Текст книги "Царица Савская"
Автор книги: Тоска Ли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Глава пятая
Мариб, жемчужина Сабы, стоял на перекрестке дорог мира. Пути ее караванов тянулись от горных высот южного Хадрамаута к северу от Дамаска, ее морские пути пролегали от Офира до восточного Инда. Любой, кто имел дело с торговлей пряностями, рабами, золотом, слоновой костью, благовониями, тканями, украшениями или экзотическими животными, имел дело с дорогами и портами Сабы. Что означало: любой имел дело со мной.
В первые месяцы своего царствования я отправила колонистов из Сабы на север, в великую долину Джауф, где позволила им выбирать поля предавших меня племен Нашшана и Амана. В ответ они стали моими работниками, возводя в оазисах новые крепости и храмы. Торговый путь – жизненно важная артерия объединенного царства Сабы – был в безопасности.
Я приняла на службу людей тех племен, что бились за меня на равнине, людей из родственных им племен и нескольких Пустынных Волков. Я призвала глав самых влиятельных кланов окрестных племен присоединиться к ритуальному празднеству в храмовом комплексе – и заключить пакты об объединении с нами в обмен на наше покровительство.
Дожди были обильны, на полях зеленели сорго и просо. На краю пустыни тамариск и мимозы расцвели пышным розовым цветом, пески омыл синий гелиотроп.
Я наняла целый корпус инженеров, чтобы чинить каналы и избавляться от извечного налета ила. Я советовалась с Вахабилом по поводу назначения новых министров и вице-министров торговли и казначейства, советников в колонию Пунта за узким морем.
Я посвятила храму бронзовую фигуру Макара и установила ее напротив статуй матери и отца – проследив, чтобы статуи Хагарлат и моего сводного брата ритуально очистили от проклятий и убрали. Но, в отличие от статуи отца, который посвятил немало усилий культу Алмакаха, о чем свидетельствовали надписи на бронзе, и матери, славившей богов своей невероятной красотой, Макар был украшен лишь одним словом – «сердце», как напоминание о том, что Алмаках отнял у меня.
Я не позволяла себе думать о Макаре в течение дня. Но по ночам Шара, подруга моего детства, держала меня за плечи, а слезы лились из моих глаз, как дождевая вода с северной дамбы. Я прижимала к груди алебастровую вазу с его прахом. Прах нужно было выпить с вином, чтобы утишить горе и боль, но я не могла заставить себя это сделать, а вино в любом кубке слишком сильно напоминало мне кровь жертвы.
И ничуть не помогало то, что постаревшие глаза Макара смотрели на меня из-за тонких век его отца, Салбана, всякий раз, когда собирался совет. Я едва осмеливалась встречаться с ним взглядом, когда он говорил. Еще хуже стало, когда мои советники начали обсуждать выгоды последнего предложения брака и подняли вопрос о наследнике.
– Я едва воссела на этот трон, – сказала я им однажды. – Неужто вы так спешите избавить меня от него, что уже готовитесь к моей смерти?
– Ни в коем случае, моя повелительница. – Толстый Абамариз Авсана склонил голову. – Да продлится твое царствование сотню лет.
– И все же, – тихо сказав Салбан, изумив меня. До сих пор он милосердно хранил молчание по поводу главной темы дня. – Вы уже однажды рассматривали союз с другим кланом. Отчего не подумать об этом снова?
Мои пальцы заледенели.
О своем прежнем намеренье стать женой Макара я не говорила ни с кем, кроме него самого.
– Полагаю… вы имеете в виду мою краткую помолвку в те времена, когда я была еще ребенком, – осторожно начала я. Называть имя Садика я не хотела.
Он склонил голову – но слишком поздно. Вопрос, решенный в ночь накануне смерти Макара, вновь ожил в моем сердце.
– Алмаках возвел меня на этот трон, а я назначила вас своими советниками, – сказала я, многозначительно обводя взглядом собравшихся мужчин. – Алмаках откроет и будущее. А пока что у нас есть куда более срочные и важные вопросы.
