Текст книги "Парабола моей жизни"

Автор книги: Титта Руффо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Глава 16. В ЕГИПТЕ

Печальное путешествие. Мой друг Анджиолино Бенчини. Впечатление от Каира. Заболеваю местной лихорадкой. Быстро выздоравливаю. В роли жреца в «Самсоне и Далиле» и Марселя в «Богеме». Письма Бенедетты. Много читаю. Прогулки по берегу Нила. Еще один сезон в Египте. Джованни Пароли

Т» ернувшись, наконец, в Милан, я уже через неделю заключил контракт на зимний сезон 1901/02 года с импресарио Луиджи Джианоли: он предложил мне выступления в театрах Александрии и Каира в Египте. Пароход отплывал из Бриндизи. Путешествие было для меня печальным. Только в мыслях о Бенедетте черпал я силу, чтобы двигаться дальше по своему суровому пути. Постоянно воскрешая в памяти счастливые месяцы, проведенные в Брунате, я вспоминал советы Бенедетты, внушавшей мне, чтобы я учился, читал, упорствовал в творческих намерениях и развивал в своем сознании все то, что могло обогатить и украсить духовную жизнь. Этими воспоминаниями мне удавалось несколько облегчить свое горестное состояние. Путешествие было ужасающим, море – почти все время штормовым и страдания мои невыносимыми. В Александрию я прибыл совершенно измученный. Но пришел в себя сразу же, как только увидел на пристани радостно ожидавшего меня дорогого друга, с которым расстался несколько лет тому назад в Калабрии: это был Анджиолино Бенчини. Пока пароход входил в порт, он громко и радостно меня приветствовал. Достаточно мне было услышать, как он своим громовым голосом зовет меня по имени и увидеть его широкую открытую улыбку, чтобы от подавленности, вызванной во мне тяжелым путешествием, ничего не осталось. Мне казалось, что я снова обрел семью. Среди того множества людей, с которыми мне довелось встретиться на жизненном пути, Бенчини был одним из самых честных и щедрых. В Египте, где он жил уже несколько лет, работая подрядчиком в порту Александрии, он сумел завоевать широкую известность, и положение его было более чем блестящим. Он жил с семьей в великолепнейшем дворце, где я часто бывал у него до того, как уехал из Александрии в Каир. Приглашенный то к обеду, то к ужину, я всегда с удовольствием задерживался у него, и мы проводили время в интересных занятиях и поучительных для меня беседах.

Впечатление от Каира было ошеломляющим. Мне казалось, что меня перебросили в новый, совершенно незнакомый мир. Вид белых плащей и красных тюрбанов в соединении с разлитым повсюду и не поддающимся определению запахом сильно воздействовали на мое воображение. Мне захотелось самому тотчас же нарядиться в национальную одежду, чтобы не отличаться от окружающей меня необычной среды и всецело слиться с ней. Внутренний мир араба остался непоколебленным в течение веков, и где-то в глубине страны, вероятно, существует кое-что, не изменившееся со времени фараонов. Завоевание Римом, владычество Наполеона, захват колонизаторами-англосаксами – все это прошло, точно туча, которая, по пословице, проносится бесследно.

Я нашел себе комнату против театра Хедива во французском пансионе, который содержала очень приветливая пожилая дама. Хотя меня и предупреждали, что выходить по вечерам нельзя, что из-за сильной ночной сырости это опасно для тех, кто еще не акклиматизировался, любопытство взяло верх над осторожностью. Я не хотел слушать ничьих советов и настаивал на том, чтобы пойти с друзьями осматривать ту часть города, где живут арабы. Было часов девять вечера. Легкое пальто плохо защищало меня от сырости, и она охватывала меня все плотнее и ощутимее. При входе в арабский квартал перед моими глазами открылась фантастическая картина, ярко освещенная и всячески озвученная. Мы попали в лабиринт улочек и переулочков, кишевших людьми всех цветов и изъяснявшихся на самых немыслимых и непонятных наречиях. Среди них негры, сидя на корточках на земле, работали при свете ацетиленовых ламп над занятными вещицами из меди, которые они украшали арабесками. Позади таинственных лавчонок юноши, ни на мгновение не останавливаясь, играли на дудках, волынках, били в барабаны, извлекая звуки то резкие, то глухие. Разными голосами на пороге своих лавок вопили торговцы, стараясь привлечь внимание иностранцев. Все это производило шум до такой степени оглушительный и действовавший на нервы, что я не мог дождаться момента, когда мы выберемся из этой ужасающей толкучки.

Я попросил приятеля, исполнявшего обязанности переводчика, показать нам нечто значительное и самое характерное. Он не нашел ничего лучше, как проводить нас в одноэтажный дом, где почти обнаженные женщины с открытой грудью и животом сладострастно плясали, извиваясь так, что казались змеями в человеческом образе. Это был какой-то адский вертеп. Продавцы предложили нам крошечные бутылочки с ароматами до такой степени резкими и стойкими, что достаточно было нескольких капель, брызнувших на мою одежду, чтобы запах этот держался в ткани упорно и неумолимо в течение нескольких недель. Потом мы попали в улочки не шире тропинок. Какие-то, казалось, дремлющие старцы сидели на земле на ковриках, курили трубки с огромными мундштуками и с закрытыми ртами монотонно тянули что-то нараспев. Это было зловещее зрелище. Мне почему-то пришло в голову, что эти мумии могут в одно мгновение окружить нас и затащить в какой-нибудь подземный лабиринт. Я не мог подавить в себе чувства страха и попросил товарищей уйти отсюда. Я вернулся домой оглушенный, переутомленный, опустошенный, а на другой день утром проснулся с головной болью. Когда слуга араб, который объяснялся понемногу на всех языках, принес мне завтрак и, подняв сетку от москитов, взглянул мне в лицо, он сразу определил: «Синьор больной» и побежал к хозяйке за градусником. И действительно: температура у меня поднялась до тридцати девяти и на лице и руках выступили какие-то маленькие черные пятна. Я был страшно расстроен. Однако болезнь моя – в этом убедила меня хозяйка пансиона, принявшая во мне сердечное участие,– отнюдь не была опасной. Я заболел местной лихорадкой – «денгой», и если лечить ее как следует, можно было выздороветь в неделю. Я должен был дебютировать в «Аиде» и мне следовало появиться на репетиции, которую принято проводить перед представлением каждой оперы. Теперь же возникла необходимость предупредить дирекцию театра, что явиться на репетицию не могу, так как заболел денгой и лежу в постели с высокой температурой. Администрация театра в свою очередь была вынуждена изменить порядок представлений и заменить меня другим артистом. Это неприятное происшествие оказалось для меня весьма убыточным, и я так сильно страдал от создавшегося положения, что иногда по вечерам, лежа в одиночестве в своей комнате в чужой стране, где не знал никого, кроме старушки хозяйки пансиона и ее слуги араба, признаюсь, принимался плакать. На третий день после того, как я заболел, доктор прописал мне микстуру, горькую как яд, и уверил меня, что, принимая три раза в день по столовой ложке этого снадобья, я в течение недели избавлюсь от денги. Желая только одного – выздороветь как можно скорее, я, несмотря на немыслимую горечь проклятого лекарства, стоически проглатывал свои три полные ложки каждый день. И действительно, в течение недели температура спала и с ней вместе пропали все черные пятна. И, конечно, я тотчас же поспешил сообщить в дирекцию о моем выздоровлении, заявив, что готов выступить в любую минуту. Как же горько было мое разочарование, когда, явившись в театр, вдруг увидел, что никто не обращает на меня никакого внимания. Коллега, заменявший меня в «Аиде», решительно отказывался возвратить мне мою партию, и администрация театра не знала, как разрешить этот вопрос. Тогда я сам обратился к моему коллеге, певцу с мировым именем, но уже совсем потерявшему голос. Я попросил его принять во внимание, что не мог выступить только потому, что тяжело заболел денгой. Но он ответил мне только непристойной фразой, рифмовавшейся со словом «денга». Эта грубость души и грубость в манере выражаться меня и поразила, и оскорбила, и страшно разозлила. Мне не верилось, что настоящий артист способен на такую низость. Я, конечно, не преминул ответить ему так, как он этого заслуживал, но вернулся домой весьма опечаленный. Я был нервно потрясен и воспринимал происшедшее как полный крах. Заснуть в ту ночь я, разумеется, не мог. На другой день утром я снова пошел в театр; обратился к дирижеру оркестра Алессандро Поме и как можно вежливее спросил у него, когда он думает дать мне выступление и в какой именно опере. Он тоже принял меня очень невнимательно и ответил уклончиво, что единственной возможной для меня оперой осталась «Самсон и Далила». Я – поскольку уже немного знал эту оперу и до появления на репетиции оставалось пять дней – согласился сразу же, несмотря на то что мне очень не улыбалось дебютировать в партии верховного жреца, единственной, которая могла быть мне предложена. Но важнее всего было тем или иным способом включиться в работу и завоевать себе место в театре. Ибо горе бедному артисту, если он имеет несчастье заболеть, особенно в начале карьеры. Все его надежды могут сразу рухнуть. Коллеги жалеют его и все наперегонки стараются его утопить. Надо считать редким случаем, если он встретит кого-нибудь, кто протянет ему руку помощи, желая спасти от крушения. Если он от природы наделен великолепнейшим голосом, найдут, что он недостаточно вынослив – и вот удобный случай для любого сердобольного коллеги, который распространит слух, что он болен туберкулезом, или что голос его пострадал от какой-нибудь другой болезни. В общем, молитесь, о артисты, молитесь о том, чтобы быть всегда здоровыми! В противном случае вы за это здорово поплатитесь.

После целой недели огорчений и сомнений мне наконец удалось дебютировать в опере «Самсон и Далила». Моими, партнерами были тенор Карло Баррера и давно знаменитая Вирджиния Гуеррини, потрясающая Далила. Хотя порученная мне партия верховного жреца не была, как я уже сказал, для меня приятной, эффект, произведенный мною в этой роли, получился совершенно неожиданный. Оказалось, что вокальная партия великолепнейшим образом подошла к моему голосу, так что я впоследствии не только примирился с ней, но даже полюбил ее. В результате этого дебюта как дирекция, так и маэстро Поме изменили свое отношение ко мне. На втором представлении я должен был удовольствоваться возвращением к роли Марселя в «Богеме», но и здесь я добился большого успеха, особенно в ансамбле второго акта и в дуэте четвертого, где имел возможность проявить все свои голосовые данные. А затем после нескольких представлений колоритный образ Марселя завоевал мне ту же популярность, которой я пользовался при первом моем исполнении этой роли в театрах Калабрии и Сицилии, когда выступал в труппе Кавалларо.

Я больше не имел случая встретиться с моим невеликодушным коллегой, который так вульгарно рифмовал мою болезнь «денгу». Он продолжал петь отобранную им у меня партию Амонасро в «Аиде». Но вдруг в один прекрасный день дирекция предлагает мне приготовиться выступить сегодня же вечером в роли эфиопского царя, так как знаменитый коллега внезапно заболел и – подумать только, какое странное совпадение!– заболел той же самой болезнью, которая сразила меня в первый вечер по приезде в Каир, а именно – денгой, свирепствовавшей в том году во всем Египте. Эта новость доставила мне большое удовольствие не потому, что я обрадовался болезни коллеги, который, впрочем, заслужил, чтобы судьба наказала его именно таким образом, а потому, что я смог наконец получить партию Амонасро. То, что ее у меня отняли, переживалось мной очень болезненно, так как я изучил ее с горячей любовью, и она принадлежала мне по праву. Через несколько дней была объявлена генеральная репетиция «Отелло», оперы, в которой коллега должен был исполнять партию Яго. Но коллега еще не поправился. Тогда дирекция, не нашедшая возможности заменить спектакль, обратилась ко мне с просьбой выступить в роли Яго. Могу сказать, что я явился на генеральную репетицию во всеоружии. Голос мой звучал как нельзя лучше. Таким образом, мое положение в труппе Джианоли делалось все более устойчивым и даже выдающимся. Кончилось тем, что мне была поручена великолепная партия Тельрамунда в «Лоэнгрине», партия, которую я исполнил, раскрыв образ с каких-то новых позиций. Отличился я также и в партии Курвенала в «Тристане и Изольде», где партнером моим был знаменитый Тристан, тенор Боргатти.

После моей злополучной болезни я вел образ жизни абсолютно примерный. Меня возбуждало, можно даже сказать, пришпоривало стремление отличиться, стремление стать знаменитым. Часы досуга были у меня заполнены тем, что я писал письма – матери и Бенедетте. Этой последней я поверял решительно все, что со мной происходило – как хорошее, так и дурное. Посылал ей вырезки из газет, где обо мне писали. Она пела тогда в театре Реджио в Турине, где была законтрактована на зимний сезон. Писала она мне очень часто и всегда уговаривала свято хранить благоговейную любовь к искусству. Благодетельной росой для моей души были ее письма. Она посылала мне также превосходнейшие книги и среди них оказалась та, которая стала для меня в то время особенно дорогой. Я имею в виду «Великих посвященных» Эдуарда Шюре. Это произведение казалось мне тогда чудесным. Пламенные воссоздания образов мистически настроенным писателем несказанно волновали меня, особенно образы Пифагора, Моисея и Христа. Я отправлялся читать эту книгу на берег Нила. Переходил мост Гизира и направлялся к пирамидам. Это было моей любимой прогулкой. Сколько нежных видений проносилось в моей душе и какие строгие размышления возникали в моем сознании, когда я, любуясь великолепными солнечными заходами на священной реке, безмолвно созерцал окружающее. Часто перед мысленным взором моим возникала мама, постаревшая, печальная, всегда ожидающая вестей обо мне, и неизменно рядом с ней теперь темноволосая синьора. Потому что я в своем чувстве соединял их, как тех, которые сыграли решающую роль в моей жизни и постоянно вдохновляли меня в моей артистической деятельности.

Сезон в Египте закончился для меня с полным успехом, и, прежде чем уехать, я имел радость подписать выгодный контракт на следующий год. В деле моего вторичного приглашения решающую роль сыграл Костантино Синадино, меценат театра Хедива, восторженный почитатель итальянской оперы, никогда не пропускавший ни одного спектакля. Он же побудил импресарио Джианоли согласиться на поставленные мной условия оплаты. Во время пребывания в Египте, кроме знакомства с великолепным Синадино, человеком всеми уважаемым, я встречался и с другими видными лицами: среди них были – Шери-паша, Шери-бей и Тито-паша. Они часто приглашали меня на интересные прогулки и охотничьи развлечения. С ними же я осмотрел и достопримечательности Египта: пирамиды, гробницы фараонов, музей.

Что касается моих коллег, то я сохранил самые приятные воспоминания о брешианце Джованни Пароли. Ему было тогда около пятидесяти. Необыкновенно красивый, симпатичнейший человек: искренний, прямой, честный. Он в свое время здорово пожил, может быть даже слишком. Но если это действительно имело место, то прежние излишества способствовали выработке в нем равновесия, в котором он пребывал постоянно, и той методичности, которой он теперь отличался. Артист весьма достойный, он в блестящий период своей карьеры попал в орбиту самых выдающихся людей искусства и сохранил о них воспоминания и фотографические карточки. Любил он вспоминать первые представления «Отелло» и «Фальстафа» в миланском театре Ла Скала, когда сам Верди выбрал его для исполнения роли Кассио. Он очень верил в мою будущность и всегда давал мне мудрые советы. И, поскольку они действительно бывали мудрыми, я следовал им безусловно. На генеральной репетиции, когда я исполнил роль Яго, он описал мне до мельчайших подробностей мизансцену, разработанную Верди и Бойто к премьере «Отелло» с участием Таманьо, Мореля, Ромильды Панталеони и Наварини, то есть с участием всех первых исполнителей этой оперы, включая и его, Пароли. В общем, должен сказать, что во время двух сезонов в Египте общество Пароли было для меня утешением и моральной поддержкой. Мы с ним очень сдружились.

Глава 17. ОПЯТЬ В ЮЖНОЙ АМЕРИКЕ

Путь на Буэнос-Айрес. Леопольдо Муньоне и мои партнеры. Опять Муньоне и я. Мы стали добрыми друзьями. Прохожу партию Каскара в «Заза» Леонкавалло. Мой триумфальный успех в Буэнос-Айресе. Еще сезон в Египте и возвращение в Милан. Еще одна зима в чудесном климате. Болезнь мамы

В апреле 1902 года я снова отплыл в Америку. В этот раз я держал путь в Буэнос-Айрес. На борту парохода находилась целая плеяда артистов, пользовавшихся широкой известностью. Антрепренера, собравшего блестящую труппу – я знал его только по наслышке,– звали Бонетти; он был одновременно и концессионером оперного театра. Дирижером оркестра был приглашен Леопольдо Муньоне. Нет надобности характеризовать этого типичного неаполитанца и говорить о том, каким он был энергичным, бурно темпераментным, преувеличенно экспансивным и вообще экстравагантным. Бонетти представил меня ему в первую очередь. Муньоне еле подал мне руку и окинул критическим взглядом с головы до ног. Всем своим видом он показывал, что ему меня просто жаль. Он считал меня слишком молодым и незрелым, чтобы петь в Буэнос-Айресе. Затем я был представлен ведущим артистам труппы. Познакомился я с первым баритоном Марио Анкона. Он был тогда в апогее своей карьеры, ветераном театров Метрополитен в Нью-Йорке и лондонского Ковент-Гардена. Очень элегантный, он носил бородку, как Эдуард VII, называл его своим личным другом и хвастался булавкой, вколотой в галстук, говоря, что получил ее в подарок от английской королевы. Познакомился я также с Эриклеей Даркле, румынской артисткой, элегантнейшей, красивейшей женщиной, великолепным драматическим сопрано; со знаменитым тенором Эдо-ардо Гарбин и его женой, дивной Аделиной Стеле, двумя артистами высокого класса, завоевавшими всемирную известность исполнением романтического и современного репертуара. Публика во всем мире восхищалась их интерпретацией ролей в «Богеме», «Манон», «Федоре». Встретился я здесь снова с уже знакомым мне тенором Боргатти, замечательным исполнителем вагнеровского репертуара, большим оригиналом и очень симпатичным человеком; с выдающейся певицей контральто Аличе Кучини, Далилой с чарующим голосом; с басом Ремо Эрколани, талантливым римским артистом, которого очень ценили в Италии И в Южной Америке. И с рядом других, имен которых я уже не помню.

Путешествие было довольно тоскливым. Среди всех этих знаменитостей я чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. Я замечал – и это меня озадачивало,– что я чем-то неприятен маэстро Муньоне. Он обычно прогуливался на палубе под руку с баритоном Анкона, и они оживленно беседовали как старые друзья. Сначала я всегда первый кланялся им, сняв берет и самым почтительным образом. Но когда я увидел, что они еле-еле отвечают мне почти незаметным кивком, головы, точно подавая мне милостыню, я стал воздерживаться от того, чтобы их приветствовать. Мне было ясно, что пытаюсь плыть против течения, и я с удовольствием повернул бы обратно.

Сезон в театре Буэнос-Айрес начался для меня очень плохо. Через несколько дней после приезда меня вызвали на репетицию «Аиды». Я пришел пунктуально и думал увидеть в зале всю труппу. Однако в зале никого не оказалось. Я подождал около получаса в полном одиночестве в отвратительном, мрачном помещении с низким потолком, под которым стояла такая табачная вонь, что меня тошнило. Наконец появился маэстро Муньоне с сигарой во рту, дымя как турок. Он был в высшей степени раздражен. Я пожелал ему доброго утра. Он ответил мне с сигарой в зубах нечто нечленораздельное. После долгого молчания он, наконец, решился заговорить и обратился ко мне с вопросом: «Как вас зовут?». Я почувствовал себя оскорбленным: значит, он до сих пор не потрудился узнать мое имя, точно я был рядовым хористом. Я подавил в себе обиду и сухо ответил: «Титта Руффо». Он на чистейшем неаполитанском наречии сразу прокомментировал: «Дурацкое имя!» – и продолжал задавать мне вопросы, как новобранцу, стоящему перед генералом: «Откуда вы родом?». Зная, что его жена также уроженка Пизы, и думая таким образом снискать его расположение, я ответил: «Я земляк вашей супруги». Услышав мой ответ, он вытаращил на меня страшные глаза и воскликнул с величайшим презрением: «Ну и город!». Мой ответ был ошибкой. Я уже не знал, как держаться. Чувствовал, что у меня в душе поднимается против него определенно враждебное чувство и что репетиция может плохо кончиться. Тем не менее я сдерживался. Моя кажущаяся невозмутимость тревожила его и в то же время поощряла продолжать в том же саркастическом тоне. Докурив сигару, он бросил окурок на пол и, сев, наконец, к фортепиано, спросил меня, пел ли я когда-нибудь в «Аиде». На мой утвердительный ответ: «Ну, так вот,– предупредил он,– запомните, что в этой опере вы не уроженец Пизы, а эфиопский царь». Можно себе представить, не правда ли, в каком душевном состоянии я начал репетировать! И не только на первой репетиции, но в течение всего первого периода сезона я должен был быть все время начеку, чтобы не перейти границ дозволенного и не совершить необдуманных поступков, которые еще ухудшили бы мое положение. По-видимому, Муньоне питал ко мне в то время непреодолимую антипатию. К счастью, со временем это изменилось, и к концу сезона мы стали добрыми друзьями. Я уже упомянул о том – да и кто этого не знает!—что он был типом весьма экстравагантным. В нем было как бы два совершенно различных человека. Прежде всего – артист: темпераментный, нетерпимый, ехидный, грубый, но лишенный каких бы то ни было корыстных намерений. Ему казалось естественным выкладывать все, что приходило в голову, и тогда он мог обидеть, унизить и оскорбить любого человека. Делал он это без всякого удержу и без зазрения совести, не считаясь ни с чем и в присутствии всего оркестра. И рядом с артистом существовал человек, любивший пошутить и рассказать анекдот, безудержно хохотавший, бывший со всеми на ты, расточавший дружеские чувства направо и налево и превращавшийся подчас в настоящего ребенка, в озорного мальчишку.

Когда закончился первый период сезона, он захотел сам пройти со мной за фортепиано партию Каскара в «Заза» Леонкавалло. Опера должна была пойти в Буэнос-Айресе первый раз. И надо сказать, что он проводил занятия со мной с подлинной заинтересованностью, вкладывая в них всю свою душу артиста, все свои знания и мастерство музыканта. Он искренне желал, чтобы я проникся комизмом изучаемого образа и понял его эмоциональный колорит. Итак, после того как я пел в «Аиде», «Трубадуре», «Африканке», я выступил в «Заза» совместно с Эриклеей Даркле и Эдоардо Гарбин.

Опера имела грандиозный успех. Я был теперь уверен в том, что Муньоне хорошо относится ко мне, и голос мой выигрывал от спокойствия духа. Роль Каскара с самого начала очень удалась мне, и в каждом спектакле я бывал вынужден раза три, по крайней мере, повторять арию четвертого акта «Заза, малютка цыганка». Сам Муньоне из-за своего дирижерского пульта показывал мне всем своим существом, головой, глазами, бородой, что я обязан идти навстречу повторным просьбам публики. «Заза» была для меня безусловно самым большим успехом в аргентинской столице. Я понравился в этой опере настолько, что после шести лет, в течение которых я ездил в Россию, меня пригласили петь на открытии самого большого театра республики – театра Колон.

Вернувшись в Италию, я пробыл два месяца в Милане, работая над «Прозерпиной» и «Федорой», и снова отплыл в Египет на зимний сезон 1902/03. Я провел, таким образом, еще одну зиму в чудесном климате, снова встретился с милыми старыми друзьями и жил, окруженный общей симпатией и чутким вниманием. Мне удалось наконец сэкономить в этом сезоне недурную сумму, которая позволила мне обставить для себя в Милане маленькую квартирку и провести лето свободным, посвятив свое время изучению новых ролей.

В этот приезд я нашел маму очень ослабевшей. Ее единственной радостью было узнавать, что сын ее все с большим успехом продвигается по своему трудному пути. После пятнадцати дней, проведенных в семье, я, в высшей степени озабоченный и огорченный состоянием мамы, был вынужден с ней расстаться. Я уговаривал ее вооружиться терпением, так как, идя навстречу ее горячему желанию, намеревался купить для нее впоследствии в окрестностях Рима маленький домик с огородиком и курятником. Прощаясь с ней, я обнял ее, повторяя свое обещание, и она, обрадованная этой перспективой, в момент моего отъезда выглядела несколько более оживленной. Как удивительно складывается судьба! Если бы мама, мечтавшая о скромном домике с огородиком и курятником, могла бы вообразить роскошное жилище, где я приютил бы ее, если бы она дожила до преклонных лет, то это жилище показалось бы ей скорее порождением безумия, нежели мечты. А я поселился в таком доме и жил в нем, всегда оплакивая в своем сердце то, что так и не пришлось осуществить.