Текст книги "Сорок роз"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Конечно. И цель уже близка!

Да, Макс, мы ее достигнем!

Вместе с друзьями.

Они так важны?

Некоторые безусловно.

Понимаю, Макс, понимаю…

Ты же умная девочка, правда?

Да, Макс, правда. От кого этот сборный букет?

От партии. С наилучшими пожеланиями. Как тебе гладиолусы?

От инструкторов?

Надеюсь, ты не против встретиться с ними после ужина? Кое-кому из ребят не терпится тебя поздравить.

О, это, конечно, замечательно, только…

Никакого официоза. Маленькая, импровизированная вечеринка. Ты это заслужила, дорогая. Все стареет, весь мир, вся Вселенная, но ты остаешься молодой, вечно молодой и вечно прекрасной…

Нет, Макс, не сегодня. В порядке исключения я бы хотела уклониться от ужина. Я ведь знаю, как там будет, из года в год одно и то же, и лучше посижу здесь, в нижнем мире, остужу ноги и избавлю себя от фальшивых поздравлений, смертельно скучных разговоров и встречи со старухой Гранд. Сегодня это страшилище оставит меня в покое, всему есть предел, или нет, есть идея получше: Мария/Мария. Пока Звездная Мария прячется в нижнем мире, Зеркальная Мария будет в верхнем мире изображать хозяйку.

Хозяйку. Чего проще! Эту роль она играла еще девочкой, с папá и Лавандой, эта роль у нее в крови, она играла ее вслепую и даже в дни своего рождения, когда была и хозяйкой, и виновницей торжества, справлялась превосходно. Как правило, ужин начинался ровно в восемь. Ровно в восемь. Точность, говорил Майер, вежливость королей. А она добавляла: и добродетель фельдфебелей. Этим замечанием она пожинала первые смешки, первые комплименты, какая женщина, прирожденная First Lady.Она благодарила, взглядом подзывала официанта, чтобы заказать для Фокса пиво, и почти в тот же миг спрашивала у Губендорф, как у нее со сбором пожертвований для нелегальных эмигрантов. Фоксу вскоре легчало, взгляд его оживал, снова обретал цепкость, а Адель, ошарашенная ее альтруизмом, к счастью, не замечала, как перед дядюшкой вырастают все новые стаканы с пивом. Теперь самое время выручать нетерпеливого Макса! Положив ладонь ему на рукав, Мария сокрушенно признавалась, что, увы, так и не успела прочитать последнюю колонку Аладина, знаменитого на всю страну журналиста.

Макс тотчас оживлялся. Действительно, говорил он шурину, Аладин недвусмысленно рекомендовал Номеру Первому в конце концов сделать ставку на свежие, непримелькавшиеся лица.

Он мог иметь в виду только Макса, подхватывал Фокс, а Адель тотчас восклицала: Макс, дорогой, когда будешь при должностях и званиях, не забудь про меня и моих эмигрантов!

Макс обещал, Адель благодарила, Фокс хватал очередной стакан пива, а психолог Теннебаум, как правило тоже при сем присутствовавший, в зависимости от фазы либо бормотал буддийское «ом», либо (весьма косноязычно) разражался тирадой о шубертовских аффектах, либо пылко заявлял о своей приверженности к марксистскому коллективизму: разве мы все не братья и сестры? Разве мы не товарищи?

На одном из таких ужинов, по особому желанию дядюшки Фокса, присутствовал военный атташе французского посольства. Бывший офицер Иностранного легиона, однако не без шарма, особенно по отношению к Марии, чеканный профиль, манеры comme-il-faut.Пожалуй, слегка неврастеничный, впрочем оставляющий впечатление благоприличия и чистоты. Он вполне правдоподобно сообщил, как молодым лейтенантом воевал в алжирской Блиде, за что был награжден Пальмовой Ветвью, вожделенным орденом – его носят на берете, и он свидетельствует, что ты упомянут в армейских сводках. Признаться, тут хозяйка не без удовольствия вспомнила бы победу в водном поло, одержанную папá в пустынных полках Монти, но Адель опередила ее, воскликнула: шалом, друзья, шалом! Вспомните пикассовского голубя мира, а?

Макс ее поддержал, и все заулыбались, зная, что будет дальше: соус в кубиках. Знаменитая история о соусе в кубиках, которую так часто рассказывали и всегда слушали с удовольствием! В своем юношеском неразумии, обыкновенно начинал Макс, я полагал, что высшим достижением буржуазии – держись крепче, Адель! – является соус в кубиках!

Ради Бога, Макс, восклицала Губендорф, что ты такое говоришь!

Все смеялись, а тем самым важнейшая задача хозяйки – обеспечение успеха собственного парадного ужина – была выполнена, дальше все шло само собой, оживленная болтовня, мерцающие свечи, стремительные официанты, первое блюдо съедено, настроение поднялось, завтра скажут: прекрасный вечер, удачный во всех отношениях. Когда подняли пузатые бокалы, чтобы чокнуться отменным бордо, по залу прокатился шумок.

Она идет, шепнула Адель.

Прямо к нам?

Похоже на то, заметил дядюшка Фокс. Поздравляю, старушка, ты ей важнее фармацевтического лобби!

Макс, Фокс, брат, психолог и француз вскочили, каждый с салфеткой в руке, готовясь встретить медленно приближающуюся эскадру. Впереди вышагивали несколько старших администраторов, затем метрдотель, обок него шеф-повар, в полушаге за ними – его помощник, спесивый как министр иностранных дел, рядом с ним управляющий винным погребом, суровый как палач, а следом за монархиней, опирающейся на сильное плечо Серджо, семенил, без конца кивая и раскланиваясь налево и направо, маленький д-р Гранжан, словно ялик в кильватере фрегата. Репутация у нее была не из лучших, причем весьма двусмысленная. Изначально, утверждали одни, она обреталась в оперной богеме, другие же, в том числе журналисты, якобы раскопали, что она начинала на панели за гостиницей и par occasion [69]69
  Случайно (фр.).


[Закрыть]подцепила молодого Гранжана. Подтверждения имелись для обеих версий прошлого, а верховная хозяйка, разумеется, почитала за благо никого не разочаровывать и соглашалась с обеими фракциями. С розовыми треугольниками на морщинистых щеках, с ослепительно белыми вставными зубами и фиолетовыми ресницами она выглядела как труп из калифорнийских похоронных бюро и одинаково походила и на бывшую шлюху, и на экс-героиню. В потоке времен она давным-давно превратилась в корабль-призрак, непотопляемый во веки веков, и каждый полдень и каждый вечер проплывала одним и тем же курсом. Авторитет старухи Гранд никто под сомнение не ставил, и если посыльные, коридорные, официанты воровали все подряд: серебряные ложки, банки с икрой, шампанское, постельное белье, девственную плеву, набитые долларами бумажники и прочая, – то свидетельствовал сей факт (вопреки утверждениям дядюшки Фокса) отнюдь не о повсеместной нравственной деградации сползающего влево общества, но о глубоком почтении, какое эти пятидесяти-шестидесятилетние работники сферы обслуживания питали к своей прародительнице и владычице. Они воровали затем, чтобы она поймала их за руку, и чем резче их бранили, чем сильнее унижали, с тем большей готовностью в сердце они на карачках ползли за старухой. Кортеж приближался. Спины господ напряглись. Все повторяется, думала Мария, прошлое никогда не уходит, ведь точно так же, как в свое время Серафина, хозяйка «Модерна», постановила, что ей, Кац, шестнадцать, а не тринадцать, старуха Гранд, проинструктированная Серджо, постановила, что Майерше сорок, снова и снова сорок. Matrona locuta, causa finita! [70]70
  Хозяйка высказалась, дело кончено (лат.).


[Закрыть]Неужели ей сорок? Дорогой Майер, я не верю!

Порой это звучало коварно, порой восхищенно, и всякий раз Макс смеялся, радостно, с облегчением, ведь ему как раз и требовалось внимание, каковое привлекала к его персоне остановка помпезного кортежа. Я же человек с большим будущим, наверняка думал он. Сесть! – жестом скомандовала непотопляемая, и супруг, брат, дядюшка, психолог и атташе послушно водворились на стульях.

С первого взгляда было видно: Серджо, свою опору, старуха любит как сына. Серджо знал ее сокровеннейшие желания. Серджо чувствовал ее мысли, угадывал, чего она хочет, знал, что она думает, и стареющему красавцу конечно же никогда бы и в голову не пришло вступать в сговор с Майером и вовлекать отель в комплот насчет Мариина сорокалетия, не знай он, что подобный прожект будет хозяйке вполне по вкусу. Сорок? Никогда не поверю…

Да-да, мадам, сорок.

Из ее просмоленных легких донесся хрип, а поскольку ей пришлось еще несколько раз перевести дух, чтобы собраться с силами и отплыть в направлении фармацевтического лобби, старуха одышливо спросила, как поживает отпрыск.

Спасибо, хорошо.

Уже в детском саду?

В школе, мадам.

Быть не может! В школе?! У такой молодой мамы сын уже ходит в школу?!

Да, тихо говорила Мария.

На будущий год он определенно тоже будет здесь.

Да, мадам, на будущий год непременно.

Всегда одно и то же, снова и снова: на закуску рыба, тост, история про соус в кубиках, всеобщий смех, а затем сакраментальное появление старухи, ее поздравления и вопрос о сыне: он уже ходит в школу?

В гимназию, мадам.

Быть не может! В гимназию?! У такой молодой мамы сын уже ходит в гимназию?!

Да, тихо говорила Мария.

На будущий год он определенно тоже будет здесь.

Да, мадам, на будущий год непременно.

Прохлада в туалете пошла ей на пользу, пол она ощущала как сущий бальзам для бедных больных ног, но все еще медлила выйти из кабинки. Адель, добрая душа, наверняка последовала за нею. Адель всегда следовала за нею и сейчас, наверно, ждет возле зеркал, готовая беззаветно помочь подруге, полная понимания, полная сочувствия; Мария, скажет Адель, бедняжка, тебе лучше? Мы все так испугались. Ты вдруг побелела как мел.

О, это наверняка от жары. Сейчас попудрюсь, и можно продолжать.

Мария принялась обновлять фасад, радуясь, что может спрятать увядшую кожу под толстым слоем макияжа. Макс этого ждет,сказала она. Ему это нужно.Он надеется все-таки войти в правительство, и я спрашиваю тебя, Адель: как потрепанному мужчине замаскировать свои морщины? Правильно, молодой женой! Потому-то сорок роз, потому-то пакт с Серджо! Я – Майеров предвыборный плакат, и, по всей вероятности, большой триумф не за горами…

В зеркале – усмешка. Неживые глаза. Впалые щеки. Шейки зубов слишком длинные, губы слишком красные. Запотевшая белая плитка. Пустота нижнего мира. Югославка исчезла; Адель, которая, как ей только что казалось, была здесь, на самом деле еще утром уехала на семинар, и она, Мария, вдруг поняла, что самая неприятная минута, встреча со старухой Гранд, еще впереди.

Она захлопнула пудреницу, убрала ее в сумочку, бросила последний взгляд на фасад, вышла из туалета, вернулась в холл и лифтом поднялась на четвертый этаж.

* * *

Все как обычно, как в прежние годы: Макс, уже переодевшийся, сунув правую руку в карман брюк, стоял у окна, силуэт на фоне меркнущего вечера.

– Мария, ну наконец-то!

– Да, Макс, вот и я…

– От Оскара есть новости?

Она кивнула.

– Плохо?

Они стояли.

Не говоря ни слова.

– Прости, у меня была важная встреча.

– С Номером Первым, я знаю.

– Ты была в баре?

– Да. Столики заказаны.

– Тогда можно начинать.

Где-то в глубине смех, звяканье сковородок и фарфора, и опять тишина. Огни на улицах стали ярче, смеркалось, если прояснится, вдали будут видны заснеженные горы.

– Когда ты с ним разговаривала?

– Вчера вечером.

– Понятно.

– Мне недостало сил, Макс. После ухода Оскара пришлось поговорить с мальчуганом.

– Как он это воспринял?

– Достойно. Без слез.

– Да, сын своей матери.

Они опять замолчали.

Так и стояли.

В конце концов Мария сказала:

– Это зверь при ножницах.

– Что?

– Ну, герб. Ножницы-клешни.

– Вон как, – сказал Макс.

И заплакал.

Она подошла к нему.

– Рак, – без всякого выражения произнес он.

– Да, рак.

Максмария.

Мариямакс.

Столп.

Как тогда.

В парке.

В счастье.

– А теперь, – сказала она с нежной, прямо-таки очаровательной улыбкой, – надо взять себя в руки, да?

– Разумеется, – кивнул Макс. – Ради сына. Тебе нужно много времени?

– Десять минут.

– Наверно, будет нелегко.

– Будь добр, застегни мне платье.

– Какая ты красивая!

– Спасибо, дорогой.

– Шансы есть?

– Оскар сомневается.

– А мальчуган?

– Утром уехал в школу.

– А сегодня вечером?

– Как будто бы ждет друзей.

– Сколько ему дают?

– Год, может быть, два.

– А если оперировать?

– Нет, слишком поздно.

– Год – это так мало.

– Может быть, два.

Макс вышел из ванной.

Она крикнула ему вдогонку:

– Спасибо за розы, дорогой!

– Доставили вовремя?

– Они просто чудо.

– Под стать царице роз.

В смокинге он выглядел потрясающе, высокий, статный, умудренный опытом, зрелый – настоящий аристократ.

– Идем?

– Идем!

Потомки

На автозаправку, где они с незапамятных времен торчали у барной стойки, каждое утро заезжал почтальон, чтобы в точности доложить, что повидал во время своего вояжа. Рассказывал о приездах и отъездах, о приходах и уходах, о рождении и увядании, и в начале февраля, с появлением первых карнавальных масок, интерес почтальона и его слушателей начал сосредоточиваться на кацевском доме. Подробности неизвестны, только вот с позавчерашнего дня ни Губендорф, ни малышку Падди, приятельницу парня, в дом не пускали. Звонить в дверь бессмысленно, во дворе глубокий снег, света нигде нет, даже на кухне, ставни закрыты, дым из трубы не идет, такое впечатление, словно жизнь внутри угасла.

Но однажды утром дверь с гербом открылась, и мадам Майер, вся в черном, вышла из дома, села в такси и поехала в городок. К Перси. По обыкновению спросила о Феликсе, была очень мила с Сюзеттой и Софи, обсудила с мадам Мюллер некую особу из яхт-клуба.

– Как дела у мальчугана?

– Ах, Перси, – улыбнулась она, – о чем вы спрашиваете. Пока его друзья рассказывают о нем, он еще немного поживет. Сколько я вам должна?

Перси поднял руки, потом бедром задвинул ящик кассы.

– Спасибо, Перси. Замечательная работа.

До самого вечера дом оставался погружен в тишину, но, когда над озером догорали розовые зимние сумерки, он словно сам собою начал оживать, ставни открылись, зажегся свет, подъехал Оскар, потом Мюллеры, а за кухонным столом, над которым горела одна-единственная тусклая лампочка, дряхлая Луиза, казалось, вдруг уразумела, что к ужину приедет господин Макс, как обычно здорово голодный. Вправду ли она чистила картофелину? Или соскабливала золотой ободок с фарфоровой чашки? Какая разница. Меж Луизиной правой рукой, в которой был ножик, и ее же левой, которой она держала картофелину, фарфоровую чашку или кусок мыла, вечером этого скорбного дня, когда сын и наследник скончался на руках у своей матери, установилась своеобразная логическая взаимосвязь, так было всегда, так есть и так будет, просто скобли дальше, Луиза, держись, живи и продолжай скоблить.

* * *

Никак нельзя, чтобы по Зеркальной Майер была заметна прожитая жизнь, а тем паче смерть. Проблемные зоны можно подправить, и Перси, например, подправлял – сперва легонько подтемняя кой-какие места, потом используя шиньон. Когда Майер, упрямо стремившийся к цели, был избран в правительство, фотография супругов попала на обложку иллюстрированного журнала: она сидит в кресле, нога на ногу, он стоит, положив ладонь ей на плечо. Оба заметили, что нечаянно приняли такую же позу, как на фото с помолвки Марииных родителей. Но это еще не все! Родители, в ту пору совсем молодые, смотрели вслед старому Шелковому Кацу, который совершил досадный промах, спутав невесту сына с Соловушкой, а потому скрылся в своем рукотворном раю, и у пары с обложки журнала – странное дело! – выражение лица было совсем как у молодой четы на давнем пожелтевшем снимке. Да, Мария и Макс Майер тоже провожали кого-то взглядом, и этот кто-то быстро от них удалялся, чтобы навеки исчезнуть в непроходимых джунглях.

После семи успешных лет Майер вышел из правительства. С тех пор он опять жил при ней, в кацевском доме, и старики на автозаправке великодушно полагали, что Майеры вполне заслужили спокойный вечер жизни и будут теперь, на склоне лет, наслаждаться отдыхом. Однако обитатели городка все чаще видели, как некогда знаменитый на всю страну человек спешит куда-то по улице, в сбившемся набок галстуке, в перепачканных брюках, и в скором времени никто уже не одергивал детвору, насмехавшуюся над ним.

