Текст книги "Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда"
Автор книги: Торгни Линдгрен
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
~~~
«Я потерян для мира».
Перевод, конечно, не блестящий, но мне все-таки показалось, что я хотя бы отчасти сумел проникнуться малеровской печалью. Не знаю, брался ли за эту песню кто-то из серьезных переводчиков.
Утром в понедельник я повесил на дверь табличку: «ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ».
Потом я отправился к Паулиной мамаше.
Она не открыла, но крикнула из прихожей:
– Кто там? Еще и девяти нет!
– Всего лишь я. Надеюсь, ты жива-здорова?
Тогда она отперла дверь, впустила меня.
– Водка была забористая, – сказала она. – Я пока толком не оклемалась.
Она была в халате, ненакрашенная – я впервые застал ее в таком виде, – под одним глазом красовался синяк. Смотреть страшно.
– С кровати упала, – объяснила она, прикрывая синяк ладонью. – Но сейчас мне уже получше.
– Мне нужен телефон Снайпера, – сказал я.
– Это секрет. В таких кругах люди вынуждены иметь секретные номера.
– Потому я и прошу номер у тебя. Телефонная справочная его не сообщит.
– Я тоже заведу себе секретный номер, – объявила она. – И буду давать его только самым близким друзьям. Как подарок, вместо шоколадных конфет и тому подобного.
– Я мог бы спросить у Паулы. Но не хочу ее беспокоить.
– У тебя есть телефон Паулы?
– Да. Само собой.
– Тебе тоже нужен секретный номер, – сказала она. – С твоей картиной, и вообще.
– Я не тот человек.
– На самом деле его зовут Эрланд.
– Знаю, – ответил я. – Но все зовут его Снайпером.
– Чего ты от него хочешь?
– Так, ничего особенного. Познакомиться хотел.
– Он замечательный. Для Паулы никто так много не сделал. Она для него всё.
– Да, – сказал я. – Почти.
– Ясное дело, он тоже достоин получить цветы. Ты ведь это имел в виду?
– Угу, – кивнул я. – Примерно. Хорошо, что ты напомнила.
– Он любит орхидеи. Такие, в прозрачных пластиковых коробках.
– Я запомню.
– Забавно, чтобы послать цветы, нужен номер телефона.
– Угу, забавно, – согласился я.
После этого она действительно дала мне телефон.
– Думаю, тебе лучше снова прилечь, – посоветовал я. – Повесь на дверь записку.
– Глупости! – воскликнула она. – Все в порядке. Очень мило с твоей стороны заглянуть ко мне. Я в жизни не чувствовала себя такой бодрой и счастливой.
У киоска возле автобусной станции висели вчерашние пресс-анонсы, отсыревшие и смазанные от инея. «УСПЕХ», прочел я, «ПАУЛА» и «БОМБА».
Я заглянул в цветочный магазин рядом с церковью и послал Пауле пять белых лилий.
– Что напишем на карточке? – спросил продавец.
Мысли у меня по-прежнему были заняты Малером, поэтому ничего, кроме «Звучат чудесные трубы», [9]9
Песня Г. Малера на стихи из «Волшебного рога мальчика».
[Закрыть]в голову не пришло, а ниже – только подпись. Позднее я вдруг подумал, что белые лилии, возможно, были совсем не к месту.
Выслушав мое дело, заместитель директора банка попросил меня пройти с ним к директору. Мы поздоровались, и директор предложил мне кресло. Я плохо представлял себе, в каких словах изложить ситуацию, и попробовал вспомнить антикваров, с которыми общался в последнее время. Тем не менее голос у меня сорвался, когда я произнес:
– Какую сумму вы можете ссудить под «Мадонну»?
Тут директор рассмеялся, но смех его прозвучал визгливо и натянуто.
– Мы не ломбард, – сказал он.
– Она надежнее, чем тысяча туннландов [10]10
Туннланд – шведская мера площади, 4936 м 2.
[Закрыть] земли на равнине, – сказал я. – Надежнее доходного дома, лесного участка и лесопильни.
– Возможно, – сказал он. – Однако дома, предприятия и участки существенны совсем по-другому.
– Она весит больше шестнадцати килограммов. Так что субстанции в ней поболе, чем в любом другом знакомом мне предмете.
– Это не принято, – сказал он. – У нас свои правила. И неписаные законы. Мы связаны по рукам и ногам.
