355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Томас Хюрлиман » Сорок роз » Текст книги (страница 12)
Сорок роз
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 22:12

Текст книги "Сорок роз"


Автор книги: Томас Хюрлиман



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Либо он на седьмом небе от ликования, либо в смертельном унынии. Либо все его презирают, либо все обожают. И меняются настроения мгновенно! Достаточно ничтожного повода – и у Майера уже резкий перепад, который Мария, точно барометр, предчувствовала заранее. Когда он, возвращаясь с заседания правления, как израненный зверь, переползал через порог, все en détail [59]59
  Здесь:до мелочей (фр.).


[Закрыть]
зависело от того, как она его встретит. Обычно Луиза держала в духовке жаркое, а она, супруга, сладким голосом говорила:

– Пойдем, дорогой, выпьем по коктейлю!

Дальше было две возможности. Либо он смягчался от кухонного аромата, облегченно опускался на канапе и начинал сетовать на глупость товарищей по партии. Либо, бросив на нее укоризненный взгляд, из последних сил плелся вверх по лестнице и, умирая, падал на кровать, – но берегись! Берегись! Надолго Майер никогда не умирал, и самое милое дело – к его воскресению держать наготове еду.

Правда, вечерами в пятницу он обыкновенно бывал в превосходном настроении, так как наутро уходил в ландшафт своего детства, в горы, а там наверху – Мария в конце концов поняла – не было половинчатостей, только поражения и триумфы, только бездны и вершины, прежде всего вершины, где Майер мог себя запечатлеть, установив «Лейку» на автоспуск.

Сентябрь шел к концу, холодало. Идеальная пора для пеших походов, и в один из пятничных вечером, пребывая в особенно хорошем, прямо-таки лучезарном настроении, Майер гордо объявил, что завтра покажет кой-кому из друзей свою малую родину.

– Ах, как интересно. Оскар тоже пойдет?

– Нет, – сказал Макс, – не пойдет.

Пойдет правление. Партийное правление in corpore, [60]60
  В совокупности, в полном составе (лат.).


[Закрыть]
а поскольку в мрачные годы мясник прикопил деньжат, теперь у него имелась моторная лодка, на которой он в субботу ни свет ни заря причалил к берегу напротив кацевского дома.

Мария проводила Макса к причалу.

– Береги себя, – шепнула она ему на ухо, и потому ли, что хрипы снобистской лодки напомнили ей о больных легких маман, потому ли, что ручищи мясника, обхватившие маленький штурвал, выглядели как на картине Перси, ей вдруг стало страшно за мужа. Она поцеловала его в смазанные маслом губы, передала в лодку вещи – подбитые гвоздями башмаки, рюкзак, веревку, ледоруб – и неожиданно смекнула, чтó ее напугало. Все, в том числе и мясник, намазали лицо белым жиром, все надели черные, плотно прилегающие снежные очки, большие картузы с козырьками, шерстяные жилеты, брюки гольф и зеленые армейские носки. Майер поздоровался со всеми, все поздоровались с Майером. Сердечный мужской смех, похлопывание по плечу, тычки локтем, поддержка, выпивка. Майер смеялся громче всех. Мясник лишь усмехался, но усмешка была довольная, победительная, ему удалось затащить молодого соперника к себе в лодку, где он его отечески удавит. Лодка отвалила от причала, круто развернулась, мужчины пригнулись, обеими руками схватились за картузы, а затем, оставляя за кормой пенные буруны, моторка взяла курс на южный берег, на горы. Мариин страх сменился ужасом. Человек, за которого она вышла замуж, походил на мясника, во всяком случае в горном снаряжении.

* * *

– Это я, Мария.

– В понедельник, в одиннадцать?

– Нет, сегодня, и как можно скорее!

– Так срочно?

– Да, Перси, очень срочно.

Слава Богу, он нашел для нее время, педалью поднял кресло повыше, спросил:

– Есть конкретные пожелания?

– Да, – быстро ответила Мария, – мне необходимо знать все о мадам Мюллер, жене директора банка.