В то лето, как только соки потекли в деревьях на склонах гор и сборщики благовоний отправились делать надрезы на тонкой коре, я приняла юных женщин из благородных семейств Сабы и Авсана, чтобы они прислуживали в моих покоях, и мужчин, чтобы смотрели за конюшнями, жрецов и жриц всего пантеона богов, чтобы те служили в моем дворце.
Я делала все, что нужно, едва осознавая, который час на дворе, и отсчитывая месяцы лишь по убыванию и возрастанию луны, глядя на нее бессонными ночами в окно комнаты.
В ту осень, когда слезы белой смолы были собраны с благовонных деревьев и дожди возвратились снова, горе наконец прекратило свои еженощные визиты. Вместо него остались обязанности. Я редко спала, а когда засыпала, мне снились лишь поле боя и жертвенный козленок на поляне. Порой мне казалось, что, просыпаясь, я слышу, как плачут души погибших в завывании ветра, попавшего в каменные пасти львов под дворцовыми карнизами. Вся в поту, я шла к своему столику и сидела над прошениями и жалобами, поданными на мое рассмотрение, и храмовыми десятинами, собранными для общественных работ.
– Моя царица, – говорила Шара, поднимаясь над шелковыми подушками кровати, на которой спала рядом со мной. – Почему бы вам не отдохнуть? Те записи ничуть не изменятся до завтра.
– Скоро, – отвечала я ей каждую ночь.
Чего я не могла ей сказать, так что того, что не осмеливаюсь отдохнуть. Что царствование, свинцовым плащом давящее мне на плечи, досталось мне очень большой ценой и я должна мудро распорядиться властью, которую так ненавидела. Хуже того, слова Салбана вызвали к жизни колючий вопрос о намереньях Макара, давно забытый и похороненный, как мне казалось. Тысячу раз я почти решала послать за его отцом и потребовать ответа на вопросы, задать которые мне запрещала гордость. Это была загадка без ответа: никакое подтверждение его двуличия не могло поколебать моей уверенности в его любви, и никакое отрицание не подарило бы мира моему сердцу.
И ни то ни другое не обладало властью вернуть его мне.
Лишь одно я знала наверняка: я стала царицей. И я не представляла, что еще делать, кроме как работать дни напролет или сойти с ума.
– Моя царица, – сказал Вахабил однажды ранним вечером, когда я встретилась со своим тайным советом. Я изумленно вскинулась и лишь затем поняла, что задремала, сидя в своем кресле.
– Простите, – сказала я. – Прошу продолжать.
– Мы несколько часов утомляли ваше внимание. Возможно, стоит сделать перерыв, – сказал он, кивая на сидевшего в углу писца. Справа и слева от меня советники начали подниматься.
– Нет, – резко ответила я. И затем: – Советник Абйада недавно женился. Давайте закончим с нашими делами и отпустим его к молодой жене, куда, без сомнения, давно устремлены его мысли.
Тихий смех за столом.
– Ах, – сказал Абйада, покачав седеющей головой. – Это правда. И все же я уже не молод, а она страстно желает зачать дитя. Прошу вас, задержите меня, чтобы я успел собраться с остатками сил.
Я улыбнулась, но сказала:
– Мы продолжим.
Сидящие чуть дальше Ниман и Кхалкхариб обменялись взглядами. Ята изучал свои сложенные руки.
– Итак? – спросила я.
Вахабил медленно поднялся со своего места в дальнем конце стола, обошел его и склонился ко мне, заслонив от меня остальных.
– Царица, – тихо сказал он, опустив унизанную кольцами руку на полированную гладь стола. – Вы вымотали себя.
– Чепуха, – ответила я. – У меня всего лишь нет тех преимуществ, которые дает вам и Яте столь излюбленный вами хороший кат.
Вежливые смешки остальных. Но Вахабил выпрямился и покачал головой.