– Ты же видел ее.
– Да, видел.
Он надолго замолчал.
– Однако тебя-то мы знаем, – наконец сказал он. – Тебя все знают. Поэтому никакого обеспечения не требуется. Персональная ссуда. Никаких залогов, никаких поручительств. Вопрос доверия, и только.
– Тогда все насмарку, – вздохнул я. – Дело в том, что «Мадонне» назначено сыграть в моей жизни именно такую роль.
Я и сам понимал, что звучит это странно.
– И как же мы ее оценим? – спросил директор. – Наши оценщики знают толк лишь в земле и лесе. Ты не можешь просто выставить ее на продажу?
– Нет. Я никогда ее не продам.
– Все вы одинаковы, – сказал он, – я имею в виду настоящих счастливчиков, тех, кому здорово везет. Упрямые, на козе не подъедешь. Нипочем не уступите. Я давно заметил.
– У меня есть письменные предложения. Наверное, можно считать их вроде как оценкой. – И я вручил директору эти несколько листков; Гулливеров лежал в самом низу.
Он изучал их долго и обстоятельно, а под конец не преминул зачитать вслух:
– Пятнадцать миллионов… Пятнадцать миллионов.
– Да, – подтвердил я. – Пятнадцать миллионов.
– Я поговорю с банковской инспекцией, – сказал он. – Только ради тебя. Можешь зайти завтра?
– Нет. Я лучше подожду.
Он вышел и отсутствовал почти полчаса. Я попробовал почитать брошюру, лежавшую у него на столе. Называлась она «Деньги». «Есть люди, вправду значительные сами по себе», – стояло там в интервью с президентом Совета Европы.
Вернувшись, директор сказал:
– В принципе такая возможность существует. В твоем случае. Для какой цели тебе нужны деньги?
– Для инвестиции. Для фантастической инвестиции.
– Картина должна находиться в нашем хранилище. В качестве залоговой ценности она, как считает банковская инспекция, вполне сопоставима с золотыми слитками. Это чистая формальность. Ведь «Мадонна» остается твоей собственностью. Ты можешь приходить и смотреть на нее когда угодно.
– Это ни к чему, – сказал я. – Я знаю ее наизусть. С закрытыми глазами перечислю количество штрихов и пигментов.
Затем он попытался вытянуть из меня, какую сумму я хочу получить. Но я и сам не знал, о цифрах я ни на миг не задумывался. Он и давил, и заискивал, оба мы хмыкали и мычали, он отходил к окну и смотрел на церковь, я брал листок бумаги и ручку, делал вид, будто пишу что-то, а на самом деле писал буквы алфавита, от первой до последней. В конце концов он произнес:
– Три миллиона. Трех миллионов хватит?
И я ответил, что, пожалуй, да, может, их даже больше чем достаточно, но до чего же приятно спихнуть с плеч беспокойство, ведь чтобы дела шли успешно, требуется чувство защищенности и своего рода душевное умиротворение.
Мы обещали созвониться, в свое время. И уже попрощались, когда он сказал:
– Надеюсь, у тебя нет ощущения, будто ты оскорбил «Мадонну», унизил произведение искусства?
– Произведение искусства унизить нельзя. Дардель и сам поступил бы так же.
На пороге я остановился и процитировал Шопенгауэра:
– Искусство не материя, а только форма. Мир душ.
У Снайпера конечно же был включен автоответчик. Я звонил раз десять, называя свой номер телефона. И свое дело. Насколько вообще мог его сформулировать.
Он отзвонил в три часа, я сидел за столом в мастерской, раскладывал пасьянс «Чертова путаница». Не попади пиковые четверки в одну кучку, он бы сошелся.
– Можешь не представляться, – сказал он. – Я знаю, кто ты такой. Паула часто о тебе говорит.
Но я все же сказал:
– Я владелец «Мадонны с кинжалом» Дарделя.
– Да, знаю. И поздравляю.
– Вообще-то Паула – совладелец. Картина принадлежит нам обоим. Ей и мне.
– Вероятно, об этом она забыла. Словом не обмолвилась.
– Некоторым образом «Мадонна» мне от этого еще дороже. Такой уж я человек. Деньги меня не интересуют.
– Через полчаса мне надо быть на бирже. В ресторане то есть. На бирже. У меня масса дел.
– Могу себе представить.
– Стало быть, если у тебя ко мне дело, выкладывай напрямик.
