Текст книги "Леди–призрак. Я вышла замуж за покойника"

Автор книги: Уильям Айриш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Вы в душе не верили, а я в душе боялся, – мрачно усмехнулся Берджесс.

– А он имел какое–нибудь отношение к странным несчастным случаям, которые все время преследовали вас в этом деле? Вы сумели выяснить хоть что–нибудь?

– Мы выяснили все. Самое странное то, что случай, который больше всего походил на убийство, я имею в виду смерть Клиффа Милберна, оказался самым настоящим самоубийством, когда мы провели тщательное расследование. И бармен, конечно, погиб случайно. Но те два несчастных случая, которые на первый взгляд не внушали никаких подозрений, оказались убийствами. Преднамеренными убийствами, которые он и совершил. Я говорю о смерти слепого нищего и Пьеретты Дуглас. Оба раза он совершил убийство без применения оружия в обычном смысле этого слова. Убийство слепого было особенно отвратительным.

Он вышел на минуту, оставив его в комнате, якобы для того, чтобы сбегать на улицу и позвонить мне. Он знал, что этот человек не любит полицию, что в общем–то типично для таких попрошаек–жуликов. Он знал: первое, что тот сделает, – это попытается удрать. На это он и рассчитывал. Выйдя за дверь, он натянул толстую черную нить, вроде тех, что используют портные, над верхней ступенькой, примерно на уровне щиколотки. С одной стороны он привязал ее к основанию перил, а с другой – к торчащему из стены гвоздю. Затем он вывернул лампочку, уже зная, что слепой на самом деле видит, протопал по лестнице, сделав вид, что уходит, – это старый трюк, – и затаился на площадке этажом ниже, так чтобы его не было видно от двери.

Слепой вышел второпях и не глядел под ноги. Он спешил скрыться куда–нибудь подальше, пока Ломбард не вернулся со своим другом–полицейским. Ловушка сработала именно так, как он и предполагал. Нищий сразу же споткнулся о нитку и полетел вниз головой. Скатившись по ступенькам, он врезался головой в выступающий угол стены. Нить, конечно, порвалась, но это его не спасло. Но он не умер на месте – только сильно ударился головой и потерял сознание. Ломбард торопливо поднялся по лестнице, перешагнул через тело, вернулся на верхнюю площадку и убрал с обеих сторон болтающиеся концы нитей, которые могли выдать его.

Потом он подошел к лежащему без сознания человеку, ощупал его и убедился, что тот еще дышит. Его голова была откинула назад под неестественным углом и уткнулась в стену. Плечи его упирались в пол, голова была повернута почти под прямым углом, а шея прогнулась, как висячий мост. Он запомнил, где шея, выпрямился, поднял ногу так, чтобы его тяжелый ботинок оказался прямо над ней, и…

Кэрол резко отвела взгляд.

– Простите, – пробормотал Берджесс.

Она вновь повернулась к сыщику:

– Это часть истории. Мы должны знать ее всю.

– И уже только тогда он вышел и позвонил мне. Вернувшись, он оставался на улице у подъезда и, ожидая меня, даже позаботился вовлечь полицейского в разговор, чтобы, если понадобится, тот мог подтвердить, что все это время он не входил в дом.

– А вы сразу поняли, в чем тут дело? – спросил Хендерсон.

– Я осматривал тело в морге в тот же вечер после того, как отправил Ломбарда. И обнаружил на обеих ногах тоненькие красные следы, оставленные нитью. Кроме того, я заметил следы пыли на тыльной стороне шеи. Я понял, что это означает. Достаточно связать вместе эти два момента. И все же было бы достаточно трудно доказать вину Ломбарда. Это можно было бы сделать, но я предпочел подождать и арестовать его за главное преступление. Дело в том, что я не мог доказать его причастность к убийству вашей жены лишь на основании случая со слепым. А мне не хотелось схватить его лишь затем, чтобы вновь позволить ему ускользнуть. Раз уж я вышел на него, я хотел действовать наверняка. Поэтому я держал рот на замке и продолжал вести свою игру.

– А в случае с этим наркоманом, вы говорите, он ни при чем?