– Мы волнуемся за ваше величество. Вы себя изматываете. Слуги говорят, что вы подолгу не спите, отказываетесь почти от всей приносимой для вас пищи…
– Советник, мне прислуживают женщины. И я не сомневаюсь, что ваши матери и жены точно так же говорят про вас самих. Их не интересует разделение земель и состояние дамбы или южных каналов, им неинтересен обмен немалого количества мирры на египетских лошадей…
– И все же это очевидно даже нам. Царица, если какая-то тягость заставляет вас отказаться от пищи и сна, молю вас, позвольте послать за врачом.
Все сидевшие за столом смолкли, и я буквально ощутила на себе тяжесть их взглядов.
Ниман, мой кузен. Абйада. Кхалкхариб и Ята. Набат, капитан моей охраны. Абамар. Терпеливость и нетерпение, как кусочки сложной мозаики.
– Заверяю вас, я здорова, – ответила я. – Впрочем, наверное, стоит пока закончить.
– Вы объединительница Сабы. Вы крайне драгоценны для царства, в особенности с тем, что у вас нет наследника. Вам нужно следить за своим благополучием. Если не для себя самой…
Я грохнула ладонями по столу и встала.
– Чего вы от меня хотите? Чего еще я не отдала вам и Сабе из того, что у меня было? В чем и когда я подвела вас, чем заслужила подобные порицания? Мой долг! Моя поддержка! Мириады жизней! Чего еще вы хотите?
– Царица, – сказал Вахабил, – возможно, замужество сможет слегка облегчить ваше бремя. А безопасность, которую даст наследник…
– Я не буду говорить о замужестве! – отрезала я, сметая на пол стопку пергаментов вместе с моим золотым кубком.
Я дрожала от ярости, которой не понимала, а ярость питалась из источника, который я считала давно уже пересохшим.
– Вы призвали меня, потому что не желали видеть на троне пешку Нашшана. – Я поочередно смотрела в глаза всем присутствующим. – Не смейте думать, что сделаете кого-то из своих ставленников царем, используя меня. Я царица, и, клянусь Алмакахом, я буду править!
В последний раз оглядев присутствующих, я оттолкнула свое кресло назад.
– Наша встреча закончена.
В ту ночь Азм явился проведать меня в моих личных покоях – тех самых, что когда-то принадлежали моему царственному отцу.
– Тебя прислал Вахабил, – устало сказала я.
Мелкий дождь за стенами дворца превращался в постоянное гудение. По одному только глухому реву львов-водостоков, стихшему до урчания, я понимала, что сезон дождей близится к своему завершению.
– Никто из смертных не может никуда прислать верховного жреца Алмакаха, – ответил он. – Он попросил меня прийти.
Я отвернулась.
– Ты тоже собрался меня отчитывать?
В Пунте у меня вошло в привычку посещать и наблюдать еженощные жертвоприношения с молитвой о том, чтобы Ал– маках вернулся на небо. Но в местный храм за узкой дамбой я не входила с момента того самого ритуального празднества, состоявшегося несколько месяцев назад.
– За что же мне тебя отчитывать? Дочь. Алмакаха вольна поступать, как считает нужным.
Я тихонько рассмеялась.
– Ты в это не веришь?
Я не знала, как сказать ему, что жизнь царицы была смертным приговором одиночества. Что каждый миг я ощущаю, как ширится пропасть между самыми близкими мне людьми и закрытостью моего совета, как остаются со мной лишь мысли, которыми я не могу, не смею делиться.
И не хотела говорить, что никогда в жизни я не чувствовала себя настолько рабыней, настолько покинутой всеми богами.
Поэтому я ничего не сказала.
– Возможно, ей стоит помнить, кто она такая.
Я размышляла об Азме, пока тот устраивался на низком диване напротив меня. Он так и не надел серебряного клобука и дорогой мантии, как все остальные жрецы, и простая роба придавала его позиции весомость, недоступную никакой другой роскоши. Он и прежде казался мне лишенным возраста, почти бессмертным, за исключением ранения в ногу, полученного на поле боя в тот день, и хромоты, которая осталась с тех пор навсегда. В слабом свете лампы, стоявшей на золотом столике между нами – столике моей матери, который я забрала из покоев Хагарлат, – я ясно видела глубокий восточный оттенок его кожи. То был цвет кожи Пунта и моих родственников оттуда, лишь на малую тень темнее моей собственной.
