Текст книги "Царица Савская"
Автор книги: Тоска Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Для сомнений у меня будет достаточно времени. Позже. Но сегодня, впервые с того дня, как я покинула Сабу ради берегов Пунта, я испытывала искреннее возбуждение. Каждый значимый поворот моей судьбы доныне был отмечен путешествием. Пришло время сделать новый поворот. Величайший поворот.
В ту ночь, за несколько часов до рассвета, я послала за израильским рабом, Мазором. Если его и разбудили – он ведь почти наверняка спал, – то он ничем этого не выдал, лишь низко поклонился на пороге внешней комнаты. Его волосы были аккуратно завязаны на затылке, и лишь седина в бороде выдавала его возраст. Лицо его было круглым, как у ребенка.
– Ты не устал от путешествия и тяжелой поездки сюда?
– Меня хорошо накормили, и я отдохнул. Но будь все иначе, сама возможность восславить бога придает мне сил.
Как я завидовала ему в этой его уверенности и преданности пусть даже безымянному богу!
– Тогда играй и пой для меня, – сказала я, откидываясь на подушки.
– На общем языке или на языке моего народа? – спросил он.
– На твоем собственном.
Он низко поклонился и начал играть, а когда запел, его голос наполнился прекрасной и светлой печалью. Я закрыла глаза и впитывала его песню, как масло.
Он играл, пока первые лучи рассвета не превратились в утро, пел песню за песней на своем странном языке, пока я не заснула наконец, убаюканная повторяющимися «й-а», длинными гласными, смягченными у нёба языком.
В то утро мне снились загадки. О царях далеких стран, что одновременно приказывали и льстили, о тронах, которые нужно было оставить, чтобы усилить.
О безликих богах с непроизносимыми именами.
Впервые за много лет я засыпала, уверенная в своем пути.
Впервые за много лет я с надеждой смотрела в будущее.
Но я знала, что мне придется превзойти свое собственное хитроумие прошлых лет и сделать такое, в сравнении с чем померкнут любые интриги.
Глава пятнадцатая
В ту зиму торговец, водивший караван в год отдыха Тамрина, усталый человек из племени авсан, Шараха, прибыл во дворец по моему велению. Обычно он не отправлялся так далеко, не доезжал до Израиля, останавливаясь в оазисе Тема, южнее Эдома.
– Я посылаю отряд из пятидесяти вооруженных людей для охраны твоего каравана, – сказала я. – Но когда доберешься до Темы, ты должен послать двадцать человек отряда ко двору израильского царя и должен дождаться их возвращения, чтобы они охраняли тебя во время обратной дороги на юг.
Капитану когорты я доверила золотой кувшин для умывания, специально заказанный мной: две головы горных козлов смотрели с него в разные стороны, грациозные рога закручивались назад, формируя две ручки.
Под одной головой была гравировка «Бесстрашная». Под другой – «Безрассудная». Рот «безрассудной» головы я запечатала воском, в рот второй вложила свиток, в котором написала только это:
Твои вопросы явились зеркалом, ведь только тот, кто задает их. самому себе, станет расспрашивать о таком другого.
Бесстрашна я или безрассудна? Это два горлышка одного сосуда. Наливая из одного, ты лишаешь влаги другое.
Мое посольство выступит с моим царским торговцем через год от этого времени. Они плачут, покидая рай. Но раз уж ты не можешь выйти в мир, я отправляю Сабу к тебе. В тот день солнце взойдет на юге.
Кто я? Я девочка, которую мальчишка дергает за косы, пытаясь добиться ее внимания. Внимание привлечено. Но как же поступит девочка?
Меня зовут Загадка. Мои вопросы многочисленны, как песок.
Я рано проснулась, чтобы успеть закончить все дела при дворе. Я встретилась с советом, а через час с Вахабилом, который останется править моим царством во время моего отсутствия.
Шара мгновенно заметила во мне перемену.
– Как ты изменилась! – воскликнула она, взяв в ладони мое лицо. – Цвет твоих щек совсем как рубины твоих украшений!
Если и так, то это было заразно; подруга моего детства, которая плакала от страха, когда я поведала ей свой план, а затем снова плакала, когда я сказала, что заберу ее с собой, теперь казалась мне человеком, проснувшимся после долгого сна. Ее шаги стали легче, движения быстрее.
Дважды я слышала, как она поет в моей комнате, выкладывая свертки ткани, которые доставала из сундуков.
За один только этот звук я готова была отправиться пешком до самого края земли.
Той весной, когда прекратились дожди, я послала за Таирином. Он был непривычно тих, а в его глазах поселилась печаль.
– Обещаю тебе, что царь обязательно примет тебя, когда ты опять войдешь в его город, – сказала я. – Об этом приходе будут слагать легенды, передавая из поколения в поколение.
Но пока что тебе предстоит начать множество приготовлений. Ты будешь везти с собой больше сокровищ, понадобится больше верблюдов. К тому же сопровождать тебя будет множество вооруженных людей.
Он внимательно посмотрел на меня тогда, и широкий изогнутый лук его верхней губы стал шире.
– Это будет ответом на новый порт их царя?
Я кивнула.
– Мы начнем с ним переговоры и убедим его таким количеством даров, что он не сможет отказать нам ни в чем из того, что мы пожелаем.
– Так ты отправишь к нему свое посольство? – Его лицо начало на глазах наполняться новой жизнью.
– Я поставила тебя в крайне сложное положение, отправляя к чужому царю. В этот раз все будет иначе. Я поеду с тобой.
От этих слов он тут же мертвенно побледнел.
– Моя царица…
– Ты ведь наверняка долго думал о том, что означают те корабли – не только для Сабы, но и для твоих собственных караванов.
Он кивнул, и я заметила новые морщинки вокруг его глаз.
– О да. Мой отец никогда не заламывал руки так часто и сильно. – Он горько хохотнул. – Да и я, если уж на то пошло, никогда раньше такого не делал.
Я знала, что дело не в богатстве и не в торговле, нет. Этот человек, обласканный вниманием царя и царицы, был равнодушен ко всему столь приземленному, как золото. Боялся он вовсе не потери состояния, он не мог расстаться с суровой свободой дороги.
– Я все исправлю. Для тебя и для Сабы.
Я подняла глаза навстречу его тяжелому лазурному взгляду.
– Я никогда не сомневался в тебе.
– Однако говорить другим ты можешь лишь одно: царица отправляет посольство для переговоров с царем. Ты должен быть готов к тому, чтобы везти богатства, ни разу прежде не путешествовавшие без защиты целой армии.
– Царица, я не смогу уменьшить для тебя тяготы дороги. А с большим количеством людей и верблюдов нам действительно потребуется целая армия для похода.
– Что ж, если так… у меня есть армия.
Он ушел от меня совершенно иным человеком. Все мы менялись, всем придавала сил наша тайная затея, сковавшая заговорщиков. Даже Вахабилом двигала больше решимость, чем вечная его тревога, он перестал постоянно хмуриться, резко разговаривал с распорядителем и гонял управляющего.
Меня же время от времени охватывала тревога. Так много обещаний. Так много громких заявлений. Я не могла потерпеть неудачу. Я должна была победить. На встречах с Вахабилом и советом я гордо вскидывала подбородок. Но, уходя в сад, когда дворцовые стены начинали давить на меня, я понимала, что есть сотни возможностей проиграть. В самом путешествии, не успев достичь Израиля. В поведении с этим царем, этим поглотителем мира.
Что, если богатства Сабы не хватит? Я никогда раньше не сомневалась в нем, но теперь впервые обнаружила себя за подсчетом конюшен и золотых шахт, полей и виноградников, кривых деревьев, которые рождали нам жемчуга драгоценного фимиама. Что, если я не сумею уговорить этого предполагаемого мудреца, царя, который так любит загадки? Была ли я проницательна или он лишь желал жениться на богатствах Сабы, отнять их и сложить в свои ненасытные сундуки?
Я искала ответа луны через ветки садовых гранатов, покрытые последним дымом ярких красных цветов. Но луна, в своем холодном дневном путешествии, лишь равнодушно смотрела на меня в ответ.
Я заказала большую алебастровую статую, изображавшую меня с широко раскрытыми всевидящими глазами из черного обсидиана. Ее откроют народу в тот день, когда о моем отсутствии неминуемо станет известно. Я затребовала от каждого племени верблюдов и вооруженных людей. Отправляться с дворцовой охраной, доверенными людьми Набата, я не хотела. Мне нужны были те, кто мог захватить Мариб, оставшись в столице наедине со своими амбициями. Теперь же они и их родичи могли лишь молиться об успехе царского каравана.
В конце лета пришли дожди, долгие и обильные. Все дышало обещанием – хорошего зимнего урожая, благоденствия Сабы.
В период летнего паломничества храмы затопило такое количество странников, которого мы не видели раньше. Проводя ритуальное празднество, я провозгласила это благим знамением, предсказанием небывалого ранее благосостояния, дня, когда священные гости праздника – бедняк, забытый и странник – будут встречаться настолько редко, что станут прославленными избранными.
Еще больше заявлений. Больше обещаний. То, что началось в атмосфере праздника – и захватило всех, кто был рядом со мной, от Вахабила и даже Кхалкхариба до Шары, которая светилась теперь, как маленькая девочка, – начало потихоньку выгрызать меня изнутри.
Каждую ночь я вызывала Мазора. К тому времени я неплохо выучила язык израильтян, с его мягкими горловыми согласными. Я знала слова множества песен, написанных его царем. Их тексты я изучала жадно, почти с исступлением. За два месяца до отъезда я позвала его играть на лире, пока моя служанка втирала масло в мои ладони, волосы и ступни. Вскоре они потрескаются от сурового пути.
В один из таких вечеров мой отряд вернулся из Израиля.
– Царица, новости таковы, – сказал их начальник, которого я вызвала к себе в покои. – Нас принял сам царь и настоял, чтобы мы отдохнули несколько дней. Я никогда не видел и не пробовал столь экзотичной еды, таких празднований…
– Да, да, – нетерпеливо отмахнулась я. Сердце замирало в груди.
– Мы поднесли ему твой дар, и с каким же трепетом он принял подарок и начал вертеть его в руках! Он вскрикнул от радости, как мальчишка, когда обнаружил свиток. Но на виду у всего двора нахмурился, прочитав его, а затем наклонил кувшин, и тонкая струйка песка полилась на пол. Мне показалось, что он готов был расплакаться от радости при виде этого песка. «Столько вопросов, – сказал он. – Да». А затем: «Она знает». Потом царь отставил кувшин в сторону, но часто поглядывал на него, расспрашивая нас о проделанном пути.
На следующий вечер он пригласил нас на пир. Спросил, какое посольство ты намерена к нему отправить, спросил, из каких племен. Но мы не знали и ответили честно. После этого он почти ничего не ел. На третий день после нашего приезда в городе было затмение и отчаянье. Царь удалился в свои покои и не вызывал нас, но и не отпускал прочь. Мы прождали еще два дня, и царь позвал нас, чтобы пожелать доброго пути. Он одарил нас хорошими ножами и кожами, а лично мне вручил отличный хеттский лук. Для тебя же, царица, он передал это…
Он вытащил из-за пояса свернутый свиток.
Неужто сердце действительно чуть не вырвалось у меня из груди? Я жестом велела Яфушу принять подарок, хоть больше всего мне хотелось вскочить и выхватить письмо из его рук.
Я начала благодарить его, чтобы сразу же отослать прочь, но капитан охраны добавил:
– Моя царица, это еще не все. Когда мы выступали, в город примчались гонцы из Финикии. А потому мы помедлили еще день, после чего расспросили о новостях весь королевский двор. Царица, Хирам, царь Финикии, мертв.
Я потрясенно вздохнула. Сложно было подгадать лучшее время для подобного известия.
Теперь царь будет вынужден устанавливать связи с новым царем финикийцев.
Возможно, их предыдущие соглашения окажутся под угрозой.
Оставшись одна в своих покоях, я сломала печать на свитке и развернула его дрожащими пальцами.
Госпожа Загадка.
Ты мучишь меня своими словами, как мучила прежде молчанием. Как ты испытываешь меня! Как радуешь и одновременно злишь меня!
Разве тебе не известно, что на кону твой коммерческий интерес? Конечно, известно. И оттого ты наказываешь меня краткостью своего ответа и хитроумностью подарка, зная, что первая оскорбит, а второй обрадует. Разве не знаешь ты, что я могу стреножить все твое царство? Не спутай царя с мальчиком, ибо он мужчина, что позволяет себе мальчишество. Я дернул тебя за косу. Ты пнула меня в лодыжку. Но берегись, я не прощу плевка в глаза.
Я с нетерпением жду твоего посольства, хотя и заранее знаю, что буду разочарован. Не шли ко мне мудрецов своих и таланты. Я устал от лести, уловок и глупостей. Ты говорила мне, что посланцы Сабы отнюдь не глупы. Я устал и от предложений, что выстроены логично и прямо, как камни в фундаменте моего дворца. Я устал даже от музыки и золота, устал от пиршеств. Голодным я встаю из-за собственного стола.
Но это тебе известно, поскольку ты тоже устала. Мои слова лишь зеркало. И это тебе известно. Конечно, известно. А потому еще раз я привожу тебе доводы, зная, что говорю сам с собой.
Ответь мне: ты веришь, что боги знают тебя так же хорошо, как знаю я, чьего лица ты ни разу не видела?
Ты мучишь меня ожиданием. Ты искусно пленила меня, но не знаешь моего сердца. А потому ты ввязалась в опасную игру. Бесстрашие и безрассудство в ней одинаково глупы. Глупа ли ты, моя царица?
Если ты мудра, ты будешь осторожна. Если ты умна, ты будешь проста.
Но если ты милосердна, то с каждым своим посланцем ты будешь писать мне письмо, достаточно длинное, чтобы изголодавшийся царь не мог проглотить его сразу полностью.
Соломон
Я прочитала письмо, вначале в ярости, а затем, во второй раз, с триумфом. Что ж, пусть он полагает, будто знает меня, пусть называет себя непостижимым, этот царь, что, по слухам, способен читать в сердцах мужчин.
Я не мужчина. И вскоре нам предстоит обменяться действительно длинными посланиями.
Глава шестнадцатая
Через две недели после того, как я получила письмо Соломона, солнце закрыла вуаль.
Я прогуливалась с Вахабилом по саду, где нас не могли подслушать: мы говорили, понизив голос, и ветер скрывал слова в шепоте пальмовых крон, пока я рассказывала последние подробности о тех вещах, о которых он должен был позаботиться в мое отсутствие. Через пять дней мне предстояло начать свой путь на север, в Израиль.
Беседа так нас поглотила, что я совсем не заметила странного матового оттенка неба.
– Царевна, – сказал Яфуш, – тебе лучше взглянуть вверх.
Его голос застал меня врасплох: моя нубийская тень редко разговаривала в присутствии других людей.
Я взглянула вначале на него, затем на быстро бледнеющее солнце и надежней прикрыла лицо вуалью. Один или два раза в год прохладный воздух вскипал в пустыне, на несколько дней затягивая равнину и подножия холмов зеленоватой пеленой.
Вахабил, остановившись рядом со мной, прищурил глаза и склонил голову набок, словно прислушиваясь к странному звуку, который не мог определить.
Только тогда я тоже его услышала: далекое гудение, вибрирующее, едва слышное.
И с неба начал сыпаться крылатый град.
Саранча.
В тот день я часами простаивала у своего затворенного окна, а дворцовые земли скрывались под пеленой острых трепещущих крыльев.
К утру нежные ростки зимнего урожая исчезли с полей, словно их и не было. Там, где прошел рой, остались лишь короткая щетина черенков, скелеты кустарника и веток. Некоторые деревья саранча совершенно не тронула, но поля опустели, пастбища лишились своих трав и кустов, а голодные верблюды собирали языками бескрылых кузнечиков, не поспевавших за своими крылатыми сородичами.
– Что это значит? – спросила я Азма, глядя на искалеченный сад.
– Они приходят после хороших дождей. Некий враг угрожает твоим основным интересам, царица. Но благосостояние твое может быть умножено. То, что было съедено, вернется пышнее прежнего, – сказал он.
Мне сложно было в это поверить.
Все горожане превратились в сборщиков насекомых. Запах саранчи, жарящейся в сезамовом масле с кориандром, заполнил дворцовые кузни.
Яфуш говорил, что они невероятно вкусны – благодаря, без сомнения, пышному урожаю, который они уничтожили, – по я не могла заставить себя их есть. Даже из мести.
Я послала гонцов оценить масштабы опустошения, отдала приказ кормить верблюдов зерном из моих хранилищ и сушеной рыбой. Мы не могли позволить им голодать накануне выхода!
Несколько дней спустя во дворец прибыл Тамрин, и взгляд его был неспокоен, как песчаные дюны. Он с трудом заставлял себя смотреть мне в глаза. Я видела однажды такой же взгляд у сидящего в клетке хищника.
– Саранча пришла с севера, – сказал он, выпивая больше пальмового вина, чем позволял себе при мне прежде. – Пересекла узкое море, прошла Бакку и двинулась дальше, полностью опустошив оазис. Все оазисы по пути на север стоят пустые. Там недостаточно пропитания и для стада верблюдов, не говоря уж о караване.
Он не сказал того, что мы уже оба знали: никто в этом году не поедет на север.
За дверью моего тайного совета вновь ожили все предыдущие аргументы против. Даже мой мирный советник Абйада размышлял вслух, что нам не следует идти в Израиль с дарами, а нужно отправиться войной против их царя.
– Разве ты не видишь, – шипел Кхалкхариб, – это знамение, что мы должны идти не посланцами мира, а армией саранчи?
– С каких пор ты стал жрецом, трактующим божьи знамения? – недовольно откликнулась я. – Саранча шла на юг, заполонила наши земли, а вовсе не наоборот. К тому же отсюда до Бакки нечем прокормить и караван, не говоря ужо целой армии. А царь в это время тоже потерял прибыль и поборы. И оттого страдаем мы – страдает и он. Если боги и хотят явить нам знамение, то оно ясней прежнего указывает на морские пути. Будь у нас корабли, мы могли бы обменять фимиам на зерно, которое потеряли, ведь, Алмаках свидетель, фимиам не посеешь в поле!
Хуже того, я не могла отправить сообщения на север. Лишь небольшой отряд всадников мог бы найти достаточно пропитания для верблюдов. Но вскоре разбойники выйдут на охоту за их припасом и животными, взамен тех, что племенам пришлось забить на мясо. Немногочисленные корабли Сабы, способные только держаться недалеко от берега, уже отплыли в порты Хидуша и Пунта. К тому времени, как они вернутся, ветра Красного моря сменятся с северных потоков земли на южные течения лета, а финикийского умения плыть против ветра мы не освоили.
Что же подумает царь о моем молчании после того, как потребовал от меня больше слов? Насколько слабой посчитает Сабу, ставшую добычей столь незначительной напасти, которую можно счесть злой волей богов?
И это после того, как я указала на Сабу как на несравненный народ, живущий в раю!
Что он решит по весне, когда не только мое послание, но и торговец не появится у его дворца? Новый царь финикийцев наверняка использует это время, чтобы возобновить все связи с Израилем, и, насколько я знала, флот Соломона почти достроен и готовится охватить все уголки мира.
А я не способна ни уехать, ни отправить иного посла!
Я, окрыленная своим видением, обещала столь многое – не только себе, но и моим народам.
Я осмелилась надеяться, и это было ужаснейшим из моих грехов.
Ответь мне: ты веришь, что боги знают тебя так же хорошо, как знаю я, чьего лица ты ни разу не видела?
В ту ночь я сбежала в сады, и ноги несли меня, словно ветер. Быстрее, быстрее, так что даже Яфуш не мог за мной угнаться. Когда я оказалась там, где дворцовые стражи не могли меня видеть, я обернулась и закричала в небо:
– Чего ты от меня хочешь? – Я была в ярости. – Где ты, отчего повернулся ко мне спиной, как самый неверный из любовников? Какой тебе нужно крови, которой я тебе еще не давала, какой надежды ты не уничтожил из собственного каприза? Чего еще тебе нужно? Говори! Назови, и покончим с этим!
Но луна молчала, и голые ветви фруктовых деревьев черными молниями пересекали ее лик.
Те месяцы были самыми долгими в моей жизни. Я мерила шагами коридоры дворца, а затем уничтоженные саранчой дорожки сада, по ночам долго стояла у окна, и в голове моей вихрились строки сотен писем, написанных и отправленных только мысленно.
Весна пришла с обильными дождями, и земледельцы дважды вспахали поля. Я вытащила свиток, которого сознательно избегала все это время, хоть и перечитывала его в мыслях не меньше тысячи раз.
Ты мучишь меня своими словами, как мучила прежде молчанием. Как ты испытываешь меня! Как радуешь и одновременно злишь меня!
Ты мучишь меня ожиданием…
Мои слова, обращенные к нему, были полны надменного вызова и приглашения, и хоть царь отвечал, что и то и другое вызывает лишь ярость и гнев, я знала, что он не сможет вынести лишь одного: молчания. Не важно, что всего через месяц придет изнурительная жара лета; царь был не из тех, кто сумеет простить и смириться с отказом. Он не простит того, что смирил свою гордость, прося у меня ответа, и ничего не услышал взамен. А я не могла позволить себе прекратить переписки, которой сумела заинтриговать царя, и не могла позволить царю охладеть.
Наконец я вынула пергамент и чернила и села за столик. Но после всего этого времени, после стольких разговоров, которые я мысленно вела с ним все эти месяцы, мне вдруг отказала вся моя мудрость.
Госпожа Загадка говорит: я поглощаю миллионом ртов. Меня поглощают в один укус. У меня нет царя, но я марширую рядами. Кто я?
Я одна. Никто не слышит этих слов. Я женщина и говорю сама с собой.
Царица говорит царю: мой ли бог замыслил избавить Сабу от ее плодов… или твой, что из зависти закрыл коридор между нами?
Так или иначе, мы должны умилостивить богов, чтобы я могла отправить к тебе посольство со множеством слов, которых ты так желал. Поговори же со своим богом мягко, как с возлюбленным, ибо я не могу. Пусть смягчит свое бессмертное сердце и решительную враждебность.
Я сказала: «Я пошлю к тебе Сабу». Но солнце не взойдет с юга в ближайший год. Сами боги решили сделать меня лгуньей, и мы можем разве что согласиться считать эти месяцы днями, пусть они минут, как сон, чтобы, когда ты наконец проснешься, Саба вошла в стены твоего города, как луна, восходящая пред лицом солнца. Не как затмение, что украло Хирам у Финикии, но как замедление мира, когда время забывает само себя и горный козел пасется по ночам., а лев охотится днем.
Ты устал от музыки, золота и пиров. Так давай же представим, что нет ни пиров, ни золота. Но музыка обязательно должна, быть. Ты будешь играть мне на тростниковой флейте, я буду хлопать в ладоши. Ты не будешь царем, я не буду тогда царицей. Не будет дворца. Будет лишь сад, и наши головы увенчают лишь короны его цветов…
Но до тех пор ты вновь нарядишься в мантию мудрости, а я закрою лицо вуалью огня.
Я Билкис.
Я уронила голову на руки и заплакала. А долгое время спустя запечатала свиток. На этот раз не будет хитроумных даров, только слова, простые, как дева в холщовой ночной рубашке.
Поля процветали под жарким солнцем того лета. Но я была отрешенной и напряженной, все чаще смотрела на дорогу в надежде увидеть группу Пустынных Волков, этих таинственных странников жестокого песка, что нанимались порой на службу, ровно на срок, позволявший им заработать себе верблюда или несколько горшков, а затем опять исчезали среди дюн. Я отправила их со своим свитком до Габаана, где они должны были встретиться с двумя людьми Тамрина, которые указывали им путь.
К тому времени, как собранный урожай доказал свою обильность – мы собрали больше, чем за минувшие годы, – я мысленно проделала с ними путь туда и обратно десять, двенадцать, двадцать раз.
– Моя царица, ты слушаешь? – спросил Вахабил. Он пришел поговорить со мной о саранче и о земле, которую выжигали, чтобы избавиться от огромного количества отложенных яиц. – Я волнуюсь за тебя, твоя одержимость этим царем слишком тебя измотала.
Шара уже выражала свое беспокойство по поводу моего тающего веса и красок, что покинули мои щеки. Но как могло быть иначе, ведь я была заперта во дворце и засыпана отчетами об урожае, о том, появилась ли саранча и в каком количестве, и о том, сколько этой саранчи видели спаривающейся на стеблях проса!
Тамрин прибыл во дворец осенью.
– Мои Волки? – спросила я.
Он поднялся из поклона и вскинул брови. Без своих излюбленных путешествий, что словно определяли даже очертания его рук и шеи всякий раз по его возвращении, он выглядел лощеным, как никогда. И лишь смута в глазах выдавала его мысли. Я сама посчитала тот год пыткой – каково же было ему, кочевнику из кочевников?
– Я приветствую тебя, моя царица, а ты говоришь мне «мои Волки»? – его голос был словно теплый мед, когда он рассмеялся, но я отлично знала, что этот смех был фальшивым.
– Прости меня. Приветствую тебя. И все же скажи, ты видел моих Волков? – мило улыбнулась я ему.
– Увы, нет. – Он покачал головой, глядя на окна, ставни которых были широко распахнуты, чтобы впустить прохладу раннего вечера. Ему тоже не терпелось получить известия от своих людей – или от самого царя. – Слишком рано для их возвращения. Кто знает, на сколько задержит их царь, кто знает, решил ли он принять их и выслушать?
Об этой возможности я не подумала. И новая тревога закипела внутри.
– Я удивилась, что ты сам не вызвался их проводить, – сказала я.
Он отступил на шаг, запустил пальцы в свои распущенные волосы на затылке.
– Я едва не рванул вслед за ними! – процедил он сквозь сжатые зубы. – И бросился бы, не будь у меня верблюдов, которых нужно было обменять на провизию, не будь у меня дел в черте города, многочисленных, как у министров царицы!
Он замер.
– Прости меня за резкость.
Я отмахнулась.
Я тоже устала от ожидания.
Я устала от множества вещей.
Я говорила себе, что не трачу впустую время, но слова из свитков Соломона преследовали меня неотступно, как подол моего платья. Как я позволила царю иного конца мира обрести столько власти над моими ежедневными мыслями? Как он сумел достичь такого влияния на нас обоих?
– Но если вестей нет, зачем же ты пришел? – спросила я, прищурившись на Тамрина.
– Не знаю, зачем я пришел, – тихо ответил он. – Этот минувший год нанес моему племени сильный удар, как, впрочем, и всем в Сабе. Я думал, если царица примет меня, то я хоть недолго смогу не смотреть на все тех же верблюдов и людей, моих старейшин и рабов, что глядят на меня с одинаковыми вопросами в глазах. – Он покачал головой. – Но моя память меня подвела.
– В чем же?
Он поднял на меня взгляд.
– Я забыл, что царица, принимая меня наедине, больше не надевает вуали. И что ухожу я от нее всегда в большем смятении, чем был.
Снаружи, над подоконником раскрытого окна, восходила большая оранжевая луна.
– Разве у тебя нет жены, Тамрин? – За все время я так и не узнала этого, и хоть я отказала предложению из его племени, оно было прислано не от него.
– Нет. – Он сел и горько улыбнулся. – И не будет. Ни одна женщина не захочет, чтобы любовь к ней всегда была на втором месте.
– Брак заключается не по любви, – сказала я.
– Нет. Но каждая женщина – даже царица, как я полагаю, – желает быть любимой, и любимой прежде всего остального. Я мог бы подарить жене довольство. Но не смог бы сделать ее счастливой. И я бы ненавидел ее вынужденный долг, поскольку знал бы, что он лишь отражение моего собственного.
– Так значит, первую любовь ты уже отдал – кому? – спросила я.
– Не отдал, но ее отняли у меня.
Я отвернулась.
– Ах, – тихо продолжил он. – Ты думаешь, что я говорю о моей царице, которую я и вправду люблю. Но я говорил не о ней.
Теперь я могла на него посмотреть.
– Так кто же украл у тебя любовь?
Он покачал головой, словно в растерянности.
– Боги воздуха и солнца, – ответил он с беспомощным смешком. – Боги дороги, песков, оазисов… которые гонят меня в Израиль, Дамаск и Тир. Ко дворам царей, а затем домой, в Габаан, по которому я скучаю до слез и который не в силах выдержать с первого же мига моего возвращения. То же с песками и шатрами оазисов, к которым я стремлюсь, а затем не в силах дождаться возможности двинуться дальше. Нет в мире места, где я обрел бы покой, помимо самой дороги.
Он поднял на меня взгляд.
– И все же я возвращаюсь к тебе, не в силах себя сдержать, и знаю, что уйду. Я верю, что ты велишь мне: «Иди». Но знаю, что можешь велеть мне остаться, и я подчинюсь, но лишь потому, что царица умеет заставить.
Невероятно, но страдание сделало его дикие глаза еще более прекрасными.
– Яфуш, – сказала я, продолжая глядеть на Тамрина.
Не проронив ни слова, евнух вышел и тихо прикрыл за собой дверь.
Тамрин застыл на своем месте.
Я помедлила пару мгновений, вспоминая письма царя. Их странное притяжение, что сковало меня, как нерушимое заклятие. Подумала о царе, который наверняка не проводил в одиночестве ночи, когда якобы «мучился» от моих слов.
– Я не прикажу тебе остаться, – прошептала я.
Он вмиг пересек разделявшее нас расстояние, голая рука притянула меня к нему, губы Тамрина накрыли мои собственные.
Я уже забыла запах кожи, ее теплый мускус. От него пахло сандаловым деревом и маслом.
До конца осенних дождей Тамрин возвращался в Мариб еще дважды.
А затем вернулись и Волки Пустыни.
Ты прислала мне не послов, но Волков, и я открыл им свои ворота. Я осыпал бы их немыслимыми дарами за тяжелый путь под безжалостным солнцем, будь у них верблюды для перевозки моих даров. Теперь я знаю, что тебе подчиняется любопытная птица удод – твой торговец, и пустынные звери волки, и джинны самой пустыни, что принесли их ко мне. Но не думай, что сможешь подчинить и царя.
Я скрыл от них свои слезы. Ведь разве можно ранить до самого сердца простым рассказом о саде и не пустить притом кровь? Но это не мои слезы, а твои, ибо как ты моя Загадка, так и я твое Зеркало.
И все же я тот, кто поглощает в один укус, а ты Саранча, погибель врагов Израиля. Так значит, ты мой враг?
Лишь демоны настолько владеют словом. Лишь демоны могут так увлекать, используя тайные желания человека против него самого. Ты, как рой саранчи, заполонила мои мысли и поглотила их до последней.
Когда я говорю: «Меня не сбить с толку», поскольку нахожу тебя дерзкой, ты вдруг становишься нежна и печальна. И я вынужден быть нежным в ответ, хоть ты и растрогала меня до слез своим одиночеством, отражением моего собственного.
Теперь ты злишься, потому что я тебя разгадал. Радуешься ли ты моей отвлеченности? Конечно, радуешься. Ты же Женщина.
Берегись, Билкис, – сколько раз я шептал твое имя? – множество женщин играли на чувствах царей, и мало кто выиграл.
Но играй на них, хоть я призываю тебя к осторожности. Я молю тебя. Позволь мне еще немного притворства.
Отправь свое посольство со словами, бесчисленными, как саранча, чтобы я мог поглотить их.
– Пошли за Тамрином, – велела я Вахабилу чуть позже в тот день. – Пришло время отъезда.
