Текст книги "Избранное"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

– Черт его знает, – отвечал Баярд. – Это настоящий динамит, ребята.

Держа кувшин на весу, Сэрат хмыкнул, потом пригубил, и кадык его снова стал подниматься и опускаться на фоне ивняка и бузины. Бузина скоро зацветет бледными мелкими соцветиями. Мисс Дженни каждый год делает из них вино. Хорошее вино, если знать рецепт и набраться терпения. Вино из цвета бузины. Похоже на детскую считалку из игры, в которую играют девочки в светлых платьицах вечером после ужина. Над чашей, куда еще проникали низкие лучи солнца, как пылинки в пустой заброшенной комнате, кружила и вилась мошкара. Приятный голос Сэрата снова и снова учтиво восхищался тем, какая крепкая у Баярда голова и как здорово, что они с Баярдом первый раз вместе выпивают.

Они выпили еще, Хаб попросил у Баярда папиросу и сочным деревенским языком принялся рассказывать разные неприличные истории про девчонок, виски и игру в кости, и вскоре они с Сэратом затеяли добродушный спор насчет работы. Казалось, они могут сколько угодно сидеть наг корточках, не испытывая ни малейшего неудобства, тогда как у Баярда ноги вскоре онемели, и он сел на землю, прислонился спиною к дереву, вытянул свои длинные ноги, по которым, покалывая, побежала застоявшаяся кровь, и сидел так, слушая голос Сэрата, но не вникая в смысл его слов.

Голова теперь причиняла ему одно лишь неудобство; временами у него возникало такое ощущение, будто она совсем отделилась от тела и висит над зеленой стеной как прозрачный шар, в котором или за которым никак не хочет ни проясниться, ни окончательно исчезнуть, а только назойливо, с каким-то смуглым отчаянием маячит все то же лицо – два округлившихся от изумления глаза, две поднятые кверху руки – они мелькают за белой рубашонкой и короткими синими штанишками, а потом грохот, треск, удар и черная тьма…

Мягкий, обволакивающий голос Сэрата все звучал и звучал – ровно, медленно, ничуть не раздражая. Казалось, он легко вписывается в окружающий пейзаж своим рассказом о немудреных земных делах.

– Знаете, как старший брат учил меня хлопок разрежать? Он пустил меня перед собой в борозду и велел начинать. Не успею я борозду пройти, а он уж тут как тут. И только я в землю разок мотыгой ударю – слышу, он уже два раза ударил. У меня в те времена даже и башмаков еще не было. Вот мне и пришлось научиться побыстрее орудовать, чтобы его мотыга мне голые пятки не обдирала. И вот тогда я дал себе клятву – будь что будет, а только я в землю ничего сажать не стану. Это хорошо, у кого своя земля есть, а у нас никогда своей земли не было, и всякий раз, как мы борозду вспахивали, значит, для кого-то чужого грязь месили.

Мошкара еще пуще прежнего вилась и плясала на укромных уголках над источником, а пробивавшиеся сквозь густую листву лучи солнца отливали теперь цветом темной бронзы. Сэрат встал.

– Ну, ребята, мне, пожалуй, пора обратно в город. – Он снова повернул к Баярду свое умное доброе лицо. – Я думаю, вы, мистер Баярд, теперь уже совсем забыли, как вы расшиблись?

– Перестанешь ты называть меня мистером Баярдом или нет, черт тебя побери! – отозвался тот.

Сэрат поднял с земли кувшин.

– Я всегда думал, что он хороший парень, стоит только поближе с ним познакомиться, – сказал он Хабу. – Я его еще с тех пор знаю, когда он под стол пешком ходил, да только нам с ним никогда вместе бывать не приходилось. Я, ребята, вырос среди бедняков, а родные мистера Баярда жили в большой усадьбе, хранили деньги в банке, а черномазые на них работали. Но он парень что надо. Он никому не скажет, кто его тут напоил.

– Да хоть бы и сказал, мне-то что, – отозвался Хаб.

