Текст книги "Бессмертный"

Автор книги: Трейси Слэттон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Внутри было тихо, как и во время долгого правления Сильвано. Но когда я уходил отсюда, все было не так. Когда я уходил обагренный кровью восьмерых клиентов, дети свободно сновали по дворцу, говорили, а служанки переговаривались, убирая тела. Убийствами я вернул во дворец жизнь. Симонетта обняла меня, пожелав счастья в новом доме, а я заверил ее, что Николо никогда не вернется, потому что я пообещал ему за это горькую расплату. Он знал, что моими словами пренебрегать не стоит.

Я громко поздоровался, но мне никто не ответил. Я прошел через вестибюль в длинный коридор и тут же уловил тошнотворно-сладкий запах гниющей плоти. Все двери были закрыты, а когда я открыл первую, то увидел маленькое тельце на кровати.

– Нет! – вскрикнул я.

Сердце подскочило и бешено забилось, когда я подошел к кровати. Это был маленький ребенок из Китая – одно из новых приобретений Сильвано. Девочка пробыла во дворце недолго, когда я освободил ее, и дух ее еще не был сломлен. Она весело смеялась, как звонкий колокольчик, и улыбалась озорной улыбкой. Но теперь раскосые глазки на желтоватом личике остановившимся взглядом уставились в пустоту. У нее было перерезано горло. Вокруг тела – аккуратная лужица крови, и лежала девочка в спокойной позе, сложив руки на груди. Она либо не сопротивлялась, либо ее убили во сне.

Меня вырвало, и я, еле волоча ноги, пошел в следующую комнату. В ней жил маленький белокурый мальчик, неизменный фаворит, теперь он лежал на полу, лицом вниз, как мешок с картошкой. Я перевернул его и увидел, что ему тоже перерезали горло. И тогда я заплакал и бросился наверх, в жилую часть дворца. Распахнув дверь в комнату Симонетты, я увидел на кровати очертания ее крупного тела. Подбежал ближе: она лежала как будто во сне, и длинная светлая коса спускалась с роскошной бархатной подушки, которые были непременным атрибутом дворца. Она не дышала, а глаза с гусиными лапками в уголках были мирно закрыты. На шее ни крови, ни синяков, но жизнь ее покинула. Ее голову с милым морщинистым лицом и с красным родимым пятном кто-то свернул набок, и, как у девочки из Китая, сморщенные руки были сложены на груди. Николо, наверное, отравил ее. Я рухнул на плиточный пол у ее кровати. Симонетта была так добра ко мне все эти годы, и за это ее убили! Подлец Николо не остановился перед тем, чтобы убить родную мать. Он совершил это бесчеловечное преступление, чтобы ранить меня, а я потерял еще одного драгоценного друга. На этот раз по своей вине. Если бы я не ушел жить к Сфорно, она, возможно, осталась бы в живых. Мне нельзя было бросать ее здесь одну. А теперь сожаление и ярость ее не воскресят. Слезы лились у меня по щекам, и я не пытался их остановить.

Прошло какое-то время, и я поднялся. На город сошла ночь, и густые лиловые тени протянулись из ниш, за окнами завыл холодный ветер. Я обошел весь дворец, зажигая по пути лампы, свечи и факелы. Потом по очереди побывал во всех комнатах. Почти в каждой лежал мертвый ребенок – на полу или на кровати. У большинства было перерезано горло, хотя некоторых закололи ударом в грудь. Никто не сопротивлялся: я по своему горькому опыту знал, что их научили не сопротивляться, и даже несколько месяцев свободы не проломили воздвигнутую в душе стену. Напоследок я зашел в свою комнату. На моей кровати кто-то лежал, и, подойдя поближе, я увидел маленького рыже-бурого щенка, дворнягу из тех, какие часто бегают по городу и выпрашивают кусочки. Щенок лежал с отрубленной головой, разинув пасть, из которой вывалился розовый язык, а голова лежала рядом с телом, в которое несколько раз вонзили нож. Ног и гениталий не было. Это было явное предупреждение для меня, но вместо того, чтобы напугать, оно меня разозлило. Решимость убить Николо только вспыхнула с новой силой, обрела форму и укрепилась. Если бы я был колдуном, как утверждал Николо, если бы помимо зла, что творят люди, верил в Сатану, я бы в тот момент продал свою душу за жизнь этого подонка.