– Я хочу выкупить Паулу.
– Выкупить, – повторил он.
– Да, выкупить.
Я не думал, что он сразу поймет, о чем я толкую, и даже воображал, что он онемеет. Но не тут-то было.
– Вот как, – сказал он. – А зачем она тебе?
– Она будет петь Шуберта и Мендельсона. Равеля и Малера. Сможет исполнять Сати, Грига, Бузони.
Не знаю, почему я назвал Бузони.
– Это все? – спросил Снайпер.
– Она будет вести достойную жизнь, абсолютно подлинную. Будет совершенствоваться. Я не знаю другого человека, равного ей талантом. Столь же незаурядного и блистательного.
– Тут я с тобой согласен. Паула – настоящая жемчужина.
– Три миллиона. Я думал предложить три миллиона.
Но он и тут не умолк.
– Ты пойми, – сказал он, – ведь это я создал Паулу. Без меня ее бы просто не было.
– Нет, – возразил я, – это я ее создал. Я опекал ее чуть ли не с рождения.
– Ну-ну, – буркнул он.
– У нее, понятно, были родители, но я считал ее и своей. Мы росли вместе. Она мне как сестра. Я учил ее всему.
– Так ведь ты вроде на десять с лишним лет старше ее?
– Да, примерно.
– В таком случае вы, черт побери, никак не могли расти вместе.
– Меня эти десять лет не волновали, – пояснил я. – Я снова стал маленьким, потому мы и росли вместе. И я никогда об этом не жалел.
– Тебя впору в цирке показывать, – заметил Снайпер. – Надо же, человек, который по желанию становится маленьким.
– Твои циничные замечания меня не волнуют, – отрезал я. – Тебе этого не понять. Ты ничего не знаешь про меня и про Паулу.
– Она не продается, – сказал он. – Я никогда ее не продам.
Затем он разъяснил мне, какой я инфантильный дурак, какое смехотворное ничтожество, какой отсталый деревенский торгаш. Я, мол, застрял в подростках. И он хочет дать мне совет: не стоит воображать, будто эта миллионная картина прибавила мне толику роста или сделала хоть чуточку примечательней, я как был, так и остался паршивым багетчиком и если хоть раз попробую оторвать взгляд от своего стола, то наверняка окочурюсь от головокружения и ужаса, так что самое милое дело для меня – покрепче держаться за стусло, тюбик с клеем да угольник.
Каждое его слово было правдой.
А потом он захохотал, громко, раскатисто, словно рычал и орал на меня, – пришлось отвести трубку подальше от уха, чтобы не оглохнуть.
Лучше бы он обсмеял меня так с самого начала, заткнул мне рот, не дал сказать ни слова.
– Но Пауле мы об этом не скажем.
– Да, – согласился я, – пожалуй.
После я лег на пол, вытянулся во весь рост, есть у меня такая привычка. Пол – самое надежное место для лежания. Вероятно, я даже вздремнул, точно не помню. Но немного погодя – минут через пятнадцать или через час – встал, прошел в магазин, отключил сигнализацию и отпер дверь. И табличку снял, ту, с надписью «ЗАКРЫТО, ПО БОЛЕЗНИ». Я вправду чувствовал себя так, будто разом полностью выздоровел.
Задним числом я пожалел об этом. Мог бы разложить пасьянс. Мог бы заняться чем угодно. Только вот открывать магазин мне не следовало.
Пришел клиент. Я решил, что он клиент.
Он прошелся по магазину, рассматривая картины, одну за другой, потом осторожно отодвинул драпировку и заглянул в мастерскую; на нем было теплое синее пальто с поясом, с виду вроде бы мой ровесник, жесткие черные волосы зигзагом зачесаны на лоб. Временами он останавливался, потирал указательным пальцем подбородок, словно эти подлинные, писанные маслом картины внушали ему не то задумчивость, не то неуверенность.
– Маленькие стоят четыре сотни, – сообщил я. – Большие – шесть.
– Вообще-то я в искусстве не разбираюсь. Однако иные твои картины прямо-таки берут за душу, притягивают к себе.
– Совсем равнодушным быть невозможно, – заметил я. – Хоть до судорог в мышцах себя мучай, а полного равнодушия все равно не добьешься.
Он поднял голову и уставился на меня, смотрел долго, пристально, словно я тоже картина, изображающая нечто более примечательное и более оригинальное, нежели думалось поначалу. И я почесал лысину.
