355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Трейси Слэттон » Бессмертный » Текст книги (страница 10)
Бессмертный
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 20:57

Текст книги "Бессмертный"


Автор книги: Трейси Слэттон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Сожалею о вашей жене.

– Я тоже, – тихо ответил он. – И о моих троих детях. У меня было двое сыновей и дочка. Мой старший был примерно твоего возраста, тринадцати лет. Дочке было десять. Хорошенькая девочка! Огромные голубые глаза, как у той евреечки на руках отца. Я бы удачно выдал дочку замуж, за высокопоставленного члена гильдии или даже за мелкого дворянина. У нее был ласковый нрав и красивые ручки, я бы хорошо ее воспитал и она делала бы честь своему мужу. А мой младшенький был озорник и любил шутить. Мне их так не хватает!

– Когда они умерли?

– Месяц назад. Черные нарывы так изуродовали ручки моей бедной дочурки, ей было так больно…

На его лице лежала печать такого безысходного и покорного отчаяния, что я не сразу его узнал. А потом понял, что вижу на этом лице ту же беспримесную безнадежность, что и в пустых глазах некоторых детей у Сильвано, когда тело продолжает жить, а душа уже умерла.

– Вы все потеряли, – тихо произнес я, и он кивнул. – Наверное, теперь жалеете, что женились и завели детей, иначе сейчас вам не было бы так больно.

– Нет, что ты! Я прожил с женой пятнадцать чудеснейших лет своей жизни. Мы были очень счастливы. Нас сосватали родители, но мы оказались прекрасной парой и скоро полюбили друг друга.

– Иногда мне тоже хочется иметь жену, – робко произнес я, ведь еще никогда и никому я не высказывал это желание вслух.

Я частенько думал об этом, когда еще беседовал с Джотто, хотя надолго забыл об этом после его смерти. Я был слишком занят тем, чтобы просто выжить. Но теперь я свободен и могу открыть двери в новые возможности.

– Любовь – величайшее счастье, величайший дар, какой только можно получить от Бога, – серьезно ответил он. – Она наполняет жизнь человека смыслом так, как ничто другое. – Он вздохнул. – Жаль, что меня не взяла чума! Хотя, – он помолчал, понурив лысеющую голову, – кто бы тогда похоронил их? Лежали бы, дожидаясь постороннего человека, который бросил бы их на носилки, как мы. Похоронив их, я закрыл свою лавку и пошел на эту работу, и буду ее делать, пока меня тоже не скосит чума – большинство могильщиков все равно в конце концов от нее умирают. Да и мало кому сейчас нужны крашеные ткани. Ни богатым, ни бедным. Все умирают, и уже не важно, во что ты одет.

– Вы сами похоронили свою семью? – Я украдкой бросил взгляд на его измученное лицо.

Мне трудно было представить себе, каково это – иметь жену и детей, любить их и потом потерять. Он кивнул.

– Я не мог найти священника, чтобы сделать все как положено, поэтому сколотил гробы и отвез их на холмы, там похоронил и сам помолился за них. Надеюсь, этого достаточно, чтобы их души приняли на небеса.

– Конечно, – заверил его я. – Что может быть святее отцовской любви к своим детям? Разве Господь не понимает этого? Уже поэтому ваши молитвы должны были быть приятны Его слуху.

Рыжий пожал плечами. Он остановился, чтобы вытереть проступивший на лбу пот, а потом снял плащ, скатал его и повязал поясом вокруг тучного живота. Я последовал его примеру, потому что тоже вспотел. Он кивнул мне.

– Теплеет, после прохладной весны. Не знаю, приятны ли мои молитвы Его слуху. Священники твердят нам, что, кроме как через них, к Богу достучаться невозможно.

– Да что знают эти священники? – воскликнул я, вспомнив некоторых, что захаживали к Сильвано. – Я видел только чревоугодников и пьяниц, сварливых, похотливых. Только и смотрят, как бы сбыть людям реликвии да индульгенции и повыситься в сане. Зачем такие нужны Богу? Только чтобы презрительно посмеяться.

Рыжий невесело усмехнулся.

– Ты бы лучше держал эти мысли при себе. Людей и за меньшее сжигали.