Хоронить предстояло около пятидесяти тел, одному человеку работы хватит на несколько дней. Но я больше не хороню мертвых, я уже не работаю могильщиком. Насмешник Бог в поисках новой шутки швырнул меня, как кот мышку, на новое место в жизни. Пришло время стать врачом, чтобы облегчать боль и страдания, исцелять людей. Просидев недолго в размышлениях на кровати с расчлененной собакой, я нашел выход. Незамысловатое решение пришло как озарение. Я снял со стены факел, зажег его и поднес к тяжелым шторам, которые загораживали свет в этой маленькой комнате – моей многолетней темнице. Шторы быстро занялись, и рыжие язычки пламени скоро уже лизали потолок. Я поднес факел к кровати с матрацем из конского волоса, и простыни со свистом подхватили огонь. Струйка огня пробежала по пасти собаки, и я бросился наверх, чтобы поджечь постель Симонетты. Я долго смотрел, как огонь нежно окутывает ее тело, точно одеяло, и ушел, не дожидаясь, когда запах обуглившегося тела начнет вызывать тошноту.

Я спустился вниз в длинный коридор. Я входил в каждую комнату, укладывал ребенка на кровать, если он еще не лежал в ней, и поджигал простыни, покрывала и шторы. Я не молился, потому что вновь был зол на Бога за то, что он позволил Николо совершить столько убийств. Я просто доверился огню, который перенесет этих маленьких пленников в лучший мир, каким бы он ни был после смерти. Я сомневался, что он так праведен и скучен, как твердили священники. Но там наверняка что-то есть. Лучшие люди, чем я, крещеные люди, твердо верили в рай. Возможно, Арнольфо Джинори пожалеет юных новичков и примет их с распростертыми объятиями. Он был хорошим человеком, никого не осуждал, и в нем хватит доброты на всех. Я обошел все комнаты в коридоре, где была и моя, и свернул в другой коридор, чтобы продолжить начатое.

Вскоре дворец затрещал, охваченный воющим пламенем. Черный дым растекался по потолку, в лицо хлестали жаркие порывы воздуха. Стены и потолок засветились золотым сиянием, напомнив мне сияющие выразительные нимбы на картинах учителя Джотто Чимабуэ. Чимабуэ написал прекрасный алтарный образ Мадонны в церкви Санта Тринита, он изобразил царственную Мадонну, выполненную в старом стиле: с овальным лицом, дугами бровей и узким продолговатым носом. [78]78
  Имеется в виду фреска Чимабуэ «Мадонна на троне», XIII в.


[Закрыть]Его Мадонна восседала царицей на монументальном троне, ей прислуживали восемь чудных ангелов, а у подножия располагались четыре суровых пророка. Золотой фон подчеркивал ее божественное материнское начало, а на коленях у нее сидел младенец Иисус, поднявший руку для благословения.

Возможно, что запах дыма и горелого мяса помутил мой рассудок, или причиной был восторг, вызванный величественной Мадонной Чимабуэ, но на мгновение я почувствовал беспредельность, вызываемую философским камнем. Время закрутилось, словно слетевшее с тележной оси колесо, и перед глазами пронеслись сцены из моей прошлой жизни. Пламя расступилось, точно туман, рассеявшийся над поверхностью реки, и я увидел себя – тощего грязного мальчишку, которого вводит во дворец глумливый Бернардо Сильвано. Я увидел, как первый клиент входит в мою комнату, и бесчисленное множество других клиентов, которые приходили после него. Я увидел каждого в отдельности, каждое из ненавистных лиц. Я до сих пор их ненавидел и все еще чувствовал жар гнева, который снедал меня изнутри, когда я вспоминал, что они делали со мной. А потом я увидел других детей и клиентов, которые ходили по коридорам, и множество сцен дикой похоти, которые разыгрывались в этом дьявольском дворце. Они терзали меня, и я вновь и вновь переживал унижение.

И вдруг время перестало кружиться, и сорок восемь детей, чьи тела я предал огню, встали передо мной полукругом. Они стояли в торжественном, благоговейном молчании. На них были сорочки из голубого шелка, а вокруг голов – золотые нимбы, как у ангелов на картине Чимабуэ. Ближе всех ко мне стояла маленькая китаяночка, а когда наши взгляды встретились, она кивнула. Ингрид, которой я скормил отравленную конфету, чтобы спасти от дьявольских замыслов кардинала, тоже была среди детей. Она держала на руках младенца, и я понял, что это задушенный мною ребенок Симонетты. А потом в полукруг вступил Марко, взяв за руки стоявших рядом детей. Он был таким же, как до того дня, когда его покалечил Сильвано: красивым, изящным, излучавшим доброту. Я был так рад видеть его целым и невредимым, что позвал его по имени. Он подмигнул мне с прежним лукавством. И звук, похожий на песню, полился из уст детей, наполняя мне душу восторгом, и среди них появилась и Симонетта. Она снова была молода, и на ней не было шрамов, нанесенных хлыстом Сильвано. Она улыбнулась мне и указала…