Говоря это, она постаралась не встретиться в зеркале взглядом с маэстро. Смотрела в журнал, на красоток-моделей и на Ренье, князя Монако. Потом ей нахлобучили на голову сушильный колпак, а когда немного погодя появилась рука, тонкая, изящная рука артиста, и взяла с ее колен журнал, Мария уже почувствовала себя немножко спасенной.

– Она симпатичная, эта Мюллер?

– Вполне, – сказал парикмахер, щелкнул пальцами, подзывая Сюзетту, и велел ей накрутить волосы мадам Майер на бигуди.

Сюзетта была свежа, нахальна, смазлива и большая мастерица посплетничать о своих клиентках. Таким манером Мария узнала, что Мюллерша происходит из семьи здешних старожилов, закончила гимназию и несколько лет назад вышла за чемпиона по гребле, красавца с широкими плечами и узкой талией. Вскоре его выбрали вице-президентом яхт-клуба, а немногим позже – директором банка, ключевым пакетом акций которого владела партия. Этой информации Марии было достаточно; она дала Сюзетте щедрые чаевые, а на прощание, когда ей по обыкновению пришлось просить маэстро записать сегодняшнюю сумму на ее счет, она секунду пристально смотрела ему в глаза. Он понял, полистал книгу записей и спросил:

– В пятницу вам подойдет?

В пятницу в одиннадцать обе дамы бок о бок восседали на поднятых повыше кожаных тронах. Обе сосредоточенно листали иллюстрированные журналы, затем припорхнул маэстро, поздоровался сначала с мадам Мюллер, потом с мадам Майер, хлопнул в ладоши, приставил к Майер Сюзетту, к Мюллер – Софи, и невероятно, но это правда, чистая правда: Перси умудрился так ловко распределить свое искусство, что каждая из клиенток полагала, будто маэстро занимался исключительно ею.

– Мы готовы?

– Да! – восторженно вскричали Софи и Сюзетта, после чего обе королевы, впервые обменявшись недоверчивым взглядом, исчезли под сушилками.

В ту пору Перси обзавелся новым пуделем. Вообще-то пес был белый, но по причине густых парикмахерских испарений шерсть его приобрела голубоватый оттенок, отчего он выглядел этаким изнеженно-болезненным аристократом. Сейчас Феликс лежал на кучке блондированных кудряшек, грыз сосиску, устремив печальный взор как бы внутрь себя – вглядывался в свою суть, как заметила Майер.

– Ну разве не трогательно?

– Прелестно, – добавила Мюллер.

– Особенно взгляд.

– Печальней не бывает.

– При том что зовется Феликс, по-немецки Счастливчик, но кому я это говорю, госпожа директорша, позвольте представиться! Мария Майер.

Пока снимали бигуди, они уже успели обсудить весь яхт-клуб, в особенности шляпы жены старшего судьи (жуткие! чудовищные! кошмарные!), а затем, слегка наклонясь вперед и сделав Майер знак придвинуться поближе, Мюллер сказала:

– Что мы все ходим вокруг да около? Я знаю, кто в состоянии вам помочь.

– Вот как, неужели?

– Вы очень дорожите парком?

– Парк – это мое детство.

– У вас есть выбор. Либо парк, либо карьера Майера.

– Tertium non datur?

– Верно, третьего не дано.

– Чрезвычайно любопытно, госпожа директорша!

– Ваш участок в долгах как в шелках. Вы понимаете, что это означает для вашего мужа. Тут демократы крайне щепетильны. Тот, у кого долги, на выборах не пройдет. Или ваш опыт свидетельствует об ином?

– Нет, госпожа директорша.

– Хорошо. Стало быть, мы друг друга понимаем. Мой муж работает в банковской сфере. Уже несколько лет он опекает клиента, которого очень ценит, и представьте себе, этот клиент при известных условиях не прочь сделать Майера достойным кандидатом для избрания.

– Но ведь это…

– A deal, [61]61
  Сделка (англ.).


[Закрыть]
моя дорогая. Наш друг на приемлемых условиях приобретает земельный участок, а ваш супруг получает зеленую улицу. Когда можно прислать к вам нашего друга?

– Дайте подумать…

– Во вторник?

– В три часа.

– Он придет!

* * *

И действительно, он пришел!

