Текст книги "Сорок роз"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

– Они пролетели вмиг. Как один день.

Упрятанные в саркофаг часы словно бы затикали громче; где-то в коридорах хлопнула дверь, а в церкви грянуло многоголосое песнопение: «Глава окровавленная и в ранах».

– Я буду краткой, Кац. Мы имеем ответное письмо некоего Майера. И оное свидетельствует, что вы предложили себя этому мужчине, как… как бесстыдно-грязная… вам известно это слово, для нас оно не существует. Вы меня поняли, Кац?

– Да, ma mère.

– Своим поступком вы огорчили Спасителя. И вашего брата, священника. Мы поставили его в известность об этом эксцессе. Монсиньор не может приехать за вами, и, видит Бог, мы его понимаем – с такою, как вы, не хочется иметь ничего общего. Домой вы отправитесь одна. Необходимую сумму денег на дорогу получите у привратницы. Равно как и ваше светское платье. Есть еще вопросы?

Мария пала на колени.

– Ma mère, – воскликнула она, – простите меня!

– Вы с ума сошли! Встаньте!

– Ma mère, я заслужила ваши упреки! Накажите меня! Но будьте милосердны! Даруйте мне жизнь – позвольте жить дальше в лоне сообщества!

– Что вы делаете, дурочка сумасбродная!

– Целую ваши ноги.

– Вы в своем уме?!

– Преподобная матушка, я согрешила. Но поймите, благодаря этому мне открылось, как хорошо я чувствую себя здесь, в монастыре. Здесь мой дом. Здесь рай. Можно мне остаться?

* * *

Грохот, лязг, треск – ворота монастыря закрылись. На замок. На засов.

В предполуденной тишине слышался только шорох метел: монахини подметали площадь перед церковью. Но вот метлы замерли, а окна песчаникового фасада облепили пансионерки – нельзя же пропустить уход изгнанницы. Всем хотелось увидеть, как маленькая дерзкая Кац с чемоданчиком в руке и сумочкой под мышкой, спотыкаясь на выбоинах, идет по тернистому пути к свободе.

Тут затарахтел звонок.

Откуда ни возьмись, появился велосипед.

Пансионерки в окнах подались вперед. Что там происходит?

Молодой парень в развевающемся плаще подкатил к Кац. Ленточка корпорации на груди, на голове картуз, надетый набекрень. Волнение захлестнуло Марию, огнем оплеснуло лицо, щеки, уши – Господи, я люблю его! Вот он, мужчина моей жизни! Она испуганно остановилась. Взвизгнул тормоз, щелкнули каблуки, и молодой человек громко – все пансионерки услышали – представился:

– Майер Максимилиан, студент-правовед!

– Максимилиан Майер, – с улыбкой поправила она. – Мы же не в армии.

– Прошу прощения!

– Мария Кац.

– Я не опоздал?

– Ни на секунду. Будьте добры, возьмите мой багаж!

Он повиновался, и она послала фасаду гордую улыбку. Окна с треском захлопнулись, метлы поспешно взялись за уборку.

Она ему понравилась? Хоть чуточку? В августе ей сравнялось шестнадцать, но в летнем костюме, который ей вернули сегодня утром, она вполне могла бы выдать себя за двадцатилетнюю, за garçonne [38]38
  Эмансипированная девица (фр.).


[Закрыть]в стиле ар-деко. На ней была высокая шляпка, чьи поднятые вверх поля зрительно увеличивали лоб, и Лавандины красные лаковые туфельки. Ужас! Они стали ей малы, каждый шаг причинял боль, и она бы не удивилась, если б из них просочилась кровь. Из переливчато-зеленого платьица, в котором в незапамятные времена появлялась в столовой «Модерна», она тоже давным-давно выросла, но, к счастью, могла задрапировать сей изъян белым маменькиным боа из перьев, небрежно наброшенным на плечи. Пансион, церковь, башни отступали вдаль. Надо завести разговор и наконец-то выяснить, кто подвиг Майера на эту поездку.

– Можно спросить, кто вас известил?

– Ваш брат. Сам он, увы, приехать не мог.

– Он позвонил вам по телефону?

– Нет, прислал телеграмму, – ответил Майер. – Монсиньор апеллировал к моей чести. И вот я здесь.

Долговязый, стройный, молчаливый, он шагал рядом; правая рука спокойно лежала на руле велосипеда, взгляд устремлен на окрестные вершины, уже побелевшие от снега.

