Текст книги "Парабола моей жизни"

Автор книги: Титта Руффо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Хозяин гостиницы, казалось, обезумел от радости. Он танцевал в салоне, восклицая на своем энергичном пьемонтском наречии: «Боже великий, какой невероятный успех!» Я же не мог дождаться минуты, когда мне удастся рассказать Бенедетте о своей победе и отомстить за нее. Бегом поднявшись в свою комнату, я вынул из чемоданчика заработанную тысячу пятьсот лир в чилийских деньгах и, вернувшись в салон, переполненный артистами и гостями, попросил хозяина, в случае, если синьора еще не легла, пригласить ее сделать нам величайшее одолжение и спуститься на один момент, так как мне настоятельно необходимо сказать ей ^ несколько слов. В это время вошел державшийся весьма чопорно дон Джоан вместе со своей Миртеей. Вскоре спустилась и Бенедетта. В салоне было в эту минуту много артистов и решительно все – открыто или за глаза – обвиняли меня в вымогательстве. Я вытащил тогда из кармана чилийские деньги и заявил дону Джоану, что передаю эту сумму синьоре и что я совсем не собирался шантажировать антрепризу, а только совершить то, что требовалось справедливостью и чувством товарищества. Синьора ни за что не хотела принять деньги, давая мне понять, что этот мой поступок, столь невинно великодушный, может быть истолкован самым двусмысленным образом. Тогда я передал всю сумму хозяину • гостиницы и попросил его принять эти деньги на хранение, как принадлежащие синьоре. Присутствовавшие при этом артисты, только что меня осуждавшие, выражали мне теперь свое восхищение. Дон Джоан, весьма смущенный, удалился вместе со своей Миртеей. Синьора по-прежнему энергично настаивала на своем отказе. Тогда я сказал при всех, прямо и откровенно, без каких бы то ни было недомолвок, что совершенный мной поступок был продиктован только глубоким чувством солидарности и почтения, и что я не могу и не хочу поступать иначе, ибо это осмысливает и расширяет мое жизнеощущение.

После этих происшествий жизнь моя в Сантьяго потекла, как и повсюду, весьма однообразно развертываясь между номером в гостинице и театральной уборной, между репетициями, занятиями и всяческими упражнениями, конечной целью которых было заслужить расположение публики. И только иногда в виде отдыха от напряженного труда я выходил на прогулки, осматривал окрестности и местные достопримечательности, а также, в случае если они где-нибудь находились, то и произведения искусства.

Глава 14. СНОВА ГАСТРОЛИ НА РОДИНЕ

В обществе Бенедетты. Бенедетта разумно удерживает меня от необдуманного шага. Договор с театром в Пизе. Триумфальный дебют. Великодушие Джиральдони. В театре Массимо и в доме у импресарио – мецената Флорио. Подарок донны Франки. В театре Ла Фениче в Венеции. Совершенное исполнение

Когда пришли к концу мои договорные обязательства с Чили, где чередовавшиеся между Сантьяго и Вальпараисо последние спектакли проходили для меня с успехом и где меня поддерживало превосходное здоровье и страстное желание совершенствоваться, мы всей труппой отплыли в Европу. В проливе Магеллана море было по обыкновению очень бурным, и мы сильно страдали. Но вблизи Буэнос-Айреса волнение внезапно утихло. Я тотчас же разыскал Бенедетту и с величайшей радостью проводил время в ее обществе. Она принимала мое чувство почтительного обожания с величайшей добротой и мягкостью, а я был счастлив тем, что завоевал уважение той, о которой еще недавно мечтал как об идеальной подруге. Она была тем ангелом, который охранял меня в самые трудные годы моей артистической деятельности и уверенной рукой направляла мои шаги к высокой цели. В Монтевидео на палубу поднялся импресарио, предложивший мне выступить во второстепенном театре Буэнос-Айреса. Весьма возможно, что я по неопытности и согласился бы на его предложение. Но Бенедетта очень разумно удержала меня от необдуманного шага. Дело в том, что в Аргентине имелся правительственный оперный театр, и для меня было лучше дождаться приглашения оттуда.