Они снова выпили. Солнце уже почти скрылось, и в темных болотистых уголках по берегам ручья словно в сказке тонкими голосами квакали молодые лягушки. Со стороны сарая донеслось мычанье невидимой тощей коровы. Хаб засунул кочерыжку в горлышко кувшина, ударом ладони загнал ее поглубже, и все трое поднялись на холм и перелезли через изгородь. Корова стояла в дверях сарая и при виде их снова замычала, меланхолично и уныло. Гуси вылезли из пруда и чинно прошествовали по двору к хижине, у дверей которой в обрамлении двух лагерстремий стояла женщина.

– Хаб, – негромко окликнула она.

– Еду в город, – отозвался Хаб. – Пускай Сью подоит корову. Женщина спокойно стояла в дверях. Хаб понес кувшин в сарай. Корова пошла за ним, он обернулся, пнул ее в бок и беззлобно выругался. Вскоре он вышел из сарая, направился к воротам, открыл их, и Сэрат вывел автомобиль. Хаб закрыл ворота, снова прикрутил их проволокой и вскочил на подножку. Баярд подошел к автомобилю и стал уговаривать Хаба сесть в кабину. Женщина все еще стояла в дверях и спокойно на них смотрела. Гуси толклись у крыльца и нестройно гоготали, вытягивая шеи, словно в какой-то заученной пантомиме.

Длинные тени фруктовых деревьев легли на заросшие сорняками поля, и автомобиль тронулся, толкая перед собою свою собственную продолговатую тень, похожую на тень огромной горбатой птицы. Взобравшись на песчаный холм, освещенный последними лучами заходящего солнца, они покатились вниз, в сиреневые сумерки. Бесшумно приминая разъезженную песчаную колею, автомобиль выбрался на шоссе.

Высоко в небе стоял молодой месяц. Он еще не давал света, и они помчались к городу, время от времени встречая возвращающиеся домой деревенские повозки. Сэрат, знавший почти всех жителей округа, приветственно махал им загорелой рукой. В том месте, где дорога проходила через деревянный мост в зарослях ивняка и бузины и где сумерки казались густыми и почти осязаемыми, он остановился и вылез из автомобиля.

– Вы, ребята, посидите минутку. Я сейчас – только залью воды в радиатор, – сказал он. Они услышали возню где-то сзади, потом он появился с жестяным ведром в руках и осторожно полез вниз по откосу возле моста. Под мостом журчала и звенела невидимая в сумерках вода, и ее журчанье смешивалось с кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков. Над ивами, росшими по берегам ручья, все еще кружилась и вилась мошкара, а появившиеся неведомо откуда козодои стремительно падали вниз, исчезали и вновь возникали, проносясь по безмятежно спокойному небосклону, тихие, словно капли воды на оконном стекле, сосредоточенные, бесшумные и быстрые, как будто их крылья были оперены сумерками и тишиной.

Сэрат взобрался на дорогу с ведром, снял пробку с радиатора и наклонил над ним ведро. Луна, стоявшая высоко в небе, едва теплилась, но легкая тень головы и плеч Сэрата падала на капот, а на бледном фоне дощатой обшивки моста слегка вырисовывались тонкие очертания склонившихся ивовых ветвей. Когда остатки воды, вылитой из ведра, тихонько заурчали в чреве автомобиля, Сэрат убрал ведро на место, перелез через левый борт машины[38]38
  …перелез через левый борт машины… – В открытой машине «форд» модели «Т», которую описывает Фолкнер, не было передней двери слева от водителя.


[Закрыть] и включил фары. Они работали от генератора и при движении на малой скорости ослепительно сверкали, но когда он разогнал машину и перешел на прямую передачу, стали испускать слабое мерцание не ярче светящейся тени.

Когда они добрались до города, была уже ночь. Над верхушками деревьев, словно желтые четки, светились часы на здании суда, а на фоне зеленой вечерней зари вертикальным пером поднимался в небо столб дыма. Сэрат высадил их у кафе и поехал дальше. Когда они вошли, хозяин, сидевший за фонтанчиком с содовой, поднял яйцеобразную лысую голову, на которой блестели круглые глаза.

– Господи, вы еще не уехали домой? – воскликнул он. – Док Пибоди с четырех часов за вами гоняется, а мисс Дженни поехала в коляске искать вас в город. Вы же себя убьете.