– Всё и всегда пребывает в движенье и возвращается снова и снова, – сказал он. – Пропасть невозможно.
Это цитата, я узнал ее. Только не мог вспомнить, кому она принадлежит, и сейчас не вспомнил. Возможно, Ницше.
Затем он представился. Сказал:
– Наверно, я должен представиться.
– В этом нет нужды, – сказал я. – Большинство клиентов остаются для меня безымянными. Нельзя же зацикливаться на всех и каждом.
Оказалось, он из налогового ведомства. Из губернского налогового управления. Назвался, по-моему, начальником инспекции.
– Вот оно что, – сказал я. – Вообще-то я мог бы и догадаться. Глядя, как ты рассматриваешь картины.
– В последнее время ты невероятные сделки провернул. Огромными суммами ворочаешь. Признаться, в нашем округе редко услышишь о таких деньжищах. А уж на бумаге мы их вовсе не видим.
– Да, я и сам недоумеваю. Иной раз проснусь ночью и поневоле спускаюсь сюда, включаю свет, чтобы удостовериться, что все это правда. Хотя для меня дело вовсе не в деньгах.
– Неужели? Но если не в деньгах, то в чем же тогда?
– Искусство и деньги – два разных мира. Искусство не виновато, что на него есть рыночный спрос. Но даже самые грязные деньги не могут запачкать настоящее произведение искусства. Искусство всегда совершенно чисто и непорочно. Все подлинное, настоящее исполнено чистоты.
– Звучит прямо как выдержка из книги, – заметил он.
– Да, так оно и есть.
– О каких же грязных деньгах ты говорил?
– Да о любых. Так в цитате.
– Но ведь ты занимаешься коммерцией. – Широким жестом он обвел стены. – Это – источник дохода. Торговое предприятие.
– Надо же каким-то образом зарабатывать на жизнь, – сказал я. – Вот я и делаю, что могу. И питаюсь, считай, одной только кашей да кефиром.
Я упомянул про кашу и кефир, хотя знать не знал, касается ли это его.
– Очень нас заинтриговали твои дела, – сказал он. – В последнее время. Я имею в виду, наше ведомство. И хоть убей, никак у нас концы с концами не сходятся.
– Так и незачем вам за меня переживать. Я всегда своими силами управляюсь.
– Суммы-то огромные. Откуда они? Мы ведь читаем газеты.
– Н-да, в самом деле можно подумать, что все это чистейшая выдумка. Я стараюсь не читать газеты.
– Так вот, у меня к тебе дело. Мы хотим узнать побольше. Действительно хотим, чтобы ты разъяснил нам эту историю.
– В сущности, ничего особо странного и удивительного здесь нет, – сказал я.
Засим я сообщил ему все то, что изложил на предшествующих (девяноста восьми) страницах, начиная с прадеда из Рагшё и миссионерских аукционов и кончая им самим и нынешним днем, когда он вошел в магазин, а я принял его за обычного клиента. Поднялся с ним в квартиру, показал черный ларец, потом дал прочитать замысловатые прадедовы буквы, «СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ», предложил на пробу сыграть на дедовом фортепиано, чтобы он почуял приятный запах вишневого и грушевого дерева, разыскал старые бумаги, показал строчки и подробности, которые могли его заинтересовать, дедовы непонятные чертежи, и бабушкины кассовые книги, и чеки на весь купленный отцом сахар и дрожжи, и мой гимназический аттестат, и мамино свидетельство о смерти. Усадил его в кресло перед книжными стеллажами, а сам рассказывал стоя, наслаждался, что имею слушателя, приятно было рассказывать так долго, со всеми подробностями, рассказ я сопровождал надлежащими жестами, имитировал голоса, изображал походку и движения тех или иных людей, а он внимательно слушал. Я и на мандолине ему сыграл, «О sole mio». Он мне понравился. А наши с Паулой марионетки вызвали у него совершенно искренний, неподдельный смех.
Когда я в конце концов умолк, сказав напоследок:
– А теперь мы с тобой сидим тут вдвоем, – он заметил:
– Вообще-то все это звучит не очень правдоподобно. – Он помял рукой подбородок, словно от необъяснимой боли, и повторил: – Нет, ни один разумный человек этому не поверит. За километр фальшью разит.
– Увы, я вправду очень старался.