Я пожал плечами и замолчал. Мы побрели дальше по улицам, заваленным трупами. Когда мы пришли на место, он сказал мне работать на одной стороне улицы, а сам стал работать на другой.

– Мы сможем уложить… ох… шесть-семь тел на носилки, зависит от размера, – сказал он. – Не так уж много, но мы свалим всех там, потом за ними приедет телега. – Он указал на маленькую площадь, где сходились две улицы. – Это несложно. Будем возвращаться за новыми телами и подберем, сколько сможем.

И вот я перешел на свою сторону улицы, где на булыжниках лицом вниз распластался мертвец. Я перевернул его и увидел светловолосого мальчика примерно моих лет. У него были черты лица грубее моих, а невидящие глаза были не черными, а голубыми. На его щеке был огромный черный нарыв с куриное яйцо. Мальчик был завернут в дорогой плащ из зеленого бархата, который распахнулся, открыв взору черные нарывы по всему нагому телу. Схватив его за руку, я заметил, что он еще теплый, а его конечности еще мягкие и гибкие. Я оттащил мальчика к носилкам, на которые Рыжий укладывал трупы двух мужчин. От них несло гнилью, я поморщился и зажал нос пальцами.

– Привыкнешь, – сказал Рыжий, приподняв рыжевато-бурые брови. – Почти.

– Люди ко всему привыкают, – согласился я, с тоскливой иронией думая, что лучше бы это было не так.

Я остановился, оглядывая безмолвную улицу: серые каменные плиты мостовой, плотно закрытые окна и изуродованные болезнью трупы, на которых от сырости, кажется, истлевала одежда. Где-то вдали бурлила река, протекая под мостом. Все пришло в упадок и погибло. В конце концов и я тоже умру, даже если старею медленнее других. Это мой дар и проклятие, но я хотя бы мог себе поклясться, что больше никогда не сдамся. Я купил это право, убив Сильвано. Отныне, если мне что-то не понравится, я буду сам изменять условия жизни.

Я пошел за новым телом. Неподалеку от того места, где я наткнулся на мальчика, лежало еще два трупа – сморщенная старуха, приникшая седой головой к круглому животу мужчины средних лет. Они были схожи лицом – мать и сын.

Одной рукой он крепко держал ее руку, и мне не сразу удалось их разъединить. Будь я сильнее, то оттащил бы их к носилкам вместе, не разнимая любящего рукопожатия, которому я так завидовал. Если чума настигнет меня сегодня, никто не возьмет меня за руку и не встретит со мной смерть. Меня поразила печальная мысль о том, что умирать мне суждено одному. Наверное, и родился я так же, помеченный немыслимым уродством, из-за которого меня выбросили на улицу. Пусть Сфорно и высказал предположение, что меня наверняка кто-то ищет, но мои родители, скорее всего, знали о моем уродстве. Эта мысль разожгла мое любопытство: что думала обо мне моя мать, неужели она пришла в ужас, когда я родился? Любила ли она меня хоть в первое мгновение так, как Рыжий любил своих детей, прежде чем выбросить меня вон? Знал ли мой отец о моем существовании? Я редко задавался вопросом о своих родителях. Это просто не имело смысла – все равно я их никогда не увижу. К тому же, живя на улице, я был слишком занят добыванием пропитания, чтобы предаваться бессмысленным грезам, а у Сильвано я был занят постыдной работой и слишком увлечен спасительными мыслями о живописи.

А в тот долгий и далекий день во Флоренции передо мной лежал мертвец, свободной рукой неловко обхватив себя за грудь. Его голова запрокинулась. А рот был разинут, словно кричал от боли. На изможденном лице матери застыло выражение мучительного страдания, и я понял, что чума причинила им много терзаний, прежде чем отпустить на свободу. На миг я ощутил благодарность за то, что мне выпало освободить Марко, Ингрид и младенца Симонетты и им не пришлось терпеть подобных мучений. Вокруг сына и матери, словно лужица, выплеснутая приливом, розовели отливающие перламутровыми оттенками складки надетой на женщине юбки цвета шафрановой розы. Такие платья надевают, чтобы предаться невинным развлечениям, на карнавал или праздник. Юбка была такой яркой и неуместной, а человеческое стремление к радости – таким естественным, что я ускорил шаг и даже чуть улыбнулся. Повсюду смерть, но жизнь не обуздать! Она снова вернется во Флоренцию. Она вернется ко мне, несмотря на годы, проведенные у Сильвано.

