Текст книги "Сорок роз"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Ах, Адель, когда же они наконец заметят, что я прирожденный лидер фракции!

– Нет, Макс, твое место в правительстве!Непозволительно стране отрекаться от такого человека, партийным невеждам пора бы это уразуметь, а?

– На следующей неделе у меня встреча с одним деятелем из автомобильного лобби.

– Отличная идея, Макс! Все вокруг просто кишит автомобилями, везде строятся дороги и мосты, и было бы очень неплохо, если б такой человек, как ты, позаботился о планировании перевозок.

– Я тебе уже рассказывал о Фоксе?

– О сером кардинале?

– Он весьма высоко меня ценит.

– И вполне справедливо, Макс. Мы все тебя высоко ценим. И что же он предлагает, этот умник, доктор Фокс?

– Речь идет о машине, о «форде» модели «Таунус-семнадцать-эм». Если я соглашусь впредь заниматься транспортными вопросами, они предоставят эту машину в мое распоряжение.

– Насколько я знаю, у тебя нет водительских прав.

– Если я войду в правительство, у меня будет шофер.

– Но с «фордом»-то что делать? За руль садиться некому.

– Есть кому. – Макс кивнул на портьеру. Там, скрестив руки на груди, стояла Мария. Он смущенно улыбнулся. – За руль сядет она.

– Мария?!

– Да. Номер Первый ставит на мобильность. В ближайшее время мы проложим автомагистраль через всю страну, что, как полагает Фокс, и перед нами откроет новые возможности. В твоем лице, Адель, мальчуган имеет чудесную нянюшку, а на «форде» Мария без особого напряжения сможет курсировать между вами и мной.

– Над этим стоит поразмыслить, Макс, верно?

– Я не могу отставать от прогресса, – ответил он.

* * *

Поначалу Марии было нелегко улыбаться в ответ на ядовитые шуточки инструктора по вождению, однако с педалями, рычагами и кнопками бывшая пианистка совладала без труда. В конце мая она сдала экзамен на права, и дома ее ожидал поистине торжественный прием. Перед кацевским особняком, сверкая хромом, стояла новенькая машина, тот самый «форд»! Макс произнес забавную речь, представитель автомобильного лобби вручил им ключи, а городской священник обмакнул кропило в святую воду и освятил «форд». На приборной доске была приклеена медаль Святого Христофора, [67]67
  Святой Христофор – покровитель путешествующих.


[Закрыть]и поголовно все решили, что магнетическое ручательство медали – завершающий штрих этого мобильного чуда техники(цитата из речи Макса).

Но это еще не все, дальше – больше!

На малыша автомобиль производил грандиозное впечатление, и, когда его мама возвращалась из столицы, ей достаточно было нажать на клаксон, как ребенок тотчас сползал с тетиных колен на пол, быстро топотал на кухню и решительно требовал, чтобы Луиза подняла его и поставила на подоконник открытого окна. Само собой, его блестящий взгляд был прикован к «форду», но Мария не сомневалась, что со временем часть его любви к машине распространится на нее. Обычно она ставила машину прямо под кухонным окном, вылезала из «форда» и, сдвинув голливудские очки на лоб, со смехом кричала малышу:

– Привет, солнышко, вот и я!

– Би-би, – доносилось сверху, – би-би!

И все трое – старая Луиза, мама и сынок – весело хохотали.

Адель фон Губендорф, ревниво наблюдавшая за таким развитием событий, купила кинопроектор, чтобы с помощью мультфильмов побороть мальчуганову увлеченность автомобилем, но, как только возле кацевского дома гудел клаксон, малыш тотчас требовал, чтобы его посадили за огромный руль мамина «форда»: брруммм, бруммм, би-би!

При поддержке жены Майер изрядно укрепил свое положение в столице. Третьим его называть перестали, сперва сделались приветливей официанты, потом работницы туалетов, а в конце концов и журналисты, он вправду продвигался вперед, причем в темпе новой эпохи. Недавний объект усмешек, провинциал, приобрел известность. Все вдруг начали твердить, что этого Майера стоит взять на заметку, что-то такое в нем есть, а главное: жена у него что надо. В свободные выходные он с Марией, своей шофершей, ездил по стране, от перевала к перевалу, где всякий раз выскакивал из машины, обменивался рукопожатиями с другими автомобилистами, нахваливал мощные моторы. В таких поездках, а прежде всего в столице, блистая рядом с Майером, Мария мало-помалу вернула себе территории, которые уступила Адели, однако важнее, намного важнее для нее был мальчуган, и тот миг, когда он целиком переметнулся к ней, стал поистине лучшим в ее жизни.

Среда, самое начало октября. На одиннадцать Мария была записана к Перси, а самое позднее в четыре (и даже раньше, если получится) намеревалась приехать в столицу: их пригласили на открытие филиала концерна «БМВ». Когда она поднимала гаражные ворота, подкатил на велосипеде почтальон, протянул ей конверт авиапочты, адрес был едва различим под множеством штемпелей, нечетких, смазанных. Почтальон склонил голову и молча пожал ей руку, словно догадывался, что привез ей не живой привет, а печальную весть. Тоненькие листочки, плотно исписанные сверху донизу, как брукнеровская симфония, до отказа набитая нотами, так что творческий порыв композитора приобретает некую одышливость. Семь страниц! Шесть из них рассказывали новости миссии, и только напоследок тетушки сообщали, что еще сегодня неминуемо распрощаются с жизнью. Рано утром, писали они, белые наемники ушли. Около полудня Пит ван Вайенберге, симпатичный энтомолог, специалист по бабочкам, тоже уплыл на байдарке вниз по реке. Ван Вайенберге умолял их бежать вместе с ним, но ведь их место здесь, в миссии, так назначил Господь. И как же Он вознаградил их за терпение! Уже несколько часов из глубины леса слышно, как аборигены празднуют победу, бьют в барабаны и поют, прекрасно, как никогда. «Сейчас, – так заканчивали тетушки свое последнее письмо, – мы сидим на веранде, одна пишет, одна отгоняет комаров, одна диктует, и все втроем мы думаем, что еще нынче ночью вернемся домой, в Вечное Блаженство. Вот почему, горячо любимая Марихен, мы говорим тебе прощай. Береги себя. А главное – не отчаивайся! Милосердная Матерь скоро дарует тебе желанное дитя, – и поверь, на радость д-ру Майеру, это будет мальчик, продолжатель рода и наследник. Расскажи ему о нас и не забудь вовремя познакомить его с фортепиано – он наверняка унаследовал музыкальный талант Кацев. Как только стемнеет, нам придется снять Мадонну с алтаря, завернуть в ткань и закопать за миссией. А потом мы допьем джин (бутылку припрятали специально для этой цели) и будем надеяться, что не заплутаем по дороге домой. Все три любящие тебя тетушки».

Буквы расплывались, но сквозь пелену слез Мария видела, как дитя, означенное в письме, топает к ней на своих кривоватых ножках. Всхлипнув, она прижала его к подрумяненным и напудренным щекам.

– Ты огорчена, мама?

– Нет, сынок, счастлива. Как никогда.

Она посадила его на переднее сиденье и рванула с места. Наверно, он видел в лобовое стекло лишь пронизанную солнцем осеннюю синеву и вместе с мамой, которая напевала за рулем, летел сквозь небеса, словно ангел.

* * *

Война двух королев закончилась победой матери, однако же контакт с соседкой пришлось поддерживать по-прежнему. Ведь только благодаря ей, верной нянюшке, Майеры могли вести такую жизнь, которая приближала Макса к его цели. Пока Мария была в столице, Адель фон Губендорф опекала мальчугана, учила его молитвам и песням, показывала городок и кинофильмы, где пыхтели немые паровозы или Толстый залеплял Тощему тортом в физиономию. Ее помощь была сущим благословением. Он уже научился есть ложкой. Уже умел строить коротенькие фразы, а вскоре пальчики его так окрепли, что сумели открыть латунные защелки допотопного чемодана, который его прадед в незапамятные времена тащил через Галицию.

С браком тоже все было в порядке.

Зеркальная Мария быстро снискала в столице известность. Ее внешность и манеры нравились, а ее замечания о мировом духе, об искусстве модернизма или о буржуазной отсталости Стравинского вызывали интерес. Какая женщина, совершенно очаровательная! Что за Зеркальной Марией существовала еще одна, другая, Макс словно бы не замечал, и эта другая, Звездная Мария, разумеется, избегала допускать мужа в сокровенные помещения. Среди ее усопших – умирающей маман, убитых тетушек – ему делать нечего. Пускай держится той Марии, что вовне, и, хотя, обнимая ее, поневоле ел огуречные ломтики косметической маски, он мирился с данностями. Ведь у него все шло хорошо. Для его проекта, для карьеры то есть, Мария подходила идеально, и программа его пользовалась все большим успехом. Кто же станет отвергать будущее! Каждому охота урвать кусок от этого пирога, у всех слюнки текут, а никто не пропагандировал светлое завтратак убедительно, как Макс Майер, чья супруга была живым воплощением его слов, доказательством, что идеальная семья, о которой он рассуждал, существует на самом деле. Господа перешептывались, дамы дивились, она же в скором времени достигла в своей роли столь утонченного артистизма, что повергла в изумление даже циничного д-ра Фокса.

И все же! И тем не менее! Чем чаще Мария появлялась в обществе рядом с Майером, тем отчетливее видела, что обоюдная удовлетворенность сохранялась лишь на поверхности, на публике. Стоило им поздно ночью вернуться в партийный пансион, где у Макса была комната, как глянец вмиг тускнел и обоим казалось, будто они после блестящего спектакля разгримировываются в убогой актерской уборной. Усталые, уже слегка привядшие лица прижимались друг к другу губами, а разомкнув объятия, оба испытывали легкое отвращение. Его раздражала ее боевая раскраска,она с досадой думала, что и живот у него слишком толстый, и загривок бычий.

– Доброй ночи, любимый!

– Я тебя тоже, – бормотал он.

* * *

На последнее воскресенье сентября Макс уговорился с мясником пойти в горы, и, хотя радио упорно предупреждало о ненастье, ни тот ни другой поход откладывать не собирался. Рано утром к пристани подошла моторка, Мария вышла на террасу, а мальчуган проводил папу к берегу. Мужчины пригнулись за ветровое стекло, придерживая картузы, моторка помчалась прочь, а они даже не оглянулись. Мошкара толклась у самой земли, и Мария снова и снова слышала знакомый с детства предостерегающий шум: рыба выскакивала из воды и опять с плеском шлепалась в озеро. Небо почернело, и вскоре волны вспенились так же высоко, как в тот день, когда задувал фён и Майер впервые появился в доме Кацев. Потом грянули молнии, гром, колокола, сирены – ужас! Одна из самых жутких гроз за многие годы. В пять Мария позвонила в полицию, в шесть – в горноспасательную службу, а затем, по совету спасателей, на несколько станций канатной дороги, но никто не мог ей сказать, что случилось с двумя альпинистами – последним их видел смотритель одной из горных хижин, еще задолго до полудня, они тогда поднимались на трехтысячник.

Когда она вошла с мальчуганом в ателье, уже темнело.

У внутренней стены стоял рояль, у окна – кресло.

Секунду-другую Мария медлила в нерешительности. Она пришла сюда, потому что в гостиной стало невмоготу, невыносимо слышать тиканье часов, а тем паче их бой, звучавший все тягостней, все фатальней. В распахнутые окна ателье веяло прохладой, и каждая капля, что срывалась из переполненного кровельного свеса, звенела угрозой, от которой у Марии перехватывало дыхание. То, что освежило землю, для обоих альпинистов, для Макса и мясника, могло означать смерть. Без четверти десять, в эту пору все уже дома.

– Пойдем, – сказала она мальчугану, – давай еще раз позвоним в полицию!

Стоп! Что это было – телефон? машина? моторка?

Нет, снова и снова самообман, всякая надежда угасла, и рояль, подобно далеким горам, обернулся в темноте мрачной громадой. Уйти назад, в гостиную? Там караулят часы. Наверх?

– Да, идем, уложу тебя в постель.

Она засмеялась. Малыш взобрался на круглый табурет, а оттуда на крышку рояля и, гордый своим умением, включил голубовато-зеленое бра. Мария нервно вытащила из пачки очередную сигарету, бросилась в старое кресло, затушила окурок, подбежала к роялю, схватила мальчугана на руки и сказала:

– Нет, играть я не стану. С этим покончено.

