Текст книги "Ассасины"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

– Ну, ладно. В общем, ваша сестра приходит к Викарию и задает ему кучу вопросов о годах войны, о Торричелли и...

– И о чем еще?

– Об ассасинах! Ну что, теперь довольны? Старый ты дурак, Клайв, больше никто! – Он нервно запыхтел трубкой, комнату наполнил запах дешевого табака.

– Ассасинах? Что-то я не совсем понимаю, Клайв. Так называют наемных убийц. Я видел это слово в дневниках Торричелли и...

Он провел по огромному носу курительной трубкой.

– Так вы прочли об этом в его бумагах, верно? Интересно получается, доложу я вам. Еще одно доказательство в пользу версии Викария.

– Объясните, – терпеливо произнес я. Он не принадлежал к тому разряду людей, которых следует торопить с ответом. Он любил рассказывать свои истории со смаком и расстановкой.

– Ассасины, дружище! Вы ж сами сказали мне, что католик, и не знаете, кто такие ассасины, нет, вы меня положительно удивляете! Ваше образование оставляет желать лучшего. – Он сокрушенно покачал головой, потом провел костлявой рукой по длинным и редким седым волосам.

– Ну, тогда просветите меня.

– Легко сказать. – Он усмехнулся, обнажив крупные желтоватые зубы. – Ассасины, сын мой, это были разбойники и убийцы. Их нанимали папы для устранения неугодных им личностей, давно, в период Ренессанса, во времена правления Борджиа, когда в ходу были самые замысловатые яды. Инструмент для проведения папской политики. Но Ренессанс, как вы могли догадаться, здесь совершенно ни при чем... Нет, суть в том, что ваша сестра затронула весьма чувствительную тему, слухи о том, что эти убийцы вновь возродились к жизни здесь, в Париже, во время войны. Всего лишь слухи. Лично я никогда в это особенно не верил, разные слухи ходят обо всем и везде. Но вот Викарий, о, он был ближе ко всем этим вещам, чем я. Викарий был прирожденным «интриганом». Был в Вене, когда снимали эту картину, «Третий». Он страшно любил этот фильм, видел его множество раз. Он любил интриги, верил в них, во всем и везде видел тайну, именно поэтому, наверное, ему так нравилось писать о Церкви, уж тут она его ни разу не подводила! Он любил говорить, что Рейхсканцелярия и Верховный совет просто дети в сравнении с ней, говорил, что Церковь вся состоит из сплошного интриганства. Что там все тайна, перешептывание в темных закоулках, голоса в пустых комнатах, заговоры за закрытыми дверями и ставнями... И считал, что ассасины... это был слишком хороший бизнес, чтобы от него отказаться. А как-то раз Викарий сказал мне, что теперь эти люди снова затребованы, что они действуют в Париже... хоть тогда там и без них бог знает что творилось... – Патерностер усмехнулся каким-то своим воспоминаниям, постучал трубкой, выбил пепел. – Говорил, что они делают за Церковь грязную работу. Но вряд ли до конца понимал, в чем именно она состоит, эта работа. Кого они убивали? Викарий этого не знал. Или просто не говорил мне, если даже и знал. Зато он знал, что они снова в деле. И еще я просто уверен, он знал некоторых из них...

– Лично? – спросил я. – Он знал их лично?

– Да, знал. И знал, что все они принадлежат к духовенству. А потому, когда ваша сестра начала расспрашивать об ассасинах, она, что называется, попала в точку, нанесла, как говорится, удар под дых! Да, он рассказал мне о разговоре с ней... Его трудно винить, верно? За то, что он ей сказал?... Сам он не считал, что причинит ей какой-то вред, рассказав о событиях сорокалетней давности... Ну и, наверное, потому даже назвал одно имя, еще одного старого своего приятеля, брата Лео.

– И кто такой был этот брат Лео? – осведомился я.

– Сам я никогда с ним не встречался. Но Викарий говорил, что он один из них... Из ассасинов. – Он снова шмыгнул носом. Потом громко высморкался в большой грязный платок. – Не знаю, но может, ваша сестра, бедняжка, отправилась на поиски этого типа, и до добра это ее не довело. Но Викарий думал, ей будет это интересно, раз она пишет книгу.