Майер был из тех, кто способен только подниматься вверх, но не падать. Он всегда заботился о благополучии – своем собственном, своей семьи, своей партии, своей страны. Неколебимо убежденный,что всегда смотрит в надлежащем направлении, вперед и вверх, шагал он своей дорогой, храбро шагал по сей день, только вот перестал понимать, откуда идет – от вершины или к вершине. Сидел в убогих пивнушках, где собирались коммивояжеры, бродил по округе под осенним дождем, а пиджак, зацепив пальцем за вешалку, закидывал через плечо, словно настала весна. Велел перекрасить беседку, а близнецовую коляску, якобы хранящуюся в лодке, отдать на приходский рождественский базар. Вдобавок он был уверен, что в мансарде по-прежнему обитает старый еврей,испуганно замирал в передней, прислушивался к звукам наверху, где, как он твердил, старый еврей беспрестанно снует туда-сюда, семь шагов в одну сторону, семь в другую.

– Ты ошибаешься, дорогой. Папá давно умер.

– Умер?

– Да.

– И живет?

– Нет, конечно.

– Но шаги, Мария, шаги! Ты разве не слышишь? Семь туда, семь обратно…

Собственный муж стал для нее совершенно чужим, чудной в желаниях и до того сентиментальный, что запоздалый мотылек, круживший в сером осеннем свете за окнами гостиной, трогал его до слез. Порой он среди ночи хватался за телефон, вызывал шофера и требовал, чтобы его немедля отвезли в столицу, на экстренное заседание кабинета. Раз-другой черный лимузин приезжал, а потом уже нет, и экс-министр в тапочках и нижнем белье тщетно стоял студеной зимней ночью перед домом. Стоял выпрямившись, в величавой позе, зажав под мышкой черную папку, подарок представителей обувной и кожевенной промышленности, и водрузив на безрассудную голову унаследованный от тестя цилиндр, крытый нитролаком, предназначенный на случай торжественных похорон для кучеров, для несущих гроб и для политиков. Такой вот ночью, когда бушевала снежная буря, порыв ветра отрезал ему путь к отступлению, украшенная гербом дверь с лязгом захлопнулась, а воспользоваться звонком он, увы, не догадался. Или боялся разбудить старого еврея? Так или иначе он двинулся в снежную круговерть, наткнулся на бетонную стену «Баронства» и, видимо воображая, что находится в горах своего детства, сумел вместе с папкой, цилиндром и тапочками влезть на балкон к Адели. Долго ли он там лежал, задним числом установить не удалось, но уже на рассвете Адель услыхала жалобный мяв, открыла балконную дверь и впустила умирающего Кота.

В десять утра вдова появилась у Перси, спросила о Феликсе, была очень мила с Сюзеттой и Софи и заверила мадам Мюллер, что и в последние дни Макс не раз повторял, как его радует почетное членство в яхт-клубе. Мадам Мюллер разрыдалась, а Перси, у которого от растроганности потекла тушь с ресниц, торжественно произнес:

– Он будет жить в нашей памяти.

– Спасибо, дорогой, как прекрасно вы сказали.

Вместе с Феликсом он проводил ее к выходу.

– После похорон состоится небольшой прием в узком кругу. Только мой брат и несколько близких друзей, барон, Адель фон Губендорф и доктор Фокс. Если у вас найдется время, буду счастлива видеть и вас тоже.

Утро в ателье / Вечер в «Гранде»

Мария распахнула ставни, потом закрыла окно, подняла руки, взялась за гардины – тонкая прозрачно-белая ткань с легким шорохом сомкнулась у ног. Таков был ежеутренний ритуал, повторявшийся возле каждого окна. Возле третьего и последнего она остановилась, не стала его закрывать. Дымка испарений отодвинула горы вдаль; берега мягко обнимали блеклое озеро. Было 29 августа, день ее рождения, погода хорошая, а стало быть, важный вопрос – что надеть? – можно считать решенным. Сегодня она наденет платье от Пуччи, по-летнему легкий вечерний туалет лучших ее времен.

– Ты хорошо спала, Луиза?

Никакого отклика, разумеется.

Мария сунула в тостер два ломтика хлеба, а пока старомодный хромированный прибор тихонько гудел и дымил, отошла к кухонному окну. Ждала посыльного с цветами? Нет, он давно на кладбище, как Макс и ее сын. Сегодня вечером она польет цветы на могиле. Потом сядет на круговую скамейку под большой липой, подождет, пока из городка придут Перси и Феликс, его пудель. Перси – единственный, с кем она еще регулярно виделась, и ее не оставляла надежда, что в один прекрасный день он вернется к живописи и все-таки реализует свой большой талант, который наверняка не угас.

Выпив чаю с тостами, намазанными тоненьким слоем масла, она прошла в ателье. Мальчуган успел очистить его от хлама, и иной раз в разгар лета или зимой, полное снежного света, оно вновь становилось таким же просторным, как в ту пору, когда пятилетняя Марихен подала умирающей маман ручное зеркало. Огромный зал, словно церковь, и совершенно пустой, если не считать старого кресла, в котором сначала сидела маман, потом папá, потом ее сын.

Здесь, у высокого окна, она и устроилась.

Приятное место, словно на прогулочной палубе океанского лайнера, и ей ничуть не мешало, что дурацкие буковки в романах маман все больше мельчали и уже почти не отличались от коричневатых пятнышек, усеивавших самые лучшие пассажи. Мария вслушивалась в тишину, размышляла о жизни, грезила. Порой так проходил целый день, случалось даже, что за этими раздумьями она забывала полить цветы на кладбище.

С тех пор как мясник оказался прикован к инвалидному креслу – несколько лет назад в горах с ним произошел несчастный случай, – пуделей Перси никто не травил. Но облака парикмахерских спреев портили им шерсть, да и легкие, наверно, тоже, и почему-то у Марии было недоброе предчувствие, что нынешний Феликс – последний. «Повесьте парикмахерский халат на крючок, – советовала она Перси, – и начните еще раз, с самого начала».

«Как художник?»

«Да, Перси. Мы не должны попусту растрачивать свои таланты. И поверьте, с тех пор как существует наше ателье, оно только и ждет, чтобы пришел художник, установил холст на мольберте и начал работать».

Нет, в дверь никто не звонил.

В их дверь никто больше не звонил, и если хорошенько подумать, то она даже не уверена, идет ли дело к весне или к осени, ее дни похожи один на другой, в том числе и дни рождения. Но для нее это не проблема, ведь они всегда походили один на другой, особенно сорокалетние юбилеи, все повторялось, будто некий ритуал, утром посыльный с цветами, а вечером прием, утром Луиза, а вечером зловещий непотопляемый фрегат, старуха Гранд, всенепременно расспрашивавшая молодую маму о сыне. Он уже ходит в детский сад?

В школу.

Уже в школу?

В гимназию.

Поначалу букет принимала Луиза, однако год от года ей становилось все труднее после звонка посыльного встать с табурета, и в конце концов, еще до болезни мальчугана, эта задача оказалась ей вообще не по силам. А как-то раз, Мария отчетливо помнила, они втроем сидели на террасе: она, мальчуган и Адель. Умирающий полулежал в подушках, ноги ему укутали пледом, и под маркизой было так же уютно, как много десятилетий назад, когда выздоровевшая Мария в белых чулочках и лаковых туфельках вогнала в краску влюбленного Лаванду. Но все-таки эти сорокалетние юбилеи были похожи один на другой как две капли воды, почти одинаковы, и в итоге от всех дней рождения остался один-единственный, чудесное воспоминание…

Ах, Мария, ну наконец-то.

Спасибо за розы, любимый.

Доставили вовремя?

Нынче они просто чудо.

Под стать царице роз.

В смокинге он выглядит потрясающе, высокий, статный, умудренный опытом, зрелый – настоящий аристократ. Идем?

Идем!

Раскланиваясь во все стороны, они прошли в ресторан, где сам главный администратор проводил их к столу. Ах, какой приятный сюрприз, какой изумительный подарок ко дню рождения – вы, Номер Первый, за моим столом!

Вы позволите называть вас Марией?

Господин председатель, не заставляйте меня краснеть.

Дорогая Мария, сказал он, взяв ее руку и прижав к своей груди, поздравляю вас с таким замечательным супругом. Послезавтра он поразит нас пламенной речью, и, когда объявит себя сторонников будущего, то есть нашей молодежи, цвета нации, я конечно же буду не единственным, кому при этом тотчас придет на ум его супруга, наша красавица Мария. Если вам уже сорок,то я китайский император!

Благодарю за комплимент, товарищ председатель!

Кое-кто из стоящих рядом улыбается, остроту, несомненно, будут передавать из уст в уста. Главный администратор становится за ее стулом, королева садится, приглашает господ последовать ее примеру. Макс, Номер Первый, брат и дядюшка Фокс усаживаются. Все торжественно чокаются, и хозяйка приема с обычным аристократизмом, который здешний персонал умеет оценить, просит метрдотеля самое позднее без четверти десять подать сыр, чтобы они своевременно могли перейти в бар.