– По правде говоря, мой приезд, – наконец произнес он, – не вполне обусловлен телеграммой.

– А чем же?

– Фотографией. – Он до ушей залился краской.

– Ах да, верно! – притворно удивилась Мария. – Я ведь вложила в billetфотокарточку. Ну и как вам оригинал? Вы не разочарованы?

– Нет, не разочарован. А вы?

– Я? Не знаю.

Это была чистая правда. Она не знала, как отнестись к Майеру. Вообще-то он производил приличное впечатление. Рубашка с воротничком, галстук, шерстяной жилет. Светлые волосы зачесаны назад, роговые очки с круглыми линзами и симпатичная хищная улыбка. Правда, штанины на длинных худых ногах схвачены уродливыми велосипедными зажимами, а плащ явно коротковат, особенно рукава, – вероятно, позаимствован у приятеля-корпоранта. Интересно, о чем он думает? Жалеет, что приехал за ней?

– Мне двадцать четыре года, – после долгого молчания сказал он. – Если б не армейская служба, давно бы защитился.

Двадцать четыре! Господи, значит, он на восемь лет старше ее, на целых восемь лет! Губендорф права: этот Майер сущий Мафусаил, да еще с зажимами на брюках! Она слегка затянула боа на шее. Восторженность схлынула, и ей вдруг показалось, что зубы у него чересчур длинные, чересчур желтые. Лучше не смотреть, а то станут еще длиннее. Оба опять замолчали. За стенами монастыря было теплее, но вокруг гулял ветер, облака плыли в вышине, и мисс в генуэзском летнем наряде начала зябнуть. Что ж он все молчит-то? Впрочем, нет, как раз надумал что-то сказать.

– На собраниях корпорации, – сообщил Майер. – Меня считают пламенным оратором.

– Вот как, неужели?

Он вскинул вверх подбородок и застыл на месте, будто памятник самому себе. Бог ты мой, а ведь начиналось все так хорошо! Видимо, он ждал, что его признание или ораторский талант удостоятся похвалы, поскольку же оной не последовало, уголки губ резко поползли вниз.

– Садитесь! – скомандовал он. – Чемоданчик возьмете на колени, а сумочку я суну в карман брюк. Видите? Вот так!

Она подтянула юбку повыше и уселась на багажник.

– Готовы, барышня Кац?

– Готова, господин Макс.

И они сломя голову помчались вниз по серпантину горной дороги, он смеялся, она вскрикивала, но от радости, словно во хмелю, хватая ртом пахнущий снегом воздух и тесно прижимаясь к спине этого замечательного Майера, за которого внизу, в долине, немедля выйдет замуж.

* * *

Безымянная станция. Нигде ни единой буквы, вывеска снята, расписание поездов отсутствует. Лампочки фонарей на перроне выкрашены в синий цвет, как застывшие капли чернил. Вдали, среди затянутой туманом путаницы стрелок, расплывчатый сигнальный огонек. На скамейке перед вокзалом спят женщины, все в платках, завязанных над лбом этакими заячьими ушками, и в тихом ужасе Мария поняла, что за три монастырских года мода в корне изменилась. И она, garçonneв переливчато-зеленом шелковом платьице, безнадежно выпала из времени. Платья стали плотнее, люди – худощавее. На другой стороне площади – несколько мулов, тяжело навьюченных мешками с картошкой, кожаными сумками, боеприпасами и какими-то черными трубами. Ближняя деревня тоже без названия, без таблички, а указатель на дороге к перевалу – просто штанга, нелепо торчащая в небо.

– Вы знаете, о чем будете думать перед сном?

Майер вытаращил глаза. Видно, он не из тех, кто перед сном размышляет.

– Обычно, – сказал он после некоторого раздумья, – я сразу отключаюсь. Если хочешь чего-то добиться, надо спать как следует.

– Ах вот как, неужели?

– Так учит история. Великие личности, как правило, отличались превосходным сном.

– Сегодня ночью вы наверняка будете думать, что я до ужаса беспомощная.

– Вы долго пробыли в монастыре?

– Три года.

– Суровая штука, этакая жизнь.

– Ах, да ничего, терпимо. Со временем привыкаешь. А под конец…

– Да?

– Боюсь, я не сумею объяснить.