После этого я обращал пристальное внимание на одежду мертвецов. На трупах она, конечно, была ничего не значащим жестом, но само это занятие отвлекало меня от измученных лиц и гноящихся бубонов, от одинаковой печати бессмысленности и обездушенности, которой метила свои жертвы смерть – что невинных, что виноватых, молодых и старых, богатых и бедных. Понять, кто есть кто, было легко, ведь каждый флорентиец, воспитанный на производстве материи – главном промысле города, разбирается в тканях и покрое одежды.

Каких только платьев я не перевидал за следующие несколько часов, пока мы собирали тела на носилки, укладывали их на площади и возвращались за новыми! Как правило, люди надевали вещи одну на другую в установленном порядке, и наряд отражал положение в обществе его носителя. Эти правила, как и многие другие, на которых зиждилось устройство публичной и частной жизни, нарушила чума. На некоторых трупах было только нижнее белье – сорочки, закрывавшие все туловище. Мужчины заправляли их в штаны, а у женщин они были еще длиннее. Сорочки шили из льна, хлопка, шелка, они были либо жемчужно-белые, либо естественного неотбеленного цвета. Мне подумалось, что, может, всем стоило носить только сорочки, потому что белый цвет означает пустоту, а Странник утверждал, что в пустоте можно обрести Бога. Я, правда, не мог с ним полностью согласиться, потому что фрески Джотто поражали богатством своего содержания, и кроме них я мало где в земном мире ощущал присутствие Бога. Но Странник, похоже, знал такое, что было неведомо мне, и, вероятно, для него в мире, где царит Ничто, открывалось нечто такое, чего не было даже на картинах Джотто.

Поверх сорочки мужчины обычно надевали фарсетто – узкий приталенный жилет, а его шили из чего угодно: хлопка, льна, бархата, парчи. На жилет надевалась туника «лукко». Следом часто шел цельнокроеный плащ, хотя в майскую жару без него вполне можно было обойтись. На сорочку женщины надевали простую облегающую юбку «гонну». Я видел много трупов в одной юбке, хотя такой наряд мог быть уместным только в кругу самых близких родственников и в домашней обстановке. Таким образом, я как бы стал братом бренных оболочек этих женщин, чьи души покинули пораженное чумой тело. Обычно только гулящие женщины позволяли себе показаться перед незнакомцем в одной лишь юбке «гонна», но сегодня я перетаскал на руках столько знатных и богатых дам старинных флорентийских родов, одетых в юбку «гонну», что казалось, чума сделала всех нас одной семьей, стерев все различия. Чума берет жертв без разбору, ей нужны все.

Поверх юбки «гонны» надевалась дамастовая тога джорнеа, или чоппа, с длинными рукавами. Чоппу старались шить пышной и богатой, насколько могла позволить себе семья, ее украшали жемчугом, кружевом, сверкающим серебряным и золотым шитьем, аппликацией и вышивкой, рукоделием, которое называли «фраске». [50]50
  Безделушка (ит.).


[Закрыть]
Как же мы любим уснащать театральным блеском свою жизнь! Я оттащил несколько женщин в необычайно роскошных облачениях, и даже в пышном убранстве они казались обобранными до нитки. Неужели они до самого конца стремились во что бы то ни стало поддерживать фамильный престиж и поэтому разоделись так, несмотря на слабость, зная, что скоро умрут? Наверное, они поступили храбро и совсем по-флорентийски. А еще мне казалось, что это особенно удачная шутка Бога, хотя и жестокая. Вероятно, этих женщин одевала после смерти любящая сестра, или муж, или даже мать, словно ожившая в разгар чумы Pieta. [51]51
  Изображение Богоматери, оплакивающей Христа (ит.).


[Закрыть]
Я бы сам оказал такую честь своей жене.