– Ступай ко всем чертям на кухню, Дикон, и принеси мне и Хабу на два доллара яичницы с ветчиной, – отвечал ему Баярд.

Потом Баярд, Хаб и третий молодой человек – клерк багажного отделения железнодорожной станции по имени Митч – отправились на автомобиле Баярда обратно за кувшином, посадив на заднее сиденье трех негров с контрабасом. На краю поля над хижиной они остановились, и Хаб пешком пошел вниз по песчаной дороге к сараю. Высоко в небе стоял холодный бледный месяц, а кругом, в пыльных кустах, пронзительно стрекотали насекомые. Негры на заднем сиденье тихонько переговаривались.

– Прекрасная ночь, – заметил Митч.

Баярд ничего не ответил. Он мрачно курил; на голове его, словно шлем, белела плотная повязка. Месяц и насекомые слились воедино – в нечто видимое и слышимое, но лишенное источника и измерений.

Через некоторое время на смутном полотне дороги возник увенчанный серебристой шляпой Хаб. Он приблизился, поднес кувшин к дверце и вытащил пробку. Митч передал кувшин Баярду.

– Пей, – сказал Баярд, и Митч выпил. Выпили и остальные.

– А черномазых-то нам напоить не из чего, – сказал Хаб.

– Верно, – согласился Митч и, обернувшись, спросил: – Есть у вас кружка, ребята?

Негры озабоченно забормотали.

– Обождите, – сказал Баярд. Он вышел, открыл капот и снял крышку сапуна. – Вначале будет отдавать маслом, но стоит сделать несколько глотков – и вы привыкнете.

– Да, сэр, – хором согласились негры.

Один из них взял крышку, обтер ее полой куртки, и все трое по очереди выпили, громко причмокивая. Баярд поставил крышку на место и влез в автомобиль.

– Кто-нибудь хочет еще? – спросил Хаб, помазав вал кочерыжкой.

– Дай Митчу, – сказал Баярд. – Он должен нас догнать.

Митч выпил еще. Потом Баярд взял кувшин и запрокинул его у себя над головой. Остальные почтительно за ним наблюдали.

– Будь я трижды проклят, если он не выпьет все до дна, – пробормотал Митч. – Только я бы на вашем месте побоялся так много пить.

– Это все голова проклятая. – Баярд опустил кувшин и передал его Хабу.

– Я все думаю, может, мне от спиртного лучше станет.

– Док сделал слишком тугую повязку, – сказал Хаб. – Хотите, мы ее немножко ослабим?

– Не знаю. – Баярд закурил папиросу, бросил спичку. – Пожалуй, пора ее снимать. Поносил – и хватит.

Он поднял руки и начал распутывать бинт.

– Вы ее лучше не трогайте, – предостерегающе заметил Митч.

Но Баярд продолжал распутывать повязку, потом сунул пальцы под бинт и изо всех сил его дернул. Один из негров нагнулся вперед, разрезал бинт карманным ножом, и все смотрели, как Баярд сдирает и выбрасывает повязку.

– Зря вы это сделали, – сказал Митч.

– Оставьте его, пускай снимает, если хочет. Он уже здоров, – сказал Хаб. Он забрался в автомобиль, зажал кувшин между коленями, и Баярд развернулся. Песчаная дорога зашуршала под широкими шинами и, осыпаясь, стала подниматься в лес, где обманчивые лунные блики, дрожа, растворялись в туманных далях. В перемежающихся узорах света и тени мягкой флейтой лились голоса невидимых, непонятно откуда взявшихся козодоев. Выйдя из леса, дорога пошла под уклон среди бесшумно осыпающихся песков, и они свернули на дорогу к долине и поехали в сторону, противоположную городу.

Автомобиль несся вперед под сухой свист глушителя. Негры тихонько переговаривались между собой, и временами сзади вспыхивал их мелодичный смех, который, словно клочки бумаги, уносило ветром. Они миновали железные ворота, безмятежно спящий под луной среди деревьев дом Баярда, безмолвную коробку станционного здания и стоящую у запасного пути хлопкоочистительную фабрику под металлической крышей.

Наконец дорога стала подниматься на холмы. Она была гладкая, извилистая и пустынная, и когда Баярд резко увеличил скорость, негры замолкли. Впрочем, это были пустяки по сравнению с тем, чего можно было от него ожидать Еще дважды автомобиль останавливался и все выпивали, а потом с вершины последнего холма они увидели еще одно скопление огней, напоминавшее нитку четок в глубокой впадине, по которой проходила железная дорога. Хаб снял крышку сапуна, и они выпили снова.

По улицам, точно таким же, как в их родном городе, они медленно подъехали к точно такой же площади. Проходившие по площади люди оборачивались и с любопытством провожали их взглядом. Автомобиль пересек площадь, поехал по другой улице между широкими газонами и занавешенными окнами, и вскоре за железным забором в глубине двора среди серебристо-черных деревьев перед ними возникли ровные ряды освещенных окон, словно гирлянды четырехугольных фонариков, подвешенные среди ветвей.

Здесь в тени они остановились. Негры вышли из автомобиля, и двое вытащили контрабас и гитару. Третий держал в руках тонкую трубу, и на ее глазированных клапанах блестел и переливался бледный лунный свет; все трое стояли, склонив друг к другу головы, тихонько переговаривались и, касаясь струн, извлекали приглушенные жалобные аккорды. Потом один из негров поднес к губам кларнет.

Мелодии были старинные. Некоторые отличались сложной замысловатой формой, но в исполнении это терялось, и все они становились простыми, жалобными и протяжными. Густые печальные звуки плыли по серебристому воздуху, замирая и растворяясь в обманчивых лунных просторах. Потом негры заиграли старинный вальс. По испещренному бликами газону к ограде подошел швейцар колледжа, он прислушался и облокотился об ограду – грузная тень среди множества других теней. В тени на противоположной стороне улицы стояли слушатели. Какой-то автомобиль подъехал, затормозил, выключил мотор и фары, а в освещенных окнах на всех этажах появились окруженные сияющим ореолом головы, похожие друг на друга, женственные, далекие, нежные и божественно юные.

Негры сыграли «Дом, мой милый дом»[39]39
  «Дом, мой милый дом» (1823) – популярная песня английского композитора Генри Бишопа (1786–1855) на слова американского актера и драматурга Джона Пейна (1792–1852).


[Закрыть], и когда грустные мягкие звуки затихли, до них донеслись легкие хлопки тонких ладоней. Митч своим приторно-сладким тенорком спел «Доброй ночи, дамы»; и юные руки захлопали смелее, а когда они двинулись дальше, из освещенных окон высовывались изящные головки в ореоле блестящих волос, и легкие хлопки еще долго плыли им вслед, становясь все слабее и слабее в серебристом безмолвии бесконечных лунных просторов.

Выехав из города, они остановились на вершине ближайшего холма, и Хаб опять снял крышку с сапуна. Среди деревьев мелькали огни, и затихающий мир, казалось, все еще доносил рукоплесканья молодых ладоней, словно нежные цветы, брошенные в дань их мужественности и юности, и они молча пили, охваченные неуловимым волшебством этого скоротечного мгновенья. Митч тихонько напевал про себя; автомобиль замурлыкал и покатился вниз. Дорога, пустынная и белесая, закругляясь, шла под уклон.

– Отключи глушитель, Хаб, – хрипло и отрывисто скомандовал Баярд.

Хаб наклонился, просунул руку под щиток с приборами, и автомобиль понесся вниз с глухим и ровным гулом, словно разбуженная грозою птица, а потом дорога изогнулась, распростершись перед новым подъемом, гул мотора взмыл до немыслимого крещендо, и автомобиль с головокружительной скоростью устремился вперед. Негры умолкли, но вскоре один из них жалобно заскулил.

– У Рено улетела шляпа, – обернувшись, сказал Хаб.

– Обойдется без нее, – отвечал Баярд. Автомобиль с ревом взлетел на холм и, миновав его вершину, вошел в крутой вираж.

– О господи! – скулил негр. – Мистер Баярд! Его слова, словно листья, уносило воздушной волной.

– Выпустите меня, мистер Баярд!