С чемоданчиком в руке и сумочкой под мышкой она стояла перед станционным зданием; лаковые туфельки тисками сжимали пальцы, а пламенный оратор молчал.

– Ваш поезд, – наконец выдавил он, – отходит в одиннадцать двадцать шесть.

Еще целый час, ужас какой! Остается уповать на то, что ему хватит такта поскорее убраться отсюда, и она сказала с улыбкой:

– Пока мы спускались в долину, мне стало ясно, на что вы решились ради меня. Весьма порядочно с вашей стороны. Как насчет выпить по глоточку на прощание?

– Увы-увы.

– В кармане пусто?

– Хоть шаром покати.

Нет, такой унылый финал ей не подходит. Она быстро достала желтый бумажный кулечек с деньгами на дорогу, помахала им как колокольчиком и сказала:

– Если я сойду остановкой раньше, хватит на пиво.

– Согласен, но потом мне придется сразу уехать, путь-то неближний.

На вешалке в пустом станционном буфете висели подшивки газет, перехваченные деревянными планками, почерневшими от холодного, испуганного пота; подавальщица подошла в сопровождении собаки и нисколько не возражала, что Майер закатил велосипед в помещение и поставил у двери.

– Если нацисты перейдут границу, – объявил он, – все произойдет в два счета. Все колодцы будут отравлены, все мосты взорваны. Таблички с названиями населенных пунктов и дорожные указатели мы уже демонтировали. Да-да, барышня Кац, мы станем упорно защищаться!

Вся страна осталась без имен, только у нее было имя – Кац! Господи Боже мой, за три года, проведенных в вечности, изменилась не только мода: всестало другим – холоднее, тусклее, серее. Ни надписей нигде, ни огней. Умолкшая страна теней, в кольце держав Оси. [39]39
  Имеется в виду ось Рим – Берлин – Токио.


[Закрыть]Шепотом она заказала стакан пива и яичницу из двух яиц, на что Майер заметил, это, мол, целых три остановки.

Мимо станции с грохотом промчался эшелон с боеприпасами, а когда шум его затих в долине, Мария сказала:

– Странно все-таки, что я сижу здесь именно с вами.

Он недоверчиво взглянул на нее.

Улыбаться она не стала.

Тогда он изобразил усмешку и тихо заметил:

– Вероятно, вы намекаете на тенденцию журнала.

– Это довольно-таки гадко. Dégoûtant! [40]40
  Отвратительно! (фр.)


[Закрыть]Должна вам сказать, у меня еврейские корни. Вы шокированы?

– Я не антисемит, – смущенно отозвался он. – И очень надеюсь, что между строк это можно было прочитать. Взгляды моего работодателя, поверьте, я никоим образом не разделяю. Впрочем, доктор Фокс единственный, кто публикует мои опусы. И щепетильность я себе позволить не могу. Мне нужны деньги. Я хочу подняться наверх, вылезти из этого дерьма. Давайте-ка сюда яичницу! – приказал он подавальщице, потрепал овчарку по холке, хохотнул и жадно принялся за еду.

Завороженно и одновременно с некоторым удивлением она наблюдала, как он ест. Когда он прихлебывал пиво, кадык ходил вверх-вниз.

– Ах, как хорошо! Можно спросить, чем занимается ваш папá?

– Тише! – прошептала она, взглядом указывая на господина, который только что вошел в буфет и раздумывал, куда бы ему сесть.

– Это коммивояжер, – ухмыльнулся Майер. – Небось соусы в кубиках продает.

– Соусы в кубиках?

Да. В этом деле он собаку съел. Сам какое-то время ходил от двери к двери, с гердеровской энциклопедией, работенка та еще, ему ли не знать, клиент либо клюет сразу, за десять секунд, либо сделки не будет. Так он, кстати, и с Фоксом познакомился, с работодателем. Пытался всучить ему энциклопедию.

– Он сразу клюнул?

– Так точно. – Майер опять усмехнулся, а потом объявил, на удивление красноречиво, что Французская революция оставила человечеству два важных завоевания: а) соус для жаркого в кубиках и б) брак по любви.

– Брак по любви?

– Да, брак по любви. Обыватель любит компактность, – продолжал Майер, очищая хлебной корочкой тарелку, – и потому соединяет несоединимое: жидкое и твердое, соус и кубик, любовь и брак. Раньше, как известно, было иначе. Любовь отдельно, брак отдельно. И знать заключала браки главным образом по политическим соображениям. Чтобы помирить враждующие кланы, обеспечить власть. Крестьяне руководствовались тем же принципом. Главным для них была не невеста, а ее приданое, альпийские пастбища, пашни, скот.

– А любовь?

– Любовь, – ответил Майер, с аппетитом жуя последнюю корочку, – в те добуржуазные времена предназначали небесам. Или любовнику. Короче говоря, лишь последние несколько десятилетий считается, что любовь и брак суть одно и то же. Вот почему эти узы крепостью не отличаются. Лично я на сей счет иллюзий не строю. И при всем уважении к буржуазному браку полагаю, что любовь – это нечто абстрактное, нечто абсолютное. Как Бог или истина, благо, красота. Нечто беспредельное. Но беспредельности, милая барышня Кац, и тут я полностью согласен с доктором Фоксом, беспредельности здесь места нет. На земле небес не бывает.

– Только соус в кубиках.

– Да, – кивнул он, – соус для жаркого, в кубиках.

Когда подошел поезд, Майер сумел выбить для Марии билет до самого дома, до городка. Сказал кассиру, что она медсестра из Красного Креста и сегодня ее ждут на службе.

В вагоне Мария открыла окно и высунулась наружу. Закрылись последние двери, кондуктор вспрыгнул на подножку, послышался свисток, дежурный взмахнул сигнальным диском, и Майер, вцепившись в велосипед, ценнейшее свое достояние, с которым собирался выиграть войну, рванул по перрону, стараясь не отстать от ее окна, от колонны к колонне, все быстрее, быстрее. Хочется ли ей увидеть его снова? Может, пригласить его? Она раздумывала, он бежал, она махала рукой, он что-то кричал, но поезд гремел все громче, перестук, громыхание, лязг, пыхтение, грохот, перрон остался позади, велосипед упал, и вот уж маленькая станция с долговязым светловолосым парнем, словно мишень, прижимающим к груди картуз, исчезла меж высокими стенами скал, в дальнем закоулке иссиня-серой долины, окутанной клочьями тумана, – Мария ехала домой.

Поезд катил вперед, дальше и дальше, и, когда долина осталась позади, Мария успокоилась. Макс Майер, сотрудник пронацистски настроенного д-ра Фокса, не пара девушке-еврейке.

Столп

Мария ходила в городскую гимназию, а вечера, как прежде, проводила за роялем, вместе с папá.

Она робела расспрашивать старого господина о его приключениях, а он избегал заводить с дочкой разговоры о жизни в пансионе. Оба сосредоточились на музыке, на технических указаниях, на перемене ритма. Ее это устраивало, деликатность папá была очень кстати, ведь Мария тоже предпочитала не распространяться о минувших годах.

Однажды утром, незадолго до Рождества, когда она спешила к мессе, одна из прохожих приветливо ей кивнула. Мария была так озадачена, что, не ответив на поклон, торопливо пошла дальше, но в церкви заметила, что приветливость прохожей отнюдь не случайна. Другие женщины тоже здоровались с нею как со старинной знакомой. И табачные плевки прекратились, тротуар у нее за спиной оставался чист, а мясник, если и выходил из лавки в своей тесной, забрызганной кровью куртке, то с интересом глазел на небо, где все чаще гудели бомбардировщики союзников.

Как-то вечером папá позвал ее на террасу. Он стал у парапета, она тоже, и оба долго, не говоря ни слова, смотрели в туман, ковром укрывший озеро. Затемнение пока не отменили, и огней нигде не было видно – ни освещенных окон, ни фонарей, ни автомобильных фар. Холодало, настала ночь, и неожиданно папá, положив ладонь ей на предплечье, сказал:

– Смотри, звезды тоже подчиняются законам гармонии.

Он сказал «гармонии»?

Ей вспомнилась Генуя, где она с шелковым зонтиком сидела на причальной тумбе и смотрела на черную стену моря, за которой исчезла «Батавия». Вспомнились кошки, шнырявшие по безлюдной, залитой лунным светом набережной, рыбак, замерший среди своих сетей, странствующий цирюльник, поджидавший клиентов под газовым фонарем, и медленно удалявшийся катер. Она никогда не забудет, что ощутила тогда: бесконечность Вселенной, где осталась совсем одна, без отца, без матери, сирота, у которой даже слез нет. И внезапно, кажется, поняла, что имел в виду папá. Поняла не умом, а душой. Чутьем угадала, что во всем был и есть смысл – и тогда, в гавани, и сейчас, на террасе. Меж нею и вуалью галактик наверняка существует взаимосвязь, гармония, пронизывающая и определяющая все – ее страдания, небеса, мир и ее счастье. На незримых линейках нотного стана висели во мраке звезды.

Волшебное слово освободило их сердца, развязало языки. Она схватила его старую, пахнущую табаком руку, оросила ее слезами. Он обругал ее истеричкой, но при этом смеялся, и в конце концов она рискнула спросить, вправду ли он тогда уехал в Африку.

– Оставим эти давние истории, красоточка моя!

– Нет, папá. Я хочу знать. Ты бросил меня в Генуе!

– Глупости! Я знал, что на борту «Батавии» находятся твои тетушки, они сообщили об этом телеграммой. Орден вызвал их на родину, чтобы во время войны они работали в лазарете. Il faut profiter de l’occasion,надо пользоваться случаем…

– Тетушки чуть не разминулись со мной.

– Верно, – улыбнулся папá. – Но все же вы нашли друг друга.

С того вечера они после музыкального урока нередко выходили на воздух, в парк или на террасу, рассматривали кочки, растирали в пальцах еловые хвоинки, а потом, едва не сталкиваясь носами, вдыхали их аромат.

* * *

Майер! В святое воскресенье! В марте 1944-го. Ужас! Господи, какой ужас! Уже битых четверть часа он стоял у окна, сцепив руки за спиной, глядел в светлую даль, где задувал фён; от его облика веяло уверенностью капрала, совершившего на границе массу героических поступков. Ах, что это выползло там из-под стола? Луиза.

– Я искала клубок шерсти, – объяснила она, – не обращайте внимания!

Папá тоже удалился, коротко поздоровался, простонал: «Фён, ужасная погода!» – и поспешно ушел.

Когда часы снова захрипели, Мария не выдержала.

– Если память мне не изменяет, – насмешливо сказала она, – тогда, в станционном буфете, вы говорили, что намерены воспользоваться военным временем.

– Я так и сделал.

– Вот как, неужели?

– Унтер-офицер.

– Ну-ну.

– В скором времени лейтенант.

– Поздравляю.

– Спасибо.

Молчание.

– Вы по-прежнему пишете?

– Не для доктора Фокса.

– Понимаю.

– Я никогда не разделял его взгляды.

– Н-да, вот так меняются времена. Во всяком случае, мы это чувствуем. После Сталинграда то один, то другой приходит снова.

– Так-так.

– Давние клиенты и поставщики. Люди, о которых мы давным-давно ничего не слышали. В городке со мной опять здороваются. Даже мясник. Он представляет католическую партию.

– Сколько ему лет?

– Понятия не имею. Наверно, около пятидесяти. Вы задаете вопросы, господин капрал?

Ветер усилился, волны заплескали о берег.

– А как вы, барышня Кац? Как вам жилось все эти месяцы?

– Учусь в городской гимназии. И каждую свободную минуту провожу рядом, в ателье.

– Рисуете?

– Играю. Моя жизнь принадлежит роялю.

– Музыке, – заметил Майер.

– Да, музыке!..

Она вскочила, тоже подошла к окну, прижалась горячим лбом к стеклу. Он что, так и будет все время стоять? Невыносимо! Этот ужасный фён! Он скрадывал расстояния. Скоро задрожат стекла, затрещат деревья, заплещут волны. Скоро голова пойдет кругом. Горы подступали все ближе, вещи пробуждались, буфет выставил свои львиные лапы и задребезжал стеклами; захлопали двери, загрохотали ставни. Вдали завыли сирены, зазвонили колокола, возвещая бурю. Неужели у Майера нет чутья к ситуации? Пропадает на долгие месяцы, лишь к Новому году шлет открытку, а потом вдруг звонок в дверь, мгновенный контакт, десять секунд – и Луиза, эта дуреха, уже приглашает его в гостиную. Нужно немедля погасить огонь. Достаточно одной искорки из камина, и крыша займется. Обычная история. Именно сейчас, когда надо, старушенция куда-то подевалась. Как и папá. Того тоже никогда нет на месте, когда он нужен. Она одна с этим человеком, который наконец-то сел, конечно же на канапе, и с невероятным самодовольством демонстрировал длину своих рук, раскинутых по спинке, терпеливость своих лап, широту своей персоны! Задравшаяся штанина обнажила кусочек щиколотки. Небо стало оранжевым, горы – фиолетовыми, в парке раскачивались верхушки деревьев, шумели кроны, гривастые волны налетали на берег, кидались на фасад, вода шипела, вскипала пеной, а Майер, нежданный гость, невозмутимо утверждал свои позиции. Бывший коммивояжер. Сотрудник профашистского журнала. В самый раз – для Губендорф. Та обожала офицеров, Мария нет. Этот человек обольщается напрасно. Офицерские балы ее не интересуют. У нее есть призвание. Свою любовь она отдала музыке.

– Послушай, Макс…

– Да, – сказал он, – я тебя тоже.

* * *

Головной платок, как у Мадонны, непритязательная прическа, скромная блузка – долой их! В глубине души она давно с ними распрощалась, все это лишь чисто внешний кокон, но теперь пора сбросить и его: капрал, а в скором времени лейтенант предпочитает кое-что получше. Только вот что надеть вместо этого? В нерешительности она стояла перед зеркалом. Срочно требуется новый гардероб. Срочно! Может, набраться храбрости и попросить у папá денег? Нет, лучше не надо. О визите Майера он словом не обмолвился, зато с недавних пор охотно рассуждал о старых деловых партнерах, которые peu a peu [41]41
  Мало-помалу (фр.).


[Закрыть]появлялись опять и уговаривали его снова открыть ателье. Скучища! Вечно одни и те же перепевы! «Таковы люди, – повторял папá, – таковы люди».

Ох этот Майер, наверняка думал он, но вслух ничего не говорил.

В воскресенье Майер приехал вновь. Прислал депешу с указанием точного времени, 13.29, так что она могла встретить его на вокзале: в меховой шубке маман. Изысканно, правда? Стародевическую блузку он не увидел, а когда они сидели у озера, она пресекла его нежности. Во-первых, пусть знает, она девушка порядочная, благовоспитанная, а во-вторых, незачем отпугивать кандидата в офицеры шерстяными чулками и допотопным поясом с резинками. Все удалось. Он вежливо попросил прощения, сел прямо, вскинул подбородок и, скрестив руки на груди, доложил о своей службе. Она не поняла ни слова, но чувствовала себя восхитительно, сидя рядом с этим мужчиной и уносясь мечтами в мягкий, пронизанный солнцем туман. В три часа он уедет.

– Странно, – сказал Майер перед тем, как подняться в вагон, – ты первая называешь меня Максом.

– Тебе неприятно?

– Наоборот, очень нравится. Макс Майер!

– Имя, которое нужно запомнить! – крикнула она в вагон.

– Да. Мы подходим друг другу.

– Макс и Мария.

– Мария и Макс. Ты чего хихикаешь?

– Я счастлива.

Неделя прошла как во сне, она ездила на велосипеде в гимназию, танцевала через парк, а перед сном забегала на кухню поплакать на плече у Луизы. От счастья! От ужаса! Господи, что ей делать, если в следующее воскресенье вдруг начнется весна? Просто дурно становится. В самом деле, она уже видела женщин в легких платьях, туман рассеялся, потеплело, а у нее, дочери модельера, только и есть что облезлая шубейка, чтоб прикрыть убожество.

Однажды вечером они с Луизой проникли в гардеробную маман – и чего только не отыскали в шкафах, комодах и сундуках! Шкатулки, полные гребней и пряжек; ларчики с шиньонами; хрустальные флаконы; парикмахерские накидки с ленточками; нижние юбки с оборками, салфетки, банные простыни, а за шляпными картонками, в которых Луиза прятала выменянные у крестьян припасы, обнаружился маменькин костюм для верховой езды, еще докатолических времен. Прелесть, конечно, хотя, увы, невозможно встретить кандидата в офицеры, одевшись амазонкой, и в итоге, по совету Луизы, Мария, перемерив разные туалеты, выбрала ансамбль из серой юбки и кашемирового пуловера цвета морской волны. На шею она надела нитку жемчуга, оттенив ее кремовым макияжем. В этом наряде, как объявило зеркало, ты похожа на англичанку из обеспеченных средних слоев. Ах ты, негодное! Yes, my dear,не слишком твой тип, but perfectly [42]42
  Да, дорогая… но превосходно (англ.).


[Закрыть]годится для военного времени.

Воскресенье! Поезд прибыл в 10.07, Майер первым выпрыгнул на перрон.

– Мария! – Он схватил ее руку, поцеловал.

– Стоп! – засмеялась она. – Руку целуют понарошку. Не прикасаясь губами.

– Черт побери! Откуда ты знаешь?

– Из романов. После маман осталась целая библиотека, где определенные места отмечены особо! – И Мария рассказала о приступах удушья у маман, о письмах из санатория, потом перескочила на Соловушку, на упорхнувшую прабабку, а когда они с Максом через заднюю калитку вошли в парк, намекнула, кто создал всю эту роскошь.

– Этот Шелковый Кац, – сказал Макс, – был настоящий мужик!

Оба замолчали, и капрал, будто видя перед собой покойного créateur,снял шапку. Они вышли на прибрежную лужайку, остановились перед ателье. На кирпичной трубе аисты построили гнездо, напоминающее терновый венец Распятого, а на двери висела табличка: «Закрыто!» Н-да, мой милый, так проходит мирская слава.

Для Марии вся неделя улетучилась, теперь было только воскресенье, день Макса, поцелуи, клятвы, прогулки. Она всегда встречала его на вокзале, либо в костюме англичанки, либо в украшенной черным янтарем, наглухо застегнутой блузке, высоких сапожках и шляпке с опущенной на лицо вуалькой. Он сдвигал шапку на затылок, а френч вешал на палец и закидывал за плечо. Про свою скованность он забыл. Мария узнала его как веселого говоруна, но и слушать он умел, более всего, когда она рассказывала про мясника, председателя городской партии, которого обманывала жена.

– Правда?

– С подмастерьем. В холодильной камере. Меж подвешенных свиных туш.

– Черт побери! – вырвалось у Макса. – Прелюбопытные новости.

Оба смеялись, шутили, и Марии казалось замечательным рассказывать ему всю кацевскую историю. При этом она сделала открытие: в их биографиях было множество общих мотивов. Она рано потеряла мать, он – отца. Он выдержал все экзамены на отлично, она тоже была лучшей по большинству предметов. От папá она знала, как трудно таскать с собой по стране чемодан с образцами, а Майер, который сам зарабатывал себе на учебу, ходил по домам с гердеровской энциклопедией, от отказа к отказу. Он интересовался политикой, она откликнулась на его статью читательским письмом. Она с детства мечтала о вокзальном буфете, где просыпается любовь, и в вокзальном буфете, красавец ты мой, проснулась наша любовь – как у Шелкового Каца и Соловушки. Случайность? Да, как ни хаотичен бурный ток жизни, при ближайшем рассмотрении оказывается, что он не менее упорядочен, чем соната Шуберта. Они предназначены друг для друга.

Однажды в майское воскресенье она вдруг остановилась, оглядела катастрофу. Чулки, туфли – все в грязи! Она, конечно, знала, что они постоянно бродили по земле, по раскисшим от дождя дорожкам, но считала, что пространство и время должны приспосабливаться к ней, а не наоборот. Если дороги становились грязнее, лужи – больше, борозды – глубже, для нее это была вовсе не причина надевать крепкие мещанские башмаки. On a du style, mon cherМайер. В двадцати шагах от нее он смотрел в видоискатель фотоаппарата.

– Жми на спуск, Макс, – смеясь воскликнула она, – снимешь меня и небо!

А потом случилось нечто ужасное. Майеровскую часть перебросили в горы, причем на несколько недель. Последний вечер они провели в кино, и Мария позволила ему положить руку ей на колено. Когда парочка на экране целовалась, она испытывала острую боль – как тогда, в Генуе.

– Послушай, Макс…

– Да, Мария, я тебя тоже.

После сеанса они поплелись на вокзал, оба молчаливее, чем всегда, бледные. Ни он, ни она уже не мыслили себе жизни без этих воскресных дней. Когда кондуктор захлопывал двери вагонов, Макс, вскочив на подножку, выхватил из планшета плитку шоколада, бросил ей и крикнул:

– Мария! Мария! Я люблю тебя! Будь мне верна! Слышишь!

Поезд удалялся, на последнем вагоне алело кровоточащее сердце, хвостовой фонарь, расплывчатый от слез, набежавших на глаза. В тоске она возвращалась по затемненным улицам и молила Бога даровать ей силы выдержать время без Макса. Пахло капустным супом, как в монастырских коридорах. Лишь через готические окна городской церкви сочился свет: вечность. Ни прохожих, ни красок. Лето? О нет, для нее настала зима, сердце ее вместе с Максом отправилось в горы. Заплаканная, она бросилась на кухню, к Луизе. Та не разделила ее боль, зато предложила отведать кусочек шоколада.

– Ты правда думаешь, он то, что надо?

– Да, – сказала Луиза, – мы его берем!

И обе алчно слопали всю шоколадку, все крошки подобрали и пальцы облизали. Почти ежедневно приходили письма, часто лишь несколько строк, написанных в передышке меж маневрами, и в прохладные ночи Мария сидела у открытого окна, глядя на Альпы.

– Милый, – говорила она, – когда в вокзальном буфете ты сказал, что абсолюту здесь места нет, ты ошибался. Меж землею и небесами есть связующее звено – музыка и любовь. В них бесконечное становится конечным. Ты моя жизнь и моя вечность! Низойди ко мне, заключи в объятия, поцелуй на сон грядущий! Забери меня к себе, пусть я вся буду твоей. Аминь, целую, навеки твоя Мария.

Однажды ночью дверь внезапно распахнулась – Луиза, в халате. Тоже подошла к окну, слегка высунулась наружу и молча показала ввысь, где глухо рокотали бомбардировщики.

– Если нам повезет, – прошептала она, – в ближайшие ночи один упадет. Тогда они выпрыгнут с парашютами. Чистый шелк, Марихен! Уж я бы много чего тебе нашила.

– Свадебное платье тоже?

– Да, – мечтательно сказала Луиза, – свадебное платье тоже.

* * *

Черный как ночь надвигался грозовой фронт, уже зашлепали первые капли дождя, ветер рвал зонтик Мариина спутника. Он был лучший в классе математик и вызвался немножко ее подтянуть. Однако ее проблемы с уравнениями интересовали отличника лишь поверхностно. Пока они быстрым шагом спешили по вязовой аллее, он называл ее моя Гарбо,и она насмешливо заметила:

– Скажи лучше, как этот окаянный икс с корнем из пи…

– Исчезни! – рявкнул Майер.

Первый ученик был так ошеломлен, что немедля повиновался. Пытаясь сладить с зонтиком, который ветер вывернул наизнанку, он кинулся прочь.

Настала тишина. Не над землей. Там во тьме летели стрелы молний, громыхал гром, хлестал дождь, буря набросилась на парк, сбивая листья с ветвей, кругом шорохи и треск, но все же такая тишина, что Мария слышала удары своего сердца.

– Кто это был?

– Одноклассник. Провожал меня домой. Мы собирались вместе готовиться к экзамену.

Они стояли друг против друга посреди вязовой аллеи: гимназистка и новопроизведенный лейтенант. В кожаных перчатках, в блестящих сапогах, в приталенной шинели. Челюсти резко двигались, но он не говорил ни слова – за него говорили стихии.

– Надеюсь, тебе не пришлось слишком долго сидеть в кустах, дожидаясь меня, – сказала она.

– Нет, – ответил он, – не пришлось. – Взял ее руку, сделал вид, будто целует. – Так?

– Превосходно.

Гроза отшумела, в парке запели птицы, всюду искрилась капель, солнце проглянуло сквозь верхушки деревьев, и черная, подгнившая листва, испещренная узорами света и тени, ковром раскинулась под ногами. Нагнувшись сорвать гардению, Мария почувствовала, что Макс украдкой смотрит на ее зад.

– В нашем парке, – сказала она, хватаясь за его руку, чтобы выпрямиться, – живет волшебство, он способен заворожить людей.

Макс продолжал сжимать ее руку. Тишина набирала глубины, как и их молчание. Оба понимали: это их помолвка, теперь они обручены друг другу – пока смерть не разлучит их. За спиной, где-то в гуще папоротников, могила прадеда; здесь, в беседке, Шелковый Кац на старости лет перепутал свою невестку с Соловушкой; на камне у пруда некогда сидела Марихен, а скоро под плакучими ветвями будет играть ее первенец, возможно маленький белокурый Макс. Из глубин прошлого высоко в грядущее уходил столп – Макс и Мария, соединенные в любви, застывшие в камне и звездах. Толика небес на земле. Их языки – одна плоть. Не разорвать, иначе истекут кровью. Папá!