– Она царица, – сказала я наконец, протянув руку за кубком с вином.
– И ее любит ее народ.
– Они любят меня за то, что я могу для них сделать, – ответила я. – Потому что хотят земель, торговых ставок и споров, решенных в их пользу.
Я взглянула на Азма, и он ответил согласным пожатием плеч.
– А потому мне иногда кажется, что точно так же боги говорят о нас, когда мы добавляем просьбы к своим молитвам. Бесплодная женщина молит о детях, больной – о здоровье, земледелец – о дожде, а купец – о хорошей погоде и безопасности.
– Царица, милость богов к которой была очевидна ей.
Я помолчала, прежде чем сказать:
– Я не знала, что милость богов дается настолько большой ценой.
Жрец ответил почти что шепотом:
– У всего и всегда есть цена. Разве ты сама не приберегаешь лучшие дары для тех, кто доказал тебе свою верность самым нелегким из способов? Для тех, кто отправил своих людей возвести тебя на трон, хоть те и могли умереть… тех, кто по твоему приказу строит твои крепости и предлагает путь через свои земли на лучших условиях их оазисов?
– Если то, что ты говоришь, верно, то наше почитание богов не что иное, как торговые сделки. Все те, кто приходит в мой зал, делают это в надежде на получение выгоды. Так же и мы предлагаем богам служение в надежде на то, что получим от них желаемое. Неудивительно, что боги хмурятся в ответ на наши попытки контролировать их своим благочестием. Неудивительно, что боги бьют нас, когда мы меньше всего того ожидаем, бьют, чтобы доказать нам: мы над ними не властны, – горько сказала я.
– Ты действительно считаешь богов столь мелочными?
– Это единственное объяснение, которое имеет смысл, – сказала я. – Что они действуют так, потому что мы никогда не даем им того, чего они действительно хотят.
– И чего же?
Я пожала плечами.
– Мы ведь не спрашиваем о сердечных чаяниях богов, не спрашиваем, хотят ли они быть услышанными. Мы проливаем кровь во имя богов, которых делаем грозными. Но мы не пытаемся их понять. Мы не предлагаем любовь. Не искренне. Теперь я отчасти понимаю это, – продолжила я, бесстрастно глядя на алебастровую курильницу на столе, от которой поднимались тонкие струйки благовонного дыма, исчезая на глазах, растворяясь в воздухе.
– И я считаю, что боги невероятно одиноки, – тихо закончила я. – Или, возможно, будучи богами, они не желают быть познанными, а мое заключение продиктовано лишь человеческой логикой.
Дождь снаружи прекратился. Я посмотрела на жреца и заметила, что он изучает меня со странным изумлением.
– И как же тебе пришли подобные мысли, что ты решила прочесть волю богов?
Я моргнула.
– Я всегда о них думаю! Эти мысли не покидают меня день и ночь! Но ты наверняка думал о том же и можешь что-то мне сказать. Так говори! Скажи мне, как боги изба вились от желания быть познанными, как решили принимать вместо этого наши подношения – как мне прожить хоть час, не крича им всем сердцем: почему? Почему Алмаках отнял у меня Макара? Почему, ведь никто другой не поймет меня лучше, чем он?
Моя привязанность к Макару не была тайной для жреца, но я ужаснулась, услышав эхо собственных слов, впервые произнесенных вслух.
– Я знаю, что ты ответишь мне: что если я так считаю, то, значит, я способна любить Алмакаха, только когда он дает мне то, чего я хочу. И это правда. И это не любовь… Я виновна так же, как любой, оплакивающий недостаток того, чего я сама не в силах ему дать!
Азм ничего не сказал, и мое сердце громко стучало в полной тишине.
– Это правда? – спросила я.
Он слабо качнул головой.
– Боги непостижимы. Мы лишь посредники, наша задача состоит в предсказании и объявлении капризов Алмакаха…
– Да, со статуями, пирами и кровью на алтаре. Да, да, я знаю, – сказала я, отставляя вино, к которому так и не притронулась. – Но почему? Что они хотят получить от всех этих наших стараний? Или же их высокомерие требует лишь святого обожания? Или дело в страхе того, что, если мы не будем петь и восхвалять, не будем строить для них бесчисленное количество храмов, они перестанут существовать? Какова бы ни была причина, мне теперь не избавиться от мысли: они могут отнимать у нас то, что мы любим, чтобы мы вынуждены были искать их, стремиться к ним, пытаясь найти смысл в нашем существовании. Почему? Почему? Я днем и ночью задаюсь этим вопросом!
Он взглянул на меня тогда так, как смотрят обычно на оракулов: со странной смесью замешательства и почтения на лице. И хотя нас разделяло всего лишь расстояние двух вытянутых рук, я ощутила, что он отдаляется от меня как будто на лигу.
– Впервые в жизни, – ответил он очень тихо, – я завидую твоей власти, которую ты несешь, как тяжкое бремя, поскольку она помогла тебе понять мысли богов лучше, чем может понять их любой из нас.
И это было хуже всего. К кому мне обращаться с вопросами, если не к нему?
– Разве ты не понял? Я ничего не знаю! Я задаю вопросы и слышу в ответ тишину. Я вижу лишь, что Алмаках покинул меня. Меня, которая строит храмы во имя его. Что я сделала, чем оскорбила его, в чем провинилась, за что он отнял у меня Макара?
Или – что сделал Макар? Он предал меня, и Алмаках убил его за двуличие? Но я видела его последний взгляд. Он бросился в гущу боя. Зачем? Во имя искупления? Ради любви?
А самое худшее заключалось в том, что ни один оракул, никакая жертвенная печень, никакая звезда или восходящее созвездие не могли рассказать мне правду. И сидящий передо мной жрец понимал замыслы Алмакаха ничуть не лучше, чем я.
– Есть история, которую я рассказывала себе после того, как прекратила почитать Шаме, – сказала я, вытирая слезы со щек. – О том, что все живущее может угаснуть поджаром того же солнца, которое даровало ему жизнь. Но луна восходит в прохладе ночи, чтобы присматривать за влюбленными и спящими, чтобы дарить жизнь семени, дремлющему в земле до поры. Теперь я знаю, что во тьме семена гниют, а луна светит, не различая крестьянина и царицу. Как и солнце. И оттого никто из нас не избран и не обласкан, боги действуют лишь согласно собственной воле, а мы потом лишь приписываем собственное объяснение их поступкам. Либо так… либо же богов не существует вовсе.
Жрец молчал.
– Разве ты не обвинишь меня в кощунстве и ереси? Я говорю подобное собственному жрецу! Ты, кто даже не стал отчитывать меня за проступки. Неужели не обвинишь меня и не проклянешь?
– Я не стану поучать тебя банальностям, – ответил он наконец очень тихо. – Ты Дочь Алмакаха. На тебе его милость. И если он не станет говорить с тобой, с кем он заговорит?
Вскоре он оставил меня, явно встревоженный, и я не могла не думать о том, что каким-то образом заразила его своим смятением. Не знала, хорошо ли будет, если жрец начнет искать ответы на наши общие вопросы… или такие ответы непознаваемы и я лишь зря заронила смуту в его сердце, лишив спокойствия?
В ту ночь я ждала, что вопросы, все до единого, так еретически озвученные мной жрецу, опять придут, чтоб мучить меня до рассвета. Вместо этого я впервые за долгие месяцы сумела проспать всю ночь. Словно, проговорив их вслух, я на время избавилась от их яда, остались одни лишь шипы.
Глава шестая
Вахабил, возможно, в качестве примирительного жеста, предложил провести царский пир для моих главных торговцев. Была уже осень, и вскоре на север должны были устремиться караваны с грузом знаменитых благовоний Сабы, тканей, пряностей и драгоценных камней, что импортировались из Офира на запад и из Хидуша на восток.
Я предоставила казну и прислужников в полное его распоряжение на время пира. Но когда описала Вахабилу свое видение происходящего, его глаза расширились.
– Царица, но стоимость одного только пира будет…
– Это не пир, – сказала я, отзывая его в сторону. – Это сообщение… то, которое должно донестись до самых дальних уголков мира.
Ливийцы много лет наращивали военный потенциал, чтобы сравниться с Египтом. Цари Ассирии и Вавилонии – которой правил теперь истинный вавилонец после прежнего царя-эламита – пятнадцать лет устанавливали свои права. Царь Финикии еще дольше торговал кедром и ремеслами в обмен на зерно и масло. Если все прочитанные мною описания царствований и научили меня чему-то, то только следующему: нет ничего привлекательнее альянса и торговли с правителем, чья репутация известна и поддержана долгими годами на троне – и нет ничего со мнительнее недавно пришедшего к власти.
В особенности когда к власти пришла женщина.
Было крайне важно встретиться с купцами, чьи имена я ранее только слышала или читала в записях. Теми, кто нес имя Сабы в мир. Я соберу их во дворе, устрою для них пир с мясом и жиром, прежде чем они отправятся в путешествие.
Но на самом деле, и Вахабил это понял, я собиралась начать искусное наступление – и покорить их не мечами и секирами, а роскошью. Покорять не на поле боя, а из дворца.
В тот день на поляне я необдуманно дала обещание во имя Алмакаха и теперь собиралась воплотить в жизнь то пророчество кровавой миски – с божьей помощью или без нее. Сабейские благовония будут воскурять в храмах тысяч безымянных богов, миррой будут умащивать тела египетских бессмертных мертвых, взамен посылая нам ткани, вино, железо и лошадей.
Но я преумножу богатства Сабы и новыми способами.
Я буду отправлять лучшие наши товары за моря из воды и моря из песка и буду получать взамен не только богатства народов, но и ученых, ремесленников из далеких земель, чтобы те познакомились со сказочным царством Сабы.
И придет день, когда поэты и астрономы украсят мой двор столь же ярко, как украшают его серебро и золото. Мы будем обмениваться знаниями с земледельцами знаменитых полей Египта, с математиками Вавилонии, каменщиками Финикии, ткачами Хидуша. Объединение было отличительным знаком моего деда, почитание Алмакаха было делом жизни моего отца. Знания и учения станут моими отличиями.
– Ты должна сделать меня красивой, – сказала я Шаре в тот вечер. Она рассмеялась, и я поразилась ломкому звуку – я не слышала ее смеха ни разу со дня моего возвращения. Годы моего отсутствия не были к ней добры, они превратили мою подругу в суровое и отрешенное создание. Тонкие морщины паутинками растеклись от глаз, как каналы на пересохшей за зиму земле. Узкие руки, когда им нечем было заняться, метались и трепетали, как вспугнутые птички. Я не спрашивала ее о том, что случилось с ней после смерти матери, что ей пришлось пережить, да Шара и не стремилась рассказывать, кратко обмолвившись, что недолго была наложницей кого-то из прежних придворных. Я не сомневалась в том, что Хагарлат приложила к этому руку – истории о ее жестокости были бесконечны. Дважды благодарные молитвы Шары проникали в мои сны в те первые кошмарные недели после моего возвращения. Когда я пришла в себя, я предложила ей любую жизнь по ее выбору, и Шара решила остаться со мной.
– А может, заодно и солнце сделать ярче?
Она склонилась над моим ларцом с драгоценностями, выбирая браслеты, серьги и кольца до тех пор, пока руки ее не засияли от граней камней.
– Я не пушу тебя на пир в простых одеждах, которые ты так любишь. Я помню иную Шару. Нет, ты наденешь платье из моего гардероба, и я подберу тебе сандалии и украшения. Даже низшие рабы Сабы будут одеты в тончайшие ткани, показываясь на глаза эмиссарам и торговцам. А ты будешь выглядеть не хуже царицы любой из соседних стран. Рассказы о тебе они донесут до дворцов своих королей!
Краски схлынули с ее лица, и Шара уронила несколько украшений, не удержав их задрожавшими руками. Я бросилась к ней, обняла за плечи. Она дрожала.
– Шара, что случилось?
Она подняла на меня застывший взгляд.
– Пообещай мне одно, – сказала она. – Как моя молочная сестра, если не как моя царица.
Я моргнула.
– Все, что захочешь.
– Не отдавай меня прочь.
– Не отдавать тебя?
Впервые я едва не потребовала рассказать мне, что сотворила с ней Хагарлат. Какому мужчин она отдала мою подругу, что тот с ней делал – и где он сейчас, чтобы я могла отплатить ему за то, что сейчас у подруги подобный пустой взгляд.
Но вместо этого я взяла из ее рук украшения и отложила в сторону. Разняла ее сцепленные ладони и крепко сжала.
– Я никому тебя не отдам. Клянусь. Ты все, что осталось у меня в этом мире. – Я поцеловала ее и крепко прижала к себе. И когда моя ладонь погладила ее волосы, по сердцу скользнуло нечто яростное и зазубренное, чего я не ощущала даже с Макаром. С самой ночи моего возвращения мне хотелось подарить Шаре комфорт и безопасность. Но в ту ночь я увидела в ней женщину, которую использовали и отбросили в сторону. Вдову. Сироту. Измученного артритом старика. Она была земледельцем, который возделывал свое поле под обжигающим солнцем. Она была женщиной, умершей в родах. Жрецом, что смотрел в небо, пытаясь увидеть в нем знак от бесстрастного бога.
Я не могла охладить солнце или сделать землю более податливой. Я не могла отвратить смерть или заставить богов говорить.
Но я была ее царицей и могла защитить ее. Нет… я могла куда больше.
Зерно, упавшее в мое сердце, пустило корни: я прославлю Сабу се науками – не только потому, что это мое наследие как царицы, но потому, что таким образом я смогу возвысить самых беззащитных ее людей. И однажды подобные Шаре женщины будут чувствовать только гордость, оказавшись в компании любого иностранного посла, и будут ощущать свое превосходство оттого, что родились в стране, где мудрость равна богатству.
Я отпустила ее, пораженная этой мыслью. И Шара теперь выглядела по-другому, не стала протестовать, когда я набросила расшитую мантию поверх ее платья, надела аметистовые браслеты ей на руку и унизала пальцы яшмовыми кольцами.
– Ты тоже все, что у меня осталось, – сказала она, и я подумала, что Шара выглядит как царица.
В ту ночь, когда передо мной открылись двери и музыка флейты и тамбурина коснулась моих ушей, я вошла в зал, битком набитый богатейшими купцами и торговцами Сабы. Все они прибыли сюда произвести впечатление на новую царицу своими успехами в дальних краях и экзотическими товарами. Но я сменила правила игры. И от меня не укрылось то, как вертятся их головы. Их взгляды метались по сторонам, с одного чуда на другое, как стайка птиц, летающих по саду.
Я попыталась представить себе, каким они видят представшее передо мной зрелище: фонари, доставленные из далеких шелковых земель, горели под потолком, словно сотня далеких солнц… Алебастровые светильники в виде крошечных домиков стояли на ступенях возвышения, витражные окошки пропускали свет, попадавший на гигантский серебряный диск за моим троном, и тот сиял оранжевым, как полная луна урожая.
В центре зала стоял длинный низкий стол, инкрустированный ляпис-лазурью и уставленный серебряными графинами с вином, кубками с вкраплениями ценной бирюзы. Жасмин и белые розы увивали огромные колонны зала, превращая их в благоуханные белые облака.
Вдоль дальней стены музыканты всех специальностей сияли золотом, словно боги. Сияло все, от их туник до их кожи. Даже длинные волосы играющего на лире мерцали золотом на свету.
Белые облачка чистейшего фимиама поднимались над большими бронзовыми курильницами, выкованными в форме горного козла и быка. Дымок струился из их ноздрей – идолы Алмакаха дышали жизнью.
Я подняла взгляд к светильникам над головой, собранным в созвездия вечернего неба, в Звездных Сестер, застывших в безбрежной ночи.
Вон там охотник. А вот звезда Пса, чуть больше, чем остальные.
Алебастровый зал стал поистине настоящим чудом.
От меня не укрылись пораженные взгляды придворных, когда я вошла: серебряные серьги стекали с моих ушей настолько тонкой филигранью, что она сияла живым дождем, золотые пластинки спускались от пояса до колен, а подолом моего платья служили две сотни павлиньих перьев.
Я оставила корону-полумесяц, заменив ее настоящим произведением искусства: серебристой головой горного козла, в глазах которого сияли гигантские рубины, а полумесяц на фоне солнечного диска крепился меж грациозных рогов.
Скрытая вуалью Шара вызвала немало полупоклонов от тех, кто не был уверен – не царица ли соседней страны стоит перед ними. Даже женщины, прислуживавшие мне в покоях, были одеты в платья из дорогой окрашенной ткани, на их шеях и запястьях мерцали яшма и египетский фаянс. И ни один придворный никогда не видел евнуха экзотичнее Яфуша, надевшего толстые золотые наручи.
Двадцать охранников в индиговых одеждах, с серебряными полумесяцами Алмакаха на груди, окружали возвышение с троном. Свет играл на подвесках и рукоятях мечей.
Дальше, за залом, сквозь решетку внешнего дворика на нас глядели сотни глаз тех, кто пришел насладиться зрелищем и насытиться – финиками и ягненком, да, но куда более охотно и жадно гости впитывали рассказы, которые отвезут с собой к родным племенам. Со своего возвышения я уже видела, как слуги разгуливают между ними с огромными блюдами хлеба, фиг, пирогов.
А когда поднялась к трону, юная девушка в серебре, со звездчатой диадемой на лбу поднесла мне чашу с вином.
– Мои дорогие гости, – сказала я, и мой голос разнесся по залу, мгновенно затихшему при моем появлении. – Сегодня у нас ночь путешествий. Мы грузим караваны, готовые отправиться в далекие уголки мира. Но наше путешествие будет необычным. Мы дети Алмакаха! Мы происходим не от земли, как народы меньших богов, но рождены от луны и солнца. А потому мы начинаем свой путь с небес на груди Алмакаха и празднуем в высших сферах! – Я подняла кубок в их честь, и музыка заиграла снова.
Слуги налили воду в серебряные миски для омовения рук, и мой управляющий лично проследил за тем, чтобы гости заняли предписанные им места – весь мой совет из двадцати четырех человек в середине стола, ближе других к трону, а министры торговли, в разноцветных тюрбанах, справа и слева от них.
Далее сидели несколько человек в искусно вышитой шерстяной одежде, рукояти их кинжалов были украшены драгоценными кабошонами и россыпями сияющего цитрина. Мои торговцы. И множество купцов, по обе стороны и до самого конца длинного небесно-синего стола.
– Моя царица, – сказал Вахабил, подошедший и остановившийся передо мной, когда я заняла свое место на троне. Я открыла было рот, чтобы поздравить его, но тут заметила, что рядом с ним шагает мужчина в простом саронге и поясе. Серебряная рукоять кинжала над его поясом была очевидно старинной и демонстрировала герб древнего и гордого клана.
– Я представляю вам Тамрина из Габаана. Сына Шахра из Габаана. Вашего главного торговца, отец которого был главным торговцем вашего отца до него.
Мужчина низко поклонился. Когда он выпрямился, я не спеша оценила элегантные линии его усов и бороды, темную сурьму на веках и поразительный цвет кожи, которую я ожидала увидеть сожженной солнцем, как у земледельца, но вместо этого сам ее оттенок оказался ближе к теплой бронзе. Он не носил колец и иных украшений, за исключением широкого золотого браслета на запястье.
– Моя царица, – сказал он. – Прошу, позволь мне повторить то, что мой сородич, советник Илья фа, наверняка уже говорил тебе, и осудить позорные поступки Амана. И восславить твою решимость в борьбе с ними. Да благословит Алмаках твое правление и да прославит он твое имя.