Корсажи и рукава шили из ткани контрастирующих тонов, а для подкладки, отделки и каймы подбирали другие цвета, чтобы сделать одежду еще более яркой: синий с золотым, бирюзовый с малиновым, белый в полоску с шелковыми нитями разных тонов. Люди таят в себе и грехи, и святость, поэтому один цвет преобладал в светлом тоне, а другой – в темном. До того дня, когда мне впервые пришлось тащить трупы к носилкам, я даже не задумывался, что мы, флорентийцы, – народ, любящий дерзкие и сложные цветовые сочетания, упрямо выставляющий напоказ свои наряды даже в смертный час. И ведь именно тогда, когда Флоренция полтора века спустя попыталась отказаться от своих щегольских привычек, она утратила свое могущество и славу.

Я размышлял над тканями, цветом и тщеславием, когда мое внимание привлекло тихое постукивание. Я поднял голову и увидел в окне третьего этажа человека, чье лицо было скрыто за прозрачной колышущейся занавеской. Он махал мне оттуда, рука звала и манила. Я был рад устроить себе передышку. Меня охватило любопытство, и я огляделся по сторонам: нет ли где стражников. Увидев, что никого поблизости нет, я снял с плеч двоих годовалых близняшек, которые были почти полностью покрыты коркой нарывов, и положил на землю. Подойдя к двери под окном, я распахнул ее и увидел узкий коридор, который привел меня к винтовой лестнице. Я поднялся на третий этаж, где передо мной открылась дверь. Из комнаты выплыла струйка шафранового дыма и, согнувшись перстом, точно поманила меня за собой. Я сжался от напряжения, но любопытство возобладало и я вошел.

Комната была заставлена столами со всевозможной утварью: пузырьками, перегонными кубами, колбами, маленькими горелками, из которых вырывались язычки пламени, лизавшие дно пузырьков с бурлящей жидкостью. Было там еще множество незнакомых и непонятных мне предметов. Я в изумлении таращился по сторонам.

– Тебя удивляют все эти принадлежности моего искусства, – тихо произнес человек, сидевший на скамейке у окна. – Это уже хорошо для начала. Тебе стало любопытно, значит, кое-какой ум у тебя есть.

– Ничего подобного раньше не видел, – ответил я и обратил свое внимание на говорившего.

Это был маленький человечек средних лет, худой и гибкий, с жесткими седовато-черными волосами и узким безбородым лицом. На нем была черная туника, а разрезы рукавов открывали черную рубаху. Его глаза закрывал какой-то прибор, сидевший на носу, – еще одна диковинка! Заметив, что я на него смотрю, он постучал по краешку аппарата у внешнего края густой черной брови.

– Не надо так таращиться, мальчик, открой рот да спроси! Это очки. Их изобрели больше шестидесяти лет назад, но народ их пока не носит. Они улучшают зрение.

– Кто вы? – спросил я.

– Алхимик. Можешь звать меня Гебер, [52]52
  Алхимик назвался именем известного мусульманского ученого Абу Мусы Хабира ибн Хайяна (721–815), которого в Европе называли Гебером. Этого выдающегося алхимика, фармацевта, философа, астронома и физика европейцы называли «отцом арабской химии». Кто он был по национальности, точно не известно. Большинство источников считает его арабом, некоторые – персом. Псевдо-Гебером современные специалисты называют неизвестного ученого XIV века, который написал несколько книг по алхимии и металлургии на латыни, подписавшись именем Гебера.


[Закрыть]
– ответил он. – Судьба простерла над тобой свою руку, и она приказала мне поговорить с тобой. Иначе я бы не стал отвлекаться от работы. Видимо, я сделал что-то не так, раз меня постигла эта участь.

– Как вы узнали, находясь наверху, что мне станет любопытно?