– Несмотря на разные бритвы, а только это и наводило на подозрения, Клифф Милберн сам перерезал себе горло в припадке страха и депрессии, вызванном употреблением наркотиков. Лезвие безопасной бритвы, должно быть, оставил на полочке либо предыдущий жилец, либо какой–нибудь его приятель, заходивший к нему и воспользовавшийся ванной комнатой, чтобы побриться. Его поведение заинтересовало бы психолога. Даже совершая самоубийство, он инстинктивно избегает использовать свои личные принадлежности не по назначению. Это характерная черта всех мужчин; вот почему мы так переживаем, когда женщины точат карандаши нашими бритвами.

Кэрол тихо пробормотала:

– После этой ночи я к ним и прикоснуться не смогу.

– Но смерть мисс Дуглас – его рук дело? – спросил Хендерсон с интересом.

– Это было проделано даже еще более ловко, чем в первый раз. Длинная ковровая дорожка через всю комнату от самого порога до французского окна, [3]3
  Французское окно – окно во всю высоту комнаты, от пола до потолка.


[Закрыть]покрытый лаком паркет. Эта идея пришла ему в голову, когда в самом начале разговора с мисс Дуглас он сам слегка поскользнулся на действительно опасном полу, а она посмеялась. Разговаривая с ней, Ломбард мысленно все рассчитал. Ровная, прямая дорожка была для него просто подарком судьбы. Он мысленно поставил крестик, отмечая то место, где Пьеретта должна была стоять, чтобы, потеряв равновесие, почти целиком оказаться за окном, и, определив точно это место, уже не выпускал его из виду. Что, конечно, совсем не просто, особенно учитывая то, что он все время двигался и разговаривал и мог уделять этому лишь часть внимания.

Все это лишь предположительная реконструкция событий, которую сделал я. Начиная с определенного момента они вдвоем исполняли некий менуэт смерти, во время которого Ломбард осторожно и незаметно подводил ее к нужному месту. Закончив выписывать чек, он поднялся и, не выпуская листка из рук, вновь подошел к окну, как будто хотел побыстрее просушить чернила на ветерке. Затем он слегка подвинулся и оказался в точности на том месте, которое наметил для нее, только стоял не на коврике, а на полу рядом. Затем сделал вид, будто хочет показать ей чек, и таким образом заставил ее встать с кресла. Он протягивал чек, но при этом не двигался с места, так что ей пришлось подойти. Тот же принцип используется в бое быков. Бык бросается на плащ и проносится мимо человека. Она потянулась за чеком и оказалась рядом с окном. Когда она ступила точно на то место, которое Ломбард мысленно отметил, он разжал пальцы.

Она отвлеклась и минуту–другую стояла неподвижно, разглядывая чек. Ломбард быстро повернулся, пересек комнату, как будто решил немедленно уйти. Затем, уже стоя у порога, он обернулся и сказал: «До свидания!» При этом женщина подняла голову и повернулась лицом к нему – и спиной к окну. Теперь она стояла в точности в таком положении, как он и хотел. Потому что если бы она стояла боком или лицом к окну, то, падая, могла бы ухватиться за раму и удержаться. А падая спиной вперед, удержаться невозможно.

Он нагнулся, резко поднял свой край дорожки над головой и тут же опустил его; вот и все, что он сделал. Она вылетела из окна, как пушинка. Он говорит, даже вскрикнуть не успела. Должно быть, он поймал момент выдоха. Она погибла прежде, чем слетевшая с ее ноги туфелька упала на пол.

Кэрол потерла уголки глаз:

– Это гораздо хуже, чем убить с помощью пистолета или ножа, здесь гораздо больше подлости!

– Да, но такие вещи намного труднее доказать. Он и близко к ней не подходил, он убил ее с расстояния двадцати или двадцати двух футов. Разгадка крылась, конечно, в самом коврике. Морщины были с его стороны. Там, где стояла она, дорожка была гладкой, разве что немножко сдвинутой назад. Если бы женщина действительно поскользнулась или оступилась, картина была бы другой. Складки были бы на ее конце, там, где нога оттолкнула коврик. А противоположный край лежал бы ровно, как и прежде. Складки не могли бы распространиться так далеко.

Кроме того, в пепельнице лежала дымящаяся сигарета, якобы оставленная ею. Это было сделано, чтобы создать впечатление, будто она упала перед самым нашим приходом, тогда как он звонил мне минут пятнадцать назад. Даже если бы я не принял это во внимание, все равно он был в моем обществе последние восемь или десять минут – с тех пор, как мы встретились у пожарной части.

Уловка ни на секунду не обманула меня, но мне пришлось провозиться целых три дня, прежде чем я понял, наконец, как он это сделал. У пепельницы в центре было отверстие, через которое пепел падает вниз в полое основание, специально предназначенное для этого. Там был еще и клапан, но Ломбард зажал его так, чтобы он оставался открытым. Ломбард просто взял три сигареты обычной длины, из двух вытряхнул немного табака с одного конца и вставил их одну в другую так, чтобы получилась сигарета в три раза длиннее обычной, причем на дальнем конце осталась торговая марка – на тот случай, если этот конец не сгорит полностью. Затем он зажег ее и, слегка наклонив, пристроил на пепельнице, одним концом над отверстием. Если зажженную сигарету оставить в таком положении и над отверстием, она вряд ли потухнет, даже если ее не раздувать дыханием, как при курении. Огонек будет лишь медленно ползти от сигареты к сигарете. Как только первые две догорят, пепел упадет в пепельницу и дальше вниз, не оставив никакого следа. Третья сигарета целиком лежала на краю пепельницы и до конца оставалась на месте, создавая то впечатление, которого он добивался: отличный окурок одной–единственной сигареты, еще дымившейся, когда мы вошли.

Однако это алиби создавало ему трудности другого рода. Лучше бы ему было избежать их. Он не мог отойти слишком далеко, отправившись по ложному адресу, который она якобы дала; ему обязательно нужно было успеть вернуться обратно, пока уловка еще действовала, иначе какой в ней прок. Он должен был найти какое–то место совсем рядом, и это должно было быть такое место, чтобы с первого взгляда становилось ясно, что это абсолютная нелепость и нам обоим ни в коем случае не следует терять время на ненужные поиски и расспросы. Отсюда пожарная часть. Достаточно было одного взгляда, и мы помчались обратно к Пьеретте Дуглас.

Другими словами, связав себя алиби с сигаретами, он сделал свою историю неправдоподобной в другом отношении. Зачем ей было нужно посылать его по заведомо ложному адресу в двух шагах от дома? Она могла либо дать ему правильный адрес, либо вообще отказаться давать ему адрес, либо – если она хотела вытянуть из него деньги – дать ему ложный адрес и имя, но такие, чтобы ему пришлось потратить остаток ночи и часть следующего дня, добираясь туда. Таким образом она бы выгадала время. Но он предпочел обезопасить себя от возможного обвинения в убийстве и пожертвовать достоверностью ее поведения. В конце концов, к тому времени уже был прецедент со слепым, и я думаю, он опасался, что во второй раз ему это просто так не сойдет с рук.

Но за исключением этого момента он действовал исключительно точно. Он позволил мальчику–лифтеру услышать, как он разговаривает, обращаясь к пустой комнате, даже ухитрился, уходя, так подтолкнуть дверь, что та медленно закрылась за ним, – со стороны казалось, будто хозяйка закрывает дверь за посетителем.

Я думаю, мне удалось бы поймать его на этом.

Затем Берджесс добавил:

– Но это все же не доказывало, что он убил вашу жену. Так что мне опять пришлось разыграть дурачка. Нужно было заставить его еще раз повторить этот фокус, но на этот раз под вашим руководством, с «жертвой», которую ему подсунем мы, а не с кем–нибудь, кого он отыщет сам, так что мы ничего толком знать не будем и, соответственно, не сможем ничего предпринять.

– Это была ваша идея – использовать Кэрол подобным образом? – проворчал Хендерсон. – Хорошо, что я не знал об этом заранее. Если бы я знал, вы бы не…

– Это была ее идея, а не моя. Я собирался нанять какую–нибудь постороннюю девушку, чтобы она заманила Ломбарда в ловушку. Но она сама решила участвовать. Она как ураган ворвалась в квартиру, где мы организовали наблюдательный пункт, когда следили за ним. Это было в последний вечер, накануне решающего дня. И она решительно заявила, что сама пойдет к нему и сыграет роль приманки – и будь что будет! Она сказала, что пойдет независимо от того, соглашусь я или нет. Черт возьми, я не мог отговорить ее и не мог допустить, чтобы к нему одна за другой явились две девушки. Мне пришлось согласиться. Мы обратились к профессиональному гримеру, который придал ей соответствующий вид, и она отправилась в его контору.

– Подумать только! – возмущенно воскликнула Кэрол, не глядя ни на кого из них. – Я должна была сидеть сложа руки и позволить какой–нибудь девице, нанятой за пару долларов, бездарной игрой испортить все дело! Нам нельзя было совершать ошибки, времени на их исправление уже не оставалось.

– А она так и не появилась? – задумчиво спросил Хендерсон. – Я имею в виду настоящую. Вот что кажется мне самым странным. Кто бы она ни была, она–то сыграла свою игру до конца.

– Самое удивительное, – сказал Берджесс, – что она вовсе не скрывалась, во всяком случае, делала это не намеренно.

Хендерсон и Кэрол слегка вздрогнули и, подавшись вперед, с удивлением взглянули на него:

– Откуда вы знаете? Вы хотите сказать, что в конце концов нашли ее? Узнали, кто она?

– Да, я нашел ее, – просто сказал Берджесс. – Я узнал ее имя уже довольно давно. Несколько месяцев назад. Но я знал, что она вряд ли заговорит.

– Вряд ли заговорит? – выдохнул Хендерсон. – Она умерла?

– Не в том смысле, который вы имеете в виду. Но для нашего дела – да. Ее телесная оболочка жива. Но бедная женщина находится в клинике для неизлечимых психических больных.

Берджесс зачем–то полез в карман и начал перебирать конверты и бумаги, а его собеседники смотрели на него, не в силах вымолвить ни слова.

– Я сам ездил туда, даже несколько раз. Я разговаривал с ней. По ее поведению трудно судить. Она кажется лишь немного вялой, полусонной. Но она не может вспомнить, что было вчера, прошлое для нее скрыто в тумане. Она ничем не могла бы помочь нам, абсолютно ничем. Она не могла давать показаний. Поэтому мне и пришлось скрывать ее и вести свою игру. У нас оставалась единственная возможность: заставить его самого во всем признаться, а для этого надо было найти ей замену.

– И когда она?..

– Ее поместили в клинику через три недели после того вечера. До тех пор у нее иногда бывали улучшения, но потом ее рассудок помутился окончательно.

– А как вам удалось?..

– Это довольно долгая история и сейчас не имеет никакого значения. Один из моих людей обнаружил знаменитую шляпу в дешевом магазинчике. Знаете, из тех, где продают поношенные вещи за несколько центов. Мы проследили путь шляпы шаг за шагом. Какая–то старуха нищенка нашла ее в мусорной корзине и сдала в магазин. Мы заставили ее показать нам эту корзину и затем обошли все ближайшие дома. Это заняло у нее несколько недель. В конце концов мы нашли служанку, которая ее выбросила. Ее хозяйку незадолго до этого отправили в клинику для умалишенных. Я расспросил ее мужа и членов ее семьи. Никто, кроме нее самой, не знал об этом происшествии, но они рассказали мне достаточно, чтобы я убедился: речь идет именно о ней. Время от времени она совершала такие странные поступки. Выходила одна на всю ночь, иногда снимала комнату в каком–нибудь отеле. Однажды ранним утром ее обнаружили на скамейке в парке. Я взял у них эту фотографию. – Он протянул снимок Хендерсону. Снимок женщины.

Хендерсон долго рассматривал его и наконец кивнул, скорее своим мыслям, чем собеседнику.

– Да, – мягко сказал он, – кажется, да.

Вдруг Кэрол решительно забрала у него фотографию.

– Не смотри на нее больше. Она и так сделала тебе достаточно – на всю жизнь хватит. И пусть все так и останется, не нужно тебе помнить о ней. Вот, возьмите вашу фотографию.

– Она нам, конечно, пригодилась, – заметил Берджесс, пряча снимок в карман. – Когда Кэрол готовилась сыграть свою роль в тот вечер. Гримеру удалось придать достаточное сходство. Во всяком случае, достаточное, чтобы обмануть Ломбарда. Он–то видел ее только издалека и при вечернем освещении.

– Как ее звали? – спросил Хендерсон.

Кэрол жестом остановила его:

– Нет, не говорите. Я не хочу, чтобы она осталась с нами. Мы начинаем жить заново, нам не нужны призраки.

– Она права, – сказал Берджесс. – С этим покончено. Забудьте ее.

Все трое замолчали, все же продолжая думать о ней, зная, что не забудут ее и до конца дней своих время от времени будут вспоминать. Такие вещи не забываются.

Уже в дверях, когда они уходили и Кэрол держала Хендерсона под руку, тот вдруг обернулся к Берджессу, недоуменно наморщив лоб:

– Но должен же быть во всем этом какой–то смысл. Неужели вы хотите сказать, что мы прошли через все это просто так? Должна быть какая–то мораль.

Берджесс ободряюще похлопал его по спине и подтолкнул к двери.

– Если вам непременно нужна мораль, я вам скажу следующее: никогда не приглашайте незнакомок в театр, если у вас плохая память на лица.

Я вышла замуж за покойника

Посвящается Жуже Молнар и ее покойной матери, Маргит Молнар, а также продюсеру Дейлу Поллоку, приложившему так много усилий к постановке на студии «Тристар» нового фильма по этому роману.

Шелдон Абенд, также известный как Баффало Билл

Летние ночи в Колфилде так приятны. Они пахнут гелиотропом и жасмином, жимолостью и клевером. Звезды здесь теплые и добрые, а не холодные и далекие, как там, где я жила; кажется, что и висят они ниже, ближе к нам. Занавески открытых окон колышет теплый и нежный, как поцелуй ребенка, ветерок. Если прислушаться, можно уловить, как сонно шуршат листвой деревья и снова погружаются в дрему. Из окон домов на газоны падают длинные золотые полосы света. Тишина, удивительное ощущение покоя и безмятежности. О да, летние ночи в Колфилде приятны.

Но не для нас.

Зимние ночи тоже. И осенние. И весенние. Не для нас, нет, не для нас.

Дом в Колфилде, где мы живем, такой славный. Свежеполитый в любое время дня голубовато–зеленый газон. Безостановочно вращающееся колесо дождевальной установки; если вглядеться, можно увидеть висящие в воздухе крошечные радуги. Крутой изгиб расчищенной подъездной аллеи. Ослепительно белые на солнце колонны главного входа. Внутри симметричные изгибы такой же белой балюстрады в сочетании с гладкими темными ступенями. Глянец роскошных старых полов, источающих, если принюхаться, удивительный аромат воска и лимона. Пышные ворсистые ковры. Почти в каждой комнате тебя приветливо, как старого друга, приглашает присесть уютное кресло. Бывающие в этом доме люди говорят: «Чего еще можно желать? Только таким и может быть настоящий дом». Да, дом в Колфилде, где мы живем, такой славный.

Но не для нас.

Такая радость наблюдать, как растет здесь, в Колфилде, наш, его и мой, малыш, наш Хью. В доме, который когда–нибудь станет его домом, в городе, который когда–нибудь будет его городом. Видеть, как он делает первые нетвердые шаги, – значит, уже начал ходить. Ловить каждое слетающее с лепечущих губ новое слово – значит, добавилось еще одно, значит, начал говорить.

Но даже это почему–то не для нас. Даже это почему–то кажется ворованным, украденным. Чем–то, на что мы не можем претендовать, не принадлежащим нам почему–то по праву.

Я его так люблю! Это я о Билле, о муже. И он меня любит. Я знаю, что люблю его, знаю, что он меня любит, ничуть в этом не сомневаюсь. И в то же время твердо знаю, что однажды, может быть, в этом году, может, в следующем, придет день, когда он вдруг соберет вещи и уйдет, покинет меня. Хотя и против желания. Хотя по–прежнему будет меня любить, так же сильно, как и теперь, когда я это говорю.

Если не он, тогда я. Соберу чемодан и выйду за дверь, чтобы никогда не вернуться. Хотя и против желания. Хотя по–прежнему буду любить его, так же сильно, как и теперь, когда я это говорю. Оставлю свой дом. Оставлю малыша. В доме, который когда–нибудь будет принадлежать ему. Оставлю свое сердце мужчине, которому оно принадлежит. (Да и как можно иначе?) Но уйду, чтобы никогда не вернуться.

Мы боролись с этим. Всеми возможными средствами. Гнали от себя прочь эту мысль, тысячу раз гнали, а она снова возвращалась – во взгляде, в слове, во снах. Она всегда здесь.

Бесполезно говорить: «Это не ты. Ты мне сказал. Одного раза достаточно. Не стоит повторять. Я знаю, что это не ты. О Билл, мой дорогой, ты не лжешь. Ты не лжешь ни в денежных делах, ни в чести, ни в любви…»

(Но речь не о деньгах, о чести или о любви. Совсем о другом. Об убийстве.)

Все бесполезно, если я ему не верю. В тот момент, когда он говорит, возможно, верю. Но через миг, через час, день, неделю снова не верю. Бесполезно, ибо живем мы не одно мгновение, так не бывает. Приходят другие мгновения, часы, недели и, о Боже, года.

Потому что каждый раз, когда он говорит, мне известно, что это не я. Это все, что я знаю. Знаю хорошо, слишком хорошо. Тогда остается только…

И каждый раз, когда говорю я, ему, возможно, известно, что это не он (но я–то этого знать не могу, просто не могу; ему нечем меня убедить). Он это твердо знает. Тогда остается только…

Бесполезно, совершенно бесполезно.

Однажды вечером полгода назад я упала перед ним на колени. Сынишка оказался между нами, у меня на руках. Положив ладони на головку малыша, я тихо, чтобы не разобрал ребенок, поклялась:

– Клянусь моим сыном, Билл. Клянусь на головке ребенка, что это не я. О Билл, это не я…

Он поднял меня и прижал к груди:

– Знаю, что не ты. Знаю. Что мне еще сказать? Как мне еще сказать? Послушай мое сердце, Патрис. Может быть, оно скажет лучше. Послушай, разве не слышишь, что оно говорит тебе, что верит?

В тот момент, в тот миг нашей любви, оно верит. Потом приходит другое мгновение, то самое, которое всегда приходит после. И он уже подумал: «Но мне известно, что это не я. Хорошо известно, что не я. Тогда остается только…»

И хотя он обнимает меня еще крепче, хотя поцелуями осушает мои слезинки, он уже снова не верит. Уже не верит.

Никакого выхода. Мы попали в западню. Каждый раз замыкается порочный круг, и нам из него не вырваться. Ибо, если невиновен он, тогда это я. А если невиновна я, тогда должен быть он. Но я–то знаю, что невиновна. (Однако он, возможно, знает, что тоже невиновен.) Никакого выхода.

Случалось, что, устав гнать от себя это наваждение, мы пытались очертя голову ринуться ему навстречу, чтобы раз и навсегда покончить с ним.

Однажды, будучи больше не в состоянии бесконечно нести это призрачное бремя, он вскочил с кресла, хотя до того в течение часа мы не обмолвились ни словом, и, отшвырнув книгу, которую читал, или скорее делал вид, что читал, заметался по комнате, словно намереваясь схватиться с кем–то видимым только ему одному. У меня тоже бешено забилось сердце.

Он ринулся в конец комнаты и остановился… как загнанный зверь. Потом, сжав кулаки, что было сил забарабанил по двери. Не разнес ее в щепки только благодаря толстой древесине. Закричал в бессильной ярости:

– Мне наплевать! Это не имеет для нас никакого значения! Слышишь? Никакого значения! Люди совершали это и раньше. Множество раз. И потом счастливо жили. Почему нельзя нам? Он все равно должен был плохо кончить. Получил, что заслужил. И не стоит того, чтобы о нем вспоминать. Весь мир тогда так говорил. И сегодня бы так сказали. Да не стоит он и минуты того ада, через который мы прошли…

Затем отчаянным жестом Билл наполнил два стакана и повернулся ко мне. Полностью согласная с ним, я шагнула навстречу.

– На, бери. Выпьем. Зальем. Утопим. Пускай один из нас действительно совершил это. Не имеет значения. С этим кончено. Давай жить. – И ударил себя в грудь. – Хорошо, это я. Вот так. Это был я. Решено. Теперь, когда это наконец позади…

Тут наши взгляды вдруг встретились, стаканы выпали из рук и все вернулось на круги своя.

– Но ты сам в это не веришь, – прошептала я в отчаянии.

– А ты веришь, – пораженно произнес он.

О, это во всем, это всюду…

Мы уезжаем, и это там, куда мы едем. Оно в голубой глубине озера Луиз и высоко в кучевых облаках над заливом Бискейн. В бесконечном накате волн в Санта–Барбаре и среди коралловых рифов на Бермудах.

Мы возвращаемся, и оно уже здесь.

Оно между строк книг, которые мы читаем, заслоняя буквы темным пятном. «Думает ли он об этом, когда я читаю? Не буду на него смотреть, не подниму глаз, но… думает ли он сейчас об этом?»

Это в руке, по утрам протягивающей через стол чашку кофе и опрокидывающей кофейник. Вспыхнет кровавым пламенем, затем снова померкнет. Или, может быть, перекинется к другому, и тогда кофейник опрокинет рука напротив; смотря по тому, на какой стороне стола в данный момент наваждение.

Я однажды видела, как он не отрывает глаз от моей руки, и знала, о чем он в тот момент думает. Потому что днем раньше я точно так же смотрела на его руку и думала о том, о чем он думает теперь.

Увидев, как он, чтобы избавиться от наваждения, быстро закрыл глаза, я в свою очередь зажмурилась, чтобы рассеять наваждение, которое передалось и мне. Потом, открыв глаза, мы как ни в чем не бывало улыбнулись друг другу.

Оно преследует нас и на экране, когда мы идем в кино. «Давай уйдем, мне… надоело, а тебе?» (Там, на экране, кто–то кого–то скоро убьет, и он знает.) Но даже поднимаясь и уходя, мы чувствуем, что уже поздно, потому что он знает, почему мы уходим. И я тоже. И если бы даже я до этого не знала, сам факт нашего ухода напомнил бы мне. Так что в конце концов предосторожность ни к чему. Это снова в нашей памяти.

И все–таки лучше уйти, чем остаться.

Помню, как однажды это наступило слишком скоро, скорее, чем мы предполагали, память подсказала нам слишком поздно. Мы не успели вовремя выйти. Шли по проходу спиной к экрану, когда вдруг раздался выстрел и кто–то осуждающе простонал: «Ты… ты меня убил».

Мне почудился его голос – он обращался к нам, к одному из нас. В тот момент мне показалось, что все головы повернулись в нашу сторону, и огромная толпа с бесстрастным любопытством глазеет нам вслед.

На какой–то миг мне отказали ноги. Я шла, спотыкаясь, казалось, вот–вот упаду на дорожку. Повернувшись к нему, отчетливо увидела, как он виновато втягивает голову в плечи. А ведь он всегда держит ее прямо и гордо. Спустя мгновение он выпрямился, но в тот короткий миг он ее прятал.

Затем, будто почувствовав, что я нуждаюсь в его поддержке, возможно, потому что нуждался в моей, он положил руку мне на талию, скорее готовый поддержать, чем поддерживая на самом деле.

Когда вышли в фойе, лица у обоих были белые как мел. Мы не глядели друг на друга – нам это сказали зеркала.

Мы никогда не пьем. Слишком много в памяти, чтобы пить. Думаю, оттого что подсознательно понимаем, что в открытую память хлынет весь ужас. Но помню, когда в тот вечер мы вышли наружу, он спросил: «Хочешь чего–нибудь?»

Он не сказал «выпить», просто «чего–нибудь». Но я поняла, что значит это «что–нибудь».

– Да, – тихо сказала я. Меня трясло.

Мы даже не стали дожидаться, когда придем домой; слишком долго ждать. Мы зашли в ближайшее заведение, сразу очутились у стойки и залпом что–то проглотили. Через три минуты нас там не было. Сели в машину и поехали домой. Всю дорогу не произнесли ни слова.

Оно в каждом нашем поцелуе. Каждый раз застревает между губ. (Не слишком ли крепко я его поцеловала? Не подумает ли он, что тем самым я опять его прощала? Не слишком ли слабо я его поцеловала? Не подумает ли он, что я опять думала об этом?)

Это всюду, это всегда, это в нас самих.

Я не знаю, в чем суть этой страшной игры. Знаю только ее название. Имя ей жизнь.

Не совсем знаю, как в нее играть. Никто никогда меня не учил. Да никто этому и не учит. Знаю только, что мы, должно быть, играли не так. В ходе ее мы, не зная об этом, нарушали то одно правило, то другое.

Не знаю, каковы ставки. Знаю лишь, что мы их лишились, они не для нас.

Мы проиграли. Это все, что я знаю. Проиграли.