– А она могла встретиться с этим братом Лео? Или он умер?

– Чего не знаю, того не знаю. Знаю только, что он жил в заброшенном маленьком монастыре на побережье Ирландии... Сент-Сикстус, кажется, так он назывался. Не думаю, чтобы там обрадовались появлению вашей сестры... – Он вопросительно взглянул на меня и снова вытер огромный широкий нос грязным платком.

– Занятно, Клайв, – задумчиво протянул я. – Действительно, какой вред мог причинить ей Викарий, рассказав об ассасинах сорокалетней давности? Никакого. Вроде бы совсем никакого. Но я скажу вам, что произошло. Думаю, она после этого решила, что ассасины существуют до сих пор. Я все время думал: что она могла знать такого, из-за чего ее решили убить? Как-то не слишком верится, чтобы события сорокалетней давности могли стать поводом для убийства. А вот обнаружение гнезда этих наемных убийц или по крайней мере хотя бы одного из них – вот это уже другое дело. Это веский мотив. Будь он проклят, этот Хорстман! – Патерностер удивленно уставился на меня. – Хорстман – один из них, Клайв, – объяснил я. – Викарий знал его давно, как и брата Лео, еще сорок лет тому назад. И этот Хорстман до сих пор в деле. Это он убил Викария, он вернулся в Париж ради того, чтоб убить его. Боялся, что я могу от него узнать то, что узнала Вэл. Это он убил мою сестру и едва не прикончил меня в Принстоне. Но он совершил одну ошибку, этот дьявол. Он забыл или просто не подумал о вас, Клайв. – Я поднялся и похлопал его по плечу.

– Ну, дела... – протянул бедняга, не в силах сразу переварить всю эту информацию.

– Сестра каким-то образом узнала об ассасинах, и некто не захотел рисковать. Решил убрать ее прежде, чем она успеет поделиться этой информацией... Именно поэтому Хорстман решил убить и меня тоже...

– Что-то я не совсем понимаю, друг.

– Но самое занимательное во всем этом деле... так это тот факт, что Хорстман получал приказы из Рима.

– И пытался убить вас? Не понимаю...

Я принялся объяснять, пил виски и много чего ему наговорил в тот вечер, и, наверное, зря это сделал. Но я завелся, меня, что называется, занесло.

Перед тем как распрощаться со мной, Клайв Патерностер достал из книжного шкафа старый атлас Британских островов. Отрыл его и ткнул грязным обгрызенным ногтем в маленькую точку на карте, обозначавшую местонахождение монастыря Сент-Сикстус.

2

Дрю Саммерхейс позвонил отцу Данну утром, а встреча у них была назначена на два часа дня.

– Если я ошибаюсь, поправьте меня, – произнес Саммерхейс тонким и пронзительным голосом. – Но вроде бы вы хотели обсудить со мной дела сугубо личного характера? Я не ошибаюсь?

Отец Данн хмыкнул. Звонок застиг его у окна, он пытался разглядеть в бинокль уток в Центральном парке.

– Ну, давайте скажем так. Счета через час я не потребую.

– Тогда, значит, по сугубо личному вопросу. И в таком случае, может, вы заскочите ко мне, в мой маленький скромный домик? Там нам будет удобнее. Это возможно, святой отец?

– С радостью.

– Вот и хорошо. Едете по Пятой авеню почти до Вашингтон-сквер. А там рядом и мои скромные владения. – Он назвал номер дома. – Жду вас в два. До встречи.

Данн вышел из такси, перешел через Пятую авеню и увидел старинную каменную ограду вокруг строения, подъезд к которому преграждали встроенные в асфальт столбы. Утро выдалось холодное, но солнечное, каждая деталь выделялась с особой резкостью. Небольшой домик был выкрашен в веселый желтый цвет с оливковой и белой окантовкой, казалось, буквально вчера его покрыли слоем свежей краски. В желтых ящиках для цветов росли миниатюрные вечнозеленые растения, тянули из черной почвы к небу заостренные верхушки. Данн постучал в дверь, взявшись за медное кольцо с горгульей, точной копией одной из тех, что украшали собор Нотр-Дам. Медная горгулья щерила пасть в приветливой улыбке.

Дверь отворил слуга Саммерхейса по имени Эджкомб и проводил Данна в светлую и уютную гостиную, обставленную мягкой мебелью в радостную бело-желтую полоску. Обстановку довершали книжные шкафы, небольшой камин с аккуратной кучкой поленьев, вазы с живыми цветами, а через стеклянные двери был виден маленький ухоженный сад, залитый солнечным светом. Из спрятанных непонятно где динамиков лилась музыка, каждая нота падала, точно драгоценный камень, в неподвижную гладь царившей здесь тишины. Данн подивился тому, как гармонично и продуманно может быть устроено жилье человека. Наверное, именно эта обстановка помогала старику Саммерхейсу так долго сохранять бодрость духа и тела. Хозяину такого прекрасного дома особенно обидно будет умирать, расставаться с этим уютным и замечательным мирком.

Он смотрел в сад, как вдруг за спиной раздался тонкий пронзительный голос.

– Отец Данн! Очень рад, очень. Надеюсь, легко меня нашли.

В дверях стоял Саммерхейс. Высокий, с прямой, как палка, спиной, гладко выбритый и пахнущий туалетной водой и еще немного ромом. На нем был серый костюм в елочку, накрахмаленная белая рубашка, клубный галстук в оливково-красную полоску, на ногах замшевые туфли. Весь его облик дышал такой законченностью и безупречностью, что Данн не сдержал улыбки. И еще заметил про себя: не мешало бы запомнить все это. Может пригодиться для следующей книги.

Саммерхейс уселся в одно из кресел, Данн из скромности, что обычно было для него не характерно, примостился на краешке дивана. За спиной у Саммерхейса висело на белой стене большое полотно Джаспера Джонса. Сплошные американские флаги, видимо, они были призваны напомнить, что это дом патриота.

Эджкомб внес серебряный поднос с кофейным прибором, поставил на низенький столик и бесшумно удалился.

– Я очень рад видеть вас, святой отец, – сказал Саммерхейс, – и одновременно сгораю от любопытства. Ведь вы вроде бы связаны с семьей Дрискилов, я не ошибаюсь?

– Ничуть. И знаете что, не люблю ходить вокруг да около. Если не возражаете, готов сразу перейти к делу. Даже не буду комментировать наличие полотна Джаспера Джонса.

Саммерхейс весело сощурился.

– Мистер Джонс ничего не узнает, обещаю.

– Вот и хорошо. Вы вроде бы были старым другом Хью и Мэри Дрискилов, я не ошибся? Вы не против воспоминаний? Они могут далеко завести.

– Дальше этого места не получится, – с улыбкой заметил Саммерхейс.

– Вспоминать бывает нелегко.

– Вы же священник. И, полагаю, обладаете опытом и умеете выслушивать самые деликатные признания. Я тоже. Вот уже почти сто лет только и делаю, что говорю о самых неприятных вещах. Спрашивайте, не стесняйтесь.

– Недавно услышал я одну замечательную историю, – начал Данн. – Вполне, на мой взгляд, правдивую, но было бы лучше подкрепить ее доказательствами. История давняя, немного притянутая за уши, повествует о превратностях жизни...

– Не слишком хочется иметь дело с притянутыми за уши историями, – холодно вставил Саммерхейс.

– Ну, в этом я не совсем уверен. Героями этой истории являются священник, умерший пятьдесят лет тому назад, женщина, умершая тридцать лет тому назад, и один из ваших ближайших друзей...

Саммерхейс понимающе улыбнулся.

– Уже догадался, куда вы гнете. Не удивлен, что это всплыло. Впрочем, прошло слишком много времени. – Он наклонился, налил две чашки кофе. – Сливки?

– Нет, привык последнее время пить без них. – Данн обжег язык густой коричневой жидкостью. – И все же, одна дама поведала мне весьма любопытную историю. Почти полвека ждала, когда появится человек, которому можно рассказать все это.

– И кто же она такая?

– Старая монахиня, подруга семейства Дрискилов. Некогда учила Бена и Вэл. Была очень дружна с Мэри Дрискил. Сестра Мария-Ангелина...

– А, ну да, конечно. Я ее знал. Была потрясающе привлекательной женщиной.

– Скажите, мне всегда было интересно... какая она была внешне, Мэри Дрискил?

– Мэри? О, очень красивая, высокая, стройная, врожденное чувство достоинства. Волосы светло-каштановые, цвет лица просто чудесный, обладала прекрасным чувством юмора. Могла запросто высмеять любого. С ней не так-то просто было подружиться. Да, вот такой она была, Мэри Дрискил. У нее была всего одна слабость, а во всем остальном такая порядочная, прекрасно воспитанная, сдержанная особа. Порой даже слишком сдержанная, немного отстраненная. – Он пил кофе, придерживая блюдце другой рукой, затем поставил чашку с блюдцем на широкий подлокотник кресла. – Мэри и Хью вообще были хорошей парой, во многих отношениях. Не слишком эмоциональной.

– Но они любили друг друга? – спросил Данн.

– Ну, любовь не самое главное в отношениях между подобными людьми. То был скорее дружеский союз. Правда, первая роль в нем всегда принадлежала Дрискилу. Ну и его огромное состояние тоже сыграло свою роль. Я бы сказал, то был брак по рассудку...

– Может, по расчету?

– Как хотите, так и говорите, отец. Это вы у нас мастер художественного слова. Так о чем мы говорили? Ах, да, сестра Мария-Ангелина надеялась, что появится человек, которому все можно будет рассказать. О чем же именно?

– О смерти отца Винсента Говерно.

– А, это...

– Сестра Мария-Ангелина была очень дружна с Мэри Дрискил. Была ее конфиденткой, советчиком. Тем человеком, с которым она могла говорить откровенно.

– Мне говорили, что в те дни многие дамы предпочитали услуги женщин-гинекологов. Полагаю, что в основе лежал тот же принцип.

– Мэри Дрискил пришла к сестре Марии-Ангелине через несколько лет после смерти отца Говерно, которого, как вы, наверное, знаете, нашли болтающимся на ветке дерева в яблоневом саду, неподалеку от пруда, где зимой заливали каток.

– Да, хорошо это помню. В ту пору я был советником и поверенным в делах Хью Дрискила, и он позвонил мне первому. – Он снова холодно улыбнулся. – Хотел посоветоваться.

– Кто-нибудь объяснил, почему отец Говерно решил покончить с собой?

– Да причины всегда примерно одни и те же, – ответил Саммерхейс. – Депрессия, кризис веры, алкоголизм. Именно по этим причинам священники обычно и сбиваются с пути истинного.

– И вы купились на эту историю с самоубийством?

– О чем это вы, отец Данн?

– Вас удовлетворило это объяснение?

– Но ведь это же очевидно. Он повесился на дереве и...

– А вот я почему-то уверен: вы прекрасно знали, что отца Говерно убили. Интересно, чем объясняется такая моя уверенность?

– Представления не имею. Я ведь ничего такого не говорил.

– Нет. Но дело в том, что вы были слишком близким этой семье человеком и просто не могли не знать. Отец Говерно был убит, уже после этого его повесили... и именно благодаря Хью Дрискилу правда так и не выплыла наружу. Иначе бы он просто не был Хью Дрискилом. Я говорил с полицейским, расследовавшим это дело. Сомнений нет, это самое настоящее убийство. А потом однажды сестра Валентина приехала домой, в тот день, когда ее убили. Но до этого она звонила нынешнему шефу местной полиции и задавала много вопросов по делу отца Говерно. Вы только вдумайтесь, мистер Саммерхейс. Несколько месяцев она была в Европе, проводила там какие-то исследования, голова ее была занята разными другими вещами. А потом она вдруг мчится домой и буквально за несколько часов до смерти звонит в полицию и расспрашивает о смерти отца Говерно! Странно, не правда ли? Зачем, почему?... Я скажу вам, почему. Готов побиться об заклад, сестра Валентина тоже не верила, что он покончил с собой. И вы были слишком осведомленным человеком, чтоб повторять старую сказку об этом якобы самоубийстве.

– Минутку, святой отец, – с язвительной улыбкой заметил Саммерхейс. – Допустим, вы правы насчет смерти отца Говерно. И у меня ощущение, что мы не сдвинемся с мертвой точки, если будем продолжать беседу в том же духе. А потому, думаю, пожалуй, стоит вернуться к сестре Марии-Ангелине.

– Через десять лет после смерти отца Говерно, было это уже после войны, Мэри Дрискил, имеющая двоих детей и мужа, портреты которого не сходили с обложки «Тайм», который даже явился прообразом для героя художественного фильма... Так вот, Мэри Дрискил, жизнь которой казалась образцом благополучия, напивается каждый день до полного бесчувствия и, возможно, переживает нервный срыв или затяжную депрессию. Вы это помните?

Саммерхейс слегка склонил голову набок.

– Она очень беспокоила Хью. Мэри была такой хрупкой. И потом, это самым негативным образом отражалось на детях, няни сменялись одна за другой, бедная Мэри несла какую-то чушь, пугала детей... Словом, превратилась в крайне неуравновешенную особу, ну и, естественно, вскоре... – тут он беспомощно пожал плечами, – вскоре она умерла.

– Готов побиться об заклад, это было самоубийство, – сказал отец Данн.

– Нет, вы проиграли. Она напилась и свалилась с лестницы. Несчастный случай. И нашел ее бедный маленький Бен. Ему тогда было лет четырнадцать или пятнадцать. И похоронили ее на обычном кладбище и со всеми полагающимися церемониями, не так, как хоронят самоубийц. Они не могли отказать в этом семье Дрискилов.

– Они – это Церковь?

– Кто ж еще...

– Ну, ладно, вернемся снова к Мэри Дрискил. В это тяжелое для нее время, в период затяжной депрессии, она почему-то не обратилась к Церкви. Во всяком случае, официально. Она не ходила на исповеди, а все потому, что не могла признаться священнику в том, что у нее на уме. Но была подруга, которой она могла довериться, и звали ее, как вы уже догадываетесь, сестра Мария-Ангелина. Ока договорилась с ней, встретились они в доме Мэри в Принстоне, поздно вечером, когда дети уже спали. Хью отсутствовал, и Мэри Дрискил рассказала монахине о том, что произошло с отцом Говерно.

– И теперь, – вставил Саммерхейс, – монахиня рассказала это вам.

– Да. И я хочу убедиться, что все рассказанное ею – правда. Вы единственный, кто может подтвердить или опровергнуть эту историю. Хотите ее знать?

– Что ж, согласен вас выслушать. – Улыбка словно приклеилась к лицу Саммерхейса, взор отсутствующий, глаза ясные, ледяные.

– Мэри Дрискил познакомилась с отцом Говерно еще до войны, когда Хью находился в Риме, работал на Церковь. Несколько раз Говерно приходил к ним в домашнюю часовню, служил там службу. Это был порядочный, серьезный и очень верующий человек, настоящий священнослужитель. Мэри полностью ему доверяла. И вдруг он влюбился в эту красивую молодую женщину, такую одинокую. Было это году в 1936-м или 1937-м, я вечно путаюсь в датах...

– Это неважно, продолжайте.

– Короче говоря, они стали любовниками. И, очевидно, их обоих очень мучило чувство вины. Но страсть оказалась сильней. То был бурный и мучительный роман, с полуночными визитами в дом в Принстоне, чистейшей воды мелодрама, сочиненная Джоном О'Хара. Два ревностных католика разрывались между страстью и долгом. А потом они узнали, что Хью Дрискил должен скоро вернуться из Рима. Что же делать? И они решили: вот самый подходящий момент, чтобы оборвать эти отношения, пусть это очень нелегко, но другого выхода просто нет. А потом вдруг оказалось: не только нелегко... просто невозможно. Для отца Говерно в первую очередь. Он названивал ей, она не подходила к телефону, отказывалась его видеть. Он писал ей письма, она не отвечала. И тогда он решился на отчаянный шаг.

Однажды ночью, когда Хью был в отъезде, он постоянно куда-то ездил, отец Говерно явился к Мэри в дом. Та пыталась прогнать его, твердила, что между ними все кончено, они долго спорили, ссорились. И тут отец Говерно решил, что с него хватит. Повалил Мэри Дрискил на пол, сорвал с нее одежду и изнасиловал. И длилось это достаточно долго... Стояла снежная зимняя ночь. Собрание, на которое ездил Хью, закончилось раньше, чем он рассчитывал, ну и Хью отправился домой. Вошел и увидел, как его жену насилует священник... Хью был вне себя от ярости. Схватил первое, что попалось под руку, серебряную фигурку медведя из дорогого лондонского магазина «Асприз», ударил ею по голове отца Говерно и... убил его. И уже потом он с помощью жены инсценировал самоубийство. Повесил тело в саду на яблоневом дереве, и инсценировка вполне удалась. Однако больше всего сводило Мэри с ума не то, что муж в запальчивости убил отца Говерно, нет, нет, ее больше всего на свете мучил тот факт, что похоронили священника как самоубийцу, вне Церкви... Она долго мучилась, а потом просто не смогла больше этого вынести и рассказала сестре Марии-Ангелине. – Данн допил уже остывший кофе. – А теперь, мистер Саммерхейс, мне хотелось бы знать, так ли это было на самом деле?

Какое-то время Саммерхейс молча смотрел на него. Затем вздохнул и переменил позу.

– Нет, – тихо сказал он. – Все было не так. Давайте попросим Эджкомба принести нам еще кофе. И я расскажу вам, что произошло на самом деле.

* * *

Еще одна ночь в маленькой комнатке с узкой постелью, книжным шкафом и двумя старинными медными лампами, лампочка в одной из них перегорела месяца два тому назад. Еще одна ночь в комнате, где пахло священником и виски. В уголке, отведенном под кухню, громко гудел маленький холодильник. В сыром воздухе плавали густые слои табачного дыма. На улице моросил нескончаемый осенний дождь, бурные потоки воды с узких улочек уносило в Тибр. На углу, в дверном проеме, маячила все та же шлюха, ночь ей предстояла долгая и в связи с погодой, очевидно, не слишком прибыльная.

Монсеньер Санданато стоял у окна, всматривался в ночь, но толком ничего не видел. Он ушел от кардинала поздно, уже после того, как Д'Амбрицци удалился в свои покои. Вернулся к себе в квартирку, очень хотел спать, но боялся уснуть, зная, что стоит закрыть глаза, и он снова увидит все тот же навязчивый кошмар. А потому достал бутылку виски «Гленфиддич», наполнил стакан и подошел с ним к окну.

Множество раз он перебирал в памяти все моменты беседы с сестрой Элизабет, что состоялась за обедом у кардинала. И вот теперь не мог удержаться от этого снова. Это заводило его, возбуждало, заставляло обдумывать каждое ее высказывание и выстраивать собственную версию. Версию об убийствах, которые «обнаружила» сестра Валентина, версию о том, что, возможно, седовласый священник являлся тем самым Саймоном, в чем была убеждена сестра Элизабет. Была у нее и еще одна версия, объясняющая, что такое «заговор Пия», о котором упоминал Торричелли. Согласно этой версии, заговор затеял сам Папа Пий, и цель его состояла в том, чтобы вновь привести в действие ассасинов, чтобы использовать их во время оккупации нацистами Парижа.

Определенный смысл во всем этом прослеживался. Сестре Элизабет никак нельзя было отказать в ясности мышления и логике. Но когда он спросил ее, почему... почему людей убивают сейчас, почему в этот список попала Вэл и другие люди, которых она знала, Элизабет утратила уверенность. Выборы нового Папы... Ради чего еще могут пролиться реки крови?...

Он добавил в стакан виски, пальца на два, вздохнул. Потом потер усталые покрасневшие глаза. Что, черт побери, происходит, и будет ли этому конец? Ему захотелось выйти, почему-то казалось, что на улице, среди туристов, тихо переговаривающихся между собой священников и мужчин, занятых поисками девочек, будет безопаснее. Но от кого следует ждать опасности? Наверное, от собственных потаенных мыслей.

И еще он понял, что стены Ватикана перестали казаться родным домом. Там после всех этих убийств царили смятение, замешательство, нерешительность и страх. Подобно щупальцам опутывали и сжимали они самое сердце Церкви. Он ненавидел свою квартиру за запах одиночества, сожалений и бесконечной борьбы с самим собой. Но бежать было некуда. А жаль. Может, удалиться в один, из старых тихих монастырей и просидеть там до конца жизни непокойной и привычной обстановке, где все знакомо, где жизнь течет размеренно и плавно, где четко знаешь, что происходит и зачем?...

Навязчивая мысль, сидит в голове и бренчит, точно детская погремушка. И он покачал головой в надежде отогнать ее. Позже. Это он всегда успеет.

Мысль о телефонном звонке вновь пробудила его к жизни.

Услышав голос в трубке, он вздрогнул.

Сестра Элизабет засиделась на работе допоздна, но когда позвонил монсеньер Санданато, не колеблясь ответила: да, да, конечно, заходите, – однако предупредила, что много времени уделить ему не может. Слишком устала сегодня, объяснила она, работы полно, и когда все это кончится, неизвестно.

Он слишком жаждал ее общества, чтобы думать о приличиях. Просто сказал, что понимает, что уже поздно и что она должна ложиться спать. И вот теперь, сидя на диване, он смотрел на нее. Элизабет уютно пристроилась в кресле с бокалом вина, потягивала из него, бумаги и папки были разбросаны по журнальному столику, из динамиков в углу комнаты доносилась музыка из «Риголетто». Двери на террасу были распахнуты настежь, по стоявшей там металлической мебели барабанил дождь. Шторы колыхались от ветра. На сестре Элизабет были вельветовые джинсы и толстый вязаный свитер.

– Так, значит, у вас выдалась плохая ночь, – с сочувствием произнесла она. – Что ж, мне это знакомо. Я и сама плохо сплю последнее время. К тому же и обстановка в Ватикане, насколько я понимаю, не простая. Сплошные интриги и тайны, там недолго и с ума сойти. – Она кивком указала в ту сторону, где находится Ватикан. – Кто у вас отвечает за расследование убийств?

– А вы догадайтесь, – с улыбкой ответил Санданато.

– Д'Амбрицци?

– О, он один из самых добросовестных дознавателей. Нет, это Инделикато...

Элизабет хлопнула себя по лбу.

– Ну, конечно, как же это я сразу не догадалась?

– У нас царит полное замешательство, – сказал он. – Никто толком не знает, что делать... можно ли вообще что-то сделать. Никто, даже Инделикато. Но именно на него вся надежда. По этой проблеме не существует единого мнения. – Он нахмурился. – И не придавайте слишком большого значения тому, что говорит Д'Амбрицци. Он точно знает: что-то происходит – и твердо намерен выяснить это, но без какого-либо вмешательства извне.

– Тогда вопрос номер один. Как может это повлиять на выборы нового Папы?

– Не стоит торопить события, сестра. Его святейшество вполне может протянуть еще год.

– Или умереть прямо завтра. Не морочьте мне голову, друг мой.

– Ну что я тут могу сказать? Пошли разговоры, что этот понтифик был слишком снисходителен, что ему недоставало твердости. Что если бы не его мягкий характер, ничего подобного не произошло бы, что вся эта либеральная гниль Церкви не нужна. А кое-кто еще твердит, что ситуация полностью вышла из-под контроля и нужно восстановить прежний железный порядок... – Он вздохнул. – Ну, словом, вы представляете.

– Тогда, получается, Вэл была права, что все эти убийства – часть какого-то заговора или плана. Если да, то почему Д'Амбрицци не захотел этого признать?

– Перестаньте, сестра. Он из другого поколения. К тому же вы монахиня... Да если бы он узнал, что я обсуждаю эти дела с вами, то счел бы меня безумцем, если не хуже. Уж слишком вы... – он запнулся, не в силах подобрать подходящего слова.

– Слишком люблю повсюду совать свой нос? Любопытная сучка, да?

Он усмехнулся, несколько смущенный резкостью этого выражения.

– Вы слишком восприимчивы, так будет точнее. Слишком умны, к тому же он не забывает, что вы журналистка.

– Ну и что прикажете мне делать? Публиковать в своем журнале скандальные версии и обвинения? Или же бежать с этими материалами в «Нью-Йорк Таймс»?

– Он беспокоится о вас. Вы слишком восприимчивы и слишком настойчивы. Такой была и сестра Валентина. И он ни на минуту не забывает о том, что с ней случилось.

– А что ей оставалось делать? Она обнаруживает, что в Церкви происходят массовые убийства, что убивают самых преданных католиков, что наемные убийцы действовали во время Второй мировой войны, что, возможно, существуют и сейчас. Так что ей было делать? Забыть обо всем этом? Отмахнуться лишь потому, что недостаточно доказательств?

– Она должна была прийти к нам. К кардиналу. И рассказать нам все... И предоставить нам решать, что делать дальше и какие шаги предпринять. Это дело Церкви, сестра. – Вначале в голосе его звучала уверенность, но затем он несколько сник. – Во всяком случае, это мнение Д'Амбрицци.

– Вы его разделяете?

– Не знаю...

– Да сколько же можно! Весь этот снисходительный патернализм, он давно вышел из моды. Женщины умеют думать, писать, действовать ничуть не хуже мужчин! Мы такие же люди, как и они! Вэл узнает, что кто-то безжалостно убивает людей, и она должна бежать с этим к своему учителю? Нет, это просто смешно! И противно!

– Но, сестра, она ведь не пошла в полицию, как следовало бы поступить обычному законопослушному гражданину. Вместо этого сестра Валентина решила, что будет сама выяснять все обстоятельства. Вы ни разу не задумывались, почему она так решила?... Да потому, что была монахиней, частью Церкви. Не берусь судить, правильными ли были ее поступки, следовало бы рассказать все учителю или нет. Перед сестрой Валентиной стоял выбор: или рассказать полиции и подвергнуть тем самым Церковь вторжению извне, позволить проводить малоприятные процедуры дознавания... или же оставить это Церкви. И она, естественно, выбрала последнее. Но ей следовало переговорить с одним из церковных иерархов. На худой конец – с главой вашего Ордена, и уж потом решать, что делать дальше. – Санданато сполз на самый краешек дивана. – Полагаю, тут вы со мной согласны. Но вы еще не поняли главного: Церковь – это отнюдь не весь мир. Мир меняется гораздо быстрее. И все поступки сестры Вэл показывают, что она понимала эту разницу между Церковью и всем остальным миром. И если бы она поделилась с кем-то из нас, послушалась доброго совета, то была бы теперь жива и могла продолжать свою работу.

Он поднялся, пригладил пальцами влажные от дождя волосы. Промокший насквозь плащ был перекинут через спинку стула. Он покачал головой и развел руками, словно говоря этим жестом, что сам окончательно запутался, недоумевает, не знает, что еще сказать. Он боялся одного: стоит начать говорить, и остановиться он уже не сможет, все его страхи, мечты выльются наружу, сплетутся в жуткую какофонию из слез и жалобных криков. Да, Элизабет умела подобраться к самой сути вещей, пусть даже этого и не осознавала. Ему нужно было время подумать, но времени как раз и не было. Да и посмеет ли он сказать ей все?...

Она смотрела, как он нервно расхаживает по комнате, потом сказала:

– Послушайте, я вовсе не собираюсь вырывать у вас ответы под пыткой. У вас своя работа, Вэл делала свою, я – свою. Каждый должен принимать решения сам и быть готовым к любым последствиям.

– Знаю. – Он стоял у окна, спиной к ней, и смотрел, как дождь заливает Виа Венето. – Вы всегда были хорошим другом. Вот сегодня, к примеру, я навязался вам в столь поздний час, и вы были так добры, приняли меня, выслушали. Так уж вышло, сестра, что у меня мало друзей. Есть только работа и учителя. Я не слишком умею общаться с друзьями, вот и сегодня просто воспользовался вашей добротой и...