Текст книги "Сорок роз"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

* * *

«10 ноября.

Чаепитие с бароном. Совместная прогулка (чуть не написала: в парк!) к котловану. Внизу живой ковер – сплошные птицы. Как на моих птицефабриках, заметил барон.

Из книжного ковчега по-прежнему ответа нет».

* * *

«Воскресенье, первое из предрождественских.

Со вчерашнего дня идет снег.

Конечно, я знаю, что менора, которую я достала с чердака и поставила на буфет, должна напоминать о разрушении Иерусалимского храма… но мне кажется, ты, дорогой папá, не возражаешь, что я использую твой подсвечник как предрождественский декор.

Вчера кино, потом яхт-клуб.

Все дамы были у ног Майера, в том числе и Мюллерша. Под конец я осталась в баре наедине с Оскаром, болтала всякий вздор про мировой дух. Черт, выходит, ты социалистка! – одобрительно заметил он.

À propos [64]64
  Кстати (фр.).


[Закрыть] о диалектическом процессе: ту, что живет внутри, я окрестила Звездной Марией, ту, что вовне, – Марией Зеркальной».

Снова Рождество, снова брат

– Счастливого Рождества! – весело воскликнула Мария, радушно встречая брата.

После операции он очков не носил, только монокль в левом глазу. Поскольку же похудел, шея легко помещалась в тесном вороте, и Мария вдруг словно бы поняла, отчего он стал священником: из-за костюма! Острие ножниц, проткнувшее горло деду, Шелковому Кацу, нипочем не пробьет стоячий ворот сутаны.

– Мария, – сказал брат, – ты чудесно выглядишь. Когда они вырубили аллею?

Не дожидаясь ответа, он в своих туфлях с пряжками процокал по до блеска натертому паркету в гостиную, сел на канапе, полюбовался елкой и, по обыкновению, позволил Луизе ухаживать за собой. Она забрала у него шляпу, отнесла багаж наверх, в его комнату, где до сих пор стоял маленький алтарь, с кубком и дарохранительницей, а в шкафу лежали матроска и круглая шапочка с синими лентами. Макс, который счел за благо деловито хохотнуть, смешал шурину мартини.

– Изумительный напиток. Поздравляю! Откуда рецепт?

– Из яхт-клуба, – объяснил Макс. Рядом со старосветским капитаном ковчега он выглядел на удивление современно, чуть ли не по-американски, будто вышел из кадра голливудского фильма. Некоторое время они молчали, как тогда, в гостевой комнате монастыря, и Марии даже не требовалось смотреть на брата, чтобы угадать его мысли. Без парка, думал он, дом сделался каким-то чужим, сиротливым.

– Это вообще не дом, – вырвалось у нее.

– А что же?

Домзолей, хотелось ей сказать, но бой часов Святого Освальда пресек эту попытку. Макс беспомощно усмехнулся; он чувствовал себя неловко, меж тем как она с терпеливой улыбкой ждала, когда часы в гостиной перестанут шипеть. Наконец послышалось натужное пыхтение, потом дребезжание, и – дон! дон! дон! – в кацевском доме тоже сравнялось двенадцать, двенадцать часов дня, когда при жизни маман садились обедать. Поначалу все шло вполне благополучно. Макс рассказывал о своих политических успехах и признался шурину, что намерен как можно скорее выйти на национальную арену. При этом он обоснованно рассчитывает на поддержку человека, с которым знаком уже много лет, и, само собой, ему, Майеру, только на руку, что его друг и покровитель слывет во внутрипартийных кругах серым кардиналом.

– Ах, – воскликнул брат, – он случайно не лысый, этот кардинал?

Мария решила, что лучше обойтись без упоминания имени, и спросила, над чем брат сейчас работает.

– Над Августином, – ответил он.

– О, как интересно! – Она положила ладонь ему на рукав, спросила: – Ты согласен с неким Феши?