Больше никогда!

Но Боже ты мой, внезапно она открыла крышку, взяла аккорд, сыграла арпеджио, которое ненароком вылилось в мелодию. Как защититься? Это сильнее ее. Это власть другой жизни, веление изнутри, и Зеркальной Марии оставалось только подчиниться Марии Звездной.

Мальчуган хихикнул.

Она посадила его себе на колени, шепнула:

– Раньше я была довольно хорошей пианисткой.

– Ты?

– Да, я. Когда я ошибалась, твой дедушка сразу меня прерывал – свистом! Вот так надо, мадемуазель, вот так!

Мысль, что мама могла когда-то быть молодой, словно бы насмешила малыша. Он захлопал ладошками по клавишам, задрыгал ножками, засмеялся. Мария скинула туфли, поставила правую ногу на педаль. Не делай этого, повторила Зеркальная Мария, но другая, та, что внутри, будто лунатик, вытянула руки, пальцы опустились на клавиши, и вдруг она почувствовала, как под тяжестью сынишки из табурета в нее проникает что-то жаркое, возбуждающее. Она горела. Все горело. Позвоночник у нее извивался змеей, груди распирали ткань блузки, и меж тем как за пределами круга света комната погружалась в ночь, она чувствовала и сознавала, что ее жизнь, подобно шубертовской сонате, протекала в прочных берегах. Существовала некая высшая гармония, соразмерность становления и гибели, прекрасного и страшного. То, что не сделано ею самой, удастся мальчугану. Он унаследовал талант, музыкальный талант Кацев, и станет успешным пианистом, она чувствовала, она знала. Прочь эту сонату в ля миноре, прочь! Лучше мажорную! Смотри, в второй части самое главное – portamento!Перед паузой надо сократить четверть тона… а с восьмушками-затактами снова позволить музыке дышать… Да, вот так! Хорошо! Осторожно, здесь выдох, энергичный удар не нужен, нужно замирание. Ну, попробуем!

Они попробовали.

Пусть музыка дышит!

Вот так…

…и мальчуган, в кольце подвижных маминых рук, плыл-скользил по волнам музыки, а меж темных ночных берегов бухты взошли в черном зеркале звёзды… мясник!

Мясник!

В полосе света, падавшей внутрь из гостиной, стоял мясник, обхватив громадной ручищей ледоруб. Куртка порвана, по лицу вязкой кашей течет маска из масла, грязи и крови. Нет, это не мясник, не мясник…

– Я чуть не погиб, а вы на рояле играете!

– Макс, ну наконец-то!

Он стоял, опустив руки.

Она сунула ноги в туфли на высоких каблуках.

Макс издал странный звук, точно раненое животное.

Она закрыла крышку рояля, соскользнула с табурета, выключила лампу. Макс посторонился, и Мария покинула ателье, обронив, что он опоздал на несколько часов.

Мальчуган пошел за ней.

Затем они услышали жуткий грохот. Майер как подкошенный во весь рост рухнул на пол.

В водовороте

Ни Макса, ни поцелуя, ни объятий, ни сакраментального «Мария, ну наконец-то!».

У окна никого; Макса нет.

В остальном все, как всегда, тот же спектакль, что и в прежние годы: зеркальные стены выпустили из синхронно вертящихся дверей целый кордебалет Марий, все в черно-белом автомобильном костюме, в перчатках, с сумочками под мышкой и кожаными чемоданчиками, которые тотчас подхватили подбежавшие бои. Затем старший швейцар приложил руку к зеленой, расшитой галуном ливрее, склонил маститую голову и передал поздравления от отеля:

– Мадам, наилучшие пожелания по случаю сорокалетия!

Портье, тоже склонив голову, вполголоса присоединился к его поздравлениям.

– Мсье, никак не ожидала, вы очень любезны, большое спасибо!

Как обычно, она получила ключ, поднялась на лифте наверх, в журчанье музыки, вновь среди зеркал, прическа в порядке, швы на чулках тоже, четвертый этаж, мягкая, волнистая дорожка, бесшумные шаги, множество дверей, за которыми прячется мертвая тишина, лишь кое-где голос, один и тот же, из телевизора, здесь пара туфель, там поднос с мятыми салфетками, а далеко впереди, в конце коридора, тележка со свежим бельем.

– Привет, дорогой, это я!

Ни звука в ответ.

Макса нет.

Никого нет.

Боя она отпустила, вручив ему приличные чаевые, и уже несколько секунд стояла в пустых апартаментах, с кожаным чемоданчиком в руках – подарком папá на тринадцатилетие. Номерная бирка ключа качалась, постукивала по двери. Она почти не опоздала, максимум на двадцать минут, но это не в счет, и виновата не она, а пробки в пригородных туннелях, правда-правда, не она.

Повсюду букеты, большинство с карточками, но она и так знала, от кого цветы: от Фокса (желтые розы), от партийного руководства (сборный букет), от мадам и мсье Гранд (три лилии), а от Союза инструкторов по вождению эти жуткие гладиолусы телесного цвета, как зубные протезы! Она бросила сумочку и чемоданчик на кровать, принялась стягивать перчатки. Запах как в траурном зале, сладковатый, душный, слегка отдающий тленом, так и хочется вызвать горничную: пускай вынесет все букеты, не только гладиолусы. Кошмар. На его ночном столике тикали два будильника. Макс ел за двоих и спал за двоих, а потому, чтобы вовремя проснуться, нуждался в двойном звонке. Пункт-т-т-туальность!

– Любезный, – проворковала она в телефон, – вы не знаете, где мой муж? Он не оставил записки?

Записки нет.

Макса тоже.

Одеваться для вечера еще рано, принимать ванну неохота. Лучше немножко выпить. Здесь? или в баре? Мария сдвинула темные очки на волосы. Не очень-то хорошо с Максовой стороны именно сегодня заставлять ее ждать, хотя наверняка у него есть на то причины. Если он намерен на перспективном конгрессе успешно реализовать свой соус в кубиках, выступить с левацкой речью перед аудиторией правого толка, ему конечно же необходимо застраховать себя со всех сторон, выговорить поддержку центрального партийного руководства, лоббистов, профсоюзов, так что дел по горло. Держись, Мария. On a du style.Не плачь, играй. Продолжай игру. Надо пережить эту маленькую неприятность, улыбнуться и забыть. Или, пользуясь случаем, позвонить сыну?

Нет, звонок явно будет некстати. Вероятно, он только что зажег лампионы, смотрел в вечерний сумрак, слушал чмоканье языков, жадно облизывающих бахрому водорослей, и надеялся, что приятели и Падди не заставят его ждать напрасно. Твердого уговора у них не было. Он только сказал, что сегодня вечером зайдут несколько одноклассников. Да, возможно, и Падди тоже. Возможно – что за слово! Вероятно, вообще никто не придет. Вероятно, он придумал про вечеринку, ей в угоду! Чтобы она, как и планировала, поехала в столицу изображать для отца вечно молодую супругу. Ее пробрала дрожь. Прочь отсюда, в бар! Но не в автомобильном костюме и не в платье от Пуччи, на такой случай в одном из шкафов она держала платье с жакетиком от Куррежа, в косую черно-белую клетку, с коротковатой юбкой. Она быстро переоделась, сунула ноги в красные лодочки и – оп-ля! – как пожилая дама, не доверяющая испарениям собственной кожи, слегка перестаралась с духами. Живанши. Марка Одри. Так. Готово. Без двадцати семь Мария покинула апартаменты.

В коридоре приятная прохлада, тележка с бельем исчезла. Молочно-белые лампы на стенах и стеклянных столиках распространяли приглушенный ночной свет. Старые картины прятали свои сюжеты, шкафчик-витрина спесиво выставлял напоказ украшения для состоятельных вдов, не видно ни одной горничной, не слышно жужжания пылесоса, весь этаж пуст, словно вымер. Когда она коснулась кнопки лифта, серебристые дверцы разошлись в стороны, и в тонированных зеркалах кабины появились три Марии, ничем не выдававшие своей растерянности, совершенно ничем, фасад в порядке.

В журчанье музыки она спустилась вниз.

