Текст книги "Ассасины"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц)

Она нервно улыбнулась, покачала головой.

– Да нет. У тебя и без того проблем хватает. Каллистий умирает. И ты, мой дорогой, должен решить, кто станет следующим Папой... Стервятники слетаются.

– Разве я похож на стервятника?

– Нет, ни чуточки. Ты их всех победишь и разгонишь, как всегда.

– Сама знаешь, при выборах Папы я права голоса не имею.

– Не скромничай. Разве не тебя назвали кардиналом без красной мантии в «Тайм»? – Он нахмурился, и она улыбнулась. – У тебя есть нечто большее, чем просто голос. Именно ты объявил имя последнего Папы...

– С помощью твоего отца, сестра. – Он рассмеялся. – И потом, могло быть и хуже...

– Ну, это вряд ли.

– Господи, до чего же я люблю тебя!

– Так что ты вполне можешь назвать следующего Папу. Давай будем реалистами. И потом, я тоже тебя люблю. Ты не так уж плох для старика.

Он улыбнулся и снова взял ее за руку.

– Хочу, чтоб ты доверилась мне, Вэл. Это твоя жуткая тайна, она меня просто с ума сводит. Ты совершенно вымоталась. Что бы это там ни было, это тебя просто убивает, я же вижу. Ты так похудела, выглядишь такой уставшей и...

– Нечего мне зубы заговаривать, сладкоголосый сатана!

– Прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Постарайся не воспринимать все это так близко к сердцу. Поговори с Беном... Сними тяжесть с сердца.

– Давай пока что не будем об этом, ладно Кёртис? Может, это всего лишь игры воображения, они и завели меня так далеко. Но все это подождет и до завтра. Возможно, завтра все тебе и выложу как на духу. – Она крепко сжала его руку. – А теперь иди к своему Энди. – Она подалась вперед, легонько клюнула его в щеку. Он обнял ее, притянул к себе, погрузил пальцы в шелковистые волосы. Твердые губы щекотали ей мочку уха.

И вот Локхарт вышел и стоял на тротуаре, провожая взглядом машину. Вэл махнула ему рукой, потом тонированное стекло поднялось, и она скрылась из виду. Следующая остановка у нее в Принстоне.

Он провел в коридорах власти слишком много лет, а потому слишком долго путал чувство удовлетворения и радость тайной дружбы со счастьем. Лишь сестре Валентине удалось открыть ему истинное счастье, разрешив тем самым великую загадку. Теперь он был уверен: они всегда будут вместе.

Поглощенный своими мыслями, он рассеянно наблюдал за конькобежцами, ритмично скользившими по льду. Он очень беспокоился о Вэл. Ради этих своих изысканий она побывала сначала в Риме, потом в Париже, откуда отправилась в Египет, в Александрию. Он пытался сложить фрагменты этой головоломки. Он знал, что она работала с секретными архивами. А потом вдруг раздался этот проклятый звонок из Ватикана.

Он стоял у самых перил, весь каток был как на ладони, и Локхарт улыбнулся при виде пожилого священника, который с такой грацией и достоинством скользил по льду среди подростков и малышей. Он с восхищением наблюдал за тем, как священник в черном развевавшемся на ветру плаще подлетел и ловко подхватил упавшую на лед хорошенькую девочку. Такого сосредоточенно мрачного и строгого лица, как у этого священника, он, пожалуй, еще никогда не видел.

Затем Локхарт очнулся и взглянул на золотые наручные часы «Патек Филип». Его ждал монсеньер Хеффернан, сорокапятилетний кандидат на красную мантию на ближайшие пять-десять лет. Хеффернан был правой рукой архиепископа Клэммера и успел сосредоточить в своих руках немало власти в одной из богатейших епархий. Ни особым достоинством, ни мрачной серьезностью он не отличался. Он был известен своей практичностью и умением добиваться желаемых результатов. И еще он был чертовски пунктуален и ожидал такой же пунктуальности от других.

Так что Локхарту было пора идти.

