Текст книги "Парабола моей жизни"

Автор книги: Титта Руффо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Глава 22. ОСТАНОВКА В МИЛАНЕ

Сто тысяч лир по русскому чеку. Подарки из Петербурга. Эстетические развлечения. Болезнь Бенедетты. Выступаю в Милане с Карелли и Карузо. Смерть Бенедетты и ее последствия. Мое безутешное горе. Жуткие галлюцинации и полезная встряска. Благодетельная роль Эдоардо Сондзоньо. Новая жизнь.

Брат и сестры ждали меня уже в Милане. Они приехали туда из Пизы. Нечего говорить о том, как они радовались нашей встрече. Взволнованные, мы вспоминали то одно, то другое, и больше всего – нашу дорогую маму. Я сказал своим, что из Петербурга должны прибыть два ящика с подарками, полученными мною, когда я уезжал оттуда. На следующий день я отправился в банк, чтобы получить деньги – сто тысяч лир – по русскому чеку. Директор банка захотел лично со мной познакомиться и посоветовал мне превратить эту сумму в процентные бумаги, которые обеспечат мне недурной доход. Но я в данный момент пожелал получить всю сумму банковыми билетами, и кассир выдал мне сто купюр по тысяче лир, не без того, чтобы предупредить меня об опасности иметь при себе такую сумму. Из предосторожности я заложил объемистый пакет себе на грудь под рубашку. Выйдя из банка, я остановил такси, взволнованным голосом указал адрес моего дома и, подъехав к воротам, поспешно сунул шоферу десять лир вместо полагавшихся четырех, сказав ему, чтобы он выпил за мое здоровье. Таксист – у него был нос пьяницы на манер Ферравиллы в роли синьора Текопиа,– сорвав с головы шляпу, воскликнул: «Черт возьми, если бы все оказались такими, как вы, было бы меньше нищеты!» Мы жили на верхнем этаже, и лифта не было. Я взбежал наверх одним духом и остановился на площадке, чтобы отдышаться. Тут же я вытащил из-под рубашки спрятанный на груди драгоценнейший пакет и позвонил в колокольчик. За дверью происходила невероятная суматоха, потому что – как я и предупреждал – из Петербурга прибыли и были уже открыты ящики с подарками. В гостиной на мебели, на рояле, на стульях, на полу, словом – везде, была настоящая выставка футлярчиков. Надо всем красовались серебряные венки из лавровых и дубовых листьев, доказательства моих триумфов. Брат и сестры были потрясены. Едва я вошел, они бросились мне на шею и чуть не задушили поцелуями. А Нелла, самая из них чувствительная, рыдала навзрыд. Чтобы дополнить эту сцену семейной радости иллюзией, что дух нашей дорогой мамы, витая над детьми, видит все это, я велел закрыть окна гостиной, достал из кармана пакет банкнот и высоко подбросил его. Банковые билеты разлетелись во все стороны, попадали на разложенные драгоценные предметы, рассыпались по полу. Все это было так удивительно, что казалось нереальным, казалось сказкой тысячи и одной ночи. Не стоит говорить о том, что от всего этого изобилия, плодов моей трудной, хотя и успешной работы, в доме ничего не осталось, и еще заслуживает упоминания то, что этот эпизод оказался для меня таким необыкновенно волнующим. Конечно, я впоследствии зарабатывал суммы значительно большие, чем привезенная мною тогда из России, но ни одна не принесла мне более острого, более захватывающего удовлетворения.

Жилище мое продолжало украшаться произведениями искусства: кое-какими картинами определенной художественной ценности, небольшими изделиями из бронзы. Я начал любить живопись. Посещал Галерею Бреры, сокровищницу стольких шедевров. Не пренебрегал и выставкой современного искусства. Но меня всегда в большей степени привлекала живопись прошедших веков, особенно эпохи Возрождения и в частности флорентийская. Наслаждался я, кроме того, старыми церквами Милана. Возвращался несколько раз в собор, вспоминая черные дни моего ученичества. Теперь я всматривался во все с другой точки зрения. Находил необыкновенную гармонию в роскошном лесу из камня, и не столько снаружи, где все эти шпили казались мне нагромождением, сколько внутри. Снова увлекся чтением. В то время попала мне в руки биография Леонардо да Винчи. Естественно, мне захотелось увидеть прославленную Тайную вечерю и, ах!—как болезненно отозвался во мне вид этого великого произведения искусства, почти разрушенного временем. Я останавливался иногда, рассматривая более внимательно, чем делал это раньше, памятник гениальному Леонардо на площади перед Ла Скала, и он со своей густой, волнистой бородой и длинными волосами казался мне каким-то божеством. Но, увы! – жизнь проведенная мной в моей новой квартире, была для меня неожиданно омрачена.

Здоровье Бенедетты все ухудшалось, и я был этим чрезвычайно озабочен. Я поспешил заехать за ней и увез ее в Венецию, где мы провели несколько дней. Она, собственно, родилась в Венеции, но была ребенком увезена оттуда. Ее отец был вынужден бежать из-за своих политических убеждений. В глубокой тайне, ночью, он с женой и крошкой-дочерью отплыл из родного города на небольшом паруснике и нашел убежище в Андалузии, где семья прожила многие годы. И, может быть, поэтому во внешности Бенедетты так удивительно сочетались красота венецианки с таинственным волшебством очарования андалузских женщин. В дни нашего кратковременного пребывания в Венеции мы вместе осмотрели достопримечательности волшебного города. Однажды она захотела повидать своих родственников. Я ждал ее на площади св. Марка, в кафе Флориана. Она вернулась часа через два такая бледная и обессиленная, какой я ее еще никогда не видел. И тогда, да, только тогда, чувствуя себя почти умирающей, она призналась мне, что уже давно больна неизлечимой болезнью. В это время последние лучи солнца золотили купола св. Марка. Бедняжка как-то растерянно остановила свой взор на них и вдруг с непередаваемой тоской воскликнула: «Как не хочется умирать такой молодой!» (ей едва исполнилось тридцать шесть). При этих ее словах я почувствовал, что сам умираю. Но я превозмог свое горе; старался подбодрить ее; умолял не падать духом; уверял, что она видит все трагичнее, чем это есть на самом деле. Глядя на меня с беспредельной печалью, она дала мне понять, что жить ей осталось недолго, что она в последний раз видит небо своей дорогой Венеции. Я должен быть мужественным, говорила она, должен внять голосу рассудка и примириться с неизбежным. Я отвез ее в Милан, чтобы подвергнуть медицинскому обследованию, и там я узнал ужасающую истину. Хирургическое вмешательство было необходимо. Но в данный момент она была не в силах перенести операцию и захотела отложить ее на будущее время.

В самом начале осени я снова принялся за работу. Приглашенный импресарио Вальтером Мокки в театр Лирико в Милане, я выступил там опять в опере «Заза» Леонкавалло, вызвавшей величайший восторг два года тому назад. Партнершей моей была, как и тогда, Эмма Карелли, самая знаменитая Заза своего времени, и тенор Пьеро Скиавацци. Опера прошла в этом составе четырнадцать раз при переполненном театре.

Однажды вечером ко мне в уборную входит Мокки и с ним управляющий императорским театром в Вене. Он предлагает мне одно выступление в Вене в опере «Риголетто» вместе с Энрико Карузо и просит моего импресарио отпустить меня на четыре дня. Мокки на это согласился. В Вене все ждали с волнением начала репетиций, чтобы услышать двух итальянских артистов, выступающих совместно в опере Верди. Перспектива выступать вместе с моим великим коллегой, с которым мне довелось разделить в Париже успех «Федоры», вызвала во мне самый горячий энтузиазм. Это венское представление получилось настоящим и подлинно грандиозным праздником искусства. Спектакль закончился огромной овацией. Но едва только она отзвучала, как я в ту же ночь выехал в Милан, где меня ждали для участия в дальнейших представлениях «Заза». Карло Дормевилль настаивал, чтобы я заключил договор с оперным театром в Буэнос-Айресе, где мне предлагали гонорар семь тысяч в месяц. Хотя сумма эта и могла показаться по тем временам довольно порядочной, так как тогда не практиковалась оплачивать дороже даже очень известных баритонов, я все же счел это предложение неприемлемым. Я ответил Дормевиллю, что теперь я проложил себе дорогу в Россию, где я получаю гораздо больше, и потому прошу его забыть мое имя для театров Южной Америки, когда дело пойдет о таких условиях, какие он сейчас предложил мне. И в зимнем сезоне 1906/07 года я снова поехал в Россию и пел в Петербурге, в театре Аквариум.

Вернувшись в Милан весной, я провел несколько «едель в страшной тревоге. Бенедетта с каждым днем угасала. Хирургическое вмешательство стало срочно необходимо. Я отвез ее в клинику с каким-то тяжелым предчувствием. И не напрасно: через пять дней лучезарная путеводная звезда моей жизни угасла. Я провел месяцы в таком горе, названия которому нет.

Состояние мое граничило с безумием. В моем неописуемом несчастье я не находил утешения в вере, служившей прибежищем ей. Единственное, что играло для меня роль утешения, был алкоголь и главным образом абсент. И я, почти трезвенник, отравлял себя проклятым напитком только потому, что он оглушал меня и давал искусственное забвение.

Целые часы я проводил на ее могиле, предаваясь безысходному горю. И так – непреодолимая печаль в сочетании с безудержным поглощением алкоголя с каждым днем сокрушали меня все больше и больше.

После постигшего меня несчастья я на много месяцев забросил театр. Шатался без цели по Италии, без цели и без поддержки. Здоровье мое становилось все хуже и хуже, и мне стало совершенно чуждо все, что являлось мечтой моей жизни. Куда девалось мое прежнее горячее стремление к искусству? Огонь во мне погас. И хотя я и вернулся, наконец, в Милан, я не захотел жить с сестрами, чтобы не огорчать их своей печалью, и ограничивался тем, что время от времени навещал их. В те дни я постоянно заходил в бар поблизости от той гостиницы, где я снял комнату. Садился в угол, заказывал ликеры, пять или шесть сортов сразу, и преимущественно абсент. Обслуживавший меня официант, великолепно знавший, кто я, так как он не раз аплодировал мне и в Ла Скала и в Лирико, смотрел на меня с чувством сострадания и однажды дошел до того, что посоветовал мне не злоупотреблять абсентом, так как этот напиток разрушит мое здоровье и губителен для голоса. Кое-кто из завсегдатаев бара, бывших в курсе того, что произошло со мной, иной раз подсаживались ко мне и в самой вежливой форме уговаривали меня перестать так жестоко отравлять себя. Я отвечал, что абсент – единственное лекарство, способное подбодрить меня и дать забвение. Иной раз я доходил до того, что выпивал рюмок десять абсента подряд. Я чувствовал тогда, как меня заливает легкой испариной и очаровательная прохлада пробегает по всему моему телу, доставляя неизъяснимое наслаждение. Я поднимался к себе в комнату, бросался на кровать и засыпал в слезах с образом любимой перед глазами.

Однажды ночью, когда мне никак не удавалось заснуть, я подошел к окну своей комнаты, выходившей на Корсо. Было поздно. Я стал наблюдать за редкими прохожими, и самые странные картины начали возникать в моем затуманенном сознании. Я следил глазами за немногими ночными гуляками, и они казались мне мертвецами. Галлюцинируя, я снимал с них не только одежду, но и всю телесную оболочку так, что я видел прогуливающихся скелетов и до меня доносилось даже лязганье их костей. Когда рассеялось это жуткое наваждение, болезненный бред, вызванный ядом, поглощенным мной за эти месяцы непрерывного опьянения, я вышел из гостиницы и направился к соборной площади.

В Галерее собралась целая группа артистов из тех, что живут ночной жизнью. Увидев меня, они громким голосом стали привлекать ко мне всеобщее внимание и не менее громко, может быть, специально для того, чтобы я это услышал, стали выражать сожаление по поводу постигшего меня несчастья и расстроенного здоровья, а также не преминули вывести заключение, что я – артист конченный и что я был обязан своим быстрым продвижением только влиянию и помощи «темноволосой синьоры». Я вернулся обратно, остановился перед группой этих посредственных певцов и с полной достоинства холодностью опроверг их злобные инсинуации и глупые выдумки. Я заявил, что вовсе не являюсь артистом конченным, а только артистом, в данный момент подавленным горем, и что будущее для меня вовсе не закрыто. Они были явно сконфужены.

И тут в сознании моем наступила здоровая реакция. Действительность, реальная жизнь стала для меня проясняться. Я задумался над тем, что все мы рождаемся для того, чтобы умереть после кратковременного появления в этом мире, задумался над тем, что жизнь – борьба и что прежде чем умереть, каждый должен бороться, проявляя силу и мужество и. не поддаваясь, как трус, ударам судьбы. Я стал восстанавливать в памяти все то, что я отдавал широким массам слушателей, и то, что эти массы возвращали мне в виде радости и восхищения. И тогда волшебная сирена искусства, смилостивившаяся и ласковая, снова появилась на моем пути как залог новых побед. В этот момент я принял твердое решение расстаться с алкоголем. Вернувшись в гостиницу, я потушил лампы, стал на колени и душой, мысленно взывая к ее душе, умолял, чтобы она явилась мне в любой форме и не оставляла своими советами, и простила меня за то, что я так удалился от ее мудрых наставлений, и обещал ей, что снова пойду по тому пути, который был так просветленно указан ею. Мне было трудно порвать сразу с укоренившейся привычкой, но постепенно, уменьшая дозу, мне удалось наконец распрощаться с вредоносным напитком.

Однажды я получил письмо, собственноручно написанное самим Эдоардо Сондзоньо. Он вызвал меня немедленно к себе в служебный кабинет. Я не заставил его ждать. Он принял меня по своему обыкновению холодно. Подал мне руку и предложил сесть. Затем он стал строго выговаривать мне за то, что я отошел от театра, и главным образом за то, что я стал пить. Потом он принялся ласково усовещевать меня, уговаривал вернуться на правильный путь, хотя бы из уважения к искусству, которому я принадлежу, и в исполнение священного долга благодарности по отношению к той, которая помогла мне двигаться с такой славой по этому пути. Я высказал Сондзоньо свою признательность за его дружественную заинтересованность и дал ему слово начать жить по-другому. Кроме того, я попросил его, поскольку «темноволосая синьора» была светом, вдохновлявшим меня в этой роли, помочь мне – а это было в его возможностях – поставив «Гамлета» в театре Лирико.

Сондзоньо, славный человек, встал, пожал мне руку и, хотя он мало верил в успех «Гамлета», обещал выполнить мою просьбу. Отпуская меня, он напоследок сказал: «Делаю это для вас, для вашего блага, для блага нашего оперного театра». С этого дня я не взял в рот ни единой капли ни абсента, ни какого бы то ни было другого, ему подобного напитка.

Внезапно воскресшая воля и стремление опять возвратиться на путь искусства, чтобы после стольких месяцев болезненного отклонения снова почувствовать общение с широкими массами, обусловили новую направленность моего существования. Я почувствовал настоятельную необходимость в точке опоры, чтобы поставить на якорь свою мятущуюся жизнь, почувствовал необходимость душевного равновесия, которое поможет мне двигаться, непрерывно совершенствуясь, по вновь обретенному пути, одним словом, почувствовал необходимость в собственной семье. И я женился. Избранная девушка обладала всеми добродетелями и качествами, необходимыми, чтобы сопровождать меня и действенно помогать на всех последующих этапах моего трудного пути. Непосвященным не известно, из какого сурового ограничения, из какого великодушного самопожертвования, из какого скрытого героизма соткано существование подруги человека, всецело посвятившего себя искусству. Жена соответствовала моей мечте и реальным запросам, и я никогда не перестану благословлять судьбу, наградившую меня подругой, никак не принадлежащей к числу заурядных женщин. От нашего брака родилось двое детей, Велия и Руффо, которые явились и являются для меня источником самой подлинной радости, жизнью и светом нашего дома.

Глава 23. ИЗ МИЛАНА В МОНТЕ-КАРЛО ЧЕРЕЗ МАДРИД

«Гамлет» в театре Лирико. В Мадриде. Инцидент между мной и импресарио, между мной и «божественным» Ансельми. Художник Соролла. Снова в Монте-Карло. Миланский безумец оказался мудрецом. Открытие театра Колон. Мой дебют в роли Гамлета. Снова пою в театре Колон в 1915 г. вместе с Карузо. «Гамлет» в Париже

А теперь поговорим о «Гамлете», которого Сондзоньо по моей просьбе согласился поставить в театре Лирико в Милане. Последним исполнителем роли Гамлета, вызвавшим восхищение и аплодисменты миланской публики, был Виктор Морель, выступивший много лет назад в театре Даль Верме. Но, несмотря на великолепное искусство французского баритона, опера не произвела тогда большого впечатления, и теперь Милан с живейшим интересом ждал моего выступления и моей трактовки образа датского принца. Что касается партии Офелии, то я просил Сондзоньо только об одном: найти артистку, прекрасную по внешности. И он всецело пошел мне навстречу. На первой же репетиции под рояль он представил мне девушку необыкновенно обаятельную. Это была Лилиана Гран-виль. Сам Шекспир не мог бы пожелать более чарующей, более нежной Офелии. Уроженка Америки, она училась в Париже. У нее было красивое сопрано с несколько несовершенными верхами, но она разучила свою партию очень тонко и с большой любовью. Тщательность и взволнованность исполнения в связи с необыкновенным обаянием ее внешнего образа помогли ей завоевать восхищение миланцев. Репетиций на сцене было очень много, и здесь с поистине братским усердием мне помогал Руджиеро Леонкавалло. Он показал себя неутомимым режиссером-постановщиком – сам разработал и разучил расположение хоровых масс в сцене коронации, в сцене с комедиантами и в сцене безумия Гамлета.

На генеральную репетицию Сондзоньо хотел пригласить всю прессу. Я отсоветовал ему делать это, ибо считал нецелесообразным показывать критике те неизбежные недостатки и недоработки, которые всегда всплывают на генеральной. Од-ному-единственному критику был разрешен вход в театр, а имено – Ромео Каругати из «Персеверанцы».* Хотя мы с ним были связаны узами многолетней дружбы, он не стеснялся очень строго критиковать меня, когда считал это необходимым.

* «Perseveranza» – газета, издававшаяся в Милане.

Он – я узнал это от моего секретаря – опасался, подобно тому как в свое время опасались Рикорди и Кампанини, когда я должен был выступить в роли Риголетто, что я недостаточно созрел для выступления в Милане в партии столь сложной, как Гамлет; и он собирался, в случае если заметит в моей трактовке какие-нибудь ошибки, помочь мне их исправить. И вот, когда кончилась репетиция, он пришел вместе с моим секретарем ко мне в уборную и, сильно взволнованный, сказал: «Браво, Титта Руффо! Можешь спокойно выступить перед публикой: твоя трактовка Гамлета покорит ее, я в этом уверен. Я не думал, что ты сможешь до такой степени перевоплотиться в сложный образ – камень преткновения не только самых больших баритонов, но и знаменитых актеров». На моем выступлении в театре были буквально все артисты, находившиеся тогда в Милане, и среди них многие баритоны: Рено, Саммарко, Джиральдони, Амато и многие, многие другие. Этот мой успех в роли Гамлета явился кульминационной точкой моей артистической параболы. На другой день на бирже оперного театра и певцов, поющих в басовом ключе, акции мои стояли выше всех других. Со ста они вскочили на тысячу, и самые значительные антрепренеры мира стремились меня заполучить.

После спектакля ко мне в уборную пришло много известных людей. Прежде всех приветствовал меня Эдоардо Сондзоньо, выразивший свое удовольствие по поводу моего успеха; я же, взволнованный, не находил слов, чтобы поблагодарить его за все, что он для меня сделал. Затем пришли Леонкавалло вместе с Колаутти, Масканьи, Джордано и другие представители театрального мира. Мой агент Конти сообщил мне, что импресарио нового театра Колон в Буэнос-Айресе ждут, когда выйдут от меня все гости, чтобы поговорить о делах. Эти импресарио были Чезаре Чиакки, Луиджи Дуччи и два аргентинца, которые впоследствии управляли театром Колон вместе с Вальтером Мокки и Фаустино Де Роза. Конти рекомендовал мне требовать большой гонорар и не подписывать контракта на условиях меньших, чем двадцать тысяч лир в месяц. Я, хотя и отлично сознавал, какое значение могут иметь для моей дальнейшей карьеры выступления в большом американском театре, все же решил не показывать чрезмерного энтузиазма и ответил, что собираюсь прежде всего закрепить свое положение в театрах России. Поэтому я смогу согласиться на двухмесячный контракт только в том случае, если импресарио театра Колон предложат мне гонорар в пятьдесят тысяч лир в месяц. Аргентинские дельцы сначала воззрились на Конти, как бы желая получить у него объяснение моим преувеличенным требованиям, а затем удалились, даже не начав переговоров. Конти, весьма огорченный, сказал, что успех «Гамлета», по-видимому, вскружил мне голову, и в течение многих недель я своего агента больше не видел. В общем получилось так, то в данный момент с надеждой на возобновление переговоров с антрепризой театра Колон надо было распроститься.

Тем временем в конце октября 1907 года, заключив договор импресарио Федером, я провел сезон в Бухаресте. Человек умный и опытный, Федер сумел преподнести меня публике соответствующей рекламой. Принимали меня в столице Ру-ынии необыкновенно торжественно. Я пел во многих операх, главным образом в вердиевском репертуаре. Успех мой достиг десь исключительных размеров. После последнего спектакля, два выйдя из дверей, я увидел огромную толпу, меня ожидавшую. И прежде чем я успел опомниться, я был подхвачен и поднят кверху сильными руками с такой легкостью, точно я был детской погремушкой – а я, между прочим, совсем не был легкой штучкой – и тысячи людей начали кричать как сумасшедшие: «Ура! Ура! Да здравствует Титта Руффо!» И так, под несмолкаемые крики, среди фантасмагории пылающих факелов, до самой гостиницы несла и провожала меня восторженная, охваченная, энтузиазмом толпа, состоявшая главным образом из молодежи и студентов. Это происшествие, хотя и радостное, вызвало у меня, признаюсь, и некоторый страх.

Одним из приятнейших воспоминаний о моем пребывании в румынской столице осталась встреча с Эрмете Цаккони. Он на сцене театра драмы вызывал в то время безграничное восхищение публики своим несравненным актерским творчеством. Чтобы отпраздновать успех итальянского искусства – оперного и драматического – в нашу честь был организован официальный банкет, на котором присутствовало человек до двухсот. Незабываемый вечер! Я был горд тем, что мое имя восхваляется одновременно с именем знаменитого актера, к которому всегда питал чувство самого искреннего восхищения. Мы с ним жили в одной гостинице и, часто встречаясь, интересно беседовали. Я очень дорожил его дружбой.

Из Бухареста я поехал в Варшаву, где выступал в «Гамлете» и разных итальянских операх. Распрощался я с польской публикой в опере «Севильский цирюльник». Моя трактовка этой комедийной роли, до того далекой и резко отличавшейся от других моих ролей характера трагического, еще раз и по-новому подтвердила мою славу актера и певца. Из Варшавы я направился в Лиссабон, в тот же театр Сан-Карло, связанный для меня с такими волнующими воспоминаниями! Там у меня состоялось десять представлений, и я провел в столице Португалии целый месяц, всецело захваченный и опьяненный священным служением любимому искусству.

После Лиссабона я очутился в Мадриде. Туда я приехал в первый раз, и впервые голос мой должен был прозвучать на сцене знаменитого театра Реале, где подвизались самые прославленные в мире артисты и где было живо воспоминание о Патти, Мазини, Гайяре, Маркони, Мореле, Котоньи, Пандоль-фини, Менотти и им подобных чемпионов бельканто. Безгранично было любопытство, с которым ожидалось мое появление на этой знаменитой сцене. Договор со мной был заключен на месяц, и я должен был, так же как и в Лиссабоне, выступить десять раз. Между тем прошло уже десять дней со времени моего приезда, а администрация театра все еще никак не решалась объявить о моем дебюте. Тогда я счел необходимым сообщить дирекции, что не смогу, да и не желаю, спеть в те двадцать оставшихся дней все десять спектаклей, к которым меня обязывал контракт. Но в то же время я доводил до сведения дирекции, что уплатить мне обязаны за все десять спектаклей даже в том случае, если за недостатком времени не все они будут проведены.

Импресарио театра Реале был в то время полковник в отставке, у которого, на мой взгляд, не хватало ни ума, ни ловкости, чтобы достойно выполнять обязанности, связанные с занимаемой им должностью. Он попытался объяснить задержку моего дебюта следующим обстоятельством: Маттиа Баттистини, считавшийся в то время на сцене мадридского театра королем баритонов, только что закончил свои десять гастрольных представлений, как всегда, с огромным успехом, и импресарио считал разумной мерой предосторожности, во избежание опасного сравнения, сделать перерыв, прежде чем представить публике ожидаемого с величайшим любопытством артиста того же «ключа». Я напомнил ему, несколько иронически поблагодарив за похвальные намерения, что я был всего лишь артистом в начале своей карьеры и отнюдь не претендую на конкуренцию с кем бы то ни было. Что же касается его желания задержать меня на десять дней по истечении срока контракта, то я предупредил его, что уже имел разговор с юристом и потому советую ему не откладывать моего дебюта: в против-

ном случае это обойдется ему очень дорого. Видя мое твердое намерение не уступать и заставить самым точным образом придерживаться договора, импресарио изменил свою тактику. На другой же день я был приглашен на репетицию. Первое, что я увидел, войдя в театр, была афиша со следующим текстом: «„Риголетто" при участии знаменитого тенора Джузеппе Ансельми». Джузеппе Ансельми – был одним из любимчиков мадридской публики, и его имя было напечатано крупным шрифтом, тогда как имена всех других артистов – в том числе и мое – буквами мелкими. По-видимому, хотя я исполнял в опере роль главного действующего лица, центр внимания в спектакле был перенесен на Ансельми. Мне очень не понравилась эта некорректность по отношению ко мне, но я не высказал никакого недовольства и вошел в репетиционный зал, как всегда, невозмутимо спокойный. «Кумир» Ансельми еле поздоровался со мной коротким жестом руки, как с подчиненным. Я пел свою партию в четверть голоса, и импресарио то и дело переглядывался с Ансельми с видом явного недоверия ко мне. Когда кончилась репетиция, Ансельми с глупой важностью распрощался со всеми тем же коротким жестом руки. И когда импресарио подобострастно спросил его, в котором часу он желает назначить на завтра репетицию с оркестром, он ответил легким фальцетом: «В одиннадцать». И его желание было законом. Хотя мне уже с давних пор приходилось сталкиваться с мелочностью театральных интриг, однако на сей раз невозмутимость во мне все же сменилась отвращением. Но, доверяя мудрой дисциплине, которой была подчинена моя жизнь, а также богатству средств, столь щедро отпущенных мне природой и приумноженных работой над собой, я терпеливо ждал своего часа, чтобы защищаться достойным образом и после одержанной победы заставить себя уважать.

На другой день ровно в одиннадцать я был на сцене театра Реале, нетерпеливый, непризнанный и явно игнорируемый. Ансельми же сильно опоздал и появился на сцене как некое божество, окруженное всеобщим поклонением.

Спектакль состоялся на следующий день. Только кто-нибудь из тех, кто присутствовали на моем дебюте, могли бы описать всю грандиозность успеха, завоеванного мной в тот вечер. Если бы я сам стал описывать все, как это было на самом деле, злопыхатели назвали бы меня хвастуном или, как это говорится на театральном жаргоне, «саморекламистом». Нет, я отнюдь не саморекламист, но если сама природа так щедро наградила меня, что я благодаря исключительному голосу смог стать кем-то значительным в мире искусства, почему мне скрывать это? Мне кажется, что это было бы неблагодарностью по отношению к дару великой Матери и непростительной уступкой людскому злорадству. Могу с уверенностью сказать, что мадридская публика самым бурным и непередаваемо восторженным образом выразила мне свое восхищение. На моем дебюте присутствовали король Альфонс XIII и королева Евгения-Виктория, которые после третьего действия громко аплодировали мне, стоя в своей ложе. Когда я остался, наконец, один в своей уборной и собирался освободиться от горба, пришел импресарио и, взволнованный, обнял меня. Он никак не мог простить себе, что, послушавшись советов людей злонамеренных, не представил меня публике уже две недели тому назад и, очень довольный, поспешил сообщить мне, что на спектакли с моим участием все билеты уже раскуплены.

Я подписывал контракты с театром Реале много лет подряд и выступал там в пятнадцати операх. Чтобы дать приблизительное понятие о том, как кипуча была моя деятельность, назову оперы, в которых я участвовал: «Трубадур», «Линда ди Шамони», «Дон Карлос», «Африканка», «Тристан и Изольда», «Аида», «Севильский цирюльник», «Фальстаф», «Богема», «Джиоконда», «Тоска», «Андре Шенье», «Паяцы», «Гамлет» и «Риголетто». Я с каждым годом приобретал все больший авторитет, и имя мое делалось все более и более популярным. Несколько раз имел честь быть приглашенным ко двору, и однажды, когда я был приглашен на концерт в королевских апартаментах, где присутствовали только августейшие особы, инфанта Изабелла попросила меня изобразить, как я уже делал это однажды на приеме у нее, некоторых актеров итальянского театра. Я исполнил ее просьбу и тут же, импровизируя сцены и всецело перевоплощаясь, изобразил на этот раз актеров Новелли, Цаккони и, наконец, Анджело Муско, чем доставил величайшее удовольствие моим слушателям.

Из Мадрида я часто выезжал на несколько спектаклей в Валенсию, сияющий средиземноморский город. Познакомился я там с одним из величайших художников современности, с Соролла. Я заходил к нему в мастерскую и любовался его полотнами, так сильно насыщенными солнцем и светом, как ни у кого из известных мне мастеров кисти. В течение нескольких сезонов я выступал также в театре Личео в Барселоне, с успехом и славой появляясь в «Риголетто», «Гамлете», «Цирюльнике» и «Паяцах».

Бесчисленны были артистические радости и глубокое моральное удовлетворение, пережитые мной в Испании. Бесчисленны были анекдоты и случаи, со мной происходившие. Страна песен, танцев и тореро сделалась как бы моей второй родиной – так меня там любили, чудесно принимали и так мне там нравилось.