Когда Луиза провела его в гостиную, Мария, скучая, сидела подобрав ноги на канапе, подняла задумчивый взгляд от романа и обронила:

– Ах, это вы, барон!

У барона была широкая поясница, руки, похожие на лопаты, и титулование весьма ему льстило. Титул себе он купил, однако, несмотря на пестрый клетчатый костюм посетителя, крашеные волосы и бульдожью решимость с ходу заграбастать парк, Мария остерегалась его презирать. За считанные годы он пробился на самый верх в торговле продовольственными товарами и как куриный барон владел огромными птицефабриками.

– Это сразу чуешь, – сказала она.

Барон испуганно обнюхал желто-белый клетчатый рукав пиджака.

– Да, – продолжала она, – от вас веет успешностью. Говорят, вам удалось перехитрить самого опасного нашего врага – время.

– Ну?

– На ваших птицефабриках, как мне рассказывали, царит вечное весеннее утро.

Верно, радостно воскликнул барон, все правильно, у него там всегда тепло, всегда хорошо, всегда май, всегда утро, ведь в таких температурных и световых условиях курица чувствует себя лучше всего, аппетит у нее тогда отменный, она клюет без устали и за треть периода естественного роста достигает продажного качества. Гигантское дело. Высший класс! Одна проблема – слишком много наличности, деньги не должны лежать, они должны работать, расти, множиться, потому-то сообща с госпожой банкиршей он и придумал идею, которая окупится для всех участников. Нет-нет, он не собирается строить новые птицефабрики, откормочных площадей вполне хватает, при необходимости, если спрос возрастет, можно еще ускорить кормовые линии, увеличить интенсивность поедания корма и соответственно сократить период роста. Однако! Барон сел, Придвинувшись к Марии так близко, что обрызгал слюной ее колени. Однако потребитель – человек капризный, мирная жизнь будет продолжаться, благосостояние расти, и рано или поздно – на сей счет он нисколько не обольщается – народу надоест дряблая курятина. Короче говоря, им друг без друга не обойтись. У нее, у Майер, есть великолепный земельный участок, у него же, у барона, есть деньжата на строительство. Жилой дом вроде гостиницы, в пять-шесть этажей. Скорее шесть, а может, и семь, все зависит от строительной комиссии, где тогда предположительно будет председательствовать Майер, – сколько они разрешат. Иными словами, дело верное. Высший класс!

– Ну, что скажете?

– Весьма интересное предложение, – соврала Мария и обещала подумать.

Когда барон явился в третий раз, она прогулялась с ним по парку, элегически поведала, отчего флажок на беседке смотрит на восток. Показала колонию ракушек на дне пруда, заросшую могилу и камень, где Марихен коротала унылые воскресные вечера. Однако не только в беседах, но и в слушанье демонстрировала такое мастерство, что куровод регулярно ее навещал и частенько без умолку en détailрасписывал, как его продукцию откармливают на конвейере, забивают, ощипывают, потрошат и выбрасывают на рынок.

– Барон, – ахала Мария, – это же высший класс!

Она разделяла его заботы и его энтузиазм, всегда умела взять нужный тон, сделать нужную мину и даже умудрялась держать на расстоянии неотесанного кавалера, который был весьма не прочь вместе с участком приобрести и хозяйку. Конечно, мужчины любят восхищение и не набрасываются на зеркало, в котором видят оное, особенно если замечают, что восхищение искреннее, а оно таким и было, да-да, именно таким. Мария, раз в неделю спешившая к Перси, чтобы он завивочными щипцами и сушилкой закрепил ее красоту, тонко понимала куриного барона, который на своих птицефабриках истреблял бренность.

* * *

Шли недели, он проникался к ней все большим доверием, заходил буквально через день, обычно с цыпленком, и благодарно принимал ее советы, когда она отговаривала его носить кричащие галстуки, расширяла его лексикон и шлифовала манеры.

– У вас, – твердил барон, – я могу быть человеком.

Да на здоровье. Хорошо бы написать над птицефабрикой его имя, неоновыми буквами, посоветовала она и ужаснулась, что он никогда раньше не слыхал про Шуберта. Однажды вечером она даже пригласила подругу, Губендорф. Та по-прежнему сидела в девицах и не отказалась бы стать баронессой. В этой связи обнаружилось, что записной Мариин поклонник кой-чему научился у хозяйки дома. Явился он в скромном галстуке и произвел на соседку по столу приятное впечатление, признавшись, что сонаты Шуберта слушает со слезами на глазах. И предложение тоже последовало, правда не в ожидаемой форме.

