Текст книги "Царица Савская"

Автор книги: Тоска Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Глава двадцать четвертая

Я проиграла. Я потеряла все.

На следующий день, с трудом очнувшись от ступора, я послала приставленных ко мне женщин заниматься наскоро придуманными делами – одну на кухню, с требованием приготовить сабейское блюдо, которого мне якобы отчаянно захотелось, другую за свежими цветами для покоев, а остальных на рынок за новостями.

– Жены ревнуют, – сказала старшая из моих девушек, когда чужачки исчезли и я осталась наедине с ней и Шарой. – Ни одна из них уже больше месяца не проводила с царем ночи, разве что в новолуние. Я слышала разговор его жен из Эдома и Хамата. Но Наама и дочь фараона беспокоятся не об этом – лишь о благосклонности, которую он к тебе проявляет. Служанка Наамы уже дважды расспрашивала меня, когда мы уезжаем. Притворялась, что хочет пробыть с нами как можно дольше. Но мы знаем, что вопрос задала ее госпожа, которая то и дело призывает ее обратно, чтобы передать дары нам или тебе.

– Ну конечно, а как же иначе, – сказала я.

– Я боюсь, моя царица, – сказала Шара, когда мы остались одни. – Небт говорит, что довольно часто новые фаворитки страдают от ядов или не могут доносить свое дитя.

– Последним мы точно не рискуем, – ответила я. И все же некоторое время назад я сама озаботилась человеком, который первым пробовал бы мою пишу.

Теперь мне нужно было решить, что делать. Я была резка – и безрассудна. Я была умна, но недостаточно.

Я могла помириться с Соломоном. Но не думала, что сумею заставить себя вновь войти в его сад, даже если мой доступ к нему еще не отозван царем. И не знала, решит ли царь снова меня принять.

Я могла уехать. Но сделать так сейчас и позже признаваться, что я сама разрушила возможность исполнения всех данных мной обещаний… Я не могла смириться с этой мыслью. По крайней мере, до тех пор, пока у меня оставалось время.

Но не могла и вынести нескольких месяцев, оставшихся нам до первых дней зимы.

Хуже всего было то, что я скучала по нему. Нет, не по царю, но по мужчине, что ловил меня за руки и восхищался ими. По поэту, который молил меня продолжать историю о саде, пастухе и пастушке. По мальчику, который тайком выводил меня из дворца. По душе, с которой неумолимо сближалась по мере того, как под мантией царицы проступала живая вена моего одиночества.

Да. Он был моим зеркалом. А я – его.

Я говорила себе, что могу начать все сначала, подкупить его историями и загадками, которые он так любил… но мои загадки истощились, а слов, которые я произнесла, ничто не могло отменить.

А еще я могла согласиться на его условия.

– Кажется, я проиграла, – тихо сказала я, когда в комнате остались только мы с Шарой. – Хоть он и предложил мне все, чего я хотела. Он предложил свадьбу. И я хотела согласиться.

Несмотря на все, что сказала.

Я обняла Шару за плечи, размышляя о том, отчего я не открыла ей большего. Я оказала ей плохую услугу, попытавшись ее защитить и оставив в неведенье. Теперь она могла лишь молча меня утешать.

– Милость царя очень сложно удержать, – сказала она напряженным шепотом.

– Нет. Сложно лишь удержать ее, не потеряв при этом всего остального. – Я вздохнула и поднялась на ноги.

Шара застыла, как каменная, глядя лишь на свои руки. Ее дыхание вдруг сорвалось всхлипами, рука метнулась к краю ближайшего столика.

– Шара! Что случилось? – Я удержала ее за плечи.

Шара еще никогда не казалась такой расстроенной, что бы

ни случилось. Отчего же теперь она в панике?

– Таковы дела царей и цариц, вот и все. – Я прижала ее к себе, ища глазами девушку, которую можно было бы послать за вином. – Скоро мы уедем домой.

– Но ты хотя бы могла выбирать, и тебя выбрали! – Ее руки взлетели клину, а голос поднялся почти до крика. – Тебя никому не дарили!

Она дрожала, как листок, в кольце моих рук.

– Шара! Шара! Что тебя мучает? – Я заставила ее убрать ладони от лица.

Но единственным ответом стала лишь мольба в ее глазах, жуткая, невыносимая тяга. Так смотрит человек, который не может говорить; которому нужно, чтобы кто-то другой произнес страшное признание – так смотрит женщина, которая слишком долго хранила ужасную тайну.

Что-то забрезжило в моей памяти, давнее-давнее воспоминание.

Ночь пира, когда я сказала, что Шара не должна быть невидимой, и нарядила ее в одно из моих платьев. Ты не отдашь меня. Я поклялась тогда, что не отдам.

Выбрали, не дарили. Не дарили кому?

Столько дней в самых скромных платьях. И ненависть к Хагарлат, которая втерлась в доверие к моему отцу и помогала в его бесплодных духовных поисках… и которая никогда не ворчала по поводу его наложниц, упоминая их лишь как способ приобретения благ. Хагарлат, которая, не моргнув глазом, ломала судьбы других, если это играло ей на руку… которая первой, я уверена, указала на меня своему выродку брату…

– Ты же не о том, что Садик…

Она помотала головой, задыхаясь.

– Прости меня. Прости меня.

Если не Садик, то за кого же она просит прощения? Другим мужчиной в моей жизни был только отец.

Мои руки упали с ее плеч.

Шара соскользнула с дивана и рухнула у моих ног. Она вцепилась в мое платье и жутко завыла. Мой желудок свело тошнотой.

Моя молочная сестра…

Наложница моего отца?

Но даже я не знала и не слышала имен тех женщин – ни из Сабы, ни из-за моря. Хагарлат была слишком горда, слишком амбициозна, чтобы делить с кем-то внимание царя, особенно после царицы, которая вовсе ни с кем его не делила. Но Шара была не из тех, кто выходит на свет. И Хагарлат это знала.

– Все это время, – прошептала я. – Почему ты мне не сказала?

– Как бы я сказала тебе такое? – Она со всхлипом втянула воздух. – Каждый день я помнила: придет час, и ты начнешь презирать меня. Каждое утро… Я просыпалась и думала, не настало ли это время, и не знала, как мне прожить еще час. Не нужно меня ненавидеть, Билкис, сестра моя, царица, которую я обожаю! Я не смела тебе рассказать, как я могла, зная, что ты отошлешь меня прочь?

Эти слова рассеяли мое отвращение.

Я знала это чувство. Слишком хорошо знала.

Сколько времени я сама хранила тайну Садика, не говоря о ней ни единой живой душе… Каждую ночь, лежа рядом с Макаром, я размышляла о том, что, если он узнает об этом, он оттолкнет меня, а ведь больше всего на свете мне хотелось, чтоб он узнал и любил меня… такой, какая я есть?

И тогда я обняла ее, судорожно, безотчетно. Я прижала ее к себе, и Шара упала в мои объятья.

Я была в ужасе, меня оглушило чувство, которому я не знала названия. Неприятие. Сочувствие. Порыв защитить ее от других, давно мертвых, и от прошлого, которого я никогда не сумею исправить. Шара содрогалась в моих руках.

Она тоже хотела быть полностью понятой и принятой.

Пыталась вздохнуть, но легкие отказывались расширяться.

– Она отдала меня ему, чтобы наказать тебя. И я… что я могла, кроме как покончить с собой, но даже на это у меня не хватило смелости!

Ее глаза закатились, и я закричала, зовя служанку, когда Шара обмякла в моих руках.

В тот вечер я сидела на террасе, слушая звуки ночного города. Лай собаки. Плач ребенка. Песню загулявшейся допоздна компании. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить сады Сабы, какими они были до прихода саранчи. Сейчас они наверняка вернули себе пышность, напившись обильным весенним дождем, и мимоза уже роняет на землю желтые лепестки. Над моей головой по чернильному небу плыла луна, тающий полумесяц на невидимых нитях.

Шла ли Шара по своей воле? Была ли в ней малая часть, что надеялась получить милость, вознестись над своим положением, – чтобы отомстить Хагарлат, например, или украсть у нее внимание, или отомстить за жестокость ко мне? Был ли жесток мой отец, что заставило ее так сжиматься, или же он был так добр, что за все эти годы вина почти задушила ее?

Я подумала, что все же задам этот вопрос. Позже. Завтра. Или по дороге домой, чтобы примириться с этим – если я вообще могла найти в себе силы смириться. Но, стоя на террасе в ту ночь, я поняла, что ответы Шары ничего не изменят.

Она не была мне врагом. Она не была мне соперницей. Она не была моей… рабыней, которой можно распоряжаться. И прежде всего она пострадала за верность – мне.

Когда она проснется, я окутаю ее любовью. Я сотру лицо Хагарлат – и даже лицо моего отца – из ее памяти, тем самым очистив и освободив ее.

За спиной зазвучали шаги.

– Яфуш.

– Я здесь, царевна.

Я устало выдохнула и вдруг почувствовала, что без сил оседаю в кресле.

– Кажется… пришло время возвращаться домой, – сказала я. Я не видела иного пути. А боги пусть поступают как угодно.

– Это говорит не царевна, которую я знаю, – сказал он. Я подняла взгляд и увидела, что он остановился совсем рядом и смотрит вверх, на звезды.

– И какую же царевну ты знаешь?

– Она сильна. Сильна, как мужчина. Сильнее.

Я покачала головой.

– Я не знаю, куда ушла та женщина.

– Не думаю, что она уходила. Она лишь забыла, кто она есть.

Я уронила голову на резную спинку кресла.

– Яфуш, чего ты хочешь больше всего на свете?

– Я хочу увидеть лицо Бога.

Я слабо улыбнулась.

– И какого бога ты желал бы увидеть? В комнате есть полка, где их целая толпа. Я могу принести тебе любого…

– Не думаю, что Бог живет в тех статуях, царевна.

– Я тоже так не думаю, – тихо откликнулась я. – Только не говори мне, что ты веришь в единого…

– Я думаю, что у Бога множество лиц.

– Одно для солнца и одно для луны?

– Да. Наверное, так. И есть еще много других.

– И где же живет этот бог?

– Я думаю, Бог там, – сказал он, указывая на звезды. – И здесь.

Яфуш похлопал себя по груди. В лунном свете он казался мне невероятно красивым, словно резная статуя. Я перевела взгляд на звезды.

Мой мудрый Яфуш…

– Яфуш… почему они сделали это с тобой? – Я никогда не задавала этого вопроса.

– Были люди, которые занимались подобным.

Я закрыла глаза.

– Я был мальчиком. Моя семья продала меня тем людям.

Я открыла рот, но не нашлась, что ответить.

– Мне жаль, Яфуш.

– Мне нет.

Как может человек, искалеченный собственной семьей, говорить подобное?

Я взяла его за руку, переплела наши пальцы и поднесла их к губам.

Подумала о том, что сказал Соломон, о том, как мы раним друг друга и тем печалим его бога – бога, чей образ мы искажаем, тем самым мучая самих себя. Да, подумала я. Я поняла. Так много раненых. Так много мучающих себя. Шара, Яфуш, сам Соломон. Интересно, что за тайная рана требует целебного бальзама бесконечных приобретений?

– Яфуш, ты хотел бы вернуться в Нубию?

Он помолчал, прежде чем ответить:

– Не думаю, что отправлюсь туда.

– Когда мы вернемся в Сабу, ты будешь свободен, – сказала я. Мне было больно от этих слов. Больно и одновременно хорошо.

– Я уже свободен, царевна.

И он ушел внутрь, а я еще долго смотрела в звездное небо.

Глава двадцать пятая

Три дня спустя я написала просто:

Давай поговорим. Лицом… к лицу.

Но посланник вернулся и сказал, что царя нельзя беспокоить, поскольку тот отправился к своей жене-египтянке.

В тот вечер я ушла в сабейский лагерь с Шарой и Яфушем, одевшись так просто, что никто и ни за что не узнал бы во мне царицу, бесчисленное количество раз проходившую по тем же улицам.

В шатре я почувствовала, что снова могу дышать.

Возможно, в моей крови все же осталось что-то от кочевников.

Ночью я разделила с Азмом простую трапезу.

– Как тебе проведенное в Иерусалиме время, друг мой? – спросила я.

Он изменился, я это видела, но не могла точно определить перемену.

Что-то случилось и со мной в течение прошлого дня.

Я проиграла. Но это поражение словно сняло тяжелейшее бремя с моих плеч.

– Я обеспокоен. И должен кое-что сообщить тебе.

– Что же? – Я не знала, выдержу ли сегодня тяжесть очередного признания.

– Я встречался со жрецами Молоха, Ашераха, Баала и Хамоса… и встречался с этими израильскими священниками.

– И? Получил новую мудрость, которой можешь поделиться со мной?

– Жрецы с мест поклонений рады твоему присутствию и присутствию бога, живущего в нашем лагере. Но жрецы Яхве… жаждут увидеть твой отъезд, моя царица.

Отчего-то это меня удивило.

– Они боятся твоего влияния на царя.

– Что ж, – я рассмеялась. – Теперь у них нет причин для боязни. Что еще ты выяснил у жрецов?

Я долго слушала его рассказы о знамениях и ритуалах, о жертвах и предсказателе.

– И ни один из них, царица, не знает пророка, который мог бы сравниться с тобой.

Я опустила глаза.

– Они признались мне, что часто перебрасывают руны, что часто гадают, читая по печени, и что всегда сомневаются в своих видениях или не понимают их. И это жрецы богов, что старше нашего Алмакаха, жрецы, которыми я восторгался всю жизнь, пребывая от них вдали! Услышав от них подобное, я был потрясен и разбит!

Огромное сочувствие к нему поднялось во мне, как вода в колодце.

– Скажи мне, Азм, они описали тебе, каково это – ощутить настоящее видение?

– Нет, моя царица, не описывали. Лишь говорили, что им снятся странные сны или они могут увидеть нечто и понять, что этого там нет либо что приняли одно за другое.

Я мысленно вернулась ко дню в храме и к образу котла, разливающего содержимое на землю. О том, как затуманилось мое зрение и я испугалась, что потеряю сознание, но видела, как бронзовые быки словно оживают в мерцающем воздухе и разбегаются от своего невидимого ярма.

– У меня было видение. Здесь.

Азм подался вперед, всматриваясь в мои глаза, словно я была не женщиной, а золотой чашей.

– Говори же, Дочь Алмакаха!

– Оно предназначено лишь для царя, поскольку пришло мне от бога этого места.

Его брови сурово сдвинулись.

– Ты уверена? У Алмакаха много личин.

– Уверена. Помнишь наш разговор в первый месяц моего царствования?

– Да, – ответил он явно обеспокоенно.

– Ты сказал тогда, что если Алмаках не будет говорить со мной, то с кем же ему говорить?

– Сказал. Но он говорит с тобой, к счастью Сабы.

– Азм. – Я не знала, была ли причина в том, что я утратила все, что связано с Сабой, или в том, как выглядела утром Шара, обновленной и живой, но я тоже желала освобождения. Возможно, я просто устала. Очень-очень устала. – Вернувшись в Сабу, я сложу с себя полномочия Верховной Жрицы.

– Моя царица! Почему?

– Бог спас меня, когда я была маленькой. Но я не знаю, какой именно бог. – Я никогда не рассказывала ему о Садике и считала, что он не поймет, о чем я говорю. – Я призывала Алмакаха, но теперь понимаю, что Алмаках не призвал меня. Я обращалась к нему, я посвятила себя ему, но он молчал. Он никогда не говорил со мной, возможно, потому, что не признает меня. Я сделана по иному образу и подобию.

Кто ты на самом деле? Соломон спросил меня об этом. Я знала свои титулы. Но я не знала ответа на его вопрос.

Я вспомнила ночь, когда стояла под дождем – забыв корону, титул, положение, и только Рай танцевала в моих мыслях. Вспомнила о Яфуше, которого я не могла удержать надежней, чем предложив свободу. О Шаре, которую я не умела любить иначе, чем забрав ее боль себе.

– Но о каком боге ты говоришь? В этом месте много богов – и здесь, и на восточном холме. Старых богов этого места, а также тех, что прибыли сюда позже. – Азм был сбит с толку.

– О загадочном.

За одно только это я могла поблагодарить Соломона.

На следующий день я вновь послала царю свою записку. И вновь посланец вернулся, ответив, что на сей раз царь со своей женой-моавитянкой.

И вновь, на следующую ночь и на следующую, он обязательно был у одной из своих жен.

На этот раз я смеялась. О да, как громко звучало его сообщение, что передали мне в обмен на непрочитанное мое! А затем я закрыла дверь и сползла по ней спиной, заслоняя лицо ладонями.

– Укажи мне путь, – прошептала я, не зная кому.

В ночь после ритуала темной луны я готовилась возвратиться в свои дворцовые покои. Но прежде, чем уйти, я приняла Абгаира, с изумлением и радостью увидев, что он прибавил в весе со дня нашего прибытия.

– Я бы хотел, чтобы мы побыстрей уходили, – сказал он с улыбкой.

– Разве тебе здесь не нравится?

– Эти люди бьют своих верблюдов.

– Мы довольно скоро уйдем.

– Я хотел бы еще раз увидеть царя до отъезда.

– Я посмотрю, что можно сделать. Но для чего ты хочешь его увидеть?

– Хочу посмотреть в лицо человека, у которого столько врагов.

Я удивленно заморгала.

– Почему ты решил, что у него много врагов?

– Люди говорят, когда думают, что никто их не понимает. А я просто волк у колодца. Но я выучил их язык.

– Кто эти люди, Абгаир?

– Среди них есть человек из царского дома. Важный человек. Я видел следы их животных и его следы. Дважды за этот месяц он уходил на север и возвращался с севера с работниками.

Я прищурилась.

– С отбывающими повинность?

– С теми, кто много жалуется. Они говорят, что их на месяц забрали из дома и что царь плохо с ними обращается. Но этот человек говорит, что вскоре все изменит. И что его бог так сказал – он станет царем.

– На север и обратно… ты уверен?

Он выразительно на меня посмотрел.

Я начала вспоминать те бесчисленные дни, пиры, лица при дворах Иерусалима, Гевера, Мегидцо. Что за имя, что за лицо – того юноши, с которым царь шутил. Многообещающего юноши, управлявшего призванными работниками, юноши, которым Соломон так гордился.

Иеровоам.

Я поспешно вернулась во дворец.

– Передай это в руки царю, и никому иному, – сказала я слуге управляющего, вкладывая записку в его ладонь. Та говорила всего лишь: Иеровоам готовится предать тебя.

Прошло три дня. А на четвертый посланец передал мне короткое письмо:

Приходи в сад.

Я отправилась немедленно, оставив Яфуша позади, когда ступила на узкую лестницу.

Закрыв дверь наверху, я быстро оглянулась. И, не увидев его, зашагала прямо в покои царя. Насколько я знала, я не застану одну из его жен или, что хуже, его и жену вместе.

Его я заметила сразу: царь стоял в самом центре покоев. Его волосы были в беспорядке, одежда измята. На краю резного столика стоял графин с вином, а рядом кубок.

– Иеровоам сбежал, – сказал он, не шевелясь.

Я знала, что он привязан к изменнику, но поразилась глубине его печали. А затем поняла. Сколько бы детей ни родили жены, только этого Соломон любил, как сына.

– Мой собственный пророк… у него было видение. Мое царство распадется. Мой пророк, Ахия! Который пришел не ко мне, но к мальчишке, поведать видение о крушении моего царства. Он сказал мальчишке, что тот станет царем! – Он взмахнул руками и сшиб графин со стола, заливая алым вином полированный пол. А затем перевернул кресло, отшвырнул стол и лишь тогда покачнулся и бессильно сполз спиной по стене.

Я бросилась к нему, схватила его за руки. Он посмотрел на меня, как безумец.

– Ни одно видение не окончательно, даже звезды не постоянны. Ты царь. И что бы ни принес завтрашний день, сегодня ты царь.

Он покачал головой. Я заметила, как опухли его веки.

– Знаешь ли ты, – прошептал он, – как уничтожила меня?

Я отпустила его руки. Он ведь не может винить меня в действиях этого мальчишки?

– Ты уничтожила меня, – повторил он отчаянно. – Они говорят, что царство мое распадется. Но я этого не позволю. Я не позволю! Но сам я разрушен.

– Тогда я уеду…

– Нет! – Он удержал меня за плечи. – Разве ты не видишь? Я не могу отпустить тебя, даже если должен! Мое царство распадется, пророк это видел, и я обязан это предотвратить! И все же каждый час этих дней я хотел лишь быть с тобой рядом. Злиться на тебя, совещаться с тобой. Плакать на твоем колене, как мальчишка. Разве ты не видишь? Ты покорила меня! Меня, льва Иуды!

Я дрожала, мое сердце оживало и умирало с каждым новым ударом в груди – корабли, порты, Саба были забыты.

Он поймал мое лицо в ладони.

– Я не могу есть. Я не могу спать…

– Потому что занят своими женами, – тихо сказала я. Но он не позволил мне отстраниться.

– Разве? Я отправился увидеть Ташере, но отсутствовал, даже когда ел за ее столом, и она обозлилась. Я посылал за моими женами… Но я не могу говорить с ними о том, как Иеровоам растоптал мое сердце – и теперь я должен убить его, если снова когда-то увижу! С моими женами я могу быть только царем, я не могу плакать в компании моего совета или братьев.

Мудрость была мне дарована. И я тратил ее, как золото. Но ты… ты искала мудрости. И расходовала разумно, как сын, рожденный не у богача, но у бедного и своим трудом добившийся состояния. Я сын богача. Но тебя осыпали милостями боги. Как такое возможно? Тебя, что поклоняется луне! Теперь ты тоже меня покинешь. А я дам тебе все, что ты пожелаешь. И что получу взамен? Я преследовал тебя, и ты скрывала от меня лицо. Я приходил к тебе с аргументами споров, и теперь я все проиграл.

– Ты не проиграл, – прошептала я. – Ты получил то, что не мог получить от жены по расчету, от вассала и от любого другого, кто называет тебя царем. Ты искал меня, потому что я не одна из них. Ты спрашивал меня о любви. Да, меня любили. Чудесно. Сильно. Беззаветно. Но что есть любовь для той, которая больше всего на свете жаждет, чтобы ее… поняли?

Он спрятал лицо в ладонях.

– Как я могу отпустить тебя в Сабу? Я отпугнул тебя своими требованиями. Всем, чем пытался удержать тебя рядом с собой. Ты, уничтожившая меня…

– Я, любящая тебя. – Не идеально, эгоистично и беззаветно.

Он поймал мою руку и, сжав ее в пальцах, сказал:

– Тогда не уезжай. Хотя бы пока что. Останься.

Он подвел меня к креслу и усадил, опустившись передо мной на одно колено.

– Останься, и я отдам тебе всего себя. Если только позволишь служить тебе.

– Я останусь, – ответила я. – До зимы.

Он опустил голову мне на колени.

И так мы сидели очень долгое время. А когда он поднял на меня взгляд, я потянулась к своей вуали и позволила ей упасть.

Он притянул меня на пол дрожащими руками, и пальцы его трепетали, как крылья бабочки, касаясь моей щеки, затем и губ, нежно их раздвигая. Он целый час прослеживал линию моего подбородка, а после шею, изгиб плеча. Он помедлил, и когда я не оттолкнула его, прикоснулся ко мне нежно, нерешительно, словно мальчик, а затем со свободой любовника, лаская меня через платье.

Его рука обвилась вокруг моей талии, мои пальцы гладили его бороду, арку его брови, и наконец я прижалась губами к его губам. Он выдохнул, а я вдохнула этот тихий звук откровения.

Ушла я довольно скоро, сломленная и обновленная, а сломленный царь следовал за мной по пятам.

На следующий день я послала ему всего одно сообщение:

Я заколола жертву, растворила вино свое, и приготовила у себя трапезу, и отослала служанку прочь.

Это были не мои слова, а его, часть его писаний о госпоже Премудрости.

Я отправила своих девушек в лагерь, наблюдать за жертвоприношением. Они забрали с собой всех женщин моих покоев, и остались лишь Шара и Яфуш.

Царь пришел ко мне поздним вечером.

Он вошел в мои покои и оглянулся, словно очутился не у себя во дворце, а в ином, незнакомом мире. Ковры из моего шатра и те, что были мне подарены, устилали пол внешней комнаты, а самый роскошный из них лежал под копией моего трона, покрытого леопардовой шкурой, на которой я сидела у себя во дворце. Рядом с троном на широкой подставке стоял мой маркаб, символ моей власти.

Царь замер перед ковчегом, затем протянул руку, чтобы коснуться его.

– Это тот самый маркаб, на котором ты ехала в битву за трон, – сказал он, любуясь, и пальцами проследил золотой листок, пушистый кончик страусового пера, совсем как я, когда впервые его увидела.

– Тот самый. – Я не надела вуали и украшений. Подобное оружие было забыто.

– Ты говорила мне раньше, что уезжала втайне. Разве твои советники не заметили исчезновения ковчега?

– В моей личной комнате остался другой, похожий, а настоящий отправился в путь со мной.

Он размышлял об этом, переплетя наши пальцы, а затем его взгляд обратился в сторону моего трона. Я принимала на нем нескольких посетителей и решала несколько споров – в том числе и между раненым старшиной и владельцем верблюда, который его ударил. Старшина навсегда охромел, но целители Соломона оказались умелыми, оттого он не умер и даже не потерял ногу.

Он подвел меня к алебастровому сиденью.

– Я хочу узнать, каково это – видеть тебя восходящей на трон Сабы. Хочу увидеть собственными глазами.

Я лукаво улыбнулась и прошла мимо него, чтобы сесть, царственно выпрямив спину, и положить руки на подлокотники.

– Трон в моем зале больше этого. За ним огромная серебряная луна, а к нему ведут три ступени высокого возвышения. – Я жестом обвела стены вокруг. – И двадцать восемь алебастровых дисков установлены высоко на стенах. По ночам они сияют белым, как луна… и золотым, как солнце, сияют днем, от рассвета до самого заката.

Он отступил на шаг, а затем, к моему величайшему удивлению, встал на колени. Он не говорил, лишь медленно подался вперед, поцеловать пальцы моих ног, проследить витиеватый узор, нарисованный хной до лодыжек.

Я закрыла глаза, когда пальцы царя скользнули в мою сандалию, чтобы погладить чувствительный свод стопы.

Чуть позже мы вместе шагали мимо идолов Алмакаха, Ашераха, Тота и Нейт в моей внутренней комнате. Он остановился, разглядывая диванчики с шелковыми покрывалами и подушками, курильницу в форме горного козла.

– Где ты садишься, когда отдыхаешь? – спросил он. – Здесь?

И подошел к одной из низких кушеток.

– Да. Там.

– Тогда и я лягу здесь.

– Нет, – ответила я. – Ложись рядом со мной.

Мы пили вино, и пальцы царя сбегали по склону моего плеча, как газели по склону холма. Мы пробовали смены блюд, которые были принесены нам из кухни и опробованы на наличие яда. Соломон ел с моей ладони, а я с его.

– И теперь я забыл о мире, – пробормотал царь, пряча лицо в мои волосы и вдыхая их аромат. – День стал ночью. Горная коза и лев питаются вместе.

– И нет ни пиров, ни золота… Есть только сад, – продолжила я.

– Я пастух, каким был мой отец. – Он поднял мой подбородок и поцеловал меня в ухо.

– А я пастушка.

– И твои темнокожие люди пришли сюда не с другого края мира, – прошептал он, – но из долины Сонам. Знаешь ли ты, что я долгие годы пытался придумать твое лицо, желая и не желая его увидеть, боясь, что оно окажется не таким, как я себе представлял?

– И вот я здесь. И мое лицо таково, как есть.

Он погладил меня по щеке.

– И оно прекрасней того, что я себе представлял. Я чувствую, словно знал его вечно… и что оно знает меня.

Тогда он вздохнул и опустил голову мне на шею.

Он плакал в ту ночь в моих руках, я плакала позже, когда он заснул.