Ба-бах! – упавшая балка приземлилась в шаге от меня, швырнув мне в лицо сноп голубых искр, это вернуло меня из царства грез на землю. Моя работа здесь завершена. Я положил факел на ковер, повернулся и вышел. Я отошел на некоторое расстояние и, убедившись, что отсюда еще хорошо видна пламенеющая в ночи громада дома, залез на стену заброшенного дворца возле дверей Санта Кроче, которые, как и все во Флоренции, были на ночь закрыты. Махнув рукой на поздний час, когда не дозволено находиться на улице, и на стражу, я вскарабкался на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем пожара, пожирающего бордель Сильвано. С ним как-никак сгорало и мое прошлое. Я о нем не жалел. Из пепла восстанет лучший Лука и лучшая жизнь. Возможно, чтобы из головы побитой собаки исчезла воздвигнутая в ней темница, тюрьма должна сгореть.

Настал холодный и сырой рассвет. Первые робкие лучи солнца пробились из-за синего горизонта, и открылись городские ворота. Первыми в них вошли крестьяне из деревень, которые везли на телегах, запряженных ослами, товары на рынок. В потоке телег и навьюченных ослов спешил на утреннюю мессу набожный народ; глядя на него, я вновь поклялся убить Николо. Я пообещал себе и Богу, что отомщу за каждую отнятую им жизнь. Эту клятву мне суждено было нарушить. И случилось так, что она обернулась против меня самого, но лишь спустя сто шестьдесят лет.

К тому времени, как я вернулся в дом Сфорно, моросил мелкий дождик. Я тихонько прошел через дом к себе в сарай, чтобы вымыться. Меня ждала там Рахиль. Она сидела на сене, где я обычно спал, обняв колени руками, завернутая в мое шерстяное одеяло. При моем появлении серая кошка подняла голову с ее коленей.

– Я ждала тебя, Лука. Пора начинать урок, – сказала она.

Ее темно-рыжие волосы струились по спине блестящей волной, кудри обрамляли лицо, на лице играли розоватые тени. Она казалась необыкновенно хрупкой, даже для моих усталых глаз.

– Рахиль, твоя мать не хочет, чтобы ты сюда ходила, – тихо ответил я.

Я остановился в дверях и, пододвинув себе трехногий табурет, уселся на него в ожидании, когда она уйдет.

– Тебя не было ночью, – сказала она, потом запнулась, а когда я ничего не ответил, спросила: – Куда ты ходил?

– В город. Тебе лучше уйти, а то твоя мать на меня рассердится.

– Ты иногда так возьмешь и исчезнешь, – промолвила она тихо, сильнее сжав колени руками, – так таинственно. Куда ты ходишь, Лука Бастардо? В церковь? На рынок? К старым друзьям из прошлого? Или ищешь родителей, которых никогда не знал, но которые должны у тебя быть? Ты никогда не вспоминаешь о них?

– Вспоминаю, – признался я, теребя подол лукки.

Я не собирался вдаваться в подробности, и она пожала плечами.

– Мама говорит, мы не должны спрашивать тебя о твоей жизни, потому что у того, кто сделал то, что сделал ты, есть тайны, которых больше никто не должен знать.

– Мне велено нанять учителя, – сказал я и отвел глаза, – ты же знаешь.

Она кивнула и встала, свернула мое одеяло и расправила прямую джорнею персикового цвета. Она подошла ко мне, а я встал, чтобы подвинуть табурет и пропустить ее. Но вместо того чтобы пройти, она остановилась в нескольких дюймах от меня. А потом, я даже не успел сообразить, как она обхватила мое лицо ладонями и потянулась, чтобы поцеловать. Я заметил, что она одного со мной роста и ей не нужно вставать на цыпочки, на губах у нее остался легкий вкус масла, как будто она ела хлеб с маслом, пока ждала меня.

Всего на мгновение, несмотря на мое решение уважать желание ее матери, я поддался ей. Мне была интересна она и вообще все женщины, их нежная волнующая округлость, которую я стал замечать все чаще. Живя у Сильвано, я часто думал, что плотские удовольствия меня никогда не будут интересовать. Видение, пережитое у Гебера, в котором я выбрал любовь, показало мне не чувственность, а покой и близость, которые познаешь в любви. Целовавшая меня Рахиль была похожа на сочную винную ягоду, которая вот-вот упадет с дерева, переполненная сладостью. В голове мелькнула мысль, от которой мурашки побежали по телу: вдруг это она, та самая, которую мне пообещало видение, та Женщина, что завладеет моим сердцем и душой. Но я чувствовал лишь нежное, возбуждающее прикосновение ее губ и собственную благодарность за то, что она научила меня читать. Не грянул песней ангельский хор, не нахлынули ароматы сирени и лимона, по жилам не разлилась волна восторга. Вместо них – нежность от сознания того, что эта умная и честная девушка открылась мне, не боясь позора. И я мягко отодвинулся. Она пошатнулась и упала, я поднял ее и поставил на ноги.

– Я не могу так оскорбить твоих родителей, – тихо произнес я.

Она покраснела, как вишня, от шеи до корней волос, и отвернулась, закрыв лицо руками.

– Подожди, Рахиль, но это не значит, что ты мне не нравишься! – воскликнул я и потянулся к ее плечу, но отдернул руку, даже не коснувшись. – Твои родители столько для меня сделали!

– Я понимаю, – ответила она и выпрямилась.

Вздернув подбородок, хотя у нее горели щеки, а к юбке прилип лошадиный навоз, она, призвав на помощь всю свою гордость, с достоинством удалилась.

Пять лет прошло с тех пор, как я поселился в тесном сарае за домом Сфорно и стал учеником Моше Сфорно. Я внимательно наблюдал за работой Сфорно. Ему попадались пациенты со всеми мыслимыми недугами – от проказы до водянки и зловонного дыхания, от сломанных костей до простуды и эпилепсии. Я помогал ему вправлять кости, лечить лихорадку, перевязывать и прижигать раны, ампутировать пораженные гангреной конечности, лечить боль в ухе путем введения зонда, ставить банки, привлекая гуморы [79]79
  Humor (лат.) – жидкость.


[Закрыть]к определенным участкам тела, промывать желудок и делать клизму. Он подсказывал, как готовить и использовать основные травяные лекарства, пластыри, припарки, жировые мази, притирания и зелья, хотя их приготовление, как правило, Сфорно поручал аптекарю, если таковой найдется. Под его руководством я упражнялся в важных навыках, постоянно считал у больных пульс, изучал мочу, прописывал особый рацион и промывал раны горячим вином. Сфорно редко занимался кровопусканием или операциями на теле, предоставляя это делать хирургам и цирюльникам. Все равно после операции люди умирали – чаще всего либо от заражения, либо от потери крови, либо от неумелости хирурга.

Я нанял учителя, который стал учить меня латыни. Это был старичок по имени Джованни Фалько, который занимался преподаванием не ради заработка, а ради любви к древнему языку. Как многие флорентийцы, он унаследовал землю и деньги от родственников, которых забрала чума. К нашему обоюдному удивлению, я очень быстро усваивал латынь, и, видя это, Моше Сфорно пожелал учить меня и древнееврейскому. По-латыни я читал помимо прочего длинные трактаты Галена: [80]80
  Клавдий Гален (ок. 130 – ок. 200 до н. э.) – великий ученый эпохи Древнего Рима, собрал разносторонние сведения о человеке и окружающей его природе, его блестящие труды послужили основой для развития естествознания и врачебной науки.


[Закрыть]«О назначении частей человеческого тела», «О цвете лица», «Малое ремесло» и «О пораженных болезнью членах»; а также «Канон» Авиценны, состоявший из миллиона слов, и «Афоризмы» Гиппократа. Сфорно был дотошным, строгим учителем, страстно преданным своей профессии. Ему стоило огромных трудов раздобыть для меня старательно переписанные копии манускриптов, и он настаивал, чтобы я прочитал эти сочинения полностью. Для меня было недостаточно внимательно прочесть несколько глав, знания которых обычно требовали от студентов-медиков в университетах. Я читал и более современных авторов, например Джентиле да Фолиньо, который умер во время чумы, посещая больных; Альберта Великого, [81]81
  Альберт Великий (1193–1280) – философ, теолог, ученый. Видный представитель средневековой схоластики.


[Закрыть]который описал анатомию человека; Арнольда из Виллановы, [82]82
  Арнольд из Виллановы (1235–1311) – испанский врач и алхимик, стоял у колыбели медицинской алхимии.


[Закрыть]который исследовал значение воздуха и ванн, физической активности и упражнений, сна, еды и питья, испражнений и эмоций для сохранения здоровья. А еще Пьетро д'Абано, [83]83
  Пьетро д'Абано (1250–1316), итальянский врач, философ и астролог. Считается основателем Падуанской школы в философии. Предан по обвинению в колдовстве в руки инквизиции и умер в тюрьме до вынесения приговора. Основной труд д'Абано – трактат «Согласование противоречий между медициной и философией».


[Закрыть]чей труд «Согласование противоречий» посвящен физиологии. На древнееврейском я читал Хунейна ибн Ицхака [84]84
  Хунейн ибн Ицхак (809–873) – врач, теолог, перевел много трактатов Галена и учеников его школы на сирийский и арабский. Благодаря ему многие труды Галена избежали уничтожения. В поздних средневековых источниках он упоминается под латинизированным именем Йоханнит.


[Закрыть]– «Десять трактатов о глазе», Али Аббаса, [85]85
  Али ибн Аббас аль-Маджуси, также известный как Магиан, – известный персидский врач, в свое время считался одним из трех величайших врачей в Восточном Халифате.


[Закрыть]Разеса [86]86
  Разес, или Аль-Рази (865–925) – разносторонне образованный персидский врач, философ и ученый, опубликовал более 184 книг и статей по медицине, алхимии и философии.


[Закрыть]и трактаты Маймонида. [87]87
  Моисей Маймонид (1135–1204) – еврейский раввин, врач и философ, живший в Средние века в Испании и Египте, повлиял и на нееврейский мир, сегодня его взгляды считаются краеугольным камнем ортодоксальной еврейской мысли и учения. Многие его работы подписаны монограммой Рамбам (Раввин Моше бен Маймон, что в переводе с древнееврейского означает «Моше, сын Маймона»).


[Закрыть]Учитель Джованни также давал мне «Тетрабиблос» Птолемея, в котором рассматривается влияние Солнца, Луны и пяти планет на человеческую жизнь и здоровье, а также влияние зодиакальных созвездий на различные части тела. Поскольку еще Гебер хотел, чтобы я изучал астрономию, я, найдя среди его бумаг другие манускрипты на эту же тему, забрал их с собой в дом Сфорно.

Для меня это было увлекательное время. Я узнавал и обсуждал новые идеи, открывая для себя великих мыслителей прошедших столетий. Я открыл в себе жажду знаний, любовь к чтению и понял, что могу читать столько часов, сколько горит лампада – хоть ночь напролет, а утром все равно просыпаюсь свежим и бодрым. Под руководством Джованни и Моше Сфорно я узнал о комплекциях, различаемых Галеном, о балансе влажного, сухого, горячего и холодного, узнал, что болезни возникают от нарушений этого баланса. Врач может вылечить больного, восстановив природное равновесие при помощи лекарств, в которых эти качества присутствуют в обратном соответствии относительно организма. У каждого человека своя комплекция, комплекция зависит от пола и возраста: так, у женщин комплекция более влажная и холодная, чем у мужчин, а у молодых она горячее и суше, чем у старых. Я также изучил Гиппократову теорию гуморов об особых телесных жидкостях, влияющих на состояние организма. Существует четыре основных гумора: кровь, желтая или красная желчь, флегма и черная желчь. Кровь занимает особое место среди этих жидкостей. Гуморы необходимы для питания и переноса полезных веществ. Сочетанием гуморов определяется комплекция и поддерживается ее баланс, поэтому кровопускание является важным средством сохранения и восстановления здоровья. Но мы со Сфорно считали, что кровопускание назначают больным слишком часто, и он предпочитал прибегать к другим средствам, и я вслед за ним придерживался в своей практике того же правила и после его смерти.

В дополнение к Джованни я нанял учителя фехтования, он жил возле Санта Кроче, и я ходил к нему на дом учиться обращению с мечом и кинжалом. Эти уроки стали поводом частых поддразниваний со стороны Моше Сфорно и его дочерей: евреи не имели обыкновения этим заниматься. Но я всегда помнил о своей клятве отомстить Николо Сильвано и знал, что он тоже помнит обо мне. Мы словно ходили кругами один вокруг другого, готовясь к неизбежному столкновению. По какому-то молчаливому согласию мы в эти годы избегали встречаться. Я был поглощен своими медицинскими занятиями, а он, как я слышал, служил в городском управлении и наживал состояние. Судя по всему, он временно прекратил свои наветы. Вероятно, его остановил Содерини, вопреки своему обещанию ни с кем обо мне не говорить. И потому ли, что чувства мои обострились в борделе, или благодаря тому, что я слишком хорошо изучил Николо, но, даже не видя его, я знал, что он усердно совершенствуется в мастерстве фехтования, чтобы опробовать его на мне в день решающей встречи.

Итак, я почти не видел Николо, разве что издалека, хотя и этого было достаточно, чтобы понять: он всеми способами старается завоевать благосклонное покровительство знатных людей, магистратов и судей Флоренции и своим искательством добился желанного успеха. Черная смерть унесла слишком много людей, чтобы выжившие могли с прежней строгостью блюсти все правила, предписываемые сословными предрассудками. Николо никогда не отдадут под суд за убийство детей из борделя, так же как меня никогда не отдадут под суд за убийство Сильвано и клиентов или поджог публичного дома.

Не знаю уж почему, возможно, дело было в аппетитной стряпне синьоры Сфорно или в том, что я проводил время среди других детей по вечерам, после обычной работы, и жил вполне обычной жизнью, а возможно, помогло появившееся у меня ощущение уверенности благодаря банковскому счету и доходу от маленького виноградника в Анчьяно и от красильной мастерской, для которых я нашел арендаторов, но я начал взрослеть в нормальном темпе. Через пять лет, хотя мне и было уже за тридцать, я стал выглядеть как восемнадцатилетний юноша. Я все еще был худ и едва достиг средненького роста, хотя и сделался мускулистым благодаря урокам, которые брал у учителя фехтования. У меня были такие же светлые рыжеватые волосы, я отрастил их до плеч и прятал под обычную фоджетту – такую шляпу я выбрал нарочно за ее скромный вид. Я не собирался забывать о том, кем был на самом деле и откуда произошел: я был никто из ниоткуда. У меня стала расти борода, но такая скудная и тощая, что меня это раздражало, поэтому я брился. Мое лицо по-прежнему привлекало внимание мужчин, неравнодушных к мужчинам, но теперь и женщины стали на меня посматривать призывным взглядом. Однажды летом на Старом рынке на меня натолкнулась какая-то дама, прильнув к моему боку всеми своими округлыми прелестями. Меня тут же охватил жар, и тело недвусмысленно отозвалось на это прикосновение, чего еще никогда прежде не бывало. Она, казалось, поняла это и задержалась в таком положении чуть дольше необходимого, дав мне ощутить округлость своей груди.

– Простите мне мою неуклюжесть, синьора, я не хотел ничего дурного, – дрожащим голосом пробормотал я и отступил, отирая выступившую на лице испарину.

Лето только начиналось, но Флоренция уже задыхалась от жары, поскольку она стоит далеко от моря и вместо прохладного дыхания морского простора ее освежает серебристый Арно. Флоренция стала не такой многолюдной, как до чумы, но на рынке сновала целая толпа покупателей, заполняя площадь. Люди покупали розовые куски мяса и свежую рыбу в серебристой чешуе, ощипанных нежных фазанов и зайцев со свернутыми шеями. Они рылись в корзинках груш с белой мякотью и оранжевых пятнистых абрикосов, выбирали разную зелень, которая становится нежнее нежного под оливковым маслом, тушенная с дичью и белыми бобами. Они нюхали оливковое масло и пробовали вино из бочек, трогали мокрыми пальцами открытые мешки с мукой, чтобы оценить качество помола. Они слонялись туда-сюда, останавливались поболтать с продавцами фарфора и стеклянной посуды, тканей и кухонной утвари, которые арендовали одни и те же прилавки из года в год. Они меняли деньги и заглядывали в зубы лошадям, ощупывали плечи невольников. Они встречались, обменивались новостями, спорили о политике и все были частью великого многонационального смешения людей, которое проживало во Флоренции. Тут были флорентийцы, римляне и неаполитанцы, татары и каталонцы, белокурые северяне, франки и далматинцы, турки и монголы, евреи и мавры. Здесь были люди из всех возможных слоев общества. Дворяне с женами, картежники и сутенеры, проститутки и тунеядцы, разбойники и кондотьеры, хулиганы и нищие, крестьяне и ремесленники, работники шерстяных фабрик и воры, и вкрапленный среди них какой-нибудь ученик врача и колдун вроде меня, который не принадлежал ни к одному слою общества и не имел родословной. Моя встреча со знатной дамой не представляла ничего особенного, и наш разговор не привлек никакого внимания.

– Ничего, синьор, не стоит извиняться, это все моя вина, – проворковала она и, шагнув ко мне, дотронулась до моей руки.

Она была примерно лет на восемь старше того восемнадцатилетнего парня, на которого я был похож, и взмахнула густыми и темными, как горностаевый мех, ресницами.

– Такой красивый мужчина не может быть неуклюжим!

– Я… э… вы так великодушны, – заикаясь, ответил я и бросил взгляд на свою рубаху, чтобы убедиться, что она скрывает мое возбуждение.

Она проследила за моим взглядом, и я густо покраснел, когда она улыбнулась.

– В моем дворце нет ни одного мужчины, синьор. Их всех унесла черная смерть, – произнесла она.

У нее были большие темные глаза, а на голове – каппуччо небесно-голубого цвета, в тон шелковой накидке, распахнутой достаточно широко, чтобы я видел блестящие волны густых черных волос.

– Я очень сожалею, что вы потеряли своих родственников, синьора, – ответил я, с некоторым смущением и неловкостью вдыхая мускусный аромат ее духов.

Я еще не успел понять, как мне отнестись к проявлению своего естества; это было для меня слишком ново и неожиданно. И еще я не знал, как истолковывать ее поведение со мной. Надо быть дураком, чтобы не понять, на что намекает этот воркующий голос и нежный взгляд, а уж я-то дураком точно не был. И я смело ответил:

– Чума никого из нас не пощадила.

– Мне тоже было жаль, – вздохнула она, наклонив ко мне голову на длинной изящной шее. – Но теперь я понимаю, что она даровала смелой женщине определенную свободу…

– У вас есть индженьо, раз вы из несчастья смогли извлечь что-то хорошее, – ответил я.

Если она будет и дальше так откровенно и маняще улыбаться мне, я точно не сдержусь!

– Не столько хорошее, сколько возможность хорошего, – поправила она и приглушила свой грудной, сочный голос. – Возможность пригласить красивого мужчину в мой чудный дворец, чтобы приятно провести вечер!

– Думаю, это удача для мужчины, – ответил я, и сердце в груди заколотилось сильнее.

Она заливисто рассмеялась.

– Ах, мой юный друг, у женщин тоже есть желания! Ее огненный взгляд остановился на моих губах.

– У женщин есть желания? – повторил я и задохнулся от волнения. Не зная, что еще сказать, я почувствовал себя идиотом.

– Разумеется, особенно когда они уже делили брачное ложе и изведали наслаждение. Возможно, тебе захочется узнать его со мной, сегодня, после заката?

Она подняла на меня глаза, в которых горело неприкрытое и необузданное желание. Я так и застыл с раскрытым ртом.

Теперь уже моя рубаха ничего не могла скрыть. Я желал ее. Это было совершенно очевидно. Она снова рассмеялась: ее явно радовал произведенный на меня эффект. И она сказала:

– Дворец Иуди, к западу от Санта Кроче. Малый дворец. Мой покойный муж был младшим братом. А я Кьяра Иуди.

– После за… заката, сегодня? – заикаясь, переспросил я.

Улыбнувшись, она поправила капюшон и накидку, встряхнув на плечах шелк, чтобы ткань прилегала к одежде под накидкой, которая очерчивала изгибы ее тела. Странная томность охватила меня, и я обмяк, хотя кровь моя кипела. Конечно, я все знал о желаниях, ведь столько лет становился их предметом у Сильвано. Но сам еще никогда ничего подобного не испытывал. Я не ожидал, что ощущение будет вот таким – настойчивым, сладким и теплым. У меня горели щеки. Кьяра приложила ладонь к моей щеке и, одарив меня ослепительной улыбкой, направилась к крестьянке с корзинкой ранних винных ягод.

Остаток дня прошел как в бреду. Когда я вернулся со Старого рынка к Сфорно – без стручкового гороха, лука, лимонов и шалота, за которыми меня послала синьора Сфорно, Рахиль осыпала меня всеми возможными вариациями прозвища «Лука-Дурак». И, приведя таким образом в чувство, выпроводила снова под палящее полуденное солнце. На этот раз я сходил на ближайший рынок, расположенный в Ольтарно, и принес, что мне заказали.

Была суббота, и ужинали рано, семейство Сфорно каждую неделю праздновало шабат. [88]88
  День отдохновения, суббота (у евреев).


[Закрыть]Сфорно молился по-древнееврейски и читал из своей Священной книги, синьора Сфорно и Рахиль зажгли свечи, и Сфорно благословлял хлеб и вино. Я столько раз слышал эти молитвы, что знал их наизусть, но никогда не присоединялся к молящимся. Бог семьи Сфорно – не мой ироничный Бог и не Бог с картин Джотто. А может быть, он был всюду, но прикасался к нам по-разному. Евреям, как народу, досталось, конечно, в жизни не меньше моего. Прочитав молитву и приступив к трапезе, Моше Сфорно, повернувшись ко мне, произнес мое имя, и я перевернул чашу с вином.

– Простите, синьора Сфорно! – Я расстроенно вскочил на ноги.

Она отмахнулась от моих извинений и поставила на стол горшок со вкуснейшим горохом, приправленным укропом.

– Лука, ты весь день где-то витаешь, – укорила меня Рахиль, а младшие девочки захихикали.

Сейчас ей было восемнадцать, и она во всем напоминала мать высокими скулами и красивым лицом с четкими чертами. Она вышла из комнаты и вернулась с тряпкой, чтобы вытереть пролитое вино. Цокая языком, она вытерла стол вокруг моей тарелки и бросила на меня безнадежный взгляд.

– Рахиль говорит, тебе нужна заботливая хозяйка, – сказала Мириам, теребя пальцами каштановую косу.

Сейчас ей было уже девять, и она осталась такой же бесхитростной и озорной, как и всегда.

– А как ты думаешь, Лука? Пускай бы Рахиль о тебе заботилась! Она тогда станет синьорой Бастардо?

– Мириам! – в один голос воскликнули синьора Сфорно и Рахиль.

Мириам засмеялась.

– Мужчинам нужно, чтобы о них заботились женщины, так устроен мир, – согласился Моше. – Поэтому Господь сотворил из Адамова ребра Еву. Мне повезло, у меня есть твоя матушка.

Он улыбнулся жене, и она улыбнулась ему в ответ.

– С вашего позволения, синьоры, я выйду, – произнес я.

Я знал, что не смогу высидеть весь ужин, когда все мои мысли заняты совсем другим, и Моше Сфорно посмотрел на меня, склонив голову набок. Госпожа Сфорно незаметно бросила на меня взгляд из-под опущенных ресниц.

– Конечно, как пожелаешь, Лука, – наконец ответил Моше.

Я пробормотал «спасибо» и выскочил вон. Я снова направился в город, держа путь к северу, где протекала река. Смеркалось; вечер простер над городом лиловеющие рукава златотканого света, проникая прохладными воздушными перстами в глубину узких извилистых улиц. Я пересек Понте Грацие и не спеша прошел вдоль берега Арно возле Санта Кроче, где скопились красильные мастерские, мыловарни и лавки чистильщиков шерсти. У уличного торговца я купил каравай румяного хлеба, начиненного вместо вынутой мякоти тушеным цыпленком в лимонном соусе и хрустящими белыми бобами. Я быстро съел все это, почти не почувствовав вкуса еды, и стал разглядывать небо, нетерпеливо дожидаясь приближения темноты, а для этого вскарабкался на опору моста и уселся там, дабы лучше видеть горизонт.

Никогда еще солнце не садилось так медленно! Я помнил времена, когда сумерки опускались слишком быстро и я с ужасом ожидал, когда подкрадется вечер, потому что Сильвано ждал меня во дворце на ночную работу. В это время суток его дворец наполнялся клиентами. Может, и я сейчас, так же как эти клиенты, сгораю от невыносимого желания. Я знал, что не люблю прекрасную Кьяру, что это просто влечение. Кровь во мне бурлила, я весь кипел от нетерпения, мечтая поскорее оказаться во дворце Иуди. Я не мог думать ни о чем другом. Желание туманило мой разум, как прежде на моих глазах оно доводило людей, у которых дома были жены и дети, до насилия и надругательства. Тогда где же разница между мной и ими? Этот вопрос уязвил мою гордость, и я чуть было не повернул обратно, чтобы прокрасться в сарай Сфорно и зарыться в свое сено. Но тут я вспомнил густые черные волосы синьоры Иуди, цветочный аромат, окружавший ее, подобно золотистому ореолу вокруг ангелов на картинах Чимабуэ, учителя Джотто. Я вспомнил, как она прильнула ко мне грудью, вспомнил ее сладострастную улыбку, когда она пригласила меня к себе. Нет, разница была: я-то никогда не приглашал клиентов в свою комнату. Я покорялся им со злостью, отчаянием и презрением. Теперь все иначе. Это было обоюдное желание, каким оно и должно быть. Прекрасная синьора желала меня так же, как я желал ее. Зная это, я едва смог сдержать радостный вопль, который разнесся бы далеко за врата города, вглубь тосканских холмов – туда, где наконец-то, наконец-то скрылось за горизонтом солнце!