– Прыгай! – крикнул Баярд ему в ответ. Дорога уходила из-под колес, словно накренившийся пол, потом выпрямилась, как натянутая бечева, и пошла наискосок через долину. Негры, вцепившись в свои инструменты, держались друг за друга. Стрелка спидометра показала 55, 60 и неуклонно двигалась дальше. Мимо проносились редкие сонные домишки, поля и похожие на туннели перелески.

Дорога вилась по серебристо-черной земле. С обеих сторон доносились протяжно-вопросительные крики козодоев, а порою, когда фары вырывали из тьмы какой-нибудь крутой поворот, откуда-то из-под радиатора выскакивала ослепленная птица и в пыли вспыхивали два бледных огонька. Гряда холмов поднималась все выше; по обеим сторонам спускались лесистые склоны. На склонах и у самой дороги торчали вросшие в землю одинокие негритянские хижины.

Дорога нырнула вниз, потом снова устремилась вверх по длинному пологому склону, переломанному надвое еще одним спуском, и вдруг крутою стеной встала прямо перед ними. Автомобиль взлетел наверх, пронесся по спуску, потом совершенно оторвался от дороги, снова с оглушительным ревом помчался вперед, и дружный отчаянный вопль негров рассеялся где-то позади. На гребне горы рев мотора утих, и автомобиль остановился. Негры, сбившись в кучку, сидели на дне кузова.

– Мы уже в раю? – спустя некоторое время пробормотал один.

– Как бы не так, пустят тебя в рай, когда от тебя разит спиртным, к тому же ты без шляпы, – отозвался другой.

– Если Господь Бог будет заботиться обо мне так, как об этой шляпе, я и сам туда не захочу, – возразил первый негр.

– Ммм-да-а, – согласился второй, – когда мы с последнего холма съезжали, у меня не то что шляпа – кларнет чуть из рук не вырвался.

– А когда мы перепрыгнули через то бревно, или что там на дороге валялось, я думал, весь этот автомобиль у меня из рук вырвется, – вставил третий.

Они выпили еще раз. Здесь, на большой высоте, веяло мирной прохладой. По обе стороны простирались долины, полные серебристых туманов и козодоев, а за долинами сливалась с небом серебристая земля. Где-то вдалеке завыла собака. Голова у Баярда стала холодной и ясной, как колокол без языка. Внутри этого колокола наконец отчетливо вырисовалось то самое лицо: два округлившихся от изумления серьезных глаза, безмятежно оттененных двумя темными, как крылья, прядями волос. Так это же девица Бенбоу, – сказал он себе, после чего некоторое время сидел, уставившись в небо. В туманной дали ровным желтым огнем, не мигая, светились городские часы, а кругом опаловыми кряжами холмов катилась к горизонту объятая глубоким сном земля.

За ужином у Нарциссы пропал аппетит, и тетушка Сэлли Уайэт, перемалывая деснами специально приготовленную для нее размягченную пищу, ворчливо выговаривала ей за то, что она ничего не ест.

– Когда я, бывало, за столом куксилась и ничего не ела, мама заставляла меня выпить большую чашку настойки сассафраса, – заявила тетушка Сэлли, – а нынче люди воображают, что об их здоровье должен заботиться Господь Бог, а сами и палец о палец ударить не хотят.

– Я совершенно здорова, – уверяла ее Нарцисса. – Просто мне не хочется ужинать.

– Знаю я эти штучки. Вот заболеешь, а у меня, видит бог, нет сил за тобою ухаживать. В прежние времена старших больше уважали.

Вспоминая прошлое, она неаппетитно, сердито и размеренно двигала беззубыми челюстями, между тем как Нарцисса нервно ковыряла вилкой внушавшую ей отвращение еду. После ужина тетушка Сэлли продолжила свой монолог, сидя в качалке с бесконечным рукодельем на коленях. Она никогда не говорила, что именно и для кого она мастерит, и уже пятнадцать лет возилась с этой таинственной вещью, таская ее за собой в грязной бесформенной сумке из потертой парчи, набитой пестрыми лоскутками самой разнообразной формы. Она никак не могла составить из них какой-нибудь узор и потому без конца раскладывала и перекладывала, размышляла и снова передвигала лоскутки, словно части хитроумной головоломки, стараясь без помощи ножниц уложить их в определенном порядке, потом разглаживала разноцветные кусочки вялыми серыми пальцами и снова принималась передвигать их с места на места. Из иголки, приколотой у нее на груди, тонкой паутинкой свисала продетая Нарциссой нитка.

В другом конце комнаты сидела с книгой Нарцисса, пытаясь читать под аккомпанемент бесконечного ворчливого бормотания тетушки Сэлли. Вдруг она стремительно встала, отложила книгу и прошла через комнату в нишу, где стоял рояль, но, не сыграв и четырех тактов, уронила руки на клавиши, которые нестройно загудели, закрыла рояль и направилась к телефону.

Мисс Дженни ехидно поблагодарила ее за внимание, однако же взяла на себя смелость заметить, что Баярд совершенно здоров и все еще является деятельным представителем так называемого рода человеческого, – во всяком случае постольку, поскольку они не получали официального уведомления от коронера. Нет, она ничего не слышала о нем с тех пор, как Люш Пибоди в четыре часа пополудни известил ее по телефону, что Баярд разбил себе голову и едет домой. Что касается разбитой головы, то это она вполне допускает, но вот вторая часть его известия внушает ей большие сомнения, ибо, прожив восемьдесят лет с этими распроклятыми Сарторисами, она знает, что дом – последнее место, куда вздумается поехать Сарторису, который разбил себе голову. Нет, ее ничуть не интересует, где он может находиться в данный момент, но она надеется, что при этом не пострадала лошадь. Лошади стоят дорого.

Нарцисса вернулась в гостиную и рассказала тетушке Сэлли, с кем и о чем она говорила по телефону, потом подвинула низкое кресло к лампе и снова взялась за книгу.

– Что ж, – спустя некоторое время промолвила тетушка Сэлли, – если ты не желаешь разговаривать… – Она скомкала свои лоскутки и затолкала их в сумку. – И вообще вы с Хоресом ведете такой образ жизни, что я иногда благодарю бога, что вы мне не родня. Но может, ты все-таки согласишься попить настойку сассафраса, хотя я не знаю, кто тебе его нарвет, – мне трудно, а ты сама не отличишь его от собачьей ромашки или коровяка.

– Но ведь я же здорова, – возразила Нарцисса.

– Будешь продолжать в том же духе – непременно сляжешь, и мне с этой черномазой лентяйкой придется за тобой ухаживать. Я точно знаю, что она за последние полгода ни с одной картины пыль не вытерла. Только я одна тут работаю.

Она поднялась, пожелала Нарциссе доброй ночи и, прихрамывая, вышла из комнаты. Нарцисса сидела, переворачивала страницы, слушала, как старуха тяжелым шагом взбирается по лестнице, размеренно постукивая палкой, потом еще немного посидела, листая книгу.

Однако вскоре она бросила книгу и снова подошла к роялю, но наверху громко стучала палкой об пол тетушка Сэлли, и Нарцисса, отказавшись от своего намерения, опять вернулась к книге. Поэтому она с искренним удовольствием встретила доктора Олфорда, который появился несколько минут спустя.

– Я проезжал мимо и услышал, как вы играете, – объяснил он. – Почему вы перестали?

Нарцисса отвечала, что тетушка Сэлли легла спать, и он чинно уселся и часа два педантично и чопорно толковал о скучных ученых материях. Потом он откланялся, и Нарцисса, стоя в дверях, смотрела, как он едет по аллее. Высоко над головою стояла луна, и можжевельники по обе стороны аллеи четко вырисовывались на бледном, усыпанном неяркими звездами небе.

Она вернулась в гостиную, взяла книгу, потушила свет и поднялась наверх. Через площадку доносилось аристократически безмятежное похрапыванье тетушки Сэлли, и Нарцисса с минуту постояла, прислушиваясь к уютным домашним звукам. «Скорее бы Хорри вернулся», – подумала она.

Она зажгла свет, разделась, взяла в постель книгу и снова решительно подавила свои мысли – так человек держит под водою щенка, пока тот не перестанет биться. Наконец ей удалось сосредоточиться на книге, и она принялась читать, время от времени останавливаясь, с удовольствием думая о том, что скоро уснет, и опять погружаясь в чтение. Поэтому, когда негры начали настраивать инструменты у нее под окном, она не обратила на них почти никакого внимания. «Чего ради этим бездельникам вздумалось петь мне серенаду?» – посмеиваясь, подумала она и тотчас представила себе, как тетушка Сэлли в ночном чепце высовывается из окошка и кричит, чтоб они убирались. И она продолжала лежать с книгой в руках, видя на раскрытой странице придуманную ею самой картину, между тем как жалобные звуки струн и кларнета вливались в открытое окно.

Потом она села, резко выпрямилась и, уже ни в чем не сомневаясь, захлопнула книгу, встала с постели, вышла в соседнюю комнату и посмотрела вниз.

Негры кучкой сбились на лужайке – глазированный кларнет, гитара, забавный пузатый контрабас. В тени, там, где аллея выходила на улицу, стоял автомобиль. Музыканты исполнили одну пьесу, потом чей-то голос окликнул их из автомобиля, они пошли обратно по лужайке, и автомобиль, не зажигая фар, уехал. Теперь она уже не сомневалась – никто другой не станет исполнять под окном у дамы одну-единственную мелодию только для того, чтобы разбудить ее и сразу же уехать.

Она вернулась в свою комнату. Книга обложкой кверху лежала на кровати, но она подошла к окну, постояла между раздвинутыми занавесями, любуясь серебристо-черной землей и мирной ночью. Прохладный ветерок ласково обдувал ее лицо и темные сложенные крылья волос. «Дикий зверь, дикий зверь», – прошептала она, задернула занавеси, неслышными шагами спустилась по лестнице, нащупала в темноте телефон и, прикрыв ладонью звонок, позвонила.

Голос мисс Дженни прозвучал в ночи, как всегда, энергично и резко, ничуть не удивленно и без тени любопытства. Нет, домой он не вернулся, потому что теперь-то его наверняка благополучно заперли в тюрьму, если только городская полиция еще не разложилась до такой степени, что перестала выполнять просьбы дам. Серенады? Это еще что за чушь? Зачем бы ему вздумалось исполнять серенады? Ведь, исполняя серенады, он не может сломать себе шею, если только кто-нибудь не прикончит его утюгом или будильником. И с какой стати она вообще о нем беспокоится?

Нарцисса повесила трубку и с минуту постояла в темноте, стуча кулаками по безгласному ящику телефона. Дикий зверь, дикий зверь.

В этот вечер у нее было три гостя. Один явился с визитом официально, второй – неофициально, а третий – инкогнито.

Гараж, в котором стоял ее автомобиль, представлял собой небольшое кирпичное строение, окруженное вечнозелеными растениями. Одна его стенка была продолжением садовой стены. За ней начиналась заросшая травою тропинка, которая вела на другую улицу. Гараж стоял ярдах в пятнадцати от дома, и крыша его была на уровне окоп второго этажа, причем окна Нарциссиной спальни выходили прямо на его шиферную крышу.

Третий гость прошел по тропинке, забрался на стену, а с нее – на крышу гаража и теперь лежал там в тени можжевельника, спрятавшись от лунного света. Когда он явился, в комнате над гаражом было темно, и он лежал в своем укрытии тихо, как животное, и с терпением животного, лишь изредка поднимая голову и украдкой изучая окружающее.

Прошел целый час, а в комнате было темно. Вскоре на аллее появился автомобиль (он узнал его – он знал все автомобили в городе), и в дом вошел мужчина. Прошел еще час, но в комнате все еще было темно, а автомобиль так и стоял на аллее. Потом мужчина вышел из дома и уехал, и через минуту внизу погас свет, а окно, под которым он лежал, осветилось, и сквозь прозрачные занавеси ему было видно, как она ходит по комнате и раздевается. Потом она исчезла из поля его зрения. Но свет все еще горел, и он тихо, с бесконечным терпением лежал на крыше; лежал, когда еще через час возле дома остановился другой автомобиль, и трое мужчин с каким-то громоздким предметом прошли по аллее и выстроились в лунном свете под окном; лежал, пока они проиграли свою мелодию и ушли. Когда автомобиль уехал, она подошла к окну, раздвинула занавеси и постояла немного, повернув к нему лицо, обрамленное темными крыльями распущенных волос, и глядя прямо в его невидимые глаза.

Потом занавеси снова закрылись, и он опять мог только угадывать ее смутные движенья. Потом погас свет, но он еще долго лежал ничком на крутом скате крыши, неустанно бросая во все стороны быстрые, цепкие и ухватливые взгляды, подобные взгляду животного.

Дом Нарциссы был последним на их пути. Один за другим они объехали дома всех остальных девиц и сидели в автомобиле, пока негры, стоя на газоне, играли на своих инструментах. В затемненных окнах показывались головы, иногда зажигался свет, один раз их пригласили зайти, но Хаб и Митч скромно отказались; из одного дома им вынесли закуску, а в другом их крепко обругал молодой человек, сидевший с девушкой на темной веранде. По дороге они потеряли крышку сапуна, и теперь, продвигаясь от дома к дому, все по-братски выпивали вкруговую прямо из горлышка. Наконец они подъехали к дому Бенбоу и, стоя под можжевельниками, сыграли свою мелодию. В одном окне еще горел свет, но никто не показывался.

Луна уже опустилась низко над горизонтом. Теперь она отбрасывала на все предметы холодный серебристый отблеск, тусклый и немного вялый, и когда они, не зажигая фар, катились по улице, застывшей в безжизненном узоре серебра и черни, словно улица где-то на самой луне, мир казался необитаемым и пустынным. Они проезжали по очерченным четким пунктиром перемежающимся теням, минуя растворяющиеся в тумане тихие перекрестки или одинокий автомобиль где-нибудь на обочине перед домом. Все кругом застыло в неподвижности, и только в одном месте собака пробежала по улице, пересекла газон и скрылась.

Впереди распахнулась просторная площадь, в центре которой стояло окруженное вязами здание суда. В полынно-сером тумане их листвы шары уличных фонарей больше чем когда-либо напоминали огромные бледные виноградины.

В каждом окне банка горело по лампочке, и еще одна лампа светилась в холле гостиницы, перед которой выстроилось в ряд несколько автомобилей. Других огней не было.

Когда они объезжали здание суда, от дверей гостиницы отделилась какая-то тень, кто-то подошел к краю тротуара, между полами расстегнутого пиджака забелела рубашка, и как только автомобиль стал медленно сворачивать в одну из улиц, человек их окликнул. Баярд затормозил, и человек, приминая белесую пыль, подошел и взялся рукою за дверцу автомобиля.

– Хелло, Бак, – приветствовал его Митч. – Поздно ты нынче не спишь.

У человека была спокойная, добродушная лошадиная физиономия. На расстегнутом жилете поблескивала металлическая звезда. Пиджак слегка топорщился на бедре.

– Вы, ребята, что тут делаете? На танцы ездили? – спросил он.

– Мы серенады пели, – отвечал Баярд. – Выпить не хочешь. Бак?

– Нет, благодарю покорно, – отозвался Бак, все еще держась рукою за дверцу, серьезный, добродушный и важный. – А вам не кажется, что уже поздновато?

– Пожалуй, – согласился Митч. Полицейский поставил ногу на подножку. На глаза его падала тень от шляпы. – Мы уже домой едем.

Бак молча призадумался, и Баярд подтвердил:

– Да, да, мы уже направляемся к дому. Полицейский слегка повернул: голову и обратился к неграм:

– А вам, ребята, наверняка уже спать пора.

– Так точно, сэр, – отвечали негры. Они вышли из автомобиля и вытащили контрабас. Баярд дал Рено банкноту, они поблагодарили, пожелали доброй ночи, взяли контрабас и тихонько свернули в боковую улицу. Полицейский снова обернулся.

– Это твоя машина стоит перед кафе Роджера, Митч? – спросил он.

– Наверно. Во всяком случае, я ее там оставил.

– Ну, вот, ты отвези Хаба домой, если он не собирается ночевать в городе. А Баярд поедет со мной.

– Какого черта, Бак? – возмутился Митч.