженни продолжала говорить, но Нарцисса ее не слушала. Она рассматривала лицо на миниатюре. Лицо, смотревшее на нее, было лицом ребенка и в то же время лицом Баярда, но в нем уже угадывалось не мрачное высокомерие, так хорошо ей знакомое по лицу мужа, а нечто глубоко искреннее, непосредственное, нечто теплое, открытое и щедрое, и когда Нарцисса сидела, держа в руке маленький овальный медальон, с которого на нее серьезно смотрели спокойные голубые глаза, а лицо, окаймленное золотистыми кудрями с гладкой кожей и детским ртом, светилось таким мягким, веселым и безыскусным сияньем, перед ней с небывалой доселе ясностью раскрылась слепая трагедия человеческой жизни. Нарцисса сидела неподвижно – мисс Дженни думала, что она просто смотрит на медальон, а между тем она со всею силой пробудившейся душевной стойкости лелеяла ребенка у себя под сердцем; казалось, она уже различала черную тень рока, который сама на себя навлекла и который в ожидании своего часа притаился рядом с ее стулом.

«Нет, нет», – со страстным протестом шептала Нарцисса, обволакивая будущего ребенка волнами той силы, что с каждым днем все выше поднималась в ее душе и теле, и расставляя на своих крепостных стенах непобедимые гарнизоны. Она даже радовалась, что мисс Дженни показала ей портрет, – ее предостерегли, и она теперь вооружена.

Мисс Дженни между тем продолжала называть ребенка Джоном и вспоминать разные забавные случаи из детства того, другого Джона, пока Нарцисса наконец поняла, что она их путает, и с ужасом обнаружила, что мисс Дженни стареет и что в конце концов даже ее неукротимое старое сердце начинает понемногу сдавать. Открытие это ее ужаснуло – ведь дряхлость никак не ассоциировалась для нее с мисс Дженни, с сухопарой, стройной, подвижной, непреклонной и доброй мисс Дженни, распоряжавшейся в доме, который никогда ей не принадлежал, в который ее насильственно пересадили, с корнем вырвав из родной земли в том далеком краю, где нравы, обычаи и даже самый климат так разительно отличались от здешних, в доме, в котором она поддерживала порядок с неиссякаемой энергией при помощи одного-единственного, безответственного, как малое дитя, глупого старого негра.

И тем не менее она продолжала поддерживать порядок в доме, словно и старый Баярд, и молодой Баярд все еще в нем жили. Но вечерами, когда они обе сидели у огня в кабинете, а время неуклонно двигалось вперед и в комнату уже опять вливался вечерний воздух, напоенный густым и пряным ароматом белых акаций, пеньем пересмешников и вечным лукавством вновь народившейся проказницы весны, когда наконец даже мисс Дженни признала, что больше незачем растапливать камин, – теперь, когда они беседовали, Нарцисса стала замечать, что она уже не вспоминает о своем далеком девичестве и о Джебе Стюарте с его алым шарфом, мандолиной и увитым гирляндами гнедым конем, а что ее воспоминания простираются не дальше того времени, когда Баярд и Джон были детьми. Казалось, будто жизнь ее, подходя к концу, устремлена была не в будущее, а в прошлое – подобно нити, которую наматывают обратно на катушку.

И Нарцисса вновь обрела безмятежный покой – заранее предупрежденная об опасности, она сидела в своих бастионах и слушала мисс Дженни, более чем когда-либо прежде преклоняясь перед неукротимой силою духа, который, вселившись в тело женщины, достался в наследство легкомысленным и безрассудным мужчинам, очевидно, с одною лишь целью заботливо подвести этих мужчин к их ранней насильственной смерти в период истории, когда ее муж и братья погибли в одном и том же бесполезном крушенье людских начинаний; когда, словно в каком-то кошмаре, не проходящем ни во сне, ни наяву, основы ее жизни поколебались, а корни были в буквальном смысле слова вырваны из той земли, где, уповая на чистоту человеческих побуждений, спали вечным сном ее предки, – в период, когда сами эти мужчины, несмотря на всю свою надменную и дерзкую беспечность, непременно дрогнули бы, если бы роль их была лишь пассивной, а уделом их было одно ожиданье. И Нарцисса думала о том, насколько эта доблесть, никогда не опускавшая клинка пред недоступным для меча врагом, и эта безропотная стойкость никем не воспетых (и, увы, неоплаканных) женщин возвышеннее, чем затмивший их мишурный и бесплодный блеск мужчин. «И вот теперь она стремится сделать меня одной из этих женщин, стремится сделать из моего ребенка еще одну из тех ракет, что на мгновенье вспыхивают в небе и тотчас угасают».

Не она вновь погрузилась в свою безмятежность, и по мере того, как приближался срок, дни ее все больше и больше сосредоточивались, а голос мисс Дженни превращался всего лишь в звук – утешительный, но лишенный смысла. Каждую неделю она получала эксцентричные, утонченно остроумные письма от Хореса, но и их она читала с невозмутимой отчужденностью – то есть читала то, что ев удавалось расшифровать. Писания Хореса всегда казались ей непонятными, и даже те их части, которые удавалось расшифровать, ничего ей не говорили. Впрочем, она знала, что этого он и ожидал.

Но вот уже весна окончательно вступила в свои права. Ежегодные весенние пререкания мисс Дженни с Айсомом начались снова и яростно, хотя и безобидно, шли своим чередом под окном у Нарциссы. Они достали из погреба луковицы тюльпанов, с помощью Нарциссы высадили их в грунт, вековали остальные клумбы, распеленали розы и пересаженный жасмин. Нарцисса съездила в город и увидела, что на заброшенное лужайке расцвели первые жонкили – совсем как в те дни, когда она и Хорес еще жили дома; и она послала ему ящик жонкилей, а потом нарциссов. Но когда зацвели гладиолусы, она уже почти не выходила из дому и только под вечер гуляла с мисс Дженни по цветущему саду, наполненному пеньем пересмешников и запоздалых дроздов, по длинным аллеям, где медленно и неохотно сгущались сумерки, и мисс Дженни все толковала ей о Джоне, путая еще не родившегося младенца с покойником.

В начале июня они получили от Баярда письмо с просьбой выслать ему денег в Сан-Франциско, где он наконец ухитрился стать жертвой ограбления.

Деньги мисс Дженни отправила. «Возвращайся домой», – телеграфировала она ему тайком от Нарциссы.

– Ну, теперь-то уж он вернется, – сказала она. – Вот увидишь. Хотя бы для того, чтобы заставить нас поволноваться.

Но прошла неделя, а он все не приезжал, и тогда мисс Дженни послала ему срочную телеграмму-письмо. Не когда эту телеграмму передавали, Баярд был в. Чикаго, а когда она пришла в Сан-Франциско, он сидел среди саксофонов, накрашенных дам и их пожилых мужей за столом, который был беспорядочно уставлен грязными бокалами, залит виски и усыпан пеплом от сигарет, в обществе двоих мужчин и девицы. Один из мужчин был в форме армейского пилота с эмблемой в виде крыльев. Второй, коренастый, с седыми висками и безумными глазами фанатика, был одет в потертый серый костюм. Девица, высокая и стройная, казалось, состояла из одних длинных ног; у нее были ярко накрашенные губы, холодные глаза и сверхмодное бальное платье, и, когда еще двое мужчин подошли и обратились к Баярду, она с плохо скрытой настойчивостью уговаривала его выпить. Сейчас она танцевала с летчиком, то и дело оглядываясь на Баярда, который не переставая пил, между тем как человек в потертом костюме что-то ему втолковывал.

– Я его боюсь, – твердила девица.

Человек в потертом костюме говорил, с трудом сдерживая возбуждение; сложив две салфетки в узкие ленты, он пытался что-то наглядно объяснить, и на фоне бессмысленного рева барабанов и труб голос его звучал настойчиво и хрипло. Вначале Баярд, пристально глядя на собеседника своим мрачным взглядом, еще кое-как прислушивался, но теперь он уставился в противоположный конец зала и вовсе перестал обращать на него внимание. Рядом с ним стояла бутылка, и он все время пил виски с содовой. Рука у него была еще твердой, но по лицу разлилась смертельная бледность, он был совершенно пьян, и, то и дело оглядываясь на него, девица твердила своему партнеру: