Текст книги "Ассасины"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

– Не плачь, Бенджи, для слез нет причины, не о чем тебе плакать...

Вся моя маленькая вселенная вдруг встала с ног на голову, все перевернулось, смешалось, ничто не имело смысла, кроме бережных ее прикосновений и голоса, в котором звучала любовь.

И еще она оказалась совсем молодой, никакой не старухой. Какая-то другая, совершенно новая сестра Мария-Ангелина. Вот она знаком руки подозвала маму. Снова зашептала мне что-то на ухо. А подол черного плаща волочился по грязи и совсем испачкался. Но она этого не замечала.

Я уткнулся носом ей в плечо, зарылся лицом в сырую пахучую шерсть. И вдруг понял, что все в порядке.

Сестра тоже была человеком. Личностью. Стоило мне понять это, и весь бунтарский порыв против Церкви иссяк.

Все выглядело совсем иначе.

На смену ненависти пришла доброта. Сестра Мария-Ангелина чудесным образом преобразилась. Стала совсем другой. Человеком, с которым можно иметь дело.

Никто не объяснил мне, как такое могло произойти. Но мне захотелось быть ближе к ней. Хотелось приникнуть к ее плечу и чувствовать, как обнимают меня сильные и нежные руки.

И мне понадобилось очень много времени, чтобы понять: совращение началось.

* * *

Я все еще пребывал в полудремотном состоянии, как вдруг услышал громкий стук в дверь. Вырвался из прошлого, зевнул и поспешил из Длинной залы в прихожую. Из-за двери доносился голос полицейского, он окликал меня по имени.

Я отворил. Полицейский был не один. Сердце так и замерло в груди.

В тени, за его спиной, высвеченный фарами такси, маячил силуэт женщины. Лица ее я не видел, но возникло ощущение, будто я знаю ее, будто мы прежде встречались.

– Говорит, что приехала к вам из Рима, мистер Дрискил. – Полицейский говорил что-то еще, но я не слушал. Не отрываясь, смотрел на женщину.

Это была Вэл... Нет, этого просто быть не может. И я заморгал, пытаясь окончательно проснуться. Рост, прическа, фигура – вот фары разворачивающейся машины осветили ее еще раз. Вэл.

Она шагнула в освещенную прихожую.

– Это я, Бен, – сказала она. – Я, сестра Элизабет.

4
Дрискил
Сестра Элизабет

Мы стояли в Длинной зале. Пламя камина испещряло ее лицо бликами и тенями, в зеленых глазах отражались и танцевали искры. Она взяла меня за руку, говорила что-то о Вэл, качала головой, от чего ее густые волосы колыхались тяжелыми волнами. Своим присутствием она, казалось, заполнила комнату, все остальное сжалось, отодвинулось, расползлось по темным углам. Она была высокой и широкоплечей, носила длинный, до середины бедер, свитер грубой вязки, темную юбку и высокие черные ботинки. Глаза были устремлены на меня, и в них светились решимость и энергия.

Она рассказала о том, как кардинал Д'Амбрицци принес ей печальные вести, о том, что она оставила журнал на попечение своей помощницы, схватила сумку и успела на первый рейс до Нью-Йорка. Она даже договорилась о машине, которая отвезла ее в Принстон.

– Просто с голоду умираю, – заметила она уже в конце. – У вас есть лошадь? Знаете, я готова съесть целую лошадь и закусить наездником.

Десять минут спустя мы сидели за кухонным столом, уставленным горами еды, и пировали просто по-царски. Она была не из тех женщин, что стесняются своего аппетита. Элизабет подняла глаза от тарелки.

– Для меня уже настало завтрашнее утро. – Она выстраивала четырехэтажный сандвич. – Мне всегда нужно оправдание, когда начинаю есть. Девочка растет, довольно долго это сходило за объяснение, но сейчас «девочке» стукнуло уже тридцать. У вас случайно нет диетической коки? – Она принялась намазывать сандвич горчицей.

– Нет, к сожалению, диетической коки нет.

– Похоже, я требую слишком многого. В Рим уже не перенестись. Тогда, может, пиво найдется?

Я принес ей пиво, сделал и себе сандвич. А когда закончил, она вдруг спросила:

– А можно мне еще один... ну, хотя бы половинку, а?

– У вас над губой усики из пива, сестра.