Путешествие наше продолжалось по морю, гладкому как зеркало, и в конце октября мы прибыли в Геную. Денег, заработанных мною в американском сезоне, едва хватило на то, чтобы поддерживать мое существование, расплатиться с долгами, вызванными поездкой, и оказать помощь семье. Вернувшись в Милан, я почувствовал, что меня охватывает глубокая тоска. Я снова принялся за хождение взад и вперед по той же Галерее в ожидании выгодного контракта. Мне казалось, что я теперь имел полное право претендовать на него. Внешний вид мой очень изменился и, как мне кажется, к лучшему. Я расстался с прической в стиле «богемы» и с галстуком, завязанным бантом. К тому же я выглядел более серьезным и, может быть, более взрослым, как некто, начавший понимать, что путь в искусстве труден и эфемерна иллюзия мгновенных больших заработков. После многих дней хождения туда-сюда я подписал договор на исполнение партии Яго в опере «Отелло» в театре Верди в Пизе. Партия эта была уже мной разучена и великолепно подходила к типу моего голоса и к моему артистическому темпераменту.

Кое-кто сомневался в том, сумею ли я, такой молодой справиться со столь трудной партией. Но после первого представления даже самые строгие критики признали во мне не только певца с исключительным голосом, но и артиста, который наряду с природными данными обладает и качествами, приобретенными путем умелой работы. Действительно, прежде чем появиться перед публикой, я в течение целого месяца не занимался ничем, кроме «Отелло». Я достал стихотворный перевод трагедии, принадлежащий перу Джулио Каркано, и каждый день занимался своей партией с трагедией Шекспира в руках. И поскольку создание столь глубокого образа требует долгого времени, чтобы до конца прочувствовать и понять его, я был счастлив, что в моем распоряжении оказался месяц, позволивший мне освоить этот образ как можно лучше. Да, я имел большой успех и в театральном мире и в прессе. С тех пор я так и не прекращал заниматься изучением великого английского драматурга. Именно он был главным двигателем происходившей во мне эволюции. После представлений «Отелло» в Пизе я поехал в Сиенну в театр Лицца, где исполнял роль Карла V в опере Верди «Эрнани», а затем направился в Палермо. Я был вызван туда, чтобы заменить в театре Массимо двух знаменитых баритонов, которые должны были по контракту уехать в Буэнос-Айрес, а именно Марио Саммарко и Эудженио Джиральдони – одного в партии Риголетто, другого в партии Скарпии. Как Саммарко, так и Джиральдони показали себя по отношению ко мне в высшей степени внимательными: это были по-настоящему благородные люди и в искусстве и в жизни. Я должен был появиться на сцене впервые в новом месте в роли Риголетто, но это оказалось невозможным, по причинам, от меня не зависевшим. Таким образом, я был вынужден предстать на суд публики в роли Скарпии, роли тем более трудной и рискованной, что, во-первых, она была для меня совершенно новой, во-вторых – ее все время исполнял тот, кого на эту роль выбрал сам композитор и, в-третьих, мне предстояло выступить на сцене без оркестровой репетиции, удовольствовавшись одной единственной репетицией под рояль.

Вот при каких обстоятельствах мне удалось поближе познакомиться с Джиральдони. Я был ему представлен, и он принял меня весьма сердечно. Я попросил извинить меня за причиняемое беспокойство, но сказал, что считаю невозможным выступить перед публикой в театре Массимо после него, первого и лучшего исполнителя роли Скарпии, не получив от него помощи и умудренного опытом совета. Я позволяю себе затруднить его,– продолжал я,– в надежде, что он просветит меня и главным образом в том, что касается некоторых особенностей второго акта. Он отнесся к моей просьбе чрезвычайно внимательно и, хотя ему предстояло выступить в этот вечер в последний раз, он тотчас же отправился со мной в театр, позвал одного из пианистов-концертмейстеров, распорядился, чтобы рояль был выдвинут на сцену, и в течение почти целого часа хлопотал как режиссер-постановщик, открывая мне все особенности постановки второго акта во всех ее мельчайших подробностях с такой доброжелательной готовностью, которая могла сравниться только с присущей ему высокой художественной требовательностью. Этого было достаточно, чтобы внушить мне уверенность, необходимую для того, чтобы предстать на суд палермской публики. То, как проявил себя Джиральдони, глубоко запало мне в душу, и много лет спустя, в театре Колон в Буэнос-Айресе, я был счастлив, когда мне представилась возможность доказать ему свою благодарность не на словах, а на деле.

Палерно оказалось значительным шагом вперед на моем артистическом пути. Импресарио и меценатом театра Массимо был тогда Иньяцио Флорио, и я был приглашен в Палермо лично им телеграммой, в которой он, как это было принято, спрашивал меня о моих условиях. Я ответил тогда, что, кроме оплаты дорожных расходов и номера в гостинице, не претендую ни на что, считая более чем достаточным для себя вознаграждением удовольствие и честь петь у него в театре и познакомиться с _ самым любимым и уважаемым человеком во всей Сицилии. Я выступил в шести представлениях и после каждого из них меня ждал неизменный сюрприз: я получал из конторы Флорио конверт, в котором каждый раз находил тысячу лир. И это не все. Прежде чем я уехал из Палермо, в доме Флорио было устроено большое празднество, на котором присутствовала вся палермская аристократия; по этому случаю был приглашен и я, с тем, чтобы спеть несколько романсов. Когда окончился короткий концерт, секретарь Флорио вручил мне конверт, в который была вложена, как всегда, тысяча лир. Но я отказался от денег, говоря,– и так оно и было на самом деле,– что я полностью вознагражден тем, что имел честь участвовать в этом прекрасном празднестве. Однако этим дело не кончилось. В тот момент, когда я собрался уходить, я получил еще один, особенно приятный для меня сюрприз. Флорио был в тот вечер в сером фраке, и в пышном галстуке его красовалась булавка с великолепной, чрезвычайно ценной жемчужиной. Он подошел ко мне вместе со своей красавицей женой, донной Франкой, чтобы поблагодарить за удовольствие, которое я доставил ему, выступив у него в доме. Донна Франка присоединилась к мужу в выражении благодарности, и – по всей вероятности, она уже была в курсе моего отказа от тысячи лир,– вынув великолепную булавку из галстука Флорио, она приколола ее мне с просьбой принять этот подарок на память о моем успехе в Палермо. Вот как в то время принимали гостей в доме у Флорио!

После Палермо я отправился в театр Ла Фениче в Венецию, где выступил в «Трубадуре». Успех был огромный, и после «Трубадура» мне предложили партию Люцифера в опере «Святой» венецианского композитора Франческо Гина, являвшегося учеником Смарельи и одним из самых сильных музыкантов Венеции. Автором либретто был граф Сугана. Что касается исполнения музыки, то я прошел свою партию с Гином, и он остался мной чрезвычайно доволен. Утверждал даже, что никто другой не смог бы так выразительно воплотить музыкальный образ, как это сделал я. Что же касается воплощения актерского, то Сугана находил, что для Люцифера я слишком молод, слишком сухощав и недостаточно богат опытом. Кроме того, он подозревал – и высказал мне это совершенно откровенно,– что я недостаточно знаком с мифологией. Я ответил ему, что, по правде говоря, не могу особенно похвалиться своими знаниями в этой области, но в том, что касается Люцифера, я осведомлен достаточно и потому прошу его отнестись ко мне с полным доверием.

Я должен был появляться в первом действии в образе и костюме римского гладиатора, несомого на большом щите четырьмя центурионами, и партия моя начиналась вакхической песнью, очень эффектной по музыке и драматическому воздействию. И хотя Сугана подтверждал на репетициях, что голос мой как раз тот, о котором он мечтал для выражения дьявольской мощи своего героя, но внешний вид – и он настаивал на этом, вопреки восторгам Гина,– моя сухощавость – никак не соответствует задуманному им образу. Он был, конечно, прав, этот граф Сугана, но он не знал, что я заказал в Милане бутафорскую кольчугу, придававшую моей груди и всему туловищу могучие очертания классического гладиатора и подлинного властелина преисподней. На генеральную репетицию все явились в костюмах и гриме.

Я с нетерпением ждал четырех центурионов, чтобы сесть на щит, как вдруг, сопровождаемый маэстро Гином, передо мной вырос в высшей степени раздраженный граф Сугана. По своей близорукости он меня не узнал и, указывая на меня маэстро Гину: «Вот,– закричал он,– каким должен был быть Титта Руффо!». Но Гин, успевший узнать меня и пришедший в необыкновенное возбуждение, в свою очередь набросился на графа: «Неужели вы не видите? Да это же он и есть собственной персоной!» Сугана буквально остолбенел. Ему казалось невозможным, чтобы моя мальчишеская фигура могла мгновенно принять размеры фигуры атлета, чуть ли не великана! Успех мой был огромным, особенно в монологе, исполняемом в великолепной декорации, изображавшей Египет. Этот монолог был кульминационным моментом оперы и, когда я закончил его крайней для баритона высокой нотой, вся публика, как один человек, разразилась шумной овацией. После спектакля авторы оперы говорили повсюду, что исполнение мое везде и во всем соответствовало тому, о чем они мечтали.

Глава 15. В ЛОНДОНЕ И ПЕРВЫЕ КАНИКУЛЫ НА РОДИНЕ

Выступление в Лондоне в «Севильском цирюльнике». Инцидент между мной и дивой Мельба. Мое бегство из Лондона. Как я отомстил Мельба. Отдых в Брунате. Одиночество. Занимаюсь самообразованием. Восхищаюсь Толстым и Достоевским. Высокое духовное общение с Бенедеттой

Моя артистическая деятельность продолжалась без перерыва.

Через несколько недель я выступил в Лондоне на сцене театра Ковент-Гарден в «Севильском цирюльнике». Партнерами моими были Мария Бариентос, Алессандро Бончи и Антонио Пиникорси. Дирижировал Луиджи Манчинелли. Я пел партию Фигаро первый раз и мне очень помог Антонио Пиникорси, хорошо знавший все традиции исполнения этой роли. Второй оперой, в которой я выступал с теми же артистами, была «Лючия ди Ламмермур». Однажды дирекция предложила мне взять на себя исполнение партии Риголетто. Петь должен был Антонио Скотти, но он внезапно заболел, и роль предложили мне, хотя она и не была обусловлена в моем контракте. Я тотчас же согласился, очень довольный этим предложением, так как оно предоставляло мне возможность выступить перед лондонской публикой в первоклассной роли, в которую я уже отлично вжился.

Вердиевская опера была поставлена в честь мадам Мельба, артистки особенно любимой в то время английской публикой. Я был ей представлен, но на репетиции с оркестром мне пришлось исполнять свою партию в дуэтах в виде соло, потому что хотя певица и пришла в театр, но не пожелала затруднять себя выходом на сцену и осталась невидимой, скрывшись в ложе на авансцене в обществе директора. После того как я спел свой монолог, маэстро Манчинелли, весьма раздраженный, стал настаивать на участии в репетиции мадам Мельба, но та категорически отказалась выйти из ложи. Началась репетиция третьего действия, где я пел почти все полным голосом. После ариозо «Куртизаны» мне аплодировал весь оркестр, а в финале к оркестру присоединился и хор. Таким образом получилась настоящая, ярко выраженная овация. Кое-кто из старых хористов Ковент-Гардена утверждал, что ни разу за много лет роль Риголетто на сцене этого театра не была исполнена с такой легкостью и щедрой отдачей голоса и чувства. Я вернулся домой, радуясь тому, что смогу исполнить на сцене большого английского театра любимую роль моего репертуара. Имя мое было уже опубликовано в газетах и объявлено на афишах, расклеенных на улицах.

Никак не мог я предвидеть ожидавшего меня скверного сюрприза! Когда я на другой день пришел в театр, то увидел, что имя мое снято с программы и вместо него поставлено имя Антонио Скотти. Сильно переживая нанесенную мне ничем не заслуженную обиду, я ринулся в дирекцию. Меня принял маэстро Мессаже, который в ответ на мой энергичный протест стал уверять, что ему неизвестна причина этой замены. Но, прибавил он, ему кажется, что это произошло с согласия директора театра по желанию дивы Мельба. Я рассвирепел. Те полчаса или немного более, которые прошли в ожидании директора, показались мне вечностью. Но он, наконец, пришел, и я смог излить свое возмущение. То, как поступили со мной, сказал я, было несолидно, непорядочно и незаконно. Ведь я пошел навстречу дирекции из желания помочь ей сохранить объявленное расписание спектаклей. На это директор, как истый англичанин, ответил с обычной британской флегматичностью, что мадам Мельба не пожелала петь со мной по той причине, что нашла меня слишком молодым для исполнения роли Риголетто. Она сама, собственной персоной просила Скотти пересилить недомогание и спеть хотя бы так, как позволят ему силы. И Скотти, жертвуя собой, согласился на это. И вот, несмотря на то, что я находился у директора в его служебном кабинете, я не мог удержаться, чтобы не наговорить ему страшных дерзостей. Так как он не понимал итальянского языка, то заставил перевести все сказанное мной, и слова мои показались ему до того оскорбительными, что он решил применить против меня английские законы. Только я вернулся в пансион, где я жил, как меня догнал добрый товарищ Пиникорси и стал уговаривать как можно скорее покинуть Лондон, иначе меня ждет беда: некрасивое дело с директором, которого я изругал в его собственном служебном кабинете. Я уехал в полдень. Пиникорси, провожавший меня на вокзал, дал мне понять, что причиной всего этого скандала была ошибка, совершенная мной: не надо было петь на репетиции партию Риголетто полным голосом. За овацию, устроенную мне оркестром и хором, меня заставили заплатить тем, что сняли мое имя с программы и афиш. Горько переживал я эту обиду. Но судьба, всегда ко мне благосклонная, довольно скоро дала мне возможность отомстить за обиду и, чтобы не прерывать нить моего повествования, я расскажу об этом не откладывая.

Через несколько лет, когда я уже завоевал свое место в мире искусства, я был приглашен импресарио Десанна в театр Сан Карло в Неаполе. Я пел там в разных сезонах в очень значительных операх. Однажды утром партенопейская газета сообщила, что здесь находится проездом знаменитая артистка Нелли Мельба, посетившая острова Амальфи, Сорренто и Капри и собиравшаяся отплыть из Неаполя в родную Австралию. И вот как-то вечером, когда шла «Африканка», дива, приглашенная на спектакль Десанна, который в летние месяцы совмещал работу в двух театрах – Сан Карло и Ковент Гарден, выразила беспредельное восхищение моим исполнением роли Нелюско. Снова приглашенная Десанна, дива и второй раз пришла в театр, когда я выступал в роли Гамлета.

После третьего акта входит ко мне в уборную Десанна, приветствует и говорит, что Мельба в его ложе неистово аплодирует и просит его устроить ей выступление в роли Офелии в опере «Гамлет» вместе со мной. Разумеется, Десанна был в восторге от этой перспективы. Тогда я, всем своим видом изобразив чопорную холодность англосакса в его служебном кабинете в Лондоне, ответил Десанна: «Скажите Мельба, что она слишком стара, чтобы петь со мной». Думаю, что Мельба, не слишком напрягая память, должна была вспомнить то время, когда она не захотела снизойти до того, чтобы петь со мной в «Риголетто» потому, что'я слишком молод. По правде говоря, я не люблю ни отместки, ни пикировки. Но, мне кажется, что в данном случае на лондонский выпад Мельбы партенопейский ответный удар Титта Руффо пришелся весьма кстати. И сам Десанна, который был сначала ошеломлен моей грубостью, нашел, что ц прав и, обязавшись дословно передать диве мой ответ, как будто бы честно выполнил это поручение.

Из Лондона, после короткой остановки в Милане и нескольких дней, проведенных в Риме в кругу семьи,– мне так хотелось снова обнять маму и показать ей сбережения, которые я сумел сделать для нее,– я вернулся в Милан, а оттуда отправился в Брунате. Там, в приятном уединении, я собирался не только отдыхать и проходить новые оперные партии, но главным образом заняться общей культурой, необходимость которой ощущалась мной все острее. Прежде чем уехать из Милана, я приобрел множество книг по литературе и истории, и эти книги в период двухмесячного досуга стали для меня в духовном отношении и насущным хлебом и лакомством. В Брунате я остановился в спокойном пансионе, представлявшем собой нечто вроде швейцарской мызы. Я занимал комнату под крышей. Оттуда открывался вид на большую часть озера и можно было наслаждаться волшебством рассветов и заходов солнца.

Вставал я очень рано и совершал большие прогулки. Взяв с собой книги, я часами наслаждался, растянувшись на луговой траве под безоблачным небом, и был в восторге от красоты этой жизни на лоне природы. После каждой прочитанной книги перед моим духовным взором открывались новые горизонты. Я снова проштудировал трагедии Шекспира и был захвачен образами, созданными этим огромным гением. Особенно поражали , меня тогда Джульетта, и Ромео, Офелия и Гамлет. Могу сказать, что бледный принц датский сделался моим неразлучным товарищем, и я уже тогда мечтал воплотить его когда-нибудь на сцене. Я задумал выучить наизусть наиболее выразительные фрагменты из упомянутых шекспировских трагедий и это совсем недурно удалось мне. Прочел я также весь театр Виктора Гюго и перечитал «Отверженных». Не оставлял я без внимания и авторов менее грандиозных – как тех, которые жили в прошедшие эпохи, так и современных. Я буквально проглотил «Новую Элоизу» Руссо, прочел много вещей Мопассана и Альфреда де Мюссе. Среди современных авторов меня главным образом привело в восхищение эмоциональное и философское красноречие Мишле, который напоминал мне нашего революционного деятеля и мыслителя Джузеппе Мадзини. В русской литературе я научился восхищаться Львом Толстым, а затем, не касаясь чисто художественной формы его произведений,– мне нравился, вернее – меня по-настоящему увлек Достоевский своим «Преступлением и наказанием». Что касается авторов итальянских, то пусть читатель не думает, что я, подобно некоторым нелепым снобам, пренебрегал ими во имя иностранцев. Отнюдь нет. Я, между прочим, выучил наизусть очень много стихотворений Кардуччи, Пасколи, Д'Аннунцио. Предпочитал первого и второго последнему. Кроме того, как каждому понятно, я не забрасывал и занятий вокалом. Пользовался теми часами, когда жители пансиона уходили гулять. Тогда я спускался в маленький салон для музицирования, где стояло старенькое фортепиано с пожелтевшими клавишами, и тут старательно занимался вокализами, а затем пел вовсю фрагменты из Россини и Моцарта, совершенствуя как технику, так и художественность исполнения.

В этот период деятельных каникул я жил обособленно, вдалеке от всех, за исключением «темноволосой синьоры». Ее присутствие – присутствие, само собой разумеется, духовное я всегда внутренне ощущал. Она поддерживала меня и частыми письмами, стремясь в них к одной единственной цели – воспитать или перевоспитать меня в соответствии с ее идеалом, то есть, другими словами, создать или усовершенствовать во мне человека и артиста. Две звезды сопровождают мужчину на его жизненном пути. Кроме той, под которой он по приметам якобы родился, ему суждена судьбой встреча с той женщиной, которая может сделать из него скотину или ангела, поднять его до неба или низвергнуть в бездну. Мне выпало в жизни редкое счастье встретить женщину, осветившую мой путь как лучезарная звезда. Ее просветленная преданность, тончайшее понимание и, главное, высокая жертвенность – ведь она жила в самые трудные годы моей жизни всегда в тени, захваченная взятой на себя высокой задачей – сумели сделать из меня, разумеется, не на пустом месте, человека и артиста. И если я получился не совсем тем, о ком мечталось, то все же не слишком от него отдаленным. Чтению книг, духовному общению с Бенедеттой и ее письмам, в которых я находил поддержку и поощрение, советы, предостережения, а при случае – и порицания, я обязан тем, что пережил в период пребывания в Брунате часы высоких устремлений, часы самых чистых и возвышенных мечтаний.