Я обошел комнату кругом, разглядывая живое море предметов, которые заполонили столы, точно некая волшебная волна. Маленькие орудия для толчения, нарезки, смешивания лежали рядом со ступкой и пестиком. Колбы с краской, комки глины, иглы, нитки, книги с иллюстрациями, листы пергамента, перья и чернильницы, маленькие жестянки с порошками – грубыми и тонкими, камни всевозможных цветов, бутылочки с цветной жидкостью, мешочки с солью, баночки с маслами. Ароматы сладкой гвоздики и аниса смешивались с запахом серы, резким, но все же более приятным, чем запах от мертвецов. На одном столе лежала обезглавленная крыса, на другом под тряпкой стояла склянка с жуками, а на третьем лежал голубь с аккуратно отрезанными крыльями. Я остановился над голубем, потому что надрезы были такими точными и тело очень аккуратно зашито на местах бывших крыльев. Одно крыло было разложено веером рядом с птицей.

– Расстояние не препятствует познанию, – лукаво ответил он. – Расстояние – это всего лишь материя, которая растворяется в кислоте слияния. Ты и сам знаешь. Тебе доводилось путешествовать, преодолевая большие расстояния, и ты видел много вещей.

Я не на шутку испугался. Его слова как будто бы относились к тем путешествиям, которые я проделывал, работая у Сильвано, но я никогда не говорил никому об этом. Я в этом даже Богу бы не признался, если бы ходил на исповедь, – из страха, что он ради смеха положит конец моим путешествиям. Просто невозможно, чтобы Гебер догадался обо всем! Откуда кому-то знать о моих самых сокровенных открытиях?

Я бросил на него резкий взгляд.

– Вы занимаетесь искусством магии?

– Я занимаюсь природой, а она раскрывает многое тому, кто глядит глазами, а видит сердцем, – таинственно ответил он. – Небеса распростерты на земле, но люди этого не замечают. И не слишком сообразительные мальчики тоже.

– Сейчас на земле простирается ад, и повсюду трупы, пораженные чумой.

Покачав головой, я перешел к другому столу, разглядеть, что на нем. Там лежала раскрытая книга, груда сухих фиалок, мохнатая коричневая лапка какого-то мелкого зверька, глиняная плошка с белой яичной скорлупой и еще одна с синими черепками, а также миска с прозрачным треугольным камнем, опущенным в мутную воду. Гебер вздохнул:

– Эта чума никого не жалеет, что еще скажешь.

Я хотел было дотронуться до прибора из трех связанных между собой стеклянных сосудов, но он рявкнул:

– Осторожно! Это перегонный куб с тремя носиками, точно по инструкции самого Зосима. [53]53
  Алхимия появилась у греков, арабов и византийцев. Главная греческая школа герметического искусства была основана в Александрии примерно в начале IV века н. э. Зосимом Панаполитанским. До наших дней дошло несколько его сочинений, в частности «Трактат о печах», где стеклянные сосуды для дистилляции описываются задолго до того, как о них заговорили арабские ученые. Мария Еврейка жила в то же время. Она изобрела керотакис, закрытый сосуд, в котором подвергаются воздействию пара тончайшие пластинки различных металлов.


[Закрыть]
Он нужен для дистилляции… выделения духа из материи, в которой он заключен.

– Как смерть, – заметил я.

Он кивнул.

– Но в алхимии смерть – еще не конец. Дух, пневму, можно снова вселить в тело после очищения. На том столе я построил керотакис Зосима, для сублимации… Иди сюда, дай-ка на тебя взглянуть! Даже с этим чудесным изобретением глаза мои слабы.

Я колебался поначалу и пробежал пальцами по изящно украшенным страницам книги, но он нетерпеливо поманил меня к себе.

– Иди, мальчик, я болен, но чума даст мне еще несколько месяцев. А тебя, как я вижу, она вообще не берет.

Он столько знал обо мне, что я очень опасливо подошел к нему. Встал перед ним, и он оглядел меня с ног до головы сине-зелеными глазами. Я потянулся к штуковине у него на носу. Перед обоими глазами у него было по круглому кусочку стекла, вставленному в оправу из металлической проволоки.

– Откуда вам известно, что зараза меня не берет?

– Иначе ты не нанялся бы в беккини, – ответил Гебер и оттянул пальцем сначала мое левое нижнее веко, потом правое.

Он ткнул указательным пальцем в уголок моего рта, и я его открыл. Он осмотрел мои зубы, потом взял меня за руку и изучил ногти. Перевернул руку и провел по линиям на ладони. Выдавил смешок и постучал по холмику большого пальца. Оставшись довольным увиденным, он скрестил руки на животе и кивнул.