...Владения Церкви распространялись на весь квартал к востоку от собора Святого Патрика и вели начало с девятнадцатого века, когда здесь была построена довольно скромная церковь Святого Джона. Рядом с ней позже, когда Церковь продала эти земли, возвели знаменитые дома Вилларда[2]2
  Очевидно, подразумевается Генри Виллард (1835 – 1900), знаменитый издатель, журналист и финансист, основатель фирмы «Дженерал электрик».


[Закрыть]. Неискушенному глазу они по архитектуре своей напоминали аскетично строгие флорентийские дворцы семейства Медичи. Слишком дорогие, чтоб оставаться в частных руках после Второй мировой, эти знаменитые дома долго пустовали, стояли в ожидании новых владельцев, элегантные и безлюдные, печальным напоминанием о прошедшем веке.

В 1948 году архиепископ Нью-Йоркский Фрэнсис Спеллман, привыкший любоваться ими через Мэдисон-авеню из окон своей резиденции, что рядом с собором Святого Патрика, вдруг принял решение выкупить эти дома. Церковь тут же употребила все свое влияние и стала владельцем величественных и прекрасных зданий. Знаменитая «Золотая комната» в доме по адресу Мэдисон, 451 превратилась в конференц-зал для проведения епархиальных собраний. Зал для приемов с видом на Мэдисон стал местом проведения совещаний архиерейского трибунала Метрополии. Обеденный зал был превращен в зал суда трибунала, а библиотека – в канцелярию. Перемещаясь по длинным коридорам и мраморным лестницам, Церковь захватывала все новые помещения для своих разнообразных нужд...

Однако времена меняются. К семидесятым годам бум на недвижимость, возникший в 1960-х, резко пошел на спад, и Церковь обнаружила, что не в состоянии содержать и обустраивать все дома Вилларда. Они вновь опустели, и долгов по налогам ежегодно набегало до 700 000 долларов. Церковь начала испытывать серьезные финансовые затруднения.

Спас положение Гарри Хемсли, предложивший взять в аренду дома Вилларда и прилегающие к ним территории и построить на их месте отель. Архиерейский собор начал с ним переговоры, всячески стращал его проблемами, и в результате дело кончилось тем, что здания остались нетронутыми, весь участок формально принадлежал по-прежнему Церкви, а Хемсли получил право долгосрочной аренды. И построил вокруг этих домов отель.

И, подобно наследному принцу, назвал его незатейливо: «Хемсли Палас».

Именно в вестибюль этого дворца, сверкающий бронзой и хрусталем девятнадцатого века, и вошел Кёртис Локхарт. И, не став задерживаться там, прошел через приемную, отделанную зеркалами и резными ореховыми панелями во французском стиле, к лифтам, на которых можно было подняться на самые верхние этажи, к пентхаусам.

Весьма характерно, что для этой встречи Энди Хеффернан зарезервировал именно этот тройной пентхаус. Энди вращался в высших политических кругах, Кёртис Локхарт был его козырной картой, и он хотел провести встречу в условиях полной конфиденциальности. Локхарт вел речь о столь большой сумме, что даже малейшей утечки информации допускать было никак нельзя. Ставкой в игре был следующий Папа. И когда речь идет о таких постах, неизбежно вмешиваются деньги. Если б они встретились, допустим, в соборе Святого Патрика, непременно поползли бы слухи. Власть, роскошь, любовь ко всем жизненным благам и тайна – эти компоненты и составляли суть и смысл жизни монсеньера Хеффернана.

Локхарт знал, что его ждут там столь любимые Энди сигары «Данхил Монте Круз 200» и коньяк «Реми Мартин». Человек, говорил монсеньер Хеффернан, должен перепробовать все радости жизни, попутно открывая для себя все новые и новые. И чем больше он их пробует, тем сильней разгорается аппетит.

Локхарт вышел из лифта на пятьдесят четвертом этаже и прошел по толстой ковровой дорожке до самого конца узкого коридора, что тянулся параллельно Мэдисон авеню. Глядя на двери, никак нельзя было предположить, что за ними творится нечто необычное или странное. Он надавил на кнопку звонка и стал ждать. Голос из домофона ответил:

– Входите, Кёртис, друг мой. – Судя по интонации, монсеньер, должно быть, немного перебрал за ленчем.

Привыкший к роскоши, Локхарт всегда поражался при виде этих апартаментов. Он стоял у подножия витой лестницы с изящными резными перилами. Потолки огромной комнаты внизу были высотой этажа в два, не меньше. И во всю переднюю стену тянулось огромное окно, за которым, точно на изометрической карте, как на ладони раскинулся весь Манхэттен.

Здание «Эмпайр-Стейт-билдинг», изящнейший, в стиле арт-деко, шпиль небоскреба Крайслера, трогательные своей простотой башни-близнецы Торгового центра, а дальше, в бухте, виднелись статуя Свободы, Стейтон-Айленд, береговая линия Джерси...

«Рэдио-сити», Рокфеллеровский центр, светящееся пятнышко катка... а внизу, почти прямо под ними, собор Святого Патрика с двумя шпилями, величественно вздымающимися над Пятой авеню.

Локхарту на секунду показалось, что он стоит на облаке. Даже немного закружилась голова, и он ухватился за резные перила. Но оторваться от этого вида не было сил. Он чувствовал себя ребенком в окружении игрушек, которые могли присниться разве что в самом сладком сне.

– Сейчас, только пописаю, – раздался голос Хеффернана откуда-то из-за невидимой двери. – Две секунды.

Локхарт снова обернулся к окну-витрине, завороженный четкостью и разнообразием деталей. Стоял, почти прижавшись носом к стеклу, и смотрел на собор Святого Патрика. Даже его строители никогда не видели здания под таким углом зрения. Божественный вид. Точно смотришь на волшебно ожившую гравюру, внезапно обретшую третье измерение.

– Господь да благословит наш маленький дом.

К нему тяжело и неуклюже шагал монсеньер Хеффернан. Крупный мужчина с редеющими рыжими волосами и смешным, как у клоуна, носом. Кожа красная от загара и слегка шелушится. На нем была черная рубашка со стоячим воротничком, черные брюки и черные шлепанцы с кисточками. Водянисто-голубые глаза щурились от сигарного дыма. Он был выходцем из южного Бостона, из бедной ирландской семьи. А теперь занимал очень высокое положение и надеялся укрепить его еще больше с помощью этого знаменитого американца, профессионального творца и создателя великих мира сего. Они нуждались друг в друге, могли использовать друг друга, но отношения эти не были вымученными, поскольку Энди Хеффернан как нельзя лучше попадал под определение друга. Он был счастливым и веселым человеком.

– Знаешь, для богача ты выглядишь слишком спортивным и здоровым, Кёртис. Вот, угощайся. – И он указал на деревянную коробку с сигарами, что стояла на заваленном бумагами столе, покрытом стеклом двухдюймовой толщины.

– Ты мне руку чуть не сломал, – сказал Локхарт. Достал из коробки «Монте Круз», специальную спичку для сигар, раскурил и какое-то время наслаждался ароматным дымом. – Где загорал? Красный, как рак.

– Во Флориде. Пробыл там целую неделю на благотворительном гольфе. Вернулся только вчера. Божественно провел время. – Он подошел к столу и сел. На столе находилось несколько толстых папок, блокнот, телефон, коробка сигар и тяжелая пепельница. Локхарт уселся напротив и смотрел на собеседника через стеклянное поле. – Потрясающие ребята. Джеки Глисон, Джонни, Том, Дик, все были. Вообще во Флориде живут замечательные люди. Готовы ради Церкви на все. Просто море пожертвований в пользу детского приюта Богоматери нашей. Много гольфа. Ты не поверишь, но в одном круге я промахнулся мимо лунки на три дюйма! Ей-богу, с места не сойти! Нет, это надо было показать по «ящику»: удар – и мячик остановился всего в каких-то поганых трех дюймах! Как-то было уже со мной такое, один раз в Шотландии, в Мюрфилде... Благословенные старые времена, чертовски далеко от южного Бостона. Ну, скажи, чего еще может хотеть человек, а, Кёртис? Радуйся жизни, наслаждайся, все вокруг давно превратились в мертвецов.

– А представляешь, какие радости могут ждать тебя в жизни вечной? Пение невидимого хора, шелест широких ангельских крыльев...

– Оставь эту теологию твоим монахиням! Дай отдохнуть. – И Хеффернан хохотнул характерным плотоядным смешком, заслышав который, можно было подумать, что он готов шляться по публичным домам всю субботнюю ночь напролет.

– Так тебе нужен отдых? Перерыв и еще десять миллионов баксов? – улыбнулся Локхарт и выпустил ровное колечко дыма. Сумма была велика, и ему страшно хотелось видеть реакцию Хеффернана.

– Десять миллионов баксов...

Смех тут же стих. Подобная сумма означала, что дело его ждет нешуточное, непростое даже для правой руки архиепископа кардинала Клэммера. Локхарту всегда было интересно, о чем думает этот человек, болтая о партиях в гольф с Джонни Миллером, ударах и лунках и плотоядно похохатывая при этом. Он никогда не казался собранным. Однако впечатление это могло быть ошибочным.

– Десять миллионов, – тихо и задумчиво повторил Хеффернан. Потом вытянул вперед руки, растопырил пальцы, пошевелил ими, медленно свел ладони вместе. – Думаешь, десяти миллионов достаточно, чтоб провернуть это дело?

– Ну, более или менее. Всегда могу раздобыть еще. Всегда найдется карман поглубже.

– К примеру, у Хью Дрискила?

Локхарт пожал плечами.

– Знаешь, Энди, ты вправе делать любые предположения. Но неужели тебе и впрямь так хочется знать? Неужели так уж хочется, а? Сомневаюсь.

– Как скажешь. Ты приносишь деньги, я отвечаю за то, чтоб они попали в нужные руки. – Хеффернан испустил вздох удовлетворения, а потом снова заулыбался, как и подобает жизнерадостному ирландцу. – Этот Клэммер меня просто убивает. Упрямец, чистоплюй...

– Американские кардиналы, они другие. Считают свои голоса чем-то священным. Думаю, сам он не захочет прикоснуться ни к единому баксу, будет делать вид, что понятия не имеет, как это все произошло. Взятки пугают его...

– Подарки, а не взятки! – Хеффернан скроил гримасу. – Слово, начинающееся на букву "В", никогда не слетит с наших уст. Десять миллионов. Итак, что же мы получим за эти деньги, ты и я? Иными словами, хорошо ли это для евреев?

– Железную поддержку американцев. Вспомни кардиналов, которых называл Каллистий, наших, так сказать, должников... Короче, Энди, суть дела такова. Мы должны назвать имя следующего Папы. Главное в нашей Церкви – преемственность. И мы должны это обеспечить. – На секунду показалось, он слышит голос сестры Валентины, ее рассказ о том, что ей удалось обнаружить нечто такое, что может сильно повлиять на выборы следующего Папы.

– И никаких колебаний в стройных рядах?

– А почему кто-то должен колебаться? Джеку семьдесят шесть. Долго он не протянет, и тогда... Ну, короче, к тому времени ты уже будешь носить красную кардинальскую шапку, а Церковь впервые за долгое время получит поистине великого Папу. Только тогда старая Церковь сможет достойно войти в двадцать первый век. И это единственно правильный для нее путь, потому как в противном случае ей просто не выжить. Начинается новая эра в истории человечества, Энди, и Церкви не пристало отставать. Как видишь, все очень просто.

– Послушать тебя, так все просто. А деньги... верняк?

– Я никогда не полагаюсь на случайности в таком вопросе.

– Что ж, за это не мешает и выпить. – Монсеньер Хеффернан потянулся к бутылке «Реми Мартина», что стояла на подносе рядом с двумя хрустальными бокалами. Наполнил их и протянул один бокал Локхарту. – За денежки, которые предстоит потратить.

Мужчины поднялись и выпили стоя, на фоне потрясающего вида на Манхэттен. Казалось, они стоят на рукотворной горе, на пике, которого достигли вместе. И он, Локхарт, был ведущим, а его верный и преданный монсеньер – ведомым.

– За доброго старину Джека, – тихо произнес Локхарт.

– За будущее, – эхом откликнулся монсеньер.

Хеффернан увидел его первым. Смачно причмокнул губами, поднял глаза и увидел старого священника. Неким непостижимым образом тому удалось бесшумно спуститься по лестнице и войти как раз в тот момент, когда мужчины любовались видом Манхэттена и произносили тосты. Монсеньер Хеффернан вопросительно склонил голову набок, широкое красное лицо расплылось в улыбке:

– Да, отец? Что могу для вас сделать?

Локхарт обернулся, увидел священника. И сразу узнал: тот самый конькобежец. Он тоже улыбнулся, вспомнив сцену на катке. А потом вдруг заметил, как поднялась рука в перчатке, и было в ней что-то...

Локхарт смотрел и чувствовал, как силы покидают его тело и на смену им приходит биологический, чисто животный и не контролируемый ужас. Он пытался сообразить, что происходит. В этом священнике все не так. Он явился вовсе не из коридоров власти, по которым привык расхаживать Кёртис Локхарт. В его руке был пистолет.

Пистолет издал странный приглушенный звук, как стрела, вонзившаяся в мокрую мишень.

Энди Хеффернана отшвырнуло назад, к огромному окну, секунду-другую его силуэт с нелепо растопыренными руками вырисовывался на фоне Манхэттена. Снова тот же звук, и загорелое лицо распалось, раздробилось и перестало быть лицом. Локхарт по-прежнему стоял на том же месте, не способный двигаться, бежать, звать на помощь, броситься, наконец, на этого странного священника, сделавшего так, что лицо человека, которого он знал столько лет, превратилось в месиво из крови и костей. По забрызганному кровью стеклу, от дыры размером с кулак, начала расползаться паутина трещин.

Локхарт смотрел на то, что осталось от его друга, смотрел на блестящий алый след, который он оставил на стекле. А потом, опираясь рукой о край стола, медленно, точно во сне, начал двигаться к тому месту, где лежало тело монсеньера Хеффернана. Действовал он неосознанно, каждое движение давалось с трудом. Все вокруг показалось каким-то далеким, затянутым дымкой тумана, точно он пытался заглянуть в конец длинного, убегающего вдаль туннеля.

Так же медленно священник развернулся и направил ствол на него.

– Такова Божья воля, – сказал он, и Локхарт пытался понять, расшифровать этот код. – Божья воля, – свистящим шепотом повторил старик священник.

Локхарт смотрел прямо в дуло пистолета, потом заглянул священнику в глаза, но, как ни странно, увидел почему-то маленькую девочку в смешном купальнике в оборочку. Она смеялась и танцевала под радугой сверкающих на солнце брызг, кружилась по мокрому недавно подстриженному газону, и обрезки травы прилипали к ее маленьким босым ступням.

И тут вдруг Локхарт услышал собственный голос и даже не сразу сообразил, что именно он говорит. Возможно, он звал эту маленькую девочку, называл по имени, пытался подбежать к ней, пока еще не слишком поздно, оказаться там, рядом с ней, на лужайке, в безопасности, в прошлом, обмануть неумолимый бег времени...

Священник ждал, и выражение лица у него было самое добродушное, точно он давал время Локхарту добраться до безопасного места...

А потом спустил курок.

Кёртис Локхарт ударился головой о стекло, в самом низу, в том месте, где начинался ковер. Он захлебывался собственной кровью. Изображение стало мутным, точно резко стемнело, и теперь он уже не мог толком разглядеть танцующую девочку. Вместо нее он теперь различал внизу смутные очертания собора Святого Патрика. Шпили тянулись к нему, точно указующие персты.

И вдруг рядом с лицом он увидел ногу в черной брючине. И почувствовал, как к затылку прижалось что-то твердое.

Кёртис Локхарт судорожно заморгал, пытаясь вернуть видение танцующей фигурки, но вместо этого в последнюю свою секунду увидел лишь собор Святого Патрика.

Часть первая

1
Дрискил

Помню этот день с такой ясностью.

Я был приглашен на ленч в клуб самим Дрю Саммерхейсом, этой седовласой, незыблемой и неизменной знаменитостью нашего уютного и замкнутого мирка под названием «Баскомб, Лафкин и Саммерхейс». Этот человек обладал самым ясным и восприимчивым умом, который я только знал, и наши с ним беседы за ленчем забавляли и просвещали. И еще в них всегда был смысл. В том году Саммерхейсу исполнялось восемьдесят два, он был ровесником века, но, несмотря на столь преклонный возраст, все еще продолжал появляться на Уолл-Стрит. Он был нашей живой легендой, другом и советчиком каждого президента, начиная с Франклина Рузвельта, закулисным героем Второй мировой войны, мастером шпионских дел и конфидентом пап. Он был близок с моим отцом, а потому я знал его всю свою сознательную жизнь.

Порой, еще до того, как я стал работать у него в фирме, до того, как стал полноправным партнером, мне говорили, будто бы он следит за моим ростом. Однажды, когда я собрался стать послушником иезуитского Ордена, он пришел ко мне с советом, и мне тогда не хватило ума проигнорировать его. Вопреки своей аскетически суровой внешности он был страстным футбольным болельщиком. И моим поклонником тоже. Это он посоветовал мне по окончании школы «Нотр-Дам» поиграть хотя бы несколько лет в профессиональный американский футбол. Иезуиты, говорил он, никуда не денутся, а мне предоставляется прекрасная возможность испытать себя на совершенно ином, новом уровне. Он надеялся, что со временем судьба может привести меня в нью-йоркский клуб «Джаэнтс». Думаю, это могло случиться. Но я был молод и все знал.

Учась в Нотр-Дам, я несколько лет пробыл игроком на линии схватки, вдоволь навалялся в грязи и умылся собственной кровью. Без устали, весь в царапинах и ссадинах, носился по полю, порой дивился своей ярости и неукротимому азарту. Двести пятьдесят фунтов увечий, втиснутых в тело весом в двести фунтов. Все это, конечно, гиперболы, присущие перу спортивного обозревателя, но именно так описывал меня Ред Смит. Короче, в те дни я был просто опасным человеком.

Теперь же я по-своему тихий и цивилизованный господин, и чисто психологически оставаться таким позволяет лишь хрупкая мембрана, отделяющая нас порой от торжества безумных поступков и зла. Цельное и относительно безвредное существо с точки зрения закона, семьи и традиции.

Саммерхейс так, кажется, и не понял той простой истины, что я утратил весь энтузиазм азартного игрока в футбол, что был присущ мне в юности. А отец всегда хотел, чтоб я стал священником. Саммерхейс считал отца более истовым католиком, чем, фигурально выражаясь, положено или возможно быть. Сам Саммерхейс был папистом с уклоном в реализм. Твой отец, говорил он мне, человек истинно верующий.

В конце концов я не стал ни профессиональным футболистом, ни иезуитом. То был последний раз, когда я пренебрег советом отца и, если не ошибаюсь, последний раз не прислушался к совету Дрю Саммерхейса. И заплатил за это пренебрежение весьма высокую цену. Образно говоря, Орден иезуитов был молотком, Церковь – наковальней, и я, нападающий с дурацкой ухмылкой, угодил как раз между ними. Бум, бум, бум.

Я не только не стал иезуитом, как хотел отец. Молодой отец Бен Дрискил, гигант и силач, описанный Хью, заигрывает с пожилыми дамами на благотворительных распродажах; играет в баскетбол с малолетними соседскими хулиганами и превращает их в алтарных служек; принимает последнее причастие у мистера Л ири и угощает его ароматным старым вином; распевает старинные рождественские гимны... нет, все это было не для меня. Нет, я сказал всему этому «прощай», сдал свои четки, повесил на крючок свой старый надежный хлыст для самобичевания, спрятал куда подальше власяницу, словом, до свидания!

Я не заходил в католическую церковь лет двадцать. Сделал лишь одно исключение для сестры Валентины, которая, фигурально выражаясь, подхватила выпавшее из моих рук знамя и стала монахиней Ордена. Сестра Вэл – одна из новомодных монахинь, о которых сейчас столько говорят. Она сражается с надвигающимся на нас адом, ее снимки появляются в «Тайм», «Ньюсуике» и «Пипл», к вящему отвращению старины Хью, который сам развязал всю эту вакханалию.

Мы с Вэл часто шутили на эту тему, уж слишком хорошо она знала мои взгляды. Она знала, что я вошел в Церковь и узрел там приспособления для поджаривания грешников. Знала, что я услышал шипение раскаленных сковородок. Знала, что я обжегся. Она понимала меня, я понимал ее. Знал, что характер у нее куда более решительный и твердый и что храбрости ей не занимать.

Единственное, о чем мне не нравилось говорить с Дрю Саммерхейсом, так это о футболе. Увы, но опасения мои оправдались, в тот день все его мысли занимал исключительно футбол. Что и понятно – самый сезон, конец октября, и стоило заговорить об одном из его клубов, и его уже было не остановить. На нем было длинное приталенное пальто с безупречно отглаженным бархатным воротником, жемчужно-серая фетровая шляпа, плотно свернутый зонт на длинной ручке постукивал по тротуару, и, едва завидев его, все встречные обитатели финансовых джунглей почтительно расступались. День на Манхэттене выдался сырой и ветреный, после чудесного солнечного утра небо затянули тяжелые темные облака, отдаленно напоминавшие отпечатки гигантских пальцев. На остров надвигалась зима, привкус ее уже чувствовался в воздухе. Мрачные серые тучи давили на Бруклин, точно пытаясь утопить его в Ист Ривер.

И вот мы уселись и принялись за еду, и Саммерхейс сухим и отчетливым голосом заговорил о давнишнем матче «Айова-сити» против «Ястребов», в котором принимал участие я. Тогда мне удалось раз семь отобрать у противников мяч, причем без всякой помощи со стороны наших, и сделать две голевые передачи, но, видимо, в голове старины Дрю все смешалось, и он перепутал эту игру с последним матчем «Айовы» против «Нотр-Дам». Помню, мне пришлось отбить два блока подряд, и когда я поднял голову, то увидел, что мяч улетает совсем не в ту сторону. Мы вели с преимуществом в шесть очков, времени до конца было всего ничего. Желающих принять этот мяч скопилась целая толпа. И тогда я, весь облепленный грязью, бешено рванулся вперед и успел перехватить пас. Впрочем, любой, занимавший мою позицию, мог сделать то же самое. Но этим человеком оказался я. Нос у меня был сломан, над одним глазом – рассечение, и его все время заливало кровью. Но мне повезло, я все-таки поймал чертов мяч. Этот перехват стал своего рода легендой «Нотр-Дам», о нем вспоминали до конца сезона. А Дрю Саммерхейс был одним из немногих, кто помнил его до сих пор и хотел выслушать всю эту скучную историю снова.

И пока он, фигурально выражаясь, занимался воспоминаниями о громе, грянувшем с небес сто лет назад, я вспомнил, как и что чувствовал тогда, во время этой свалки. И вдруг сообразил: лишь тогда я по-настоящему понял игру. Я видел все сразу и со всей отчетливостью, точно на застывшем полотне картины. Вот защитник над поднятыми задами и шлемами линейных игроков так и стреляет глазами по сторонам, вот раздаются раскаты его грубого хриплого голоса. Черт, я не только слышал, я словно видел этот его голос! Я видел, как напряглись спины бегущих впереди игроков, я мог бы составить карту этих беспорядочно передвигающихся по полю молекул, я видел словно зависшего в прыжке принимающего. Я понял, о чем думают игроки передней линии противника, казалось, я знал, что творится сейчас в голове защитника, слышал, о чем он думает, знал, как будет дальше развиваться игра, как буду реагировать я сам...

И с того дня, когда я вдруг по-настоящему понял эту кровавую игру, каждый следующий матч представал передо мной точно в замедленной съемке. Я вник в самую суть того, что происходит на поле, лишь это позволило мне стать классным игроком. Мою фотографию опубликовал журнал «Лук» как кандидата в сборную Америки, и я даже удостоился чести пожать руку самому Бобу Хоупу во время выступления по телевидению. Футбол.

Говорят, что, играя в футбол, ты много чего узнаешь о жизни. Что ж, может, так оно и есть. Ты узнаешь, что такое боль, что такое озверевший ублюдок, который прет прямо на тебя, и один его взгляд уже действует на психику. В спортивной раздевалке ты узнаешь чисто футбольный грубый юмор. Узнаешь, что девушки, которым назначил свидание, могут и не прийти, если твоя команда проиграла этот долбаный матч. Ты узнаешь, что, раз ты футболист, это еще не означает, что ты можешь красоваться в шоу Боба Хоупа рядом с шикарными блондинками с большими титьками. Что ж, если это называется жизнью, тогда, да, действительно, футбол может кое-чему научить тебя.

Повторяю, я по-настоящему и со всей ясностью увидел и понял, что такое футбол, лишь во время той летней свалки. А вот Дрю Саммерхейс понимал футбол совсем иначе. И мне было недоступно это понимание. Еще Саммерхейс понимал Церковь.

* * *

Я наблюдал за тем, как он закончил нарезать палтус по-дуврски точными хирургическими движениями, а потом принялся за еду. Эту рыбу он ел без всякого гарнира – ни салата, ни овощей, ни хлеба, ни масла. Один стакан воды «Эвиан». Ни кофе, ни десерта. Этот человек собирался жить вечно, а мне больше всего на свете хотелось узнать от него имя великого мастера, который стирал ему рубашки. В жизни не видел, чтоб были так отстираны, отглажены и накрахмалены. Нигде ни складочки, ни морщинки, ни пятнышка, не рубашка, а просто поле свежевыпавшего снега. Подбирая хлебной корочкой остатки соуса с тарелки, я чувствовал себя в сравнении с ним грубым крестьянином. Лицо его не выражало ровным счетом ничего, разве что безграничное терпение, с которым он наблюдал за моим аппетитом. Он настоятельно рекомендовал мне портвейн «Флэдгейт», и официант поспешил в винный погреб выполнять заказ. Саммерхейс извлек из кармана жилета золотые часы с крышкой, посмотрел, который час, и решил перейти к сути и цели нашего свидания, не имевших никакого отношения ни к Нотр-Дам, ни к футбольному полю.

– Кёртис Локхарт приезжает сегодня, Бен. Ты вроде бы с ним хорошо знаком?

– Встречался несколько раз. Ну, уже когда взрослым. А так он часто бывал у нас, когда мы с Вэл были еще детьми.

– Можно сказать и так. Я бы описал его как протеже твоего отца. Был почти членом семьи. Так бы я сказал на твоем месте.

Он провел костяшками пальцев по верхней губе, потом слегка поморщился при мысли о том, что мне, возможно, известно об отношениях сестры с Локхартом. Что бы там между ними ни было, чего бы там ни вытворяли эти современные монахини, не моего ума это дело.

– Он, разумеется, зайдет повидаться со мной, – продолжил Саммерхейс. – И с твоим отцом тоже... Спасибо, Симонс. Именно этим я хотел угостить мистера Дрискила.

Симонс поставил бутылку на стол, оставив мне привилегию откупорить ее самостоятельно. Я поболтал напитком в бокале, потом пригубил. Да, следовало признать, портвейн был хорош. Вновь появился Симонс, на сей раз с сигарой «Давидофф» и специальными щипчиками. И тут я понял, что вся эта прелюдия с матчем «Айовы» ничто в сравнении с тем, что последует дальше.

– И, – тихо добавил Саммерхейс, – мне бы хотелось, чтобы ты уделил ему немного времени. Это затрагивает интересы фирмы... – Кажется, тут он пожал плечами, но движение было столь мимолетным, почти незаметным.

– Какие именно интересы, Дрю?

Я нутром чуял, снова начинаются какие-то игры. Меня втягивают в нечто пока непонятное. Этому Дрю палец в рот не клади, вмиг всю руку отхватит.

– Хочу, чтоб ты понял меня правильно, – ответил он. – Сейчас речь у нас идет о Церкви. Но, видишь ли, Бен, Церковь – это бизнес. А бизнес – он и есть бизнес.

– Не уверен, что правильно понял вас, Дрю. Вы говорите, бизнес это бизнес?