Чтобы изучить этикетку, брат вооружился моноклем, проверил год, одобрил: пить можно! – потом сказал:

– Августин, милая сестренка, не какой-нибудь нищий шпильман со скрипкой, проснувшийся после попойки в чумном рву, но Отец Церкви, которому удалось постичь сущность времени. Помнишь мой последний рождественский визит? Давным-давно. С чашкой кофе ты стояла у окна, оттопырив мизинчик, мы с папá позавтракали, он смотрел в газету, я – в молитвенник, и, возможно, ты еще не забыла, о чем мы говорили. О Боге. О существовании Бога. Бог, сказал я, есть истинное бытие. Правда, мы, люди, не способны его постичь. Почему так обстоит, я и попытался объяснить через Августина. Точнее, через его понятие времени. Еще точнее: через отсутствующее настоящее. Возможно, звучит слегка безумно, но, по-моему, Августин попал в самую точку: для нас, для людей, настоящего времени не существует.

– Вот как, неужели?

– Мы живем либо в прошлом, либо в будущем. Либо опаздываем, либо опережаем. Либо занимаемся благоухающим жарким, которое вот-вот подадут, либо предаемся воспоминаниям о давно минувшем.

– Это не жаркое, – вставила Мария.

– А что? Цыпленок? – заинтересовался Макс.

Брат сурово зыркнул на него и продолжил:

– Мы думаем, мы размышляем. У нас есть желания и воспоминания. Иными словами, в hic et пипс,в Здесь и Сейчас, мы не бываем никогда. Сейчас проскакивает мимо. Сейчас-сейчас-сейчас. Солдаты на фронте однозначно это подтвердили. В миг ранения они не чувствовали ничего. Однако же там, в нулевой точке нашего времени, есть бытие Бога, Его вечность. Да, Бог есть,Он существует, только мы не способны уловить Его, как и мимолетное Сейчас. Почему на буфете стоит менора, моя дорогая? Ты разве нам изменила?

– Нет-нет.

– Ходила вчера к рождественской мессе?

– Твоя сестра, – пришел на помощь Макс, – была немного простужена. И я упросил ее остаться дома.

– Ах вот как, – обронил брат.

Луиза внесла жареных пулярок, Макс их порезал, Мария разложила ножки по тарелкам. Когда Луиза удалилась, брат промокнул уголки губ дамастовой салфеткой и сказал:

– Трогательно с твоей стороны подать старое бордо. Помнишь? Мы с тобой встречали Рождество в библиотеке маман – пили бордо твоего года рождения. Я тогда предложил отправить тебя в безопасное место.

– Да, – рассмеялась она, – либо к тебе в ковчег, либо в пансион. Tertium non datur,так ты сказал.

– Мария отвергла оба варианта, – сказал брат, обращаясь к Максу, – и папá пришлось пойти на хитрость, чтобы отправить эту упрямицу в пансион, в монастырь Посещения Елисаветы Девой Марией.

– Как бы мне хотелось знать, вправду ли он был в Африке.

– Этого мы никогда не узнаем, – вздохнул брат, – requiescat in pace,мир праху его.

Некоторое время все молча жевали, причем брат так пристально смотрел на Марию, что даже слегка слепил ее моноклем, поблескивающим в свете канделябров. Монсиньор был весь в черном, но как бы со всех сторон притягивал к себе свет – даже шелковый шнурок монокля сбегал по груди глянцевой полоской.

– Ни для меня, ни для Макса, – произнес он, – неприемлемо, что ты не ходишь к мессе. Для меня по причинам религиозным, для него – по политическим. Как представителю христианской партии твоему супругу необходимо, чтобы его жена исполняла свой долг. Не так ли, Макс?

– В принципе да, конечно…

Брат поднял бокал:

– Благословенного Рождества, дорогой свояк, дорогая сестренка, и большое спасибо за приглашение.

Мария подождала, пока дверь за Луизой опять закроется, потом сказала:

– Знаешь, братишка, вместо церкви я предпочитаю ходить с Максом в кино.

Монокль скатился на грудь.

– Полагаю, – спесиво заметил монсиньор, – там идут увлекательные картины.

– Да, кинохроника. Недавно в надцатый раз показывали фильм про концлагеря, про Освенцим.

– Дорогая, – вмешался Макс, – эта тема неактуальна. Ныне нам угрожает мировой коммунизм, а не этот психопат с усишками.

– Совершенно верно, – добавил брат, – Рождество – праздник мира.

– Я всего-навсего пытаюсь представить себе Страшный суд, – улыбнулась она.

– Мария, прошу тебя!

– Sorry, Макс, я с ума не сошла. С ума сошли господа богословы, которые вполне серьезно утверждают, что, когда затрубят трубы, все живое вернется к Творцу, все ноги, руки, языки – кроме мертворожденных младенцев, разумеется. Они на веки вечные заточены в лимбе.

– Мария, довольно!

– Вот как, неужели? Мне кажется, брат ожидает от нас серьезного отношения к догматам. Что ж, я стараюсь. Я верую в Бога. Мне даже чуточку жаль Его. Невинным детям Он отказывает в воскресении, а что проку? На Страшном суде вокруг Него будут летать освенцимские лампы из человечьей кожи.

Макс побледнел как полотно, тихо сказал:

– Мария, ты ведешь себя отвратительно.

Брат остался безмятежно-спокоен. Снова утер салфеткой уголки рта, в особенности тщательно левый, будто промокал струйку крови, и сказал:

– Если я правильно понял, тебе симпатичнее вера нашего отца?

– У иудеев хотя бы нет лимба.

– Верно. Их загробный мир состоит из историй. Но боюсь, тебе от этого нет никакого проку. Ты родила близнецов, Мария. Двух девочек.

– Спасибо, братик, спасибо!

– За что?

– Я впервые слышу, что это были девочки.

– Сожалею, я этого не знал. – Монсиньор снова метнул на свояка уничтожающий взгляд, вставил в глазницу монокль и непреклонно произнес: – Наверно, матери трудно вынести, что плоду чрева ее закрыто царство Божие. Но скажи мне, милая, положа руку на сердце: разве у иудеев им было бы лучше? Они родились мертвыми. То есть не жили, и никто бы не смог ничего о них поведать. Иными словами, у иудеев они бы вовсе ничего не имели, а у нас имеют хотя бы что-то. Лимб означает край.Это, так сказать, безместье, по-гречески утопия.Ведь расположен он на пограничье, на краю дня и ночи, на краю бытия и ничто, в межвременье, в Быть-Может. Это царство теней, сестренка, но полное блеска, полное света.

Неожиданно Мария засмеялась.

– Ты прав, братик, мои девочки не жили ни секунды, и все же у них есть история. В свои дни рождения они старше не становятся.

– Значит, у близнецов так и так есть загробный мир, – с облегчением заметил Макс, – и по христианским верованиям, и по иудейским. Здесь лимб, царство теней, но полное света, там история, забавная, правда: год за годом, в день рождения, они ни на день старше не становятся.

Мария встала и с проникновенной улыбкой проговорила:

– Вчера я была у Оскара.

– Это гинеколог, – пояснил Макс.

– Оскар, – продолжала она, – радуется вместе с нами, что я могу сообщить благую весть в такое время, в праздник мира, любви и семьи. Я снова жду ребенка.

Мальчуган

Хотя еще не вполне оправилась после родов, крестины она превратила в настоящее событие. Фантастический праздник, удался на славу, твердили все. Сад в вешней суете, воздух теплый, небо голубое. На прибрежной лужайке для нее поставили кресло, и гости, точно придворные, толпились вокруг – Оскар, брат, Губендорф, барон и половина яхт-клуба во главе с Мюллерами. Будь ее воля, Перси тоже получил бы приглашение, но Макс категорически воспротивился. Перси, объявил он, наверняка придет с пуделем, а гостям это не понравится. В итоге Перси был вычеркнут из списка, но Бог свидетель, она искренне сожалела, что парикмахера отстранили от крестин. В гостиной танцевали, а кое-кто из господ до рассвета, потягивая вино и смеясь, сидел на террасе под гирляндой лампионов.

Наконец-то свершилось. Она стала в городке совсем своей – после многих, многих лет. Молодая портниха, открывшая эксклюзивный салон, снабжала ее сногсшибательными туалетами, и даже мясник, которого Майер вытолкал с политических подмостков, оставлял ей наилучшие куски, сочные, без жил. Майер находился в расцвете сил, и уже в семь утра, стоя перед зеркалом в ванной, видел в нем успешного мужчину. Лосьоном, каким он после бритья смачивал щеки – он назывался «Питралон», – пользовались и городской священник, и старший судья, и большинство чиновников, и поголовно все учителя. Наконец-то Кот пах как надо (как народ!), и, хотя иногда ей казалось, что он слишком шумно полощет горло и чистит зубы, она была готова считать эти утренние звуки манифестацией радости жизни.

Конечно, иногда ей вдруг открывалось, что, собственно, может означать свадебная формула (пока смерть не разлучит вас): они на все времена связаны сыном, и до конца совместно прожитых дней она будет слушать, как Майер фыркает, полощет горло, жует, глотает и сопит. Это жует сама неизменность, мелет-перетирает целая жизнь. Ужас! Ведь неизменность жевала громко, даже слегка назойливо, а когда Кот доставал зубочистку, чтобы выковырять из челюсти мясные волоконца, она с ужасом спрашивала себя, любит ли его еще. Разумеется, она любила его, он был отцом ее сына, но благодаря материнству восприятие у нее утончилось, она чувствовала глубже, видела яснее, слышала лучше и была вынуждена заново привыкать к звукам майеровской телесности, к этой живости, шумевшей ей навстречу за столом, в постели, в ванной и словно бы усиленной гигантскими динамиками партийного съезда.

Но благодаря майеровской власти Мария разом почувствовала уверенность. Ножницы более не кололи. И никогда не уколют, молодая мать угадывала: времена, когда урожденную Кац игнорировали, давно миновали, навсегда. Если она везла мальчугана по улицам, мужчины снимали шляпы, и целая стайка матерей с ужимками склонялась над коляской. Нет, какой прелестный мальчуган, вылитый отец!

Сквозь стекло приветственно махала портниха; Перси, улыбаясь, курил сигару в дверях парикмахерской, и даже городской священник, все еще приверженный догме об особой вине евреев в крестной смерти Христа, мимоходом благословлял мать и дитя. Мария улыбалась. Некогда в минувшем веке прадед пришел сюда со своим чемоданом, и вот теперь род Кацев наконец утвердился в городе. Прибыл в этой детской коляске. Теперь они начали здесь обживаться, и все, все было хорошо. Май, блаженство, счастье. Н-да, а потом Мария допустила ошибку. Небольшую, даже совсем крохотную, и все же она повлекла за собой последствия, дурные последствия. С годами Луиза стала несколько неповоротливой, и, когда Майеры собрались слетать в Африку, решено было на время организовать за ребенком дополнительный присмотр, призвав в кацевский дом Губендорф.

С многоэтажной постройки, прозванной «Баронство», еще не убрали леса, а Губендорф уже поселилась в одной из завидных квартир с видом на озеро и Альпы. У Марии это вызвало смешанные чувства. Она, конечно, радовалась, ведь как-никак именно через нее подруга по пансиону познакомилась с застройщиком и домовладельцем; с другой же стороны, она опасалась, что отныне будет жить под пристальным наблюдением, то есть в собственных четырех стенах уже не будет вполне свободной. Когда напротив гас свет, Мария знала: подруга ложится спать, по недомыслию с открытым окном, а стало быть, от нее не укроется хныканье малыша, у которого часто болели уши и пучило животик. Кацевский дом внезапно оказался у всех на виду, уязвимый и на удивление маленький рядом с новостройкой. Однако, вопреки ожиданиям, особых трений не возникало. Обитатели не портили друг другу жизнь. Представление, что новые жильцы будут круглые сутки торчать у окон туалетных и кухонь, глазея на кацевский дом, оказалось преувеличенным. Там редко кто появлялся, всегда было на редкость тихо, даже чересчур тихо, а потому слышно было лишь постоянное хныканье мальчугана, и кацевский дом на старости лет одолела болтливость. В трубах постукивало, за панелями скреблось, повсюду треск да скрип – в полу, в потолке, а в домашней коляске – жалобный писк и поскуливание, ставшие вскоре неотъемлемыми от дома.

Но так ли оно важно, «Баронство»-то? Стоит ли каждое утро сетовать, что от него падает прохладно-синяя, пахнущая бетоном тень? В конце концов рано или поздно к изменившимся обстоятельствам привыкаешь, и, помимо того что в душе Марии парк продолжал жить, вовеки неистребимый, продажа участка и вовне возымела положительные последствия. Обеспечила Майеру блестящий старт, а ей – солидный счет в банке. Покупая модную шляпку, она могла теперь не смотреть на цену, и, само собой, ни у кого в городке не было такой шикарной детской коляски – с пластиковым верхом, с хромированными планками и колесами из массивной резины. Шик-блеск, в самом деле! Часто она гуляла с малышом по берегу озера, по полям и лесам, а что напротив ателье теперь высилась бетонная цитадель, Мария замечала, только когда там захлопывалось окно и будило сынишку.

Раз в неделю, обычно по средам, она навещала подругу, а по воскресеньям та навещала ее. В другие дни обе соблюдали благоприличную дистанцию, вот почему мысль о том, чтобы на неделю, с понедельника до субботы, пригласить Губендорф в качестве няни, не вызвала ни малейших возражений.

* * *

Чудесно! Наконец-то Африка! Африка – часть ее истории, континент ее грез, оттого она и полетела с ними, хотя очень тосковала по сынишке – они разлучились впервые.

Четырехмоторный самолет рокотал сквозь ночь. Большинство пассажиров спали, укрытые одеялами, только Фокс, сидевший возле прохода, двумя рядами дальше, был тускло освещен лампочкой. Его лысый череп выступал из темноты, и время от времени Мария слышала, как он, переворачивая страницу, вносит тихий, но отчетливый акцент в монотонный гул пропеллеров и глубокое дыхание спящих пассажиров. Интересно, что он читает? Мемуары, статистический ежегодник, философский труд или, может, роман? Фокс на все способен!

Потом он выключил лампочку, череп погас, и Мария снова могла наслаждаться полетом. Найдется ли няня лучше Губендорф?

В рассветном сумраке крошечная тень самолета скользила глубоко внизу по блеклой от лунного света планете, потом из-за горизонта гигантской медузой выползло солнце, тень стала больше, приблизилась, они заходили на посадку, и в духоте, хлынувшей навстречу, заколыхалась, точно отражение в воде, диспетчерская аэропорта. Сущий аквариум, вместо воздуха вода. У нее дух захватило. Макс, мгновенно взмокший от пота, вышел на площадку трапа, замахал обеими руками. Остальные делегаты теснились у него за спиной, но он не двигался с места, приветственно махал руками, смеялся, позировал подбежавшему фоторепортеру и покачал бедрами, когда внизу, на летном поле, запел и захлопал в ладоши хор в национальных костюмах. Руки певиц змеились то влево (хлоп-хлоп!), то вправо (хлоп-хлоп!), а поскольку все здесь словно бы текло, разрасталось сверх обычных размеров, прошла целая вечность, прежде чем из огромной пасти какого-то ангара выплыла армада автомобилей, украшенных государственными флажками. Было шесть утра, но уже чудовищно жарко.

Западная Африка.

В лимузине Мария оказалась на заднем сиденье между Максом и огромным негром. Фокс сел впереди, и по дороге, которая здорово походила на стиральную доску и всю душу из пассажиров вытрясла, они под гнойно-белесым небом устремились в серую духоту, все более и более гнетущую. По обочинам в обоих направлениях нескончаемыми колоннами брела нищета, кое-кто на костылях, кое-кто с ружьем, женщины несли на голове ржавые канистры, у каждой куча детей – один за спиной, один у груди, еще двое цепляются за руки. Козы, тощие, как скелеты, общипывали колючий кустарник, лежали, словно призраки, возле жестяных лачуг, которые эскорт мимоездом осыпал белесой пылью.

– Макс, меня сейчас стошнит.

– Держись, дорогая!

Кому он это говорит. Конечно, она продержалась. Как всегда.

Дни ползли еле-еле, медлительные, широкие, грязные, как та река, которую им не раз пришлось пересекать на тарахтящих паромах, по дороге к проектам,каковые парламентариям надлежало осмотреть по поручению партии. Но большей частью внезапный ливень заставлял их вернуться, а, к примеру, широковещательно объявленное строительство, фабрика резиновых сандалий, на месте вообще оказалось фантомом. Кроме уже заросшей бетонной площадки да нескольких давно проржавевших грузовиков, инспектировать было нечего. Макс принял это к сведению. Фокс показывал на бабочек, предостерегал от скорпионов, пил слишком много джина. Двое чинов из посольства примкнули к делегации и, язвительно усмехаясь, твердили, что именно этого и ожидали, то бишь ничего.

– Ничего?

Чины кивнули:

– Rien.

Парламентарии один за другим откалывались. Посольские чины смылись. Все чаще случались перебои с электричеством, урчание вентиляторов умолкало, температура поднималась, зной становился убийственным.

* * *

Когда в предпоследний вечер Мария в одиночестве сидела у стойки гостиничного бара, д-р Фокс воспользовался возможностью. Снял тропический шлем и спросил, усаживаясь на табурет:

– Вы позволите?

– Прошу вас.

– Чем вас угостить?

– Джин. Без льда.

– Без льда? По мне, так чем холоднее, тем лучше! – воскликнул он. – Вы правда считаете, что надо без льда?

– Да. И я бы рекомендовала вам есть только чищеные фрукты.

– Чего вы только не знаете!

– Мои тетушки руководят миссией в Конго.

– Весьма опасное место.

– О, им не привыкать.

Фокс заказал два джина без льда. Выпростал из рукава белого смокинга манжету и сказал:

– Нам бы стоило немного побеседовать.

– Вот как, неужели?

– Мадам, у нас с вами одна цель. Извините за каламбур, но мы оба максисты.С вашей помощью Майер взял старт, я вывел его на национальные подмостки. Он продвигается вполне успешно, вы не находите?

Бармен подал напитки. На стойке горели свечи; снова не было электричества.

– За ваш особенный вкус! Как видите, я следую вашим советам – без льда!

– Я могу говорить откровенно?

– Я прошу вас об этом! – с обидой воскликнул он. – Что вас тревожит?

– С самой посадки меня не оставляет недоброе ощущение.

– Вы полагаете, с этой поездкой что-то не так?..

– Я бы выразилась иначе, – сказала Мария. – Меня все время мучает вопрос: что мы тут забыли?

– А открытым текстом?

– Я подозреваю, что Макса и нескольких его друзей нарочно отправили в буш, чтобы на этапе важных решений убрать их из партийного центра.

– Вы удивительно проницательны. Можно мне называть вас по имени?

– Santé! [65]65
  Ваше здоровье! (фр.)


[Закрыть]

– Мария, – сказал Фокс, – Майер обладает подлинной харизмой. Он верит в то, что говорит людям. Ему действительно по душе такие слова, как взаимопонимание между народами, демократия, мир, будущее,и благодаря вам общественность превосходно его принимает. Вы прирожденная First Lady.Иначе говоря: Майер своего добьется. Но для этого ему нужны не только вы, ему нужен и я, как вы, наверно, успели заметить. Я могу кое-что для него сделать в партийном руководстве.

– Ого! Звучит как угроза.

– Это и естьугроза. Предположительно, вы считаете меня дурным человеком. Откровенно говоря, не без оснований: в молодости я сделал ставку не на ту карту. Однако все это давно в прошлом. Мы стали старше, Мария.

– Ваше предложение?

– Ничего сложного. Вы, урожденная Кац, забудете, что я печатал во время войны, а я изъявляю готовность впредь поддерживать Майера. Вот так. На сегодня мне достаточно. Завтра у нас напряженный день. Товарищ генерал, глава государства, прислал нам приглашение. Журнал у нас преимущественно левого толка и об этом приеме заявит весьма громко, можете не сомневаться. – Он допил джин, со стуком поставил стакан на стойку. – Да, Мария, эта поездка в тропики не столь бессмысленна, как вы думали. Если Майер хочет стать заметной фигурой, ему необходимы красивая жена, хитроумный друг и доброжелательная пресса. Без прессы никак нельзя, и поверьте, обвести этих писарчуков вокруг пальца проще простого. Сплошь моралисты, а стало быть, по части смекалки слабоваты. Вы поступили умно, поговорив со мной. При случае возьму реванш. – Он снова привычно усмехнулся: – Полагаю, вы хотите сохранить родительский дом.

– Да, я не могу переехать с малышом в столицу.

– Что ж, возможно, мы найдем выход.

* * *

– О чем вы говорили? – заспанным голосом спросил Макс.

Внизу на площади виднелись огненные точки, видимо сигареты солдатни, охранявшей гостиницу. На столике горела стеариновая свеча, и в тусклом ее пламени по стенам скользили огромные, прямо-таки первобытные тени.

– Фокс объяснил мне смысл нашего вояжа, – ответила Мария.

– Он упомянул, что мы христианская партия?

– Нет, не упомянул.

– Жаль. Я надеялся, он тебя образумит. Как христианская партия – увы, я не в первый раз вынужден это подчеркнуть, – мы ставим в центр нашей деятельности семью. Семья – это средоточие, Мария, ядро!И она должна быть вместе, черт побери! Семья собирается вокруг одногоочага, живет под однойкрышей, и я молю Бога, чтобы ты наконец поняла, сколь противоестественна наша жизнь. Знаешь, как меня прозвали? Майер Третий. Майер Третий!Не смейся! Именно тебе я обязан этим позором. По твоей милости я только и гожусь, что инспектировать развалины в Африке…

Вообще-то ей надо было положить этому конец, но она опоздала: большой Кот, творец светлого будущего, уже редуцировал свое «я» до маленького, непризнанного, никем не любимого Майера Третьего. А кто виноват? Как кто? Она, змеюка, не желающая вслед за парком пожертвовать и родительским домом и переехать с сыном к нему, в столицу.

– В угоду тебе, – причитал он, – я согласился на эту нелепую поездку. Африка! – ликовала ты. Макс, давай полетим в Африку! Полный провал – вот что это такое.

Внизу раздался смешок, наверно, фыркнул часовой, а вокруг москитной сетки, под которой они лежали, оба голышом, мокрые от пота, вились целые стаи мотыльков, мух, москитов. Потом подъехал джип, старая тарахтелка, захрустел под сапогами гравий, послышались тихие голоса; неподвижная пара на кровати вслушивалась в африканскую ночь, внимала отчаянному вою и визгу, не то собачьему, не то шакальему, порой словно бы совсем рядом с гостиницей, порой где-то в отдалении. Джип угромыхал прочь; жужжание стало совершенно невыносимым, воздух – как густое желе. За стеной временами слышались шаги: Фокс ковылял в туалет, тщетно дергал цепочку смывного бачка – водопровод тоже не работал, а ядреные дезинфицирующие средства, которые разбрызгивали повсюду, скоро окажутся не способны заглушить вонь фекалий. Когда взошло солнце, испорченный ангел просунул свои крылья сквозь поломанные планки жалюзи, окрасив комнату-аквариум в грязновато-багровый цвет. Макс кричал? Нет, скорее, смеялся, полуиспуганно-полувесело. Она со всей силы вонзила ногти ему в спину, во влажную белую плоть, из царапин выступила кровь, смешалась с потом, взблеснула в рассветных лучах. Вообще, это не в ее правилах, отнюдь не в ее, но на сей раз она хотела пересилить его сон. Ей было невмоготу терпеть его отчужденность, и как знать, возможно, в тот миг, когда она вцепилась ногтями ему в спину, из глубин души всплыло воспоминание: первая ночь любви с Максом. С этой точки зрения ее поступок был не атакой, не агрессией, а мучительной попыткой рвануть его тело в прошлое, в убогую, пропахшую фенхелем, пóтом и бедностью комнатушку столичного пансиона, где накануне ее приемного экзамена они впервые любили друг друга.

– Послушай, Макс…

– Да, Мария, я тебя тоже. Но пойми наконец, мы должны быть вместе!

– А Луиза? Что будет с Луизой?

– Поместим ее в дом престарелых.

– Я люблю Луизу.

– Выбор за тобой.

– Я не откажусь от дома.

– Ладно, тогда расстанемся.

– Слушай, – шепнула она ему на ухо, – Фокс хотя и хитрец, но от shakehands [66]66
  Рукопожатия (англ.).


[Закрыть]с революционным генералом тебе проку не будет.

– В прессе будет.

– В прессе, но не среди народа. Нам нужны и те и другие. Как левые, так и правые. В своем лице ты должен предложить им примирение противоположностей… Макс, ты что?

– Не так громко, старушка, стены тонкие.

– Ну и пусть, – хихикнула она, – пусть твой покровитель услышит…

* * *

Вот так сюрприз! Мальчуган был здоров. Из носа у него не текло, кашель прошел, температура тоже, а когда Луиза в подобострастной позе внесла в гостиную банановое пюре, малыш с аппетитом принялся за еду. Господи, мальчуган чувствовал себя просто замечательно, вернувшейся домой матери пришлось несколько раз кашлянуть, только тогда он обратил на нее внимание.

– Привет, Губендорф!

Та, лежа на канапе, тетешкала мальчугана и не ответила.

– Алло, Адель! – сказал Макс. – У вас все в порядке?

– О да, – наконец откликнулась она, – мы превосходно ладим, верно, малыш?

Мария онемела. Их не было всего-навсего неделю, а каковы перемены! Губендорф, голубка из пансионерских времен, превратилась в тетю Адель, мальчуган же, прежде такой хрупкий, болезненный, постоянно температуривший, просто пышет здоровьем.

Как замечательно.

Как ужасно.

Адель обосновалась на канапе, здесь она проводила целый день, явно рассчитывая стать для мальчугана незаменимой. Вместе с тетей он беспрестанно ел да лакомился, так что от полных пеленок и от халата Адели тянуло крепким запашком, который Мариины духи перебить никак не могли. Ей ли тягаться с Губендорф, пардон, с тетей Аделью!Ведь с появлением Адели ребенок просто расцвел, уши у него не болели, живот не пучило; веселый как пташка, он с утра до вечера копошился возле тети, наперегонки с нею орудовал ложкой, дурачился, квохтал, ворковал.

Давным-давно, после ужасной грозы, папá обронил в беседке загадочную фразу: порой любовь требует собственной своей смерти. Теперь Мария поняла, что он имел в виду. Мальчуганов рай был ее адом. Она чуть с ума не сошла. Но выдержала. Как всегда, выдержала.

– Мария!

– Да, Адель?

– Пожалуйста, будь добра, принеси мне пивные дрожжи!

– Сейчас, Адель.

Она пошла прочь…

– Мария!

…и остановилась.

– Мария, я вовсе не хочу тебя обременять! Может, мне лучше на время уединиться, а?

– Нельзя огорчать малыша, Адель.

– Так мне остаться?

– Ради мальчугана.

– Надолго?

– На сколько хочешь.

– Может, навсегда?

– Может, навсегда.

– Ладно. Я подумаю. А ты иди!

Она пошла прочь.

– Погоди!

– Да, Адель?

– Потом приготовь нам коляску. Погода чудесная, мы пойдем гулять, я и малыш.

– Еще что-нибудь?

– Чашечку чая.

– Без сахара?

– Четыре кусочка.

– Но…

– Насчет диеты я решу сама, ладно?

И Адель Губендорф осталась в доме, придала ему новый запах и создала новый центр, отчего Макс, как до него Луиза, изменил свою прежнюю орбиту, дабы поскорее приспособиться к изменившимся гравитационным условиям. Старой экономке, похоже, нравилось, что с ней обращаются как с настоящей домоправительницей, а Майер наконец-то обрел сочувствующую душу, готовую выслушивать его жалобы. Приезжая на выходные домой, он сразу бежал в гостиную, усаживался у ног Адели и подолгу плакался, как он страдает от невежества партийной верхушки. Добрая душа только головой качала. Ну что за гангстеры! – сопела она, а Майер, растроганно и благодарно глядя на нее снизу вверх, улыбался, в точности как мальчуган.

* * *

Новая, чрезвычайно властная королева повелевала в кацевском доме, Луиза прислуживала ей, мальчуган ее обслюнявливал, Макс выплескивал перед нею свои жалобы, а Мария со смешанными чувствами признала, что даже ей присутствие Адели оказалось на руку: Макс внезапно уступил.

– Наш отпрыск, – с усмешкой сказал он, – хочет остаться рядом с тетей, здесь ему вольготней всего.

– Ах вот как, неужели?

– Нам бы недоставало этого дома, – продолжал Макс.

– Не говоря уже о милой соседке, – докончила Мария.

– Да, – ответил Майер. – Она совершенно необыкновенная!

Мариино желание сбылось. Она сохранила родительский дом, но посреди гостиной стояло канапе, а на нем восседала Губендорф с мальчуганом на руках и сверху вниз милостиво взирала на Майера, который, обхватив руками колени, просиживал все выходные у ее ног.