– Многие работают как беккини, – возразил я, смущенно отодвигаясь от него.

Что он во мне разглядел? Какие секреты открыли ему его очки? Я заговорил, чтобы отвлечь его.

– Многие из могильщиков-беккини подхватят чуму. – Я подумал о Рыжем. – Некоторые сами хотят умереть.

– Только не я, – коротко ответил он. – Я потратил много лет труда, чтобы перехитрить смерть. И вот чума меня перехитрила, похитив у меня плоды моих трудов.

– Никто не может обмануть смерть.

– Но ты очень постараешься это сделать, – сказал он и снова усмехнулся. – Ты же знаешь, твои родители были какими-то колдунами. Ты унаследовал их талант, вот только у тебя не оказалось наставника, который научил бы тебя, как им пользоваться. Придется тебе потрудиться, чтобы его развить.

Я отошел от него и дотронулся до крыла, разложенного веером на столе. Почему он вдруг упомянул о моих родителях? Меня захлестнула волна смятения, всколыхнув вместе с неясными подозрениями целый клубок разнообразных чувств, которых я обычно тщательно избегал: печаль, тоску, даже легкую слабую надежду на то, что когда-нибудь, как-нибудь, где-нибудь я их наконец встречу и они полюбят меня.

– Я не знаю своих родителей.

– Но ты уже должен был заметить, как сильно отличаешься от всех окружающих!

– Зачем вы это говорите? Что вы обо мне знаете? – воскликнул я.

Неужели он видел моих родителей? Знает ли тайну моего рождения, а если знает, то расскажет ли мне? Могу ли я стать таким, как все, и все же остаться собой?

– От людей исходит свой свет, мы и есть этот свет, – горячо произнес он, придвигаясь ко мне. – Ради этого и существует алхимия. Несведущий люд думает, что мы пытаемся превратить обычный металл в золото или придумать эликсир вечной молодости. Но это только внешний слой. Алхимия ищет то, чего еще не существует, алхимия – искусство перемен, поиск божественной силы, скрытой в предметах! Божественные силы проявляются в свете… И тот, кто сумеет научиться искусству алхимии, увидит озаряющий все яркий свет!

Я не знал, что ответить на эти странные и пылкие речи, и не мог поверить, что есть нечто более важное, чем превращение обычного металла в золото, которым поддерживается жизнь. Я мог бы поверить в свет, который излучают люди, потому что именно такими их изображал Джотто – светящимися. Я отвел глаза в сторону. Этот Гебер говорил странные, но волнующие вещи с такой искренностью, которая не могла не найти у меня отклика. Жаль, если он подхватил чуму! Я тихо сказал:

– Вы не выглядите больным.

– Не суди по первому впечатлению, иначе будешь как все, – резко ответил Гебер, поднял худую руку и показал подмышку. – Ну же, давай, сам пощупай! Непосредственный опыт всегда дает больше! – И я вытянул руку и нащупал хлипкий комок под черной туникой. – Чума совсем недавно меня нашла. Я могу ей сопротивляться, но не вечно. В конце концов она свалит и меня.

Он говорил совершенно спокойно, без страха и тревоги.

– Может, и нет, у вас бодрый вид. Некоторые люди выживают, вы можете оказаться среди них.

Я не мог сдержать в себе желание утешить его. Он был настойчивым и прямолинейным, и я не хотел, чтобы он умер. Я чувствовал, что он может раскрыть мне многие тайны.

– Я не выживу. Я видел это. – Он пожал плечами. – Мой свет покрылся пятнами и потускнел. А когда погаснет внутренний свет, то и тело неизбежно последует за ним. Ты можешь убедиться в этом своими глазами, сын колдунов, и проверить правоту моих слов на основе собственного опыта. Посмотри, что ты видишь вокруг моей головы и руки…

Его приказ прозвучал мягко и ненавязчиво. И вот уже я почти осоловелыми глазами оглядываю его вытянутую руку, перекат плеча и шейную впадину и вдруг замечаю, как от плеча исходит вспышка голубого света. Он бормочет:

– Что сверху, то и снизу. Что внутри, то и снаружи. Еще одна синяя вспышка пробежала по руке, а потом свет расширяется в желтый ореол, который окружает все его тело, но желтое свечение помечено черными пятнами.