– Мадемуазель фон Губендорф, – произнес барон вибрирующим голосом, – вы даже не догадываетесь, что я могу вам предложить: вид на озеро плюс гараж, а также лучшую подругу в ближайшем соседстве! Высший класс! Как только построим хибару, можете сразу въезжать!

На следующий день он недвусмысленно намекнул, что его терпению пришел конец. Проект готов, экскаваторы ждут.

– Итак, мадам, что вы решили? Мне нужен парк, вам – наличные. Чего же мы ждем? Подписывайте купчую!

– Я могу быть откровенной?

– Прошу вас.

– Шелковый Кац, мой дед, славился по всей Европе как модельер. В ту пору все дамы на востоке носили наши туалеты, а все господа – наши цилиндры. Но отгадайте, что Шелковый Кац ценил превыше всего!

– Крепкий, здоровый баланс!

– Идемте, я вам покажу.

Она повела барона под деревья, к розам, где в соломенной шляпе, с лопаткой в руке сидел на корточках папá. Барон несколько стушевался, и Мария поспешно сказала:

– Нагнитесь, понюхайте! И вы поймете, что я имею в виду.

Барон нагнулся, понюхал. Она смотрела на жирную складку у него на загривке, сняла с его воротника перышко, невольно смахнула его с пальцев и заметила:

– По-настоящему великий человек не говорит о деньгах. Он выше презренного металла.

– То есть, – пробормотал он, выпрямляясь, – я не должен впредь вас обременять?

– Ну что вы. Заходите в любое время. Но я буду вам весьма обязана, если в наших беседах вы не станете вспоминать о деньгах. Последуйте примеру Шелкового Каца – инвестируйте в красоту, в цветники и картины.

– Даю вам двадцать четыре часа, – непреклонно изрек барон. – Затем я жду четкого ответа: подпись или окончательный отказ.

* * *

Обозревая великолепие своих расцветающих роз, папá влез на кухонную табуретку. Тут оно и случилось – он замертво упал на клумбу. Луиза и Макс плакали, Мария нет. Мысли, крутившиеся у нее в голове, были егомыслями, и скорее сам папá, а не она, сравнил свою кончину со смертью великого Шелкового Каца. Конечно, создатель парка и ателье отошел в мир иной несколько грандиознее – подстригая катальпу, упал со стремянки и ножницами проткнул себе горло. Папá же просто свалился с табуретки, без ножниц, без крови, лежал скорчившись среди трепещущих роз. Маленькая, скромная смерть. Бриз, в сумерки задувавший с озера, взбудоражил волну ароматов, с листьев, которые папá только что успел полить, тихонько осыпались капли. В руке он сжимал лопатку, на губах замерла улыбка, таинственное отражение красоты его цветника. Мертвые, думала Мария, облекаются в свои дела, добрые и худые, и, пока о них рассказывают, по-доброму или по-худому, они продолжают жить.

Потом составилась небольшая процессия. Впереди Макс – голова тестя, словно голова спящего ребенка, покоилась у него на плече. За ним шла Луиза, несла табуретку, а она, Мария, замыкала шествие, изо всех сил стараясь не бежать вприскочку. Почему? Да просто так. От любви. От нежности. Чтобы еще разок, самый последний разок, побыть его дочкой, его маленькой любимицей, которая в одной руке раскачивала лейку, а в другой – соломенную шляпу. В гостиной они положили папá на канапе, и если он еще хоть что-то видел в этом мире своими удивленными, широко открытыми детскими глазами, то не иначе как круглый плафон с мушиной гробницей. Луиза закрыла ему глаза и заклеила их пластырем. На всякий случай, как она сказала.

Идти навстречу звезде, вот и все.

Двойная жизнь

Похоронили папá на еврейском кладбище в университетском городке неподалеку, рядом с Шелковым Кацем. Дождь лил как из ведра, все прятались под зонтами, и незнакомый ритуал, монотонные песнопения и заупокойные иудейские молитвы толком дочери не запомнились. Чтобы не смущать еврейское общество, брат ждал за кладбищенской стеной.

По еврейскому обычаю, во время семидневного траура Мария обувь не надевала и носила платье, на котором ножницами проделала несколько дырок. С чердака она принесла менору, семисвечник, поставила на буфет рядом с фотографией родителей. Письменных соболезнований пришло на удивление много, и за каждое она письменно же поблагодарила. Кроме того, пришлось принять множество посетителей, и порой было слегка утомительно терпеть их лживые речи.

– Какой человек! – растроганно твердил Арбенц. – Модельер милостью Божией!

Самым тягостным оказался визит старика Лаванды. Расположившись в курительной, он крепко стиснул зубы и протянул ей пакетик с мятными пастилками. Господи Боже, когда он так вот сидел и взглядом умолял ее взять пастилку, она просто представить себе не могла, что в молодости этот человек пересекал экватор, бывал у берегов Борнео и говорил юной девочке о либидо! После первой порции виски он немного воспрянул и начал монолог, состоявший из сплошных повторов. Поскольку он все время забывал, о чем только что говорил, то барахтался в одной и той же теме, снова и снова повторяя, что даже коллега Оскар бессилен против смерти.

Вечер, бесконечный вечер. В какой-то миг Лаванда опять достал пакетик с пастилками, протянул ей – и оцепенел с вытянутой рукой. Словно запамятовал, что необходимы хоть какие-то движения, как минимум головой или языком, чтобы плыть в потоке времен, – он сидел и таращил глаза, а когда рука, отчаянно сжимавшая пакетик, слегка задрожала, послышался тихий, едва внятный шорох. Жизненный факел Лаванды угасал. Самый верный друг семьи попросту ушуршал прочь, оставив в курительной скверный, навязчивый запах лавандовой воды и хлороформа со слабой примесью псины – что делать, больной желудок (рак, шушукались в городке, никаких шансов).

– Проветрить, Луиза, живо!

* * *

Когда Мария направилась в сторону парка, визг мотопил умолк, и разом наступила мертвая тишина. С верхушек деревьев беззвучно вспорхнули черные дрозды, жуки исчезли в щелках, ни один лист, ни один цветок, ни одна травинка не шевелились.

Мария была так спокойна, холодна, сдержанна. Она повязала голову платком, надела темные очки, новые узкие брючки, туфли на высоком каблуке и выглядела в это утро просто очаровательно. Закурила сигарету, прислонясь к столбику беседки и терпеливо ожидая, когда один из лесорубов, видимо десятник, подойдет к ней. От него пахло смолой и машинным маслом; зажав правую руку под левой мышкой, он выпростал лапищу из громадной рукавицы и робко проговорил:

– Вам, дамочка, нельзя тут оставаться.

– Извините, что помешала. Я только хотела спросить, нельзя ли мне предложить вашим людям немножко перекусить.

Великан обомлел.

– Лучше всего приходите на кухню, там у нас большой стол.

– Договорились, – сказал он, – мы придем.

– Туалет в передней. Если вам еще что-нибудь понадобится, я всегда к вашим услугам. До встречи! Около десяти, если вам удобно.

– Конечно, – сказал десятник.

– Кстати, на крыше беседки укреплен флажок. Вас не слишком затруднит, если я попрошу не бросать эту жестянку в мусор?

– Ну что вы. Сделаем.

– И вот эту скамейку…

– Всю?

– Да. Почему бы нет? Я открою вам ателье. Там у нас места хватит.

– Нам, дамочка, велено все разобрать.

– Конечно, разбирайте. Скамейка и флажок – это все.

Десятник утопал к остальным великанам, которые с пилами наготове стояли возле деревьев. Собирались продолжить работу, пустить в ход пилы, валить шуршащие раскидистые кроны. Мария преспокойно докурила сигарету. Смотрела сквозь деревья на озеро и удивлялась, что водоплавающие птицы тоже притихли. Н-да, пожалуй, пора. Великаны уже расставили ноги, пригнулись, вот-вот грянет истошный визг, громче прежнего, убийственный, смертельный… Господи, а это что такое? На гирлянде лампионов паук плел тенета. И разве он, паук, не прав? Ведь в глубине души все сохранится, как было. В глубине души вечно будет кружиться карусель, сквозь листву будет проглядывать солнце, а в паутине искриться капелька росы, висеть, вытянувшись в длину, и не падать. Здесь щебетали дрозды, сияли розы папá, и меж стволами молча и мудро выглядывали олени Шелкового Каца.