– Вечная история. Никогда не могла устоять перед доброй кружкой пива, а вы? Таверна «Пита», «Ирвинг Плейс». Я помню.

– Удивлен.

– А что тут особенного? Послушайте, хоть я и монахиня, но тоже живое существо. Люблю не только простые радости жизни, но и воспоминания о них. – Она откупорила еще одну бутылку и налила пива в бокал.

Я тоже помнил.

Зимой, два года тому назад, сестра приехала в Нью-Йорк получать какую-то награду за гуманитарную деятельность от международного женского сообщества. Речь она произносила в раззолоченном зале «Уолдорф Астории», я уже однажды бывал в нем на приеме в честь возвращения «Янки» с весенних тренировочных матчей. Тысяча гостей ела цыплят под сливочным соусом и груши, а Вэл расхаживала по залу, как какая-нибудь проститутка из Лас-Вегаса, и меня заставляла таскаться следом, представляя гостям, и никакого, надо сказать, удовольствия я от этого не испытывал.

Затем выяснилось, что после речей и обеда она договорилась встретиться с какой-то подругой из Джорджтауна, тоже монахиней, служившей последнее время в Риме. Она взяла меня за руку.

– Ты должен с ней познакомиться, вы сразу возненавидите друг друга! – И засмеялась тем же противным хитрым смешком, что так хорошо был знаком мне с детства.

Подруга оказалась сестрой Элизабет, и первое, что я заметил, так это то, как они похожи, две эти девушки, стоящие рядом в темно-синем вестибюле «Уолдорф» под огромными, богато изукрашенными часами, которые показывали ровно десять вечера. Густые вьющиеся волосы, живые глаза, обе загорелые, так и пышут здоровьем. Только у Вэл лицо овальное, а у ее подружки – сердечком. Мы с сестрой Элизабет обменялись рукопожатием, при этом она улыбнулась немного ехидной иезуитской улыбочкой, слегка склонив голову набок, точно бросала мне вызов. Вэл смотрела выжидательно и с надеждой, сразу было видно, что эти двое людей значат для нее очень много. Затем сестра Элизабет окинула меня с головы до пят испытующим взором.

– Ну, вот наконец-то повстречалась с падшим иезуитом.

Я покосился на Вэл.

– Наши семейные гены подпортил какой-то болтун.

Элизабет рассмеялась, но ирония была скрашена теплотой.

– Но мы же не будем ненавидеть друг друга, верно?

– В любом случае предупреждение мы получили, отрицать этого нельзя.

И мы отправились на вечеринку с коктейлями, которую устроил друг каких-то иезуитов, поклонников моей сестры. Окна квартиры выходили на Грэмерси-парк. Вино, сигаретный дым, игривые разговоры, язвительные шутки в адрес Папы. И в центре всего этого моя бедная Вэл.

Я подошел к приоткрытому окну, откуда веяло приятной прохладой. Только что отпраздновали День благодарения, но днем над городом разразился снежный буран. Все кругом было белым-бело, и из окна Грэмерси-парк походил на рождественскую открытку. Ко мне подошла сестра Элизабет и спросила, как мне кажется, обидится ли кто-нибудь из присутствующих, если мы потихоньку ускользнем и погуляем по снегу. Я ответил, что вряд ли кто обидится. А когда мы вышли в прихожую, отец Джон Шихан, доктор юридических наук, которого я знал много лет, окинул мою спутницу одобрительным взглядом. А мне подмигнул и сложил указательный и большой пальцы колечком. Он же не знал, что она монахиня.

Снег был глубокий, и она радовалась, как маленькая девочка, пинала сугробы носком кожаного ботинка, лепила мягкие снежки, бросала их через изгородь, целясь в деревья. Парк напоминал безмолвное снежное царство, изредка на белом фоне проскальзывали тени редких прохожих, темные, напоминающие монахов. Мы прошли мимо тускло светившегося огнями бара при местном клубе, затем подошли к «Ирвинг Плейс». На капотах и крышах выстроившихся возле него в ряд автомобилей красовались белые сугробы.

И вот наконец мы зашли в бар «Пит» и, остановившись у старой исцарапанной деревянной стойки, взяли по кружке пива. Синатра строго и с укоризной смотрел на нас со снимка, точно икона или аббат, выполняющий здесь некую особую миссию. Она рассказала мне о своей работе в Риме, о журнале, я поведал о том, как странно чувствовать себя в окружении католиков. Она спросила, как поживает моя жена Антония, я ответил, что Антония больше не является мне женой. Элизабет молча кивнула, отпила глоток пива, и над верхней губой у нее остались усики от пены.

Выйдя из бара, мы столкнулись с Вэл и Шиханом, и вот уже вчетвером, с хохотом, дурачась и резвясь как малые дети, пошли по Лексингтон. Мы ни разу не подумали о Вэл как о кандидате на Нобелевскую премию мира. На какой-то блаженный миг к нам вновь вернулось детство, и мы притворялись, что конец этой сказки непременно будет счастливым. Но он таковым не был, моя сестра погибла.

– Ладно, Бен, пора перейти к делу. Я любила твою сестру. Но еще не плакала о ней. Я не знаю, что произошло и почему. – Сестра Элизабет стерла пену с верхней губы, затем скатала салфетку в маленький шарик.

– И я тоже. Возможно, она не хотела бы, чтоб мы...

– Люди всегда так говорят. Может, так оно и есть. Но как бы там ни было, я слишком разъярена, чтоб плакать.

– Я тоже, сестра.

Она хотела знать все, и я ей рассказал. О Локхарте, Хеффернане, Вэл, отце. И еще об отце Данне и его версии священника-убийцы. В общем, все.

– Да, – протянула она. – Насчет портфеля ты, пожалуй, прав. То был вариант моего ноутбука. Она везде таскала его с собой. Портфель был при ней, когда мы виделись последний раз. Битком набитый бумагами, записными книжками, ксерокопиями, ручками, маркерами, какими-то историческими атласами, там даже ножницы были. Всю свою работу носила в этом портфеле.

– Они убили ее, украли портфель. Над чем же таким важным она работала?...

– Главное, важным для кого? Почему Локхарт, Хеффернан и Вэл представляли для них такую угрозу?

– И что было на уме у Локхарта и Хеффернана?

Она окинула меня удивленным взглядом.

– Да, ты действительно утратил всякую связь с Церковью! Поверь мне, эти двое говорили о выборах нового Папы. В Риме сейчас все разговоры только об этом, а Локхарт с Хеффернаном всегда забирали Рим с собой, куда бы ни отправлялись. Кого они поддерживали? У Локхарта всегда было свое, особенное мнение. И еще люди говорили, он мог склонить чашу весов в нужную ему сторону. Нет, правда.

– Но при чем же здесь Вэл? Или же ее поддержка одного из кандидатов сыграла роль смертельного поцелуя?

Она пожала плечами.

– Как знать... Она была близка с Д'Амбрицци, началось это еще в детстве, ваш отец, Святой Джек и вся эта история...

– Ну, до сих пор не знал, что она участвует в церковных политических играх.

– Зато эти игры были полем боя Локхарта.

– Но портфель-то принадлежал Вэл.

– Верно, – ответила она. – Что правда, то правда.

– Может, Хеффернана устранили просто как свидетеля? А истинной целью убийц были Вэл с Локхартом?

– Если так, если Локхарт действительно был их мишенью, почему понадобилось убивать его в столь неподходящем месте? Нет, правда, ты только вдумайся, Бен, выходит, убийца знал о встрече во дворце? Ведь это же очевидно! Это уже о чем-то говорит! – Элизабет говорила быстро, возбужденно, глотая слова, я едва поспевал за ходом ее мысли. – Потом еще секретарша, так уверенно показавшая, что это был священник. Возможно, она и права. Кто, как не священник, мог, не вызывая подозрений, узнать о встрече между Локхартом и Хеффернаном? Вэл говорила, что Локхарт – самый скрытный человек на свете, исключение составлял разве что ваш с ней отец. Будучи замешан в такие дела, Локхарт вынужден быть скрытным. – Она перевела дух, потом продолжила: – Так что вряд ли он говорил кому-либо об этой встрече. А Хеффернан, старый хитрый лис, прирожденный игрок в покер, был близок к инвестициям. Да, эту, с позволения сказать, работу выполнил кто-то свой. – Она умолкла, точно испугавшись собственных выводов. – Убийство было в традиции старой Церкви. Но сейчас мы вспоминаем об этих вещах, как о давней истории. Не верим, что такое может случиться в наши дни.

– Она была напугана, когда звонила мне. Хотела о чем-то поговорить. Персик сказал, что она занималась какими-то сложными исследованиями и что-то в них ее беспокоило. Вы были близкими подругами. Чего она боялась? Может, она хоть намекнула?

– Последний раз мы виделись с ней в Риме. Примерно три недели тому назад. Она работала как одержимая. В Париже, в Риме. В библиотеке Ватикана, в секретных архивах. Над чем конкретно работала, не говорила. Единственное, что я знала, это было связано с давно минувшими временами. Четырнадцатый, пятнадцатый века, историческое исследование, вот и все, что она мне сказала.

– Но кому, черт побери, понадобилось убивать ее за это? И что она делала в Париже? Я думал, ее новая книга относится к временам Второй мировой войны...

– Она проработала там все лето. Моталась туда-сюда. Приезжала в Рим, сидела в архивах, потом снова возвращалась в Париж. И когда мы с ней виделись последний раз, сказала, что летит в Египет, в Александрию. И тогда я пошутила, обозвала ее Лисом Пустыни, как Роммеля, по чьим следам она, видимо, шла.

– Четырнадцатый век, Вторая мировая, повесившийся у нас в саду священник... Кстати, о нем она когда-нибудь говорила?

– Нет, никогда.

– И тем не менее она приезжает домой и первым делом звонит Сэму Тернеру и расспрашивает его об этом давнем самоубийстве. – Нетерпение мое нарастало, я не мог с собой справиться.

– Перед тем как она оправилась в Египет, я устроила ей допрос с пристрастием. Сказала, что не отстану, пока она не расскажет мне, за чем охотится. И тут она вдруг отшила меня, резко и грубо. Сказала, чтоб я не смела совать свой нос, что лучше мне вообще ничего не знать. «Так безопасней, Элизабет, – сказала она, – тебе безопасней не знать ничего этого». Она меня берегла, но от чего? Получается, что от смерти... И еще все это как-то связано с Церковью. – Руки ее сжались в кулаки, глаза сузились. – Что-то внутри нее... что-то неладное и страшное... И ей удалось это раскопать.

– В четырнадцатом веке? – спросил я. – Кто-то является из четырнадцатого века и убивает мою сестру? Или же ее устраняет какой-то сумасшедший, возмечтавший стать новым Папой? Кто, Элизабет?...

– Если это дело рук Церкви, нам никогда не узнать, Бен. Церковь, она как спрут. Не достанет тебя одним щупальцем, тут же тянет другое. Кстати, именно так и называлась новая книга – «Спрут».

Я вздохнул, затем попробовал рассуждать логически.

– Если б мы точно знали, что она обнаружила, тогда узнали бы и мотив. Тебе она ничего не говорила, не хотела подвергать опасности. Собиралась сказать мне, но не успела, ее убили. Возможно, она говорила Локхарту...

– Или же они подумали, что говорила. Что в принципе одно и то же.

– Тогда, может, они подумали, что она успела сказать и мне. Ну, скажем, по телефону. Да, утешительная мысль. Локхарт и Вэл... Насколько они были близки?

– Думаю, она собиралась уйти из Ордена и выйти за него замуж. Человек он хороший. И мог дать ей все, в чем она нуждалась: защиту, любовь, свободу писать и заниматься наукой. Был, правда, немного пуглив, но...

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ну, все эти влиятельные люди, секреты, которые он знал. Достаточно причин быть осторожным. Вэл же никогда такой не была, она обожала чувство опасности. Кстати, он и мне тоже очень помогал. Нашел квартиру в Риме, представил разным людям... даже кардиналу Инделикато, который другим практически недоступен. И еще у Локхарта были очень доверительные отношения с Д'Амбрицци. – Она вскинула вверх руку, растопырила четыре пальца. – Локхарт, Д'Амбрицци и тень кардинала, Санданато. И наша Вэл. Всякий раз, когда Локхарт бывал в Риме, эта четверка проводила время вместе. И от брака с Локхартом ее удерживал только один человек. Вернее, мысли о его реакции.

– Отец...

– Да. Она не знала, как решить эту проблему.

– Но ведь ей вовсе не требовалось его благословение.

– Она жаждала его, Бен!

Было почти два ночи, порывы ветра сотрясали дом, точно на него накинулось целое войско гоблинов.

– А кстати, – спросила она, – как влез во все это Арти Данн?

– Случайно. – Я рассказал ей о встрече с Данном и Персиком в «Нассау Инн». – Тебя что-то смущает?

– Этот Данн. Джокер в колоде.

– Ты его знаешь?

– Как-то брала у него интервью в Риме. Ну, спрашивала о романах, о том, как они вписываются в его концепцию веры. Бойкий на язык человек, с большими связями. Строит из себя простого и свойского парня, а кардинал Д'Амбрицци посылает за ним лимузин. Всех знает. В том числе и Папу. И знаешь, мне как-то не верится, что Арти Данн мог оказаться здесь случайно.

– Да нет, я совершенно случайно встретился с ним в...

– Уверена, что так. Ты – случайно. Я имела в виду другое: он не так прост, как кажется. И еще не знаю ни единого человека, который бы толком знал, чем он действительно занимается.

– Да, пожалуй. Не далее как сегодня вечером задавал ему вопросы и не получил ответа ни на один.

Оба мы иссякли. Прибрались на кухне, потом я взял ее сумку и повел наверх, в гостевую комнату. И стоял в дверях, пока она осматривалась.

– Рада, что я сейчас с тобой, Бен. И еще... мне страшно жаль, что так вышло с Вэл. – Она поцеловала меня в щеку.

Я притворил дверь и пошел к себе, спать.

* * *

После знакомства с Элизабет, всех этих наших гулянок в баре Пита и заснеженном парке Грэмерси, мы встретились с Вэл за завтраком в нижнем кафе «Уолдорф». Элизабет еще спала. Вэл спросила, хорошо ли я провел вчера время. Я сказал, что просто отлично.

– Тогда почему физиономия такая вытянутая?

Я отмахнулся.

– По утрам приходит суровая реальность. Наверное, слишком уж веселился вчера. Возможно, недоволен тем, что нельзя и дальше продолжить в том же духе. А может, не нравится, что старею.

– А вы с Элизабет, похоже, поладили, – с улыбкой заметила она. – Я рада. Порой мы с ней настолько близки, что это даже пугает. Работаем на одной волне. Она – моя вторая половинка или обратная сторона, Бен. Мы с ней легко могли бы махнуться жизнями.

– Она красивая, как и ты, – усмехнулся я.

– Мужчины, – пробормотала она. – Мужчины всегда «западали» на Элизабет. Это не ее вина, но такое внимание начинает докучать. Самая красивая девушка среди представителей прессы Рима. Да к тому же еще монахиня, что придает ухаживаниям особую остроту и занимательность в глазах всех этих парней. Это ее просто бесит. Вот почему я рада, что вчера она чувствовала себя легко и свободно.

– Она так и собирается остаться монахиней?

Сестра ответила не сразу, сидела, задумчиво покусывая поджаристый кончик круассана.

– Кто из нас останется? Да, это вопрос, Бен. Мы сами сделали выбор, жить в этом мире, но как-то не очень получается следовать всем его правилам. Все мы в той или иной степени активисты, и никто не знает по-настоящему, как долго будет еще терпеть нас Церковь. Ведь это мы заставляем Церковь меняться, мы не уступаем, не сдаемся, но ведь Церковь может в любой момент оттолкнуть нас. Если ее сильно разозлить, держись, только перья полетят! Любой, кто встает на пути этого гигантского отлаженного механизма, должен быть готов к чему угодно.

– Ну а ты? Ты останешься?

– Все зависит от степени давления, не так ли? Начнет тошнить, уходи. Нутром чую, что Элизабет останется. Она верит в изначальную правильность и доброту целей, которые ставит перед собой Церковь. А я?... Я не знаю. Мне не хватает ее обязательности, ее философской убежденности. Я нарушитель спокойствия, маленькая эгоистичная грубиянка, скандалистка, исчадие ада. Но если они позволят мне остаться эдаким маленьким скрипучим винтиком в от-лаженном механизме... что ж, тогда, может, я так и умру монахиней. – И тут вдруг она потянулась через стол, взяла меня за руку и крепко ее сжала, точно заранее утешала в скорби, которая меня ждет. Тут я сказал ей, чтоб ела яйца, иначе остынут, даром, что ли, заплатил почти десять долларов за каждое яйцо. Позже мы расцеловались, и я пошел к себе в контору на Уолл-Стрит.

* * *

От нас у курии язва. Мы заставляем Церковь меняться, мы не так уж слабы, можем оказать давление... Но Церковь всегда может нанести ответный удар. Если ее сильно разозлить, держись, только перья полетят! Любой, кто встает на пути этого отлаженного гигантского механизма, должен быть готов к чему угодно...

Я очнулся от сна и воспоминаний о Вэл и Элизабет. Шесть утра, за окном темно и холодно. Дует отовсюду. Я натянул одеяло до самого подбородка. И еще долго лежал в полудреме и видел Вэл, слышал ее голос, доносившийся из прошлого. И это резко вернуло меня в настоящее. Все сходится, подумал я вдруг. Страх, который я слышал в ее голосе, когда она звонила, заставил меня подумать... Нет, все обстояло даже хуже, чем ожидала моя бедняжка сестра.

Неужели все ответы в кожаном портфеле?

Если все это так важно и она боялась, что они – они! – ее преследуют, тогда почему она позволила им заполучить этот самый портфель? Почему не спрятала где-нибудь в надежном месте?

И однако была какая-то логическая непоследовательность в моем анализе поведения Вэл. Она знала, что в опасности. Должна была понимать, что в портфеле ее хранится бомба замедленного действия. Вэл вовсе не была столь наивна. Хорошо знала, в какие игры играют в этом мире. Должно быть, обнаружила, где захоронены трупы... И позволила убийце заполучить портфель?

Могла оставить его в банке, застраховаться в какой-нибудь компании. На случай ее смерти, убийства, пропажи портфеля...

Тут я резко сел в постели. Ну, конечно! Ей нужно было надежное место. Место, куда бы не сунулись плохие ребята.

Я спрыгнул с кровати, дрожа от холода, накинул старый клетчатый халат, пребольно стукнулся большим пальцем ноги об угол бюро, нащупал на стене выключатель.

Игровая комната!

Там пахло пылью и пустотой, шторы наглухо задернуты, обои в нескольких местах отошли. Дверь распахнута настежь – точно портал в мир детских воспоминаний. Мне казалось, я вижу Вэл в коротеньком платьице с завышенной талией и в белых носочках. Сидит в уголке, где держит свои книжки и краски. Я тоже проводил здесь немало времени, возился со своими бейсбольными открытками, самое почетное место среди которых занимала карточка с портретом Джо Димаджио, покрикивал на сестру, говорил, чтоб не лезла, не мешала...

Откуда-то из темноты донесся шорох и писк. Через комнату пронеслась белка, заглянула в пустой камин, затем скрылась среди коробок с игрушками и книжками, в любимом уголке Вэл, между окном и шкафом. Я щелкнул выключателем, над головой вспыхнул свет. Открылось то, что скрывалось в тени: детский педальный автомобиль, скопированный с «Бьюика», пара велосипедов, черная грифельная доска, стопки и коробки с книгами, большой, отделанный медью барабан, появившийся как-то в Рождество. Вэл обожала бить в него, поднимая несусветный шум. Потом нашла ему лучшее применение.

Я пересек комнату, опустился на колени, прямо на пыльный пол, перед барабаном. Здесь явно кто-то побывал до меня. Она наверняка спрятала свои сокровища в старом своем тайнике, где никто не стал бы искать.

Бока барабана были покрыты толстым слоем пыли, а вот одна из панелей с изображением ухмыляющегося клоуна была чисто вытерта. Кончики моих пальцев под панель не пролезали, а потому пришлось использовать совок для песка из детского пляжного набора. Я перевернул чертов барабан, чтоб было удобнее, ковырнул совком, что-то треснуло. Но панель сдвинулась с места.

Я запустил руку в барабан и понял, что надежды мои были беспочвенны.

Там было пусто.

Нет, этого просто быть не может! Вэл была здесь. Она становилась перед барабаном на колени, она оставила смазанные отпечатки пальцев в пыли, на стенках. Она использовала свой старый тайник из детства...

И тут я нашел.

Видно, он выпал из щели, когда я переворачивал барабан. И только теперь я нащупал его внутри. И вынул из барабана.

– Чем это ты тут занимаешься? Практикуешься в игре на барабане?

В дверях стояла сестра Элизабет. На ней была мешковатая пижама в полоску, и еще она терла глаза и зевала во весь рот.

* * *

– Просто умираю с голоду, – сказала она. Открыла холодильник и начала перечислять содержимое. – Так. Яйца. Окорок, индейка, паштет, сыр, лук, масло... Одного не хватает для полного счастья – английских булочек. – Я дал ей свой старый халат. Она довершила ансамбль парой толстых шерстяных гольфов Вэл. Оглядела кухню и сняла с крючка сковородку для приготовления омлета. – Ага, еще и яблоки есть. Их можно покрошить, очень вкусно получается. – Она улыбнулась мне. – Наверняка знаешь, что завтрак – самая важная трапеза дня. И нет, я вовсе не ем так каждый день дома. – Она стала разбивать яйца. – Весь фокус в движении запястья. Помнишь Одри Хепберн в «Сабрине»? Так что тебе удалось обнаружить?

Я сидел за кухонным столом и разглядывал найденный в барабане снимок. Очень старый, пожелтевший и потрескавшийся, как фотографии мамы и папы, сделанные в Лаго Маггиор в 36-м. Только ни отца, ни матери на этом снимке не было. Четверо мужчин. А на обратной стороне маленький штамп или торговая марка с надписью по-французски. Снимок на память, из чьего-то чужого альбома.

– Мне это ничего не говорит. Четверо незнакомых парней за столом, снято в незапамятные времена. Наверное, где-то в клубе – кирпичные стены, свеча воткнута в бутылку, задний фон затемнен, прямо как в пещере. Четверо мужчин.

Она резала лук и яблоки на толстой деревянной доске. Получалось у нее ловко. Быстро. Ни порезов, ни крови. Затем она вытянула шею и еще раз взглянула на снимок.

– Пятеро.

– Четверо, – сказал я.

– Могу поспорить, там был еще один парень, который их и щелкнул. – Я кивнул. – И ты знаешь одного из них. Того, кто сидит рядом с четвертым. Кто такой этот четвертый, нам не разобрать, снят практически с затылка. А вот номер три, если смотреть слева направо, так он сфотографирован в профиль. Ты присмотрись хорошенько. Шнобель узнаешь?

Я присмотрелся. Действительно, она права, что-то знакомое. Но я никак не мог вспомнить.

– Так вот, – сказала Элизабет. – Я имела удовольствие видеть его довольно часто. Такие носы запоминаешь навек. – Она закончила резать лук и яблоки. Выпустила и расплавила в сковороде кусок масла. Вода в кофеварке закипела, аромат свежего кофе заполнил кухню. Элизабет взбивала с полдюжины яиц в воде. – Это более ранняя версия отца Джакомо Д'Амбрицци.

– Ну да, конечно! Только здесь он без усов. А когда отец привез его к нам после войны, он носил такие тоненькие черные бандитские усики. Я тогда таких ни у кого не видел, разве что в немом кино. Да, ты молодец, глазастая девочка! Но смысл этого снимка...

– Я всего лишь повариха. – Она томила мелко нарезанный лук и яблоки в масле. Стояла спиной ко мне, работала споро, как настоящий профессионал. – Одно мы знаем наверняка. Этот снимок был чем-то важен для Вэл. Иначе зачем она спрятала его в барабане? Спрятала от всех, кроме нас с тобой...

– И все равно не понимаю, – сказал я. – И ведь, потом, она и не догадывалась, что я знаю о барабане. Откуда ей было знать, что я полезу в него?

– Ошибаешься. Вэл мне много чего о тебе рассказывала. О том, как ты нашел в подвале черный порошок...

– Шутишь!

– О знаменитой глиняной ноге. О том, как она однажды спрятала твой рождественский подарок в барабане. Она знала, что ты догадывался, что барабан был ее тайником, но молчала. И специально прятала в нем разные веши, которые хотела, чтоб ты нашел. Это было своеобразной игрой, Бен. Ты был старшим братом и часто подшучивал над ней, вот и она решила подшутить... – Она на секунду умолкла. – Знаешь, Бен, она спрятала этот снимок в барабане специально, чтоб ты нашел его там, если с ней что случится. И ты нашел. Это ключ. – Она повернулась к плите и начала выливать в сковородку взбитые яйца.

– Снимок Д'Амбрицци в барабане – это ключ?...

Она энергично размешивала яйца с луком и яблоками. И, как ни странно, я вдруг почувствовал, что жутко проголодался.

– Может, Д'Амбрицци здесь и не важен.

– Тогда другие трое?

– Четверо. Ты все время забываешь о человеке, сделавшем снимок.

В девять утра прибыла секретарша отца, Маргарет Кордер, и сразу принялась за то, что получалось у нее лучше всего: завладела всем пространством и нашим вниманием, отгородила меня от всех ненужных звонков и посетителей, от всего внешнего мира, словом, делала то же, чем занималась тридцать лет, работая на отца.

Затем приехал Сэм Тернер с другом отца Данна Рэндольфом Джексоном из нью-йоркского департамента полиции, крупным чернокожим мужчиной, некогда игравшим за «Джаэнтс». Они пробыли у нас от полудня до половины третьего. И это скорее напоминало беседу, нежели официальный допрос. Джексон пил апельсиновый сок и задавался вопросом, что может связывать убийства в Нью-Йорке, расследованием которых занимался он, с убийством в Принстоне. Я решил, что не стоит отступать от хорошо проторенной дорожки фактов. И не стал обсуждать с ними Церковь, взаимоотношения Вэл и Локхарта; не стал упоминать о портфеле, о новой книге Вэл, о четырнадцатом веке и Второй мировой войне, о священнике, покончившем с собой в нашем саду. Не было смысла.

Когда они уже собрались уходить и Джексон говорил о чем-то с сестрой Элизабет, Сэм Тернер отвел меня в сторонку и сказал, что никаких материалов по делу о самоубийстве священника так и не нашел.

– Зато вспомнил его имя, – сказал он. – Француз. Отец Винсент Говерно. Я позвонил старику Рупу Норвичу. Он очень расстроился, узнав о твоей сестре, Бен. И еще Руп сказал, что забрал папку с делом Говерно с собой, когда выходил на пенсию. Я прямо ушам своим не поверил, ведь старина Руп был всегда таким буквоедом. Ну и сказал ему, что это незаконно. На что тот ответил: «Может, приедешь и арестуешь меня?» Да, тот еще персонаж, наш старина Руп!

* * *

Едва автомобиль с Тернером и Джексоном скрылся из вида, как мы с сестрой Элизабет уселись в мою машину и двинулись в сторону побережья, к Джерси, примерно в часе езды от Принстона. День выдался пасмурный и холодный. Часть дороги обледенела, над оврагами и полями, превратившимися в голые борозды коричневой промерзшей земли, дул пронизывающий ветер.

Он же вздымал с дюн тучи песка, когда мы наконец нашли деревянное бунгало Рупа Норвича. Штормы, соль и песок сделали свое дело – краска на стенах поблекла и осыпалась. Но сам домик и лужайку перед ним отличала та безупречная аккуратность, которой часто бывают отмечены жилища удалившихся на покой вояк и полицейских, которые не знают, чем себя занять. Норвичу было восемьдесят или около того, и он очень обрадовался гостям. Меня он знал еще с детства и страшно горевал из-за Вэл. Потом стал расспрашивать об отце. Он чувствовал себя едва ли не виноватым: Вэл погибла, отца хватил удар, а сам он еще бодр и полон сил.

– Я не то что твой папаша, не решаю судьбы Церкви и мира, – сказал он, засунув пальцы за подтяжки и провожая нас в гостиную, где было слишком много мебели и стояла удушающая жара. – Но без дела не сижу. Упражняю мозг. Компьютерные игры, – он указал на монитор и приставку, – они, знаешь ли, ключ к нашему времени. Черт, да с их помощью я летаю в космос, веду сражения с инопланетянами, играю в гольф, бейсбол, и все это не выходя из дома. Да, это вещь! Стараюсь идти в ногу со временем, слушаю музыку, всякие эти новые рок-группы, «хеви-метал». Кстати, этот парнишка Спингстин из «Бисти бойз», он нашенский, из Джерси. Ну и конечно, диски с записями Теда Уимса 78-го года, и песни Перри Комо. Вы видите перед собой восьмидесятидвухлетнего старика, который пытается убедить свою двадцативосьмилетнюю внучку, что знает, что происходит в мире. – Он болтал без умолку, видно, такая возможность выпадала ему нечасто. – Несколько лет назад ее мать заболела болезнью Альцгеймера и скончалась. А я торчу здесь, занимаюсь всей этой ерундой, старый болтливый дурак, сами видите, никак не могу заткнуться. Сэм Тернер сказал, будто вы интересуетесь молодым Винсентом Говерно. Бедняга...