Бармен и двое официантов, все в белых пиджаках, при ее появлении включили улыбки. Потом бармен произнес:

– Мадам, от всего сердца поздравляем вас с днем рождения!

– О, спасибо, очень мило с вашей стороны!

– Tanti auguri! – воскликнули официанты.

– Мартини?

Мария села в углу напротив двери, откинулась назад, выпустила дым.

– A votre santé, мадам!

Мартини, сигарета, тишина пошли ей на пользу. Бармен тотчас снова ушел за стойку и с помощью официантов начал готовиться к шумной ночи. Они насыпали в ведерки лед, разглядывали на просвет стаканы, резали ломтиками лимоны. Приятный настрой. Всего несколько столиков занято, негромкие разговоры, тихие звуки джаза, за окнами еще светло, однако в стеклянных шарах, расставленных на столиках, горели свечи, распространяя выигрышный свет. Она предупредила старшего швейцара, где ее искать, и рассчитывала, что вскоре появятся ее гости – Фокс и брат. Последние несколько лет брат всегда приезжал на ее дни рождения, что следует поставить ему в заслугу, ведь путешествия на книжном ковчеге увлекали его все дальше в глубь времен, к святым столпникам и отцам-пустынникам, в одиночество и зной звездных ночей.

В бар вошел какой-то господин.

Шагнул к роялю, тронул несколько клавиш, взял кварту, квинту, доминантсептаккорд. Волнистая седая шевелюра, правда поредевшая на висках, придавала ему аристократический вид. Загорелое лицо, спортивная фигура. Нет, это не настройщик, скорее профессор на пенсии… а то и музыкант, всемирно известный пианист, ведь туше у него изумительное, сразу видно, хотя он и стоит. Сенсация! Благородный господин заговорил с барменом, тот кивал, угодливо кивал, и вот уже один из официантов умчался выполнять заказ. Господин устроился в двух столиках от нее, слегка наклонился вперед и, перехватив ее взгляд, кивнул. Мария почувствовала, как вспыхнули щеки. Неизвестный, должно быть, счел ее крайне невоспитанной. Или подумал, что они знакомы? Если так, то он ошибся. Мария была уверена, что видит его впервые.

В десять минут восьмого этому господину подали бифштекс, и он с аппетитом принялся за еду. При этом он то и дело поглядывал на дверь и, когда в бар вдруг впорхнула молодая, изящная женщина, виновато улыбнулся, как мальчишка, застигнутый матерью на месте преступления. Женщина была японкой. Она подсела к едоку, получила поцелуй, улыбкой подозвала бармена и официантов, и на черном стеклянном столике мигом возник совершенно новый порядок. Бифштекс унесли, пиво заменили водой, а радом с нотной тетрадью она положила ключи от машины, большую связку, видимо принадлежавшую ему, свидетельство того, что она, его возлюбленная, искала место для парковки, тогда как он, аристократ, пошел в бар. О да, она точно его возлюбленная, ведь лишь возлюбленной приличествовало превратить стол, вот только что уставленный бутылочками с соусами, в изысканную простоту хайку. Ключи от машины, стакан воды, ее руки, музыка. Когда японка подняла безупречное, пожалуй чуть похожее на маску лицо, бармен закрыл водопроводный кран, один официант выключил кондиционер, другой утихомирил Майлза Дэвиса, [68]68
  Дэвис Майлз (р. 1926) – американский джазовый музыкант, трубач.


[Закрыть]и все трое, заложив руки за спину, выстроились за стойкой. Мария тоже замерла, толком не смея ни дышать, ни тем паче курить, тихонько потрескивая, сигарета в ее руке догорала – вертикальный штрих, протянувшийся от пальцев. Ревность? Нет-нет, восхищение, только восхищение! Личико у японки белое как снег, волосы черные как тушь, а фигурка, кажется, еще невесомее тени, которую трепетные огоньки свечей в стеклянных шарах рисовали на стенах. Чистая гармония, невесомое равновесие, душистый цветок вишни на склоне заснеженного вулкана. Грация и блеск, холод и прелесть, служанка и повелительница, девушка/женщина, та и другая сразу. Дарительница тишины, своейтишины – тишины утра, пробуждения, которая с легкостью держала на расстоянии еготишину – тишину старости, могилы. Она вдыхала в возлюбленного жизнь, которую он уже прожил. Ее цветенье скрывало его увядание. По Марииной маске скатилась слезинка.

Несколько лет назад Фадеев выступил в городке с концертом, но искусство, каким славился от Санкт-Петербурга до Каира, старик утратил. Посреди шумановских Вариаций на тему ABEGG он тихонько ушел со сцены, задолго до конца программы. Мария постучала в дверь артистической уборной, но ответа не услышала. В подштанниках он сидел перед зеркалом, сорочка на груди промокла от пота. Лоснящийся от старости фрак брошен в кресло. Руки трясутся, борода длинная, белая, всклокоченная. Не то клоун, не то Толстой. Мария Кац? Нет, пробормотал старик, увы, он не помнит студентки с таким именем…

Мария испугалась. Господи, неужто Фадеев встретил в Японии не смерть, а любовь? Неужто эта холодная красавица вернула его из Аида в жизнь?

19.30.

Бар заполнялся людьми, уровень шума возрос, за столиками теснились политики, у стойки – журналисты; взрывы смеха, рукопожатия, похлопывания по плечу.

Она подозвала официанта.

– Мадам?

– Будьте хорошим мальчиком…

Официант просиял.

– …скажите мне, – прошептала она, – мой муж не забыл зарезервировать на попозже несколько столиков?

– Столики заказаны, мадам. Еще один мартини?

– Нет, пора переодеваться.

– Что ж, до скорой встречи, мадам!

Она была уже почти у лифтов, как вдруг весь холл всполошился. Тревога! К подъезду подкатил черный лимузин, и «Гранд» спешил как подобает встретить нечаянного гостя. Бои устремились на улицу, освещение стало ярче, ковер заалел.

Как и все, кто в эту минуту находился в холле, Мария посмотрела наружу. Следом за Номером Первым из черного лимузина вышли еще двое – дядюшка Фокс и Макс, ее муж. Знаковое событие! Майер, которому много лет прочили большое будущее, подошел к этому будущему вплотную. Номер Первый лично доставил его в «Гранд». К ней. На торжественный ужин. Она сочла за благо пока что исчезнуть. Отступить в нижний мир, к туалетам. Там она спокойно подождет, а господа тем временем уйдут из холла. Тогда она сможет незаметно прошмыгнуть к лифту и подняться наверх, на четвертый этаж, в спасительные объятия Макса.

Он стоял у подножия лестницы и чем-то показался ей знакомым. Начес над лбом, кожаная куртка, на правом запястье золотая цепочка с именной биркой. Инструктор по вождению! Функционер из правления Союза! Она хотела повернуть назад, но, увы, опоздала, он узнал ее и воскликнул:

– Ну, что он сказал? Рад, что попадет на международный матч?

– Разумеется, мой сын с огромным удовольствием пошел бы… на футбол, на ваш международный матч, но, к сожалению, он сейчас очень занят.

– Девочками?

– Да, возможно.

– Замечательно! – обрадовался функционер. – Пусть берет малютку с собой!

Ничего не выйдет, сказала она, вернее, хотела сказать, но тотчас ощутила на шее влажную ладонь, а на губах поцелуй.

– Мария, – захлебнулся инструктор, – вы фантастически выглядите!

– О, не так бурно!

– Вы – и сорок лет, кто этому поверит? Я бы сказал, тридцать восемь. Максимум! Или тридцать пять?

Кошмар. А хуже всего, что Макс неколебимо верил, будто ей нужны эти комплименты. Ей необходимо,твердил он, она ждет,чтобы в день рождения все ее обнимали, целовали и поздравляли с давно минувшим юбилеем. Вот почему сорок роз, вот почему пакт с гостиницей! Макс верил в чудо омоложения, которое год за годом устраивал благодаря посыльному из цветочного магазина и благодаря Серджо, любимому официанту из «Гранда». Она сбежала.

Сбежала в туалет, прямо в кабинку, закрыла дверь, заперлась на задвижку.

Туалетная работница, югославка, только что поздравила ее с сорокалетием. Чаевые? Потом. Сперва перевести дух, побыть одной, вздохнуть. Господи, Макс, неужели ты не замечаешь, что здесь происходит? Неужели не замечаешь? Ей вспомнилась настоятельница монастыря Посещения Елисаветы Девой Марией. Той было отвратительно все текучее – кровь, чернила, время; она наложила запрет на слово «менструация», а часы упрятала в шкаф, и что проку? Да ничего, даже меньше чем ничего. Самые богомольные монахини и те от месячных не избавились, а часы громко и гулко тикали за дверцей шкафа – тик-так, тик-так! Громко и гулко: тик-так, тик-так! Ах, как хорошо, как хорошо. Мария сидела на унитазе, сбросив туфли, чувствуя сквозь тонкие чулки приятную прохладу кафельной плитки. Только не смотри, заклинала она себя. Там выпирают косточки, проступает скелет, старость, смерть. Нет, не надо этого слова, нынче, в день рождения, не надо. За дверью слышался голос югославки:

– Я тоже иметь дети, но уже большие. Маленькие дети – маленькие заботы. Большие дети – большие заботы.

Улыбайся, Мария, улыбайся, ничего другого тебе не остается, сегодня 29 августа, сегодня в репертуаре ежегодная комедия 29 августа, сегодня необходимо оттеснить бренность к стене и даже загнать в зеркала, вопреки ехидным смешкам, ха-ха, хо-хо, да-да, Макс, да-да, мы допустили ошибку, скверную ошибку, самую скверную из всех: бросили вызов времени. Попытались его остановить. А теперь, Макс, теперь оно являет нам свою мощь.

Мария прижала к вискам кончики пальцев. Всюду белый кафель, на полу, на потолке, пол-потолок, но: она держалась. По обыкновению, держалась. Дала югославке понять, как счастлива, как благодарна, и платочком, к счастью слегка надушенным, смахнула с губ слюни функционера. Ей только его и недоставало! И этой расточающей бесконечные похвалы, льстивой туалетной работницы! И швейцара! До чего же неуклюжая фигура! Опереточный персонаж! Смехотворнее просто не бывает! Голос у него год от года все тоньше, за узкими серыми губами – шаткий протез, а подагра, заклятая врагиня каждого гостиничного портье, беспощадно завладевает суставами. Или Серджо. Согласна, он до сих пор красив. И любовниц у него много – и молодых, из персонала, и постарше, из постояльцев; из года в год он пел «Мария, Мария, Мария!», а затем, подхватив поднос шампанским, летел в апартаменты, и все это неизменно шло от сердца, что да, то да, только вот шевелюру свою он красил, вдобавок дешевой краской, в неестественно черный цвет, а глаза горели порочной алчностью – жаждой денег, жаждой власти. Н-да, дорогой мой Макс, боюсь, ты связался с опасным типом. Когда-нибудь тебе придется чертовски дорого заплатить этому Серджо за работу, которую он для тебя выполняет…

Quarant’anni? Non е véro!

Да-да, Серджо, это правда…

А мы, Макс, мы сами! Ты разве не слышишь, что диалоги, которые мы произносим, от спектакля к спектаклю звучат все более ходульно?

Неужели не слышишь?!

Неужели не слышишь?!!

Розы, милый, они просто чудо!

Под стать царице роз.

О, мой кавалер розы, ты преувеличиваешь!

Преувеличиваю? Нет, Мария, все стареет, весь мир, вся Вселенная, только ты остаешься молодой, вечно молодой и вечно прекрасной…

Тогда идем!

Куда?

В постель.

В постель?

Да!

Сейчас?!

Как тогда, накануне моего экзамена. Помнишь? Я сказала хозяину, что господин лейтенант проверит затемнение, а потом мы разговорились. Ты открыл мне свое сокровенное желание. Сказал, что я прирожденная First Lady,а потом…

Мария, мы не можем заставлять гостей ждать.

Потом мы любили друг друга, Макс. Ты с ума по мне сходил. Дикий Кот! Хищник! Порвал меня!

Дорогая, мы опаздываем.

Это было огромное наслаждение, Макс. Наш пакт, Макс, скрепленный кровью: я помогу тебе подняться наверх, на самый верх!