* * *

Как-то раз, когда они опять бок о бок восседали в парикмахерском салоне, Мюллер спросила у Майер:

– Вы пробовали креветки?

– Простите?

– Креветки. Под острым, пряным соусом.

– Забавные вопросы вы задаете, госпожа директорша!

– Вы играете на фортепиано?

– Это в прошлом.

– Хотя бы проигрыватель у вас есть?

– Старого образца.

– Вам знаком Букстехуде? [62]62
  Букстехуде Дитер (1637–1707) – немецкий композитор, представитель барокко.


[Закрыть]

– Букстехуде?

– Как, вы не слыхали о Дитере Букстехуде, о замечательном композиторе?

– Почему не слыхала. Я просто удивляюсь, отчего вы задаете мне такие вопросы, госпожа директорша.

– Дорогуша, пришла пора довести наше дельце до конца. Партия стряхнула с плеч кой-какое старье и готова возвестить смену поколений.

Мария насторожилась.

– Любимое словечко Номера Первого, – заговорщицки продолжала Мюллер, – это мобильность.

– Простите, госпожа директорша, я снова пас. Вы говорите, Номер Первый?

– В наших кругах так называют самого главного партийного босса.

Майер тихонько присвистнула.

– Национального партийного босса?

– Да, главного лидера. Он ценит молодых мужчин, которые стоят на твердой финансовой почве и у которых достаточно мужества, сил и воли для служения партии. Вы меня понимаете?

– В принципе, да. Но неужели я должна угощать Номера Первого креветками? Ведь, как говорят, национальный председатель партии обожает сосиски.

– Сосиски – это для общественности.

– Вы чрезвычайно любезны, госпожа директорша.

– Я выполняю договоренности. Господа прибудут в следующий понедельник, к обеду. Есть еще вопросы?

– Нет, госпожа директорша.

– Но тсс! Большой босс должен составить себе объективное представление о кандидате – и его очаровательной супруге!

* * *

Готовиться приходилось тайком от Майера, и это оскорбляло Мариино чувство стиля, однако она питала слишком большое уважение к мадам Мюллер, чтобы пренебречь ее советом. Вместе с Луизой она украдкой навела в доме чистоту, поставила на буфет портрет Черчилля и целый день висела на телефоне, пока не вышла в конце концов на двоюродную бабку Номера Первого, которая снабдила ее дополнительной информацией.

Сведения мадам Мюллер оказались точными. 7 мая 1956 года к дому подкатило несколько автомобилей. Майера они вспугнули в его канцелярии – на своей «Веспе» он обогнал кортеж, ворвался в кухню и закричал:

– Сосиски в доме есть? Ни одной?! Ты разве не знаешь, что он обожает сосиски?!!

Господа меж тем уже толпились в передней. Мария, не обращая внимания на взбудораженного мужа, порхнула навстречу Номеру Первому и, снимая кухонный фартучек, выдохнула:

– Какой чудесный сюрприз! Добро пожаловать! К сожалению, – прошу вас, проходите в гостиную! – могу предложить только креветки.

– Креветки?!

– А на десерт шоколадные пирожные, – скромно добавила она.

Председатель прямо-таки растерялся.

– А ведь это… – Вместе со свитой он устремился в гостиную, где случайно играл проигрыватель, – …это же Букстехуде!

Великий человек растроганно закрыл глаза, опустился на канапе, сплел ладони.

– Если б вы знали, – вырвалось у него, – что значит для меня Букстехуде! Мой отец, простой гимназический преподаватель, написал биографию Букстехуде. Cheers! [63]63
  Ваше здоровье! (англ.)