Так оно и было. Старался, да еще как.
– И одновременно ты чертовски правдив, – сказал он. – До того правдив, что прямо-таки жалость берет.
– Да, – сказал я.
– Все, что ты говоришь, наверняка правда. Но как государственное ведомство мы едва ли можем принять это на веру. Нам необходимо проконтролировать достоверность.
– Рассказчик из меня никудышный. Но если б я все записал, чтобы ты мог проконтролировать слово за словом, тогда бы ты мне поверил?
Он еще энергичнее потер подбородок и после долгого молчания сказал:
– Отличная мысль. Четкая и ясная. Испытаю ее на коллегах. Думаю, пройдет на ура. Так что давай, запиши-ка все это.
– Вообще-то я пишу редко, – сказал я. – Вчера вот, как я уже говорил, перевел песню Малера. А так, считай, никогда и не пишу.
Угощать его я не стал. Да и предложить было нечего.
– Если у меня когда-нибудь заведутся деньги, – сказал он перед уходом, – я куплю у тебя одну из картин.
Ночью позвонила Паула. Она всегда звонила после концертов. Разговор был самый обычный. И она сообщила, что дядя Эрланд нанял ей телохранителя. Днем он будет повсюду ее сопровождать, а ночью будет спать у нее под шляпной полкой. Звонил какой-то псих, хотел купить ее. Несколько миллионов предлагал. А с такими психами надо держать ухо востро. Потому и телохранитель. На всякий случай.
– Я тоже ужасно о тебе тревожусь, – сказал я. – Так что надо сказать ему спасибо.
Я рассказал ей, что приходил сотрудник из налогового ведомства и что я в два счета его спровадил.
~~~
Если, сажая яблоню, закопать под нею негашеную известь и непрерывно жечь рядом большие костры, то всего за несколько недель она вырастет, зацветет и даст плоды. Не знаю, правда ли это.
Вот и меня на месяц-другой словно бы внезапно поместили в этакое искусственное, если не сказать противоестественное тепло. Я потел, щеки горели, кончики пальцев зудели и жгли, будто я держал их над огнем. И мне в самом деле чудилось, что я расту, становлюсь больше, и значительнее, и благополучнее.
Правда, репортеры и антиквары уже не приходили, и любопытных, что прикидывались клиентами, изрядно поубавилось, однако «Мадонна» по-прежнему стояла у меня, сияющая, пламенная. А происходившее с Паулой опять же только повышало температуру моего бытия.
Мать Паулы снова начала скупать все еженедельники, какие попадались ей на глаза, а прочитав, отдавала мне, каждый день приносила новые и забирала старые. Я сидел в магазине и читал, одним глазом глядя, так сказать, в журнал, а другим – на «Мадонну»; я ни о чем таком не помышлял и не понял, как это случилось, но между «Мадонной» и Паулой возникла некая таинственная связь. Паула присутствовала в любом журнале, часто на обложке и всегда внутри. Писали о ее костюмах, о гастрономических привычках, о доходах, о косметике, которой она пользовалась, о ее детстве, о педагоге-вокалисте, с которым она ежедневно занималась, и о больших секретах в ее жизни. Один из журналов объявил конкурс под названием «Отыщи отца Паулы». Этого необычайно, если не сказать болезненно музыкального иммигранта, что совершенно необъяснимо исчез, когда ей было всего пять лет, так они писали. Кто его найдет, получит двадцать тысяч крон. Почти все в этих журналах было мне в новинку, иной раз я прочитывал несколько страниц кряду с неподдельным любопытством, как будто Паула была мне чужая.
Про это я мог бы и не рассказывать, большинство хорошо помнит, что о ней писали.
Главное место отводилось, понятно, любовным историям. Зачастую выходило, будто она крутит романы сразу с двумя-тремя мужчинами – с артистами, кинорежиссерами, миллионерами, даже с одним бельгийским графом и с несколькими теледикторами, с одним теннисистом, с одним адвокатом и прочими, всех я уже не помню. Мы с Паулой о подобных вещах не говорили, они нас не интересовали.
Порой мне недоставало посетителей, что на первых порах заходили к нам с «Мадонной». В магазине и в мастерской стало до странности пусто. Я-то думал, что такой шедевр, как она, навечно сохранит свою притягательность, что сила ее исчезнуть не может. Случалось, после обеда я выпивал водки или принимал пару таблеток магнецила, чтобы унять жар и беспокойство и прогнать мысли о всяких там незнакомцах, которых ждал, да так и не дождался.
– Такое ощущение, будто, того гляди, произойдет невесть что, – сказал я Пауле.
– Все зависит от случая, я всегда знала.
– А я никогда раньше об этом не задумывался.
Но после нашего разговора несколько дней только и думал, что о случае.
Случай – сила недобрая, зловещая, умный человек не станет на него полагаться. Однако он щедр, и не сыскать другой силы или инстанции, которая так ясно и решительно говорит: все, что нам дается, мы получаем от щедрот и по милости, совершенно незаслуженно, а потому можем надеяться, что впредь получим еще больше; случай требует от нас только одного – смирения. Если пытаешься противиться случаю, не хочешь, чтобы он настиг тебя, или не желаешь от него чего-то особенного, тогда остается лишь попробовать спрятаться в каком-нибудь месте, где он тебя не отыщет.
Правда, едва ли от этого будет толк. Можно подумать, что мы, куда бы ни отправились, носим случай с собой, что он у нас внутри. Есть у нас внутри нечто такое, в чем больше разума, нежели в голове. Вероятно, это и есть случай.
Пришло несколько писем, совершенно для меня неожиданных. Они словно бы подтверждали мои слова, что произойти может невесть что.
Одно было от Марии, от той женщины, которая прожила у меня несколько месяцев. Собственно говоря, писала она, мы по-прежнему живем вместе. Она вовсе меня не бросала. Просто немножко поездила по округе, и все. Сейчас гостит у знакомого в Евле. И скоро вернется домой. Так что я не должен забывать, что половина этой изумительной картины принадлежит ей. Хотя, хорошо зная меня, она в глубине души не сомневается, что я ни секунды не помышлял о том, как бы ее обмануть. Напоследок ей хотелось бы только упомянуть один параграф закона о совместном хозяйстве сожителей и выразить надежду, что я буду беречь себя и картину до ее возвращения, а вернется она, видимо, через месяц-другой, но это не имеет значения, время не играет никакой роли, когда люди по-настоящему любят друг друга.
Второе письмо прислал Дитер Гольдман из Карлстада. Он поведал мне историю «Мадонны». Я и не предполагал, что мне доведется хоть немного узнать о ее происхождении. Конечно, я понимал, что, прежде чем стала моей, она жила своей жизнью, и порой забавы ради пытался придумать, что с нею было до меня, но избегал нахально-субъективных деталей. Ее окружала аура благородства и скромной сдержанности. А Дитер Гольдман действительно знал всю ее историю. Его письмо – подарок, преподнесенный случаем. Если будет охота, я позднее расскажу, что было в этом письме. В заключительных строках Дитер Гольдман писал, что «Мадонна» бесспорно принадлежит ему, его право собственности никоим образом нельзя поставить под вопрос, весной он заедет и заберет ее. Работает он в страховой отрасли, так что время найдет.
В тот вечер я опять перенес матрас в магазин. А ночью мне приснилось, что Мадонна вышла из рамы, забралась ко мне под одеяло и сказала, что она моя навеки.
В один из последних дней перед Рождеством позвонила Паула и сообщила, что переехала. Дядя Эрланд подарил ей к Рождеству трехкомнатную квартиру на площади Карлаплан, купленную компанией «Паула мьюзик». Она ни о чем не подозревала, телохранитель, который после концерта отвозил ее домой, просто доставил ее на новое место, а вся ее мебель, одежда, безделушки уже были там.
– Теперь ты можешь приехать когда угодно и жить у меня, – сказала Паула. – У телохранителя тоже есть своя комната.
На это Рождество мы с Паулой обменялись подарками, чего раньше никогда не делали. Не то решили, что наконец располагаем средствами, не то лишь теперь ощутили такую потребность. Я каллиграфическим почерком вывел на акварельной бумаге свой перевод песни Малера и поместил его в рамку со стеклом. Получилось красиво. А Паула подарила мне «Книгу рекордов Гиннесса». Самое тихое место на свете – лаборатория в Нью-Джерси, именуемая Мертвой комнатой, там совершенно ничего не слышно. Самая высокая температура тела, какую выдержал человек, зарегистрирована у Вилли Джексона, пятидесятидвухлетнего негра из Атланты, штат Джорджия, и составила 46,5° Цельсия.