– Хватит! – закричал я. – Не надо, это делает из меня еще более странное создание, чем я уже есть сейчас!

Я отшатнулся и наткнулся на стол. Встряхнулся, часто заморгал и уставился на дымок, который поднимался от бурлящего горшочка. Дымок мягко струился, точно волны реки. Немного успокоившись, я обвел глазами круговорот трубочек, которые отводили дымок в закрытую колбу. Интересно, в чем цель этого алхимического эксперимента? Может, он превращает свинец в золото? Если бы Гебер согласился научить меня этому искусству! Мне бы оно пригодилось. Гебер, похоже, мало ценил это достижение алхимии, но я знал цену золота в человеческой жизни. Меня не интересовал свет, о котором говорил Гебер, но если я смогу из обычного металла делать драгоценные вещества, мне больше никогда не придется бояться голода и уже никто не вынудит меня ступить на путь разврата. И я сказал:

– Я знаю врача, очень хорошего человека. Я могу привести его, он вас осмотрит.

– Мне никакой врач не поможет.

– Но вы хоть дайте ему вас осмотреть. Попробуйте спасти свою жизнь! – возразил я.

– А разве жизнь еще представляет ценность, когда на земле распространился ад? – спросил он и покачал головой. – Не будем тратить попусту время твоего доброго лекаря. Я уже и так достаточно растянул отпущенный мне на земле срок. Но с тобой мы еще поговорим. Приходи завтра. Принеси мне кое-что.

– Что? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Сам подумай.

Когда мы прощались, он стоял в дверях и пристально смотрел на меня. Я бросился бежать.

Уже потом, оттирая с себя грязь в сарае у Сфорно при слабом свете единственной лампадки, я случайно поднял глаза и увидел, что за мной наблюдает Странник. Я сразу увидел, что мой вид его не возбуждает, как других мужчин, которые наблюдали за моим купанием. Но все же я не хотел, чтобы он тут присутствовал. Хватит с меня мужчин, наблюдающих, как я купаюсь!

– Оставьте меня одного, – попросил я тихо, но серьезно.

В голове у меня накрепко засели роскошные богатые и яркие ткани, рельефная черная обтачка, желтый свет, исходивший из тела Гебера, и гнилая вонь, сочившаяся из трупов; сложенные штабелями тела во рву, пересыпанные негашеной известью. Мои руки, спина и шея ныли от перетасканных тяжестей и копания. В животе урчало, но я вряд ли бы смог сейчас что-то съесть, хотя и изголодался, как не бывало уже очень давно. Даже отсюда я чувствовал вкусный запах стряпни госпожи Сфорно. Но здесь было мое убежище: темный сарай, расчерченный млечными полосами звездного света, вливавшегося через окошко, из которого навстречу звездам пробивались слабые отблески желтого огонька. Здесь меня окружало тепло тихо блеявших животных, и я не хотел, чтобы кто-то нарушил этот хрупкий покой.

– От тебя воняет, – сказал Странник, расчесывая пальцами длинную бороду.

Я показал ему кусок щелочного мыла в руке.

– Видите, я отскребаюсь.

– Нет. – Он обошел вокруг меня и прислонился к стойлу гнедой лошади, к которой, видимо, питал привязанность. – От тебя несет колдовством и бессмертием. – Он по-волчьи оскалил зубы и погладил по ушам лошадь. – От тебя воняет богатством и тайноведением, как будто ты налетел на древо жизни и сбил с него яблоко. Набил себе шишку, удачливый волчонок?

– Сегодня вокруг меня было все, что угодно, кроме жизни и бессмертия, – устало ответил я. – И ничего мне на голову не падало. Видите, шишек нет.

Я наклонил голову и провел намыленной ладонью по своей голове.

– Это слишком буквально! Ничего, потом обнаружится, – усмехнулся себе под нос Странник, а когда я снова поднял голову, его уже не было, но его смех все еще звенел по сараю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю