Текст книги "Бессмертный"

Автор книги: Трейси Слэттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

В дальнейшем, освоившись с латынью и начатками греческого и без спешки хорошенько поработав над астрологией, я собирался перейти с Маддаленой к чтению и разбору великих трудов по алхимии, таких как Ars Magna Раймунда Луллия. [127]127
  Луллий Раймунд (ок. 1235 – ок. 1315) – поэт, философ и богослов. Проповедовал среди мусульман в Тунисе. «Ars Magna» – «Великое искусство» является его основным произведением.


[Закрыть]Я однажды достал эти книги перед ее приходом в мою мастерскую. Однако когда Маддалена пришла тем утром со своей служанкой, я ничего не сказал. Стоя возле воссозданного керотакиса, я дождался, пока она уселась напротив меня на низенький табурет, а пышная служанка принялась за вышивку. Маддалена выжидательно смотрела на меня, но я по-прежнему молчал. Я ждал. Наконец она проговорила:

– Я вижу рукописи. Что это такое?

– Алхимия – это поиск несуществующего, искусство изменений, поиск божественной силы, скрытой в предметах, – торжественно произнес я.

– И какое отношение это имеет к рукописям? – требовательно спросила она, и на ее милом личике в форме сердечка проступило недовольное, отчужденное выражение.

Я торопливо отскочил в сторону – на случай, если она запустит в меня чем-нибудь. Однажды это уже случилось, когда я поправил ее ошибку в греческом спряжении и она обиделась.

Тогда она сказала:

– Надеюсь, среди них есть работа Фичино. Я уже готова ее изучать, потратив два года на латынь и астрологию!

– Велите ему дать вам эту книгу, – прогудел знакомый голос, которого я давно уже не слышал.

Я улыбнулся. Маддалена обернулась, и служанка тоже любопытно вытянула шею из-за вышивки.

– С чего бы это так долго приходилось ждать самого лучшего? Вы его спрашивали? – продолжал Странник с порога, где он остановился, заслонив дверной проем своей широкоплечей фигурой.

Он неуклюже вошел и плюхнулся на табурет рядом с Маддаленой. Она во все глаза смотрела на него, он взглянул ей прямо в лицо. Посмотрев, она потянулась рукой к его черно-белой бороде. Он рассмеялся и отодвинулся, уворачиваясь от ее руки.

– И долго вы ее отращивали? – нисколько не обидевшись, спросила она.

– А сколько требуется на любую хорошую работу?

– Это зависит от работы, – ответила она, нахмурив черные брови. – Иногда несколько дней, а бывает, и сотни лет. Это может быть мгновение или целое тысячелетие!

– Вот именно! – ответил он, расправив залатанную серую тунику.

– Ты поставил своего грязного осла в конюшню, Странник? – спросил я вместо приветствия.

– Да как я мог его так оскорбить! Он внизу, в вестибюле! – ответил Странник.

Я не понял, шутит он или нет, потому что, когда дело касалось Странника, не было ничего невозможного. Так что пришлось махнуть служанке, чтобы она сбегала вниз и проверила. Странник улыбнулся до ушей и протянул мне толстую книгу в кожаном переплете с блестящими золотыми краями.

– Summa Perfectionis, [128]128
  «Высота совершенствования» («Высота совершенствования мастерства») – труд по алхимии, написанный европейским ученым XIV века, который подписывал свои трактаты именем древнего исламского алхимика Гебера.


[Закрыть]– прочел я и вдруг завопил, поняв, что я держу в руках. – Манускрипт Гебера, труд всей его жизни! Ты ее опубликовал!

– Что это за манускрипт? – спросила Маддалена. – И откуда вы о нем знаете? Это текст по алхимии? Почему вы раньше о нем никогда не упоминали? А Фичино о нем знает?

– Чего только не знает этот Бастардо!.. А вы когда-нибудь говорили ей о консоламентуме? – спросил Странник.

– Консоламентум? Что это? – в свою очередь спросила Маддалена, и глаза ее тут же загорелись, как у сокола.

Странник махнул в мою сторону.

– Ну же, рассказывайте, Лука! – потребовала она.

– Это передача души или духа, что-то в таком роде, – со вздохом ответил я. – Это проходит через руки и исцеляет больных.

– Это когда в руках появляется теплое покалывание и все вокруг становится ярким и расплывчатым! – воскликнула Маддалена. – Вы передали мне утешение тогда в Вольтерре, в тот ужасный день! И мне стало немного лучше! Может, это даже спасло мне жизнь, потому что, когда меня потом одолевала ужасная тоска, я вспоминала об этом и начинала надеяться, что все пройдет и мне станет лучше.

Она одарила меня нежным взглядом, хотя словно поневоле, как будто не смогла удержаться. И я растаял.

– В вестибюле осел! – крикнула с лестницы служанка.

Странник расхохотался, развалясь в кресле. Глаза у него сверкали, бородища тряслась, точно пушистый зверь на бегу. Маддалена, которая, как и Леонардо, отличалась ненасытной любознательностью, вскочила с табурета и бросилась вниз.

Особенно я дорожил одним моментом, который был для меня большой победой. Даже сейчас, когда я о нем вспоминаю, на меня накатывает волна тепла и радости. Это случилось во время народных гуляний, устроенных на деньги Лоренцо ради поднятия духа флорентийцев после заговора Пацци. В месяц перед постом состоялся роскошный бал-маскарад. Веселье началось с утра, но я пришел на закате, когда свет стал прозрачным и небо окрасилось в пурпур, излучая аромат сирени. Как и все, я надел маскарадный костюм. На мне была кожаная форма кондотьера, а лицо скрывалось под черной маской. Я был приглашен на несколько пирушек, и по крайней мере одна из них должна была перейти в оргию, но я был слишком подавлен, чтобы принять приглашение. В тот день, пока народ веселился и предавался разгулу, я предпочел остаться наедине с моими мыслями о Маддалене.

Я купил у торговца флягу вина и отправился вдоль берегов жемчужного Арно, наслаждаясь звоном лир, пением флейт, воплями труб, барабанной дробью, голосами певцов и визгами, эхом отдававшимися от каменных стен. По улицам в маскарадных костюмах гуляли компании знатной молодежи, распевая срамные баллады, способные смутить неаполитанского моряка. По Виа-Ларга двигалось шествие с живыми картинами по рисункам Леонардо, установленными на повозках. Некоторые картины, в которых перед декорациями из оштукатуренных щитов выступали живые актеры, представляли сцены из «Поклонения волхвов». Разумеется, это была дань дому Медичи, которые считали себя волхвами Флоренции. Но и это не было единственным развлечением: по всему городу шли гулянья. На Старом рынке устроили массовые пляски. На площадь Синьории выпустили побродить диких животных, а по улицам скакали лошади без наездников с колокольчиками на шее. И все же ни один бык или кабан не буйствовал так, как флорентийцы, ведь сегодня можно было нарушать все обычные правила. Всем хотелось погулять напропалую, и все пользовались этой возможностью.

Я не стремился посмотреть на шествие, после того как до изнурения обсуждал его с Леонардо. Он с самого начала показывал мне наброски живых картин. Я даже видел, как их выполняли в натуральную величину, следуя указаниям требовательного художника. Так что теперь я праздно шатался по Понте Тринита, попивал вино, мечтая оказаться сейчас рядом с Маддаленой. Одиночество мое было вдвойне тягостным потому, что я был не только уродцем с сомнительным прошлым, вдобавок я был еще и одинок и обещанная мне великая любовь не могла стать моей. Мимо меня промчалась необычайно статная черная кобыла. И вдруг откуда ни возьмись на меня налетела женщина в роскошном платье, украшенном перьями, мехом и драгоценными камнями. Она долго бежала и совсем запыхалась.

– Привет, незнакомец! – засмеялась она, и я тут же узнал ее низкий грудной голос.

Я ничего не ответил и просто смотрел на нее. Ее лицо было скрыто под фантастической, украшенной перьями и, видимо, очень дорогой маской, а волосы были спрятаны под такой же экстравагантной шляпкой в виде морды дикой кошки. Но я бы узнал эти стройные формы где угодно. Она захохотала и помахала у меня перед носом меховой перчаткой. Интересно, сколько ей пришлось выпить, подумал я.

– Ты со мной не поздороваешься?

– О да! – ответил я, обхватил ее за талию, притянул к себе и поцеловал, не обращая внимания на маску.

Она разомкнула губы, и я ощутил сладкий вкус вина на языке. Еще она ела что-то сладкое, у нее во рту остался вкус меда. Каждая частица моего существа истосковалась по этому поцелую, и я сполна воспользовался подвернувшейся возможностью. Она растаяла в моих руках и обняла меня за бедра. Я чуть не занялся с ней любовью прямо там, на мосту. Наконец пришлось ее выпустить. На руках моих и на груди волшебной пеленой остался аромат сирени, лимона и бодрящего весеннего утра. У Маддалены подкосились ноги, и она чуть не упала. Я подхватил ее под локоть и поддержал.

– Я не то имела в виду, – вздохнула она.

– Я знаю, что вы имели в виду.

– Я хочу еще! – пьяно попросила она и шагнула ко мне. Я уже собрался выполнить ее желание, когда нас окружила веселая толпа людей, одетых в звериные маски.

– Глядите, солдат! – крикнул другой знакомый голос.

Это был Ринальдо Ручеллаи. На нем была шляпа в виде львиной головы и балахон из коричневого меха. Он чуть не повалился на меня, и я отошел от его жены.

– Вы кого-нибудь сегодня убили, солдат? – весело спросил он пьяным голосом.

– Еще нет, – ответил я. – Но как раз собираюсь это сделать.

Мои слова были встречены бурным смехом, и толпа, окружив Маддалену, удалилась туда, откуда я только что пришел. Один раз она обернулась, посмотрела на меня и подняла руку в меховой перчатке, я кивнул.

Во время уроков мы никогда не говорили о том случае, потому что таких пернатых существ, которых встречаешь на карнавале, не полагается узнавать в лицо. Да и она не была единственной, кто в ту сказочную ночь был одет в перья. Позже, на другом мосту, когда звезды высыпали на темно-синем небе, точно их вытряхнули из одеяла, я после обильных возлияний лицом к лицу столкнулся с мальчиком. Я уже видел его однажды. Его узкое лицо, острый нос и выступающий подбородок нельзя было не узнать. Ему было уже около десяти лет, он был чуть старше, чем я в то время, когда его предок сделал меня пленником своего борделя. На его рубахе были нашиты красные перья, он тоже меня узнал и взглянул с нескрываемым презрением.

– Лука Бастардо, – произнес он и отсалютовал.

– Джерардо Сильвано, – отозвался я.

– До скорого, – кивнул он, теребя красное перышко на груди, и отошел.

Кровь моя похолодела, но я ни разу не пожалел о том, что вышел на улицу в ту ночь, потому что ради нескольких мгновений в объятиях Маддалены не жалко было даже умереть.

Всему на свете когда-нибудь приходит конец, даже мне, а любой конец предполагает начало. Здесь, в своей клетке, в ожидании казни, я не знаю, каким будет начало после того, как меня сожгут на костре. Но я знаю, что начало будет. И драгоценные часы, проведенные с ученицей Маддаленой, тоже пришли к концу. Миновало совсем немного времени после карнавала, и вот раздался стук в дверь. Стояла поздняя ночь, и на мне была только рубаха, которая свободно свисала с плеч. Я шел из мастерской, все слуги куда-то подевались, поэтому я спустился с лестницы, открыл скрипучую дверь и выглянул на улицу. За дверью стояла Маддалена – одна, без служанки. На ней была только синяя шерстяная накидка поверх простой бледно-розовой сорочки. Я никогда не видел ее в таком интимном облачении, и у меня дыхание перехватило. На спине и на лбу выступил пот. Я вздрогнул. Сквозь полупрозрачную ткань сорочки видны были очертания ее груди и сочные темные пятнышки сосков. Она пришла, чтобы остаться со мной, решил я, охваченный радостью. Она бросила Ручеллаи и пришла ко мне! Мое терпение принесло плоды. По всему телу у меня разлилась вдруг такая легкость, какой я никогда еще не испытывал. От нее кружилась голова. Я таял, не чуял под собой земли, воспаряя как на крыльях. Я ведь и не знал счастья до этого момента, понял я с удивлением. Я распахнул настежь дверь, не обращая внимания на свою наготу и вполне заметный признак возбуждения, которым я ее встретил. Раскинув руки, я был готов впустить ее в дом и прижать к груди.

– Лука, скорее! Ринальдо болен, я боюсь, что он может умереть! Вы должны дать ему консоламентум и спасти его! – воскликнула Маддалена.

«Только не это!» – подумал я, безвольно уронив руки. Я застыл на месте в каменном оцепенении. Это даже в каком-то смысле хуже, чем тот момент, когда ко мне явился первый клиент. «Пускай он умрет», – подумал я.

– Прошу вас, Лука. – Она шагнула внутрь и схватила меня за руку.

Ее длинные мягкие волосы струились по щекам и шее, и даже при свечах они переливались рыжим, фиолетовым и золотым. Ее окружал тот же неповторимый аромат, от которого я приходил в восторг.

Она снова воскликнула:

– Доктора ничем не могут ему помочь! Но я знаю, что вы можете! Не дайте ему умереть! Он был так добр ко мне!

– Нет! Не проси у меня этого!

– Вы моя единственная надежда, Лука! Вы мой друг. Прошу вас, пойдемте со мной, спасите моего мужа! – умоляла она.

От слез, застилавших ее ясный взор, глаза Маддалены казались еще больше. Ах эти глаза, которые подолгу стояли передо мной, когда она уходила из лаборатории после уроков алхимии, которые я давал иногда по памяти, иногда подготовясь по книгам, иной раз и вовсе придумывая на ходу, только бы удержать у себя ученицу, чтобы она не бросила занятий!

Она молила:

– Одевайтесь, пойдемте! Скорее! Неужели вы не пойдете?

– Хорошо, – ответил я.

Ведь я дал себе слово никогда не отказывать ей, а человек только тогда чего-то стоит, когда держит данное себе обещание.

Ринальдо Ручеллаи был совсем плох. Бледный, с красными пятнами на лице, обливаясь потом, он лежал на своем ложе – супружеском ложе, которое делил с Маддаленой. Спутанные седые космы были влажными от испарины, бородатое лицо обвисло набрякшими складками. Я склонился над ним и пощупал пульс, он был нитевидный и неровный. Я послушал его дыхание и понял, что конец близок. Дыхание было поверхностное, он только пыхтел, но дальше губ воздух не проникал. Ручеллаи умирал. И Маддалена наконец станет моей. Эти два года, что я учил ее, соблюдая дистанцию, как того требовали ее моральные правила, и ограничиваясь дружескими отношениями, были для меня адом. А теперь наконец-то я из него выбрался и впереди открываются небеса. Я чувствовал, что заслужил это счастье. Я достаточно долго ждал обещанную мне женщину. Она была моей по божественному праву, и я был уверен в этом не меньше, чем в том, что Бог смеется и что он радуется, глядя на свое отражение на фресках Джотто.

Но Маддалена хотела, чтобы я спас его. С тяжелым чувством я опустился на край кровати и закрыл ладонями лицо. Все внутри меня, каждый орган, кости и кровь, трепетало и растворялось. Маддалена просит меня помочь ему!

– Будь добр к ней, – прошептал Ручеллаи.

– Что? – Я удивленно вскинул голову.

Он больше ничего не сказал и только кинул на меня сочувственный взгляд из черных провалов глазниц на белом пергаментном лице. Его дыхание успокоилось и стало еще поверхностней. Он чуть улыбнулся.

Маддалена пожелала, чтобы я его спас. А я желал Маддалену. Я смотрел на Ручеллаи и думал о тех людях, которые встретили смерть на моих глазах: Марко, ребенок Симонетты, Бернардо Сильвано, Гебер. В некоторых из этих смертей я сам был виноват. Я убил в бою сотни солдат, бандитов и дорожных разбойников. Я не щепетильничал. Я не боялся делать то, без чего было не обойтись. Я был хорошо знаком со смертью, хотя смерть и ее сестра дряхлость не трогали меня вот уже сто шестьдесят лет. Я не боялся увидеть смерть Ринальдо Ручеллаи.

Маддалена желала, чтобы ее муж остался жить. А я желал Маддалену. Я озирался по комнате, вглядывался в искусно вырезанные столбики кровати, хлопковые покрывала, изображение Мадонны, похожее на работу Сандро Боттичелли. На окнах висели воздушные прозрачные занавески, на комоде стоял искусно сделанный серебряный канделябр. Это была спальня богатого человека. Но ведь и я тоже богат. Я могу разделить свое состояние с Маддаленой, состояние, собранное за целую жизнь. В золотисто-голубой венецианской вазе на комоде в ногах кровати стояла дюжина роз – розовых, алых, желтых и белых. Наверное, Маддалена поставила этот букет, чтобы порадовать мужа. В изобилии ярких цветов, нежных, но не худосочных; лепестках разной степени зрелости – от закрытых бутонов до увядающих; сладком аромате – и в шипах, во всем чувствовался ее отпечаток.

Маддалена желала, чтобы ее муж жил. Я повернулся к нему и положил ладонь ему на грудь. Я не знал, смогу ли я спасти его. Он был уже при смерти. И долгие годы я никогда не вызывал в себе консоламентум. Я не знал, появится ли он по моему желанию. Он струился из меня по своей воле, а не тогда, когда я хотел его вызвать. Но я попробую, ради Маддалены, потому что она этого хочет. Как там говорил Гебер? «Это все равно что сдаться, идиот, разве ты не понимаешь?» Мне было больно улыбаться, но я улыбнулся, вспомнив, как остер на язык был Гебер. Потом закрыл глаза и покорился. Я забыл о собственных желаниях и словно растворился. Меня охватило отчаяние, я боялся вновь потерять Маддалену, и я ощущал это как новую утрату. И сердце мучительно сжималось от боли, тоски и любви. Меня переполняли эти бессмертные хранители человеческой жизни, приходившие всегда вместе, – любовь и утрата, и я держался из последних сил. Еще немного, и они разорвут мне сердце.

И дверца во мне распахнулась. Консоламентум хлынул с такой силой, что все тело мое затряслось. Надо будет рассказать об этом Леонардо, подумал я. Его всегда интересуют вопросы, связанные с силой. Настоящий поток хлынул из моих рук в грудь Ручеллаи. Он ахнул. Его словно подбросило вверх, туловище изогнулось над кроватью, затем он снова рухнул на постель. Снова ахнул. Лицо залила краска. Он в третий раз разинул рот и вдруг глубоко вдохнул воздух всей грудью. Затем выдохнул, издав звук, похожий на бурлящие волны стремительной реки.

Ручеллаи будет жить. Я лил консоламентум из несчастного сосуда своего тела, пока поток не иссяк, словно остановившийся прилив. Я убрал руки. Потрясенный, он смотрел на меня расширенными глазами, хотел что-то сказать, но я не позволил. Чувствуя полное опустошение, я встал и на заплетающихся ногах вышел в коридор, где ждала Маддалена. Я кивнул, и она поняла. Она обхватила мою шею руками и прижалась к груди, бормоча слова благодарности. Какое сладкое мучение – чувствовать ее тело так близко! Но я убрал ее руки и оттолкнул ее, не дожидаясь, когда во мне вспыхнет безумие.

– Я больше не могу с вами встречаться, – тихо произнес я, заглянув ей в глаза.

Я смертен, я всего лишь человек, я дошел до предела сил и больше уже не мог этого вынести. Все прожитые годы обрушились на меня такой тяжестью, словно я очутился на дне глубокого колодца, заваленного камнями.

– Найдите себе другого учителя.

Я вышел на улицу, обливаясь слезами. Еще никогда в своей жизни – даже в борделе Сильвано – не чувствовал я такого одиночества, как в ту полночную прогулку до дома. Раньше я утешался мечтами. А теперь они развеялись – мечты о любви и обещание философского камня, которые я так бережно лелеял в своем сердце, на которые так уповал. Все это теперь точно унес тосканский ветер. Стояла сырая весна, и было слишком холодно и туманно, чтобы увидеть звезды.

Я вошел в свой дом и поднялся наверх. Я собирался сразу лечь в постель, но изумленно остановился у дверей в лабораторию, потому что оттуда тянулась струйка зеленоватого дыма, поднимаясь к потолку. Я распахнул дверь и увидел, что в моей лаборатории все оживленно тарахтит: дребезжат дистилляторы, на фитильках пляшут язычки пламени, блестят кусочки металла, соль трется в ступке, жидкости весело булькают и пузырятся, как расплавленный металл, будто в них резвятся какие-то существа. Удивленный и озадаченный, я подошел к месту последнего опыта, где экспериментировал с серой и ртутью. Я взял колбу в руку, ладонь мою все еще покалывало точно иголочками. В колбе курился дымок. Я заглянул в нее, в самую глубь того, чего никому не дано познать до конца. Там вспыхивало черное пламя, озаряя темные предметы в лаборатории молочно-белым светом, тогда как в свободном пространстве, освещенном свечами, сгустилась плотная тьма. Затем в воздухе раздался треск, словно ударила молния, после чего свет и тьма снова поменялись местами. В центре блестел золотой самородок.

Я понемногу привыкал к жизни без Маддалены, хотя это было нелегко. За десятки прожитых лет я никогда еще не замечал, что жизнь моя на самом деле пуста. Маддалена больше не приходила ко мне дважды в неделю, и, лишенный радости воспоминаний о недавнем свидании и предвкушения следующих, я медленно погружался в бездонную пустоту, составлявшую глубинное содержание всей прочей моей жизни. Много месяцев, зная, что никогда она не будет моей, я был безутешен. Потом пришла злость. Потом безразличие. Я таскался по городу, потеряв вкус ко всем прежним моим занятиям. В памяти все время всплывало ее тонкое лицо, горящее любовью к знаниям, светящееся от смеха или сосредоточенно думающее над какой-нибудь лингвистической загадкой.

Случалось, на рынке мне казалось, я слышу ее смех, но он принадлежал другой женщине. Я заглядывал в окна проезжающих карет, высматривая ее лицо, заглядывал в винные погреба и трактиры, надеясь заметить ее миниатюрный стройный силуэт. А после бичевал себя за то, что вспоминал ее. Все потеряло смысл. Я научился превращать свинец в золото, но и эта тайна потеряла свою прелесть. Я уехал на виноградник в Анкьяно и хандрил там несколько месяцев, пока сам себе не сделался противен. Хватит, сказал я себе, достаточно! И погнал Джинори обратно во Флоренцию.

Стояла весна 1482 года. Во Флоренции настал тревожный мир, и хотя обстоятельства складывались не слишком благоприятно в финансовом отношении, все же город мог вздохнуть после нескольких лет войны с Калабрией, последовавшей после заговора Пацци. Лоренцо выплатил огромную компенсацию герцогу Калабрийскому, и все во Флоренции знали, что он сделал это, дабы расстроить планы Папы Сикста, который хотел поставить во главе Тосканы своих племянников. Въехав в город через монументальные ворота, я увидел, что в нем царит спокойствие и кипит торговая жизнь. Открыты были лавочки, работали шерстяные фабрики, из кузниц разносился звон, шумели рынки. Кони стучали копытами по каменным мостовым, таща за собой коляски. Повсюду стояли телеги с товарами из деревень. И я был рад вернуться в родной город. В моем дворце все окна были закрыты ставнями, потому что я не предупредил слуг о своем приезде. Ну и ладно. Я отвел Джинори в конюшню и вошел во дворец. Поднялся по ступенькам в лабораторию, куда не ступал с той самой ночи, когда мне удалось получить из свинца золото. В комнате стояла мертвая тишина и холод. Совсем как в моем сердце, уныло подумал я. Все покрылось толстым слоем пыли, потому что я никогда не позволял слугам здесь убирать.

– Я думал, вы быстрее вернетесь, – удивленно произнес Леонардо своим сладкозвучным голосом и подошел ко мне. – Я ждал вас еще месяц назад. Вы не вернулись, и на этой неделе я собирался поехать проведать вас в Анкьяно.

– Как ты, мальчик мой? – спросил я и радостно обнял его.

Потом отошел на шаг и оглядел с ног до головы. Он был такой, как и всегда: те же правильные прекрасные черты, аккуратно остриженная борода, тот же стройный и мускулистый стан, яркий изысканный наряд, на лице по-прежнему отражается живая игра любознательности и неутомимой мысли.

– А ты неплохо выглядишь!

– Так и есть, – кивнул он. – Я уезжаю из Флоренции. Меня пригласили к Миланскому двору, и Лоренцо горит желанием, чтобы я укрепил отношения Флоренции с Лодовико Сфорцей.

– Все работают на успех Лоренцо.

– Меня это устраивает, – сказал Леонардо. – Я буду играть на лютне. А Сфорца в своем письме обещает дать мне заказ на бронзовую лошадь. Занимательный проект. – Он посмотрел на меня с вежливой улыбкой. – Я подумал, что мог бы использовать старые наброски Джинори. Где найти другого такого же складного и благородного скакуна!

– Сердце его до сих пор благородно, хотя он понемногу стареет, – заметил я.

– Все мы стареем. Все, кроме вас. Вы обладаете вечной молодостью и красотой. Но со мной такого не будет. Мне уже перевалило за тридцать. Я уже не мальчик, учитель, даже для вас. Все пожирает время!

Он подошел к ближайшему столу, провел по нему пальцем, оставив глубокий след на пыльной поверхности, потом повертел склянки на керотакисе, подправил что-то.

– Не знаю, когда вернусь. Думаю, Сфорца все-таки будет мне лучшим патроном, чем Лоренцо. Говорят, Лоренцо теряет свое состояние.

– Он – Медичи, и его не стоит недооценивать, – возразил я. – Он еще может увеличить его в десятки раз.

– Он коварный политик, но что касается денег, до Козимо ему далеко, – улыбнулся Леонардо. – Вам это известно лучше всех!

– Тогда служи герцогу Сфорца. Я как-нибудь навещу тебя в Милане, путь недалекий, – сказал я, и снова за сердце потянула тоска.

Сначала Маддалена, теперь вот Леонардо. Мне суждено терять самых любимых людей.

– А разве здесь у вас не будет дел? – озадаченно спросил он.

– Не знаю, меня как-то уже не слишком интересует алхимия, – засмеялся я и присел на стул, вытянув перед собой ноги. – Думал остаться во Флоренции, пока летняя жара не станет невыносимой, тогда, может быть, отправлюсь на Сардинию. Там есть рыбацкая деревушка под названием Боса…

– Рыбацкая деревушка? – удивленно переспросил Леонардо. – Маддалена собирается уехать в рыбацкую деревушку на Сардинии?

– Маддалена? При чем тут Маддалена? – растерялся я.

– Я просто подумал, что с вами… – Он смущенно умолк и вдруг рассмеялся. – Ах, так вы не слышали? Вот забавно! А я думал, вы только ради приличия выжидаете в деревне, когда пройдет достаточно времени, чтобы не пошли сплетни!

Я вскочил на ноги.

– Не слышал о чем?

– Ринальдо Ручеллаи умер во сне месяц назад. Маддалена вдова.

Когда я пришел, она сидела со служанкой в гостиной. Она держала на коленях книгу, а ее служанка занималась шитьем. На ней было черное узорчатое платье из муарового шелка, который подчеркивал нежную белизну ее лица и изменчивый тон глаз и волос. В окна косыми лучами проникал полуденный свет, падая на пышные турецкие ковры, устилавшие пол. Она подняла глаза и испуганно вздрогнула, увидев меня.

– Синьор…

– Уйдите! – рявкнул я служанке, и та при одном взгляде на мое грозное лицо бросила вышивку.

Подобрав юбки, она засеменила прочь из комнаты так быстро, как только позволяли ей короткие толстые ножки. Маддалена встала и подошла к камину. Я остался на месте, в другом конце комнаты, потому что не доверял своей выдержке. Я не знал, что случится, если я подойду к ней слишком близко.

– Я думала, вы забыли обо мне и вернулись к своим любовницам, – едва слышно выдохнула она.

– Разве это возможно? Неужели я похож на человека, которому изменяет память?

– Нет, я хотела сказать, что, если вы не могли быть со мной…

– Я знаю, что вы хотели сказать. Будьте моей женой!

– Лука… – Маддалена залилась румянцем.

Сейчас она казалась такой юной и беззащитной.

– Будьте моей женой прямо сейчас, – потребовал я. – Я больше ни одной минуты не могу быть вдали от вас!

По ее лицу медленно расплылась улыбка.

– Я не знала, нужна ли еще вам. Когда вы не пришли, я решила, что была для вас всего лишь мимолетным увлечением. Что вы проводите время с другими женщинами.

– У меня не было ни одной женщины с тех пор, как я увидел вас в день покушения на Лоренцо, – ответил я. – Я четыре года не прикасался ни к одной женщине!

– Не знаю, смогу ли я получить в наследство собственность Ринальдо, – проговорила она, глядя мне прямо в глаза. – Детей нам так и не довелось родить, зато у него есть двоюродные братья. Уж не знаю, какое я принесу вам приданое.

– Мне не нужно приданое. Я богат, даже богаче, чем Ручеллаи. У вас будет прекрасный дворец. Я построю другой, еще больше этого, больше, чем дворец Пацци или Медичи. Я отдам вам все, что вы ни пожелаете!

– Я бы вышла за вас, будь вы даже нищим, – тихо произнесла она. – Я жила бы с вами даже на улице!

– Я лучше умру, чем позволю нам обеднеть, – ответил я и преодолел расстояние между нами, как на крыльях.

Я обнял ее и прижал к себе крепко-крепко, вбирая тепло ее тела и жизнь, звеневшую в ней хорошо настроенной струной лиры. Когда она взяла мое лицо в ладони и ее нежные губы прикоснулись к моим губам, я понял, что не прогадал. Долгое ожидание оправдало себя. Каждая минута себя оправдала.

Но теперь я больше не мог ждать, и она отвела меня наверх. Вечер только начинался, и лиловые и зеленые тени очерчивали края предметов, растворяя их текучие очертания. Маддалена привела меня в другую спальню, не туда, где я дал Ручеллаи консоламентум. Я сразу догадался, что это ее комната. На шторах перемежались полосы прозрачной зеленой ткани и зеленого бархата. На стенах висели чудные работы Боттичелли и старинная шпалера с изображением святого Франциска, проповедующего птицам. Маддалена притянула к себе мое лицо, и губы наши соприкоснулись, едва мы переступили порог комнаты. Я пнул ногой дверь, и она захлопнулась.

– Ты так прекрасен! Я так давно об этом мечтала, – прошептала она.

– А я думал, это только моя участь!

Я медленно вынул из ее волос заколки, неторопливо, потому хотел оттянуть момент, когда ее густые многоцветные волосы рассыплются по стройным плечам.

– Я не могла сказать тебе о своих чувствах! Я ведь была замужем. А Ринальдо был добрым человеком! – Она потянула вверх мою тунику.

Я позволил снять ее с меня и вернулся к ее волосам, которые так мягко лежали в ладони, будто чистейший шелк. Она дрожащими руками расстегнула мой жилет, и я стряхнул его на пол. Я покончил с ее заколками, и волосы рассыпались каштаново-рыже-черной волной, пахнув ароматом сирени, лимона, росы и всего прекрасного, что Бог или человек когда-либо создавали на земле. Я опьянел от счастья. У меня подкашивались колени, пересохло во рту, и комната кружилась перед глазами.

– Слишком много всего, – хрипло проговорил я. – Ты – это слишком…

– Хочешь остановиться?

– Нет, я не это имел в виду. Но ты так прекрасна! – воскликнул я.

– Я знаю, что ты имел в виду, – улыбнулась она, чуть не погубив меня своей улыбкой.

– Я больше не могу ждать, – прошептал я и потянулся к пуговицам ее платья.

– Тогда не жди, – ответила она и помогла мне снять пышное платье, а потом и шелковую сорочку.

И вот наконец она предстала передо мной, миниатюрная и ослепительно прекрасная, совсем такая, какой я ее представлял последние четыре года. Дрожащими руками я подхватил ее и отнес на кровать. Я еще никогда не касался столь нежной и благоухающей кожи. Ее тело сводило меня с ума, я не удержался и провел языком по изгибу ее плеча. Она оторвалась от меня, только чтобы улыбнуться.

– Я всегда говорила себе, что если мы будем вместе, если мне выпадет на долю такая Божья милость и я окажусь в твоих объятиях, то буду всегда говорить тебе «да». Всегда! Что я ничего для тебя не буду жалеть, ни в чем никогда не откажу. Что ж, я говорю тебе «да», Лука Бастардо!

И она снова произнесла «да» одиннадцать месяцев спустя, когда мы поженились. И она всегда говорила мне «да», все годы, пока мы счастливо жили в браке. И это были самые счастливые годы моей жизни.