[Закрыть]

– Cheers, – пролепетал Майер, – cheers…

К его удивлению, на толстой стеклянной столешнице стояла хрустальная чаша, полная незнакомых ему бело-розовых морепродуктов, а с террасы доносилось благоухание пирожков с творогом. Свита высыпала на воздух, чтобы стоя полакомиться пирожками, а Номер Первый с неуемным аппетитом атаковал креветки.

– Мое любимое блюдо! – признался он с полным ртом, похвалил соус (острый, но пряный), посетовал на судьбу своего отца (всю жизнь отдал Букстехуде, две тысячи страниц, не опубликовано!), тяпнул три порции виски (мой любимый сорт!), запил двумя чашками кофе, проглотил увенчанное сбитыми сливками пирожное, а когда ровно через тридцать минут его секретарь, совершенно лысый господин с жестким взглядом, дал сигнал к отъезду, главный босс ущипнул хозяйку дома за щечку и шепнул:

– Это было шоколадное пирожное моего детства, рецепт моей горячо любимой матери.

– Ах вот как, неужели? Господин председатель, – прошептала Мария, под руку провожая его к кабриолету, – Макс Майер, мой муж, восхищается вами. Макс Майер очень вами восхищается. Наш Черчилль, так он вас называет.

Партийные владыки заняли места в автомобилях. Лысый секретарь у ветрового стекла передней машины легким жестом дал команду к старту. Взревели моторы, кортеж укатил.

– Макс, – спросила она, – кто этот лысый секретарь? Не твой ли прежний покровитель, доктор Фокс?

Но Майер не мог ответить. Он был как в трансе. Только пролепетал:

– Дорогая, я добился!

Засим он подхватил жену на руки, отнес в гостиную и уложил на канапе, еще не остывшее от могучего зада Номера Первого.

* * *

«Мария/Мария»,записала она в дневнике 29 августа 1956 года, в день своего тридцатилетия, только имя, больше ничего: «Мария/Мария».Одна жизнь вовне, одна – внутри, и в общем-то все шло прекрасно. Та, что внутри, бродила с кружевным зонтиком маман по парку, мимоходом махала рукой папá, благостно копавшемуся в розарии. Та, что внутри, спорила с Айслером о Сталине, об искусстве, о модернизме и, закутанная в прозрачные покрывала, точно принцесса из «Тысячи и одной ночи», давала концерт в Каире. Та, что внутри, проводила свои вечера по всему свету – у башенного окна гостиницы «Модерн» над заливом Лигурийского моря или на веранде в африканском буше, и все чаще ей чудилось, будто она далеко-далеко на палубе тропического парохода, меж тем как та, что вовне, сидела в праздничном шатре, в первом ряду, среди офицеров, муниципальных советников, духовных особ и женщин в национальных костюмах, – сидела, положив ногу на ногу, в бежево-коричневом твидовом костюмчике, в черной шелковой блузке, в модной шляпке из белого фетра, и послушно улыбалась, глядя на мужа, который приветствовал гимнасток и гимнастов, мелких садоводов или членов потребительских союзов. Когда красивый итальянец после долгой зимы вывозил свою тележку с мороженым, она первая демонстрировала изумленному городишке новую летнюю коллекцию, и даже мадам Мюллер, до сих пор самая элегантная во всей округе, не могла не признать, что Майер просто милашка. Макс был безмерно счастлив. В конце концов у него есть жена, о которой он всегда мечтал. Которая блистала с ним рядом. Восхищалась им. Была ему опорой и поддержкой и неукоснительно заботилась о том, чтобы он управлялся с собой и своими настроениями. Если он нуждался в утешении, его утешали; если в похвале – хвалили; со счастливым она была счастлива, а униженного поднимала на ноги тонкой похвалой.

– Дорогой, – говорила она, – ты замечательный. Благодаря своей воле, силе и настойчивости ты победил мясника.

– Н-да, – отвечал Майер, – тут мне и впрямь удался переворот.

Когда его выбрали председателем городской партии, по вырубленной вязовой аллее маршем прошел оркестр, лихо исполнив несколько номеров. Каждого из оркестрантов угостили бокалом белого вина, и с председательской снисходительностью (мастерски дирижируете, мой дорогой!) Майер пригласил капельмейстера в дом отужинать.

Мария/Мария.

Двойная ее жизнь приобрела красивую, четкую форму.

На летнем балу яхт-клуба она была в платье из сатина и органзы, точь-в-точь как у Одри в «Забавной мордашке», а немногим позже появилась на частной вечеринке в костюме из рытого голубовато-зеленого бархата, в рельефных узорах и цвете которого словно бы ожил вырубленный парк. Майер произвела фурор, она нравилась, была принята. В пансионе она научилась вести светскую беседу, а от деда, от Шелкового Каца, унаследовала жадную тягу к нарядам и шляпам, к туфлям, вуалеткам и тканям. Мягкому материалу она придавала линию, и даже простенькие запахи у нее набирали прелести, ее ароматическая нота была цветочной, ее облик – классическим, но оригинальным, английский аристократизм с легкой примесью Голливуда, и в какой-то мере у Перси имелись основания говорить, что вообще-то Майер оказалась бы вполне на месте где-нибудь на международной светской вечеринке, обок с герцогиней Виндзорской, миссис Уитни и Марией Каллас. Она обладала обаянием и характером, стилем и осанкой, а поскольку, наперекор анафеме городского священника, дерзнула публично носить брюки, могла субботними вечерами, крепко прижавшись к Майеру, прокатиться на «Веспе» в кино.

Когда они входили в зал, все с ними здоровались. Они занимали центральные места в первом ряду балкона, Майер через плечо кивал механику, раздавался мягкий звук гонга, люстры гасли, голоса затихали, серебряный занавес взлетал вверх, золотой скользил в стороны, слепящим светом вспыхивал белоснежный экран, вступала музыка, трубный аккорд, и вот он уже здесь, внутри и вовне, – широкий мир. Мир! В кино была Одри, и на экране, и в зале, и все-все заканчивалось благополучно. После сеанса они большей частью шли в яхт-клуб, где на зебре танцпола никто не умел танцевать так, как Мария, без партнера, с коктейльным стаканом в левой руке и дымящейся «голуаз» в углу рта.

Как-то в солнечный послеполуденный час обе дамы – Майер и Мюллер – сидели на воздухе перед кафе «Бабалу», недавно открытом на Главной площади. На время к ним подсел Перси – выпить эспрессо, вместе с Феликсом, и вдруг все четверо уставились в одном направлении. Лето уходило, и меж тем как сигнал мороженщика мало-помалу стихал и наконец совсем умолк, на другой стороне площади появился продавец жареных каштанов, уже одетый в шубу, установил черную жаровню, развел огонь. Настала осень, и Майер, с кофейной чашкой в руке, отставив мизинец, который случайно указывал на циферблат башенных часов Святого Освальда, меланхолично обронила, что иной раз ей кажется, будто годы летят все быстрее.

* * *

«16 октября 1956 г.

Сегодня пришел журнал текстильной промышленности. С трогательным некрологом, где папá назван Музыкальным Кацем! Сразу после его смерти я бы сочла эту заметку лживой, но теперь думаю иначе. Я поняла, что безудержная похвала по адресу умерших содержит глубокую правду. Задним числом любая жизнь удачна».

* * *

«4 ноября.

Ожесточенные уличные бои в Будапеште.

На последнем собрании Макс вышиб со сцены старое правление (в свое время оборудовавшее прачечную у нас в подвале).

Я люблю Макса, конечно же люблю. Он деликатный, чуткий муж, избавил меня от страха перед городком – будь у нас дети, мы бы могли без опаски ходить по улицам. Только вот при всем старании зачать ребенка нам не удается. Макс твердит, что все дело в моем внутреннем противодействии.

В тот же день, вечером.

Лежала на канапе, глазела в потолок, слушала музыку. Семь раз подряд увертюру к „Лоэнгрину“. Воодушевляет меня не Вагнер, а повторение. Тогда вновь оживает прошлое, вливается в настоящее. Попрошу брата провести с нами Рождество (Макс согласен)».

* * *

«7 ноября.

Почему меня тянет в ателье? Что я там ищу?

В полдень Макс звонил барону. Котлован надо прикрыть – он привлекает сотни чаек. Их вопли просто невыносимый кошмар. В том числе и для Луизы. Получил ли брат мое приглашение?»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю