Текст книги "Историки Рима"

Автор книги: Тит Ливий

Соавторы: Аммиан Марцеллин,Публий Тацит,Гай Транквилл,Гай Саллюстий Крисп
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

К ужасу всей знати, предложение Гая Меммия было утверждено, и претор Кассий отправился к Югурте. Страх и сознание вины поколебали самоуверенность царя, и Кассий уговорил его, что лучше испытать милосердие римского народа, чем его силу, раз уже ты сдался на милость римлян. Вдобавок он обещал Югурте безопасность и от себя лично, и его слово значило для царя не меньше, чем заверения государства: столь громкой в ту пору была слава Кассия.

XXXIII. Итак, Югурта совсем не по-царски, в обличии как нельзя более жалостном, прибыл вместе с Кассием в Рим. Он и сам далеко еще не был сломлен, а наслушавшись ободряющих слов от всех тех, чье могущество или же злодейство помогло ему исполнить все прежние замыслы, за большую плату склоняет на свою сторону народного трибуна Гая Бебия, чтобы бесстыдство этого человека послужило ему защитою против любого наказания – и заслуженного и незаслуженного. Гай Меммий созвал Собрание, и хотя большинство было ожесточено против царя, и некоторые требовали бросить его в тюрьму, а другие даже казнить по обычаю предков, как врага государства, 147если он не выдаст сообщников и соучастников, Меммий больше думал о достоинстве римского народа, чем о его гневе и потому постарался утишить тревогу и унять раздражение; заключил он тем, что сделает все от него зависящее, дабы слово, данное государством, не было нарушено. Потом, когда установилась тишина и привели Югурту, он заговорил снова, перечислил его преступления в Риме и в Нумидии, напомнил о злодействах против отца и братьев. Кто был ему пособником и подручным, римский народ понимает вполне, и тем не менее хочет получить свидетельства еще более неопровержимые от самого царя. Если он откроет правду, то может твердо полагаться на слово римского народа и его снисходительность; если будет молчать, то и друзьям пользы не принесет, и себя погубит безнадежно.

XXXIV. Когда Меммий закончил и Югурте предложили отвечать, народный трибун Гай Бебий, подкупленный, как уже сказано, нумидийскими деньгами, запретил царю говорить, 148и хотя толпа в Собрании, распалившись, пыталась запугать трибуна криком, хмуростью лиц, рывками вперед и всеми прочими обычными проявлениями гнева, победило, однако ж, бесстыдство. Так измывались над народом до самого закрытия Собрания, а Югурта, Бестиа и остальные, кого касалось это расследование, воспрянули духом.

XXXV. Жил в ту пору в Риме нумидиец Массива – сын Гулуссы и внук Масиниссы; в раздоре между царями он стоял против Югурты, и когда Цирта была сдана, а Адгербал убит, бежал из отечества. Спурий Альбин, который вместе с Квинтом Минуцием Руфом получил консульство на другой год после Бестии, подбил его просить у сената нумидийский престол, поскольку он – прямой потомок Масиниссы, а преступления Югурты вызывают у римлян ненависть, смешанную со страхом. Консул жаждал войны и предпочитал, чтобы все было в движении, чем успокаивалось понемногу; провинцией ему досталась Нумидия, а Минуцию Македония. Массива начал действовать, и Югурта не видел достаточной защиты в друзьях – одним была помехою нечистая совесть, другим дурная молва и страх, – а потому приказал Бомилькару, самому верному из своих приближенных, прибегнуть к испытанному средству: за деньги нанять убийц, чтобы они умертвили Массиву – лучше всего тайно, а если не получится, то любым способом. Бомилькар незамедлительно исполнил поручение царя и через людей, опытных в подобных делах, выведал все пути, какими ходил нумидиец, и где он бывает, и в какие именно часы, а затем, выждав удобного стечения обстоятельств, устроил засаду. Один из тех, что были наняты для покушения, сразил Массиву, но был недостаточно осмотрителен: жертву свою он, правда, прикончил, но сам попался и, поддавшись на уговоры многих, и прежде всего консула Альбина, дал показания. Бомилькару было предъявлено обвинение – скорее но требованиям справедливости, чем по праву народов: ведь он принадлежал к свите того, кто прибыл в Рим, заручившись от государства обещанием неприкосновенности. И все же Югурта, изобличенный в таком преступлении, не прежде прекратил бороться против истины, чем убедился, что ненависть к совершившемуся сильнее его влияния и его денег. Хотя для первого слушания 149он представил из числа своих друзей пятнадцать поручителей, больше, нежели о поручителях, беспокоился он о своем престоле и потому тайно отослал Бомилькара в Нумидию, опасаясь, как бы его казнь не подействовала устрашающе на остальных нумидийцев и они не вышли бы из повиновения. Через немного дней отправился следом и царь: сенат приказал ему покинуть Италию. Рассказывают, что, выехав из Рима, он все оборачивался молча назад и, наконец, промолвил: «Какой продажный город! Он сгинет бесследно – пусть только найдется покупатель».

XXXVI. Итак, война возобновилась; Альбин торопился перевезти в Африку продовольствие, деньги для жалования и все прочее, потребное солдатам, и тронулся в путь, чтобы до выборов, срок которых уже приближался, закончить борьбу либо силою, либо сдачею врага, либо иным каким-либо образом. А Югурта, напротив, всячески старался выиграть время, находил все новые и новые поводы для промедления, то обещал сдаться, то будто бы опять не решался из страха, то отступал, то, спустя немного, переходил в наступление, чтобы не лишить мужества своих; так дурачил он консула, не допуская ни решающей битвы, ни перемирия. Впрочем, были люди, убежденные, что Альбин посвящен в намерения царя, и не верившие, будто война, начатая с величайшею поспешностью, тянется без конца не по злому умыслу, а по нерадивости. В любом случае время было упущено, день выборов надвигался, и Альбин, оставив своим заместителем в лагере брата Авла, отплыл в Рим.

XXXVII. Римское государство в ту пору 150до самого основания сотрясали раздоры между трибунами. Народные трибуны Публий Лукулл и Луций Анний желали сохранить за собою должность еще на год, а прочие трибуны решительно этому противились, и их распря не давала начаться выборам всех должностных лиц.

Авлу, оставшемуся в лагере, как мы сказали выше, заместителем командующего, эта задержка внушила надежду либо выиграть войну, 151либо военной угрозою выманить у Югурты деньги, и в месяце январе он снимает солдат с зимних квартир, готовит их к походу и, невзирая на суровую стужу, большими бросками ведет к городу Сутулу, где хранилась царская казна. Хотя и время года, и сильная природная позиция не позволяли и думать ни о приступе, ни об осаде – вокруг стен, возведенных на краю крутой горы, расстилалась топкая равнина, которую зимние дожди обратили в настоящее болото, – Авл, однако же, то ли для виду, чтобы запугать царя еще пуще, то ли ослепнув от алчности подле сокровищ, которые он мечтал захватить, придвигает штурмовые навесы, велит насыпать вал и поспешно начинает все прочие осадные работы.

XXXVIII. А Югурта, разглядев легкомыслие и неопытность легата, постарался коварно распалить его безрассудство – посылал гонца за гонцом с просьбами о пощаде, а сам уводил войско лесными тропами, словно избегая встречи с неприятелем, и наконец добился своего: в надежде на выгодное соглашение Авл бросил Сутул и последовал за мнимо отступавшим Югуртою в отдаленную область страны. Тем временем царь ни днем, ни ночью не оставлял римлян в покое, через искусных лазутчиков подкупая центурионов и начальников турм, 152чтобы они перешли на его сторону или по условленному знаку покинули свое место в строю. Сочтя свои приготовления удачно завершенными, он ненастною ночью внезапно окружил лагерь Авла большими силами нумидийцев. Римские воины были испуганы необычным шумом; кто бросился к оружию, кто пытался спрятаться, кто ободрял оробевших, но всюду властвовало смятение: число врагов огромно, ночное небо закрыто тучами, опасность грозит с двух сторон сразу и непонятно даже, что лучше – бежать или оставаться на месте. Из тех, кто, как сказано чуть выше, поддался на подкуп, одна когорта лигурийцев 153с двумя турмами фракийских конников и несколькими рядовыми легионерами перебежала к царю, а первый центурион третьего легиона пропустил врага через укрепление, которое должен был оборонять, – тут именно и ворвались нумидийцы в римский лагерь. Наши обратились в позорное бегство (большинство – побросав оружие) и засели на вершине ближайшего холма. Воспользоваться победою до конца врагу помешали ночь и грабеж добычи в лагере.

Затем, на другой день, Югурта встретился с Авлом и объявил ему: хотя он, Югурта, держит Авла с войском в своей власти угрозою смерти от голода и от меча, он помнит о ненадежности человеческого удела и потому готов оставить всех в живых, лишь проведя под игом, 154если Авл примет это условие; кроме того, римляне должны в течение десяти дней покинуть Нумидию. Хотя требования были тяжелы и до крайности позорны, но выбирать приходилось меж ними и неминуемою гибелью, и мир был заключен так, как того желал царь.

XXXIX. Когда это сделалось известно в Риме, страх и скорбь охватили город: одни печалились о славе Римской державы, другие, худо знакомые с военным искусством, боялись за самое свободу. Авлом были возмущены все – особенно люди, не раз прославившие себя в боях, – за то, что, сохраняя свое оружие, он, однако же, предпочел искать спасения в бесчестии, а не в битве. Консул Альбин, тревожась, как бы проступок брата не навлек ненависти, а там и прямой опасности на него самого, вынес договор с нумидийцем на обсуждение сената, но между тем набирал пополнение для войска, требовал вспомогательных отрядов от союзников и латинян 155и во всем обнаруживал чрезвычайную поспешность. Сенат, как и следовало ожидать, постановил, что ни один договор, заключенный без его и римского народа изволения, силы иметь не может. Народные трибуны запретили Альбину увозить с собою те силы, которые он собрал, и несколькими днями позже консул отбыл в Африку один; все его войско в согласии с договором из Нумидии было выведено и зимовало в Провинции. Хотя он так и горел желанием пуститься вдогонку за Югуртой и тем умерить ожесточение против брата, однако же, убедившись, что воины не только унижены бегством, но и развращены наглым своеволием – последствием падения твердой власти, – решил ничего не предпринимать, пока обстоятельства не сложатся по-иному.

XL. А между тем в Риме народный трибун Гай Мамилий Лиметан предлагает открыть следствие против тех, кто советовал Югурте пренебречь сенатскими постановлениями, кто, состоя в посольствах или командуя войсками, принимал от царя деньги, кто выдал ему слонов и перебежчиков, против тех, наконец, кто входил с врагами в соглашения касательно мира и войны. Иные сознавали свою вину, иные боялись судебных преследований со стороны озлобленных приверженцев противного стана, но препятствовать предложению Мамилия открыто не могли – это было бы равносильно признанию, что они одобряют подобные злоупотребления, – и готовились к сопротивлению тайно, через друзей и, в особенности, через латинян и италийских союзников. Но трудно даже представить себе, насколько бдителен был народ и с каким грозным единодушием принял он закон Мамилия, правда – скорее из ненависти к знати, против которой был направлен этот удар, чем из заботы о государстве: такой силы достигло возбуждение в обоих станах. Все прочие потеряли голову от страха, и только Марк Скавр – бывший легат Бестии, как отмечено выше, – среди ликования простого люда и полной растерянности своих, среди не улегшейся еще бури в городе добился того, чтобы оказаться в числе троих расследователей, которые были избраны в соответствии с законом Мамилия. Следствие велось 156с чрезмерною грубостью, под воздействием страстей простого народа и толков, среди него ходивших: как прежде нередко знать, так ныне народ, почуяв удачу, мигом проникся наглой заносчивостью.

XLI. Заметим, что привычка к разделению на враждующие станы со всеми дурными отсюда последствиями возникла в Риме лишь немногими годами ранее, и породили ее праздная жизнь и обилие тех благ, которые люди ценят всего выше. И правда, вплоть до разрушения Карфагена, римский народ и сенат вели дела государства дружно и спокойно, не было меж гражданами борьбы за славу и господство: страх перед врагом поддерживал добрые порядки в городе. Но стоило сердцам избавиться от этого опасения, как место его заняли разнузданность и высокомерие – успех охотно приводит их за собою. И вышло так, что мирная праздность, о которой мечтали в разгар бедствий, оказалась хуже и горше самих бедствий. Знатные мало-помалу обратили в произвол высокое свое положение, народ – свою свободу, всяк рвал и тянул в свою сторону. Все раскололось на два стана, и государство, которое прежде было общим достоянием, растерзали на клочья. Преимущество, однако же, было на стороне знати – по причине ее сплоченности, силы же народа, разрозненные, раздробленные меж многими, преимущества этого не имели. Произволом горстки людей вершились мир и война, одни и те же руки держали казначейство, провинции, высшие должности, славу, триумфы, а народ изнемогал под бременем военной службы и нужды. И между тем как командующие со своими приближенными расхищали добычу, солдатских родителей и малых детей сгоняли с насиженного места, если случался рядом сильный сосед.

Так бок о бок с мощью явилась алчность, безмерная и ненасытная, она сквернила и крушила все, ни о чем не тревожилась и ничем не дорожила, пока сама не сломала себе шею. Да, потому что стоило найтись среди знати людям, которые несправедливому могуществу предпочли истинную славу – и началось смятение в государстве и гражданская распря, подобная буйству стихий.

XLII. Когда Тиберий и Гай Гракхи, – их предки много и хорошо послужили общему делу в Пунической и в других войнах, – стали изобличать преступления немногих, а для простого народа требовать свободы, знать, виновная и потому смущенная обвинениями, воспротивилась действиям Гракхов, встретив поддержку у союзников и латинян, а также у римских всадников, которых надежда на добрые связи со знатными оторвала от народа. Сперва убили Тиберия, трибуна, потом, спустя несколько лет, Гая, триумвира-основателя колоний, 157который вступил на путь брата, а вместе с Гаем – Марка Фульвия Флакка. Нет слов, в своей жажде победить Гракхи обнаружили слишком мало умения владеть собою. Но человек достойный предпочтет поражение такой победе, когда несправедливость опрокинута недопустимым приемом; а знать воспользовалась победою с ничем не сдержанным своеволием и многих лишила жизни, многих отечества, на будущее прибавив не столько себе силы, сколько врагам своим – страха. Не раз губило это великие государства, когда одни стараются победить других любыми средствами, а с побежденными – расправиться покруче. Но если бы я вздумал рассуждать подробно и в соответствии с важностью предмета о страстях враждующих станов и вообще о нравах в государстве, скорее исчерпалось бы время, чем содержание беседы. А потому возвратимся к начатому.

XLIII. После Авлова замирения и позорного нашего отхода вновь избранные консулы Метелл и Силан поделили меж собою провинции, и Нумидия досталась Метеллу, хотя и противнику народа, но человеку решительному и неизменно, безукоризненно честному. Едва вступив в должность, он все внимание устремил на войну, которую ему предстояло вести: прочие дела, полагал он, столько же касаются второго консула, сколько его самого. Не доверяя старому войску, он набирал новое, созывал отовсюду подкрепления, готовил коней, оружие, метательные снаряды и прочее военное снаряжение, продовольствие в достатке, коротко говоря, не упускал из виду ничего, что может быть полезно на войне, всегда переменчивой и требовательной. Исполнению этих планов способствовали и сенат – своею поддержкой, и союзники, и латиняне, и цари – добровольно посылая вспомогательные отряды, и, наконец, все граждане в целом – редкостным воодушевлением. Когда все намеченное было завершено и готово, Метелл отбыл в Нумидию, сопровождаемый крепкими упованиями сограждан – ради многих его достоинств, но, в первую очередь, ради непоколебимого равнодушия к богатству: ведь до тех пор именно алчность должностных лиц расшатывала в Нумидии нашу силу и увеличивала силу врага.

XLIV. Но в Африке проконсул Спурий Альбин 158передал ему войско вялое и трусливое, не способное ни к трудам, ни к опасностям, дерзкое и проворное на язык, не на руку, грабящее союзников и ограбленное врагом, не знающее ни власти, ни порядка. И не столько было новому командующему надежды и пользы от многочисленности воинов, сколько тревоги от их испорченности. Хотя задержка выборов сократила срок боевых действий и хотя Метелл представлял себе, с каким нетерпением ждут римляне добрых вестей, все же он решил начинать войну не прежде, чем вернет солдат к строгому обычаю предков и принудит их переносить трудности. Альбин, потрясенный бедою брата и войска, не желал покидать пределов Провинции и всю часть теплого времени, пока сохранял командование, почти безвыходно держал солдат в постоянных лагерях – разве что смрад или нужда в корме для лошадей вынуждали переменить место. Лагери не укреплялись, ночных караулов по правилам военного искусства не выставляли. Каждый покидал свое расположение, когда вздумается. Днем и ночью слонялись по округе бродячие торговцы вперемешку с солдатами, они опустошали поля, врывались в дома, дрались друг с другом из-за добычи, угоняли скот и рабов и выменивали у купцов на привозное вино и иные подобные товары, продавали пайковое зерно и ежедневно покупали свежий хлеб; одним словом, все мерзости безделия и роскошества, какие только можно назвать или представить себе, в этом войске были собраны, и еще многое другое.

XLV. В этих трудных обстоятельствах Метелл, как удалось мне узнать, выказал не менее величия и мудрости, нежели в борьбе с врагом, – с такою сдержанностью находил он должную меру меж попустительством и свирепством. Первым же приказом он истребил то, что питало праздность: запрещалось продавать в лагере печеный хлеб и любую другую готовую пищу, запрещалось торговцам следовать за войском, запрещалось рядовым иметь при себе в лагере или на походе рабов и вьючных животных, строгий предел был положен и прочим злоупотреблениям. Кроме того, он устраивал ежедневные вылазки во всех направлениях, и всякий раз снимался с лагеря, и окружал новую стоянку рвом и валом, словно на глазах у неприятеля, и расставлял частые караулы, и сам вместе с легатами их поверял, а на походе появлялся то в голове колонны, то в хвосте, то посредине, следя, чтобы никто не выходил из рядов, чтобы воины теснее сплачивались вокруг знамен и чтобы каждый сам нес свой запас еды и свое оружие. Так, скорее предупреждая провинности, нежели карая их, он в короткий срок вернул войску силу.

XLVI. Между тем Югурта, следивший через лазутчиков за действиями Метелла, получил из Рима надежное известие, что новый консул неподкупен, – и тут впервые усомнился в своем деле и непритворно попытался сдаться. Он отправил к Метеллу послов с изъявлениями покорности и одною мольбою – сохранить жизнь ему и его детям, а все прочее пусть будет во власти римского народа. Но Метеллу уже неоднократно открывалась возможность убедиться, сколько в нумидийском племени ненадежности, непостоянства и жажды мятежа. И вот он встречается с каждым из послов в отдельности, исподволь их испытывает и, найдя, что они могут быть ему полезны, сулит щедрые награды и уговаривает выдать ему Югурту лучше всего живым, а если не удастся, то мертвым. Во всеуслышание, однако ж, он велел отвезти царю такой ответ, какого тот и желал.

Затем, несколькими днями позже, с войском, изготовившимся к боям, он вступил в Нумидию, где, казалось, никто не ждал войны: хижины были полны людей, скот и крестьяне оставались в полях. Из городов и деревень навстречу римлянам выходили доверенные царя и предлагали хлеб и другие припасы, вызывались исполнить любое поручение. Но бдительность Метелла не ослабевала, он подвигался вперед с такими предосторожностями, словно враг был рядом, далеко разведывал все вокруг, изъявления покорности считал одною видимостью, был убежден, что царь ищет случая для засады. А потому сам консул с когортами легкой пехоты и отборными пращниками и лучниками находился в голове строя, тыл прикрывала конница под командою легата Гая Мария, а по обоим флангам Метелл разместил всадников из вспомогательных отрядов, подчинив их военным трибунам и начальникам когорт, чтобы эти всадники вместе с велитами 159отбивали наскоки неприятельской конницы, откуда бы та ни появилась. Столь был Югурта коварен, столь глубоким обладал знанием местности и военного искусства, что нельзя было решить, вблизи он опаснее или вдали, в поисках мира или в разгаре борьбы.

XLVII. В небольшом расстоянии от дороги, которою шел Метелл, был расположен нумидийский город Вага, главный торговый город всего царства; там издавна селились и занимались делами многие купцы-италийцы. Консул поставил в Ваге караульный отряд, чтобы испытать, как к этому отнесутся жители, а также и ради выгод местоположения. Туда же он распорядился свозить хлеб и все прочее, потребное для войны, полагая – и очень разумно, – что множество торговцев сумеет и помочь войску продовольствием, и защитить уже сделанные запасы.

Югурта между тем с еще большею настойчивостью засылает послов просить о мире и все, кроме собственной жизни и жизни своих детей, отдает в распоряжение Метелла. И этих послов, так же как прежних, консул склонил к измене и отправил обратно, не обещая царю мира, которого он домогался, но и не отказывая ему окончательно и выигрывая время, чтобы дождаться, пока изменники выполнят уговор.

XLVIII. Сопоставив слова и поступки Метелла, Югурта заметил, что его пытаются поймать в его же сети: ему возвещают мир, а на деле ведут ожесточенную войну, отняли самый большой город, разведали земли, подданных подбивают к мятежу. Волей-неволей приходилось взяться за оружие, и, выведав, куда движется неприятель, Югурта собрал как можно больше воинов всех родов и тайными тропами опередил войско Метелла. Удобства местности внушали надежду на победу.

В той части Нумидии, что при разделе досталась Адгербалу, текла с юга на север река, по имени Мутул, а примерно в двадцати милях от нее была горная гряда, вытянутая в том же направлении, пустынная и безлюдная. Почти над самою срединою гряды поднималась вершина с очень широко разбежавшимися склонами, одетая оливами, миртами и другими деревьями, какие обычно рождает сухая песчаная почва. Равнина между горами и рекой была, из-за скудости водою, голая и бесплодная – вся, кроме прибрежной полосы, где рос кустарник, пасся скот и жили люди.

XLIX. Вот на этой высоте, которая, как следует из нашего описания, перерезывала дорогу, засел Югурта, растянув боевую линию. Слонов и часть пехоты он поручил Бомилькару и наказал ему, как действовать. Сам со всею конницей и отборными пехотинцами он поместился ближе к хребту. Затем, обходя турму за турмой, манипул 160за манипулом, он призывал и заклинал своих, чтобы они помнили о прежней доблести и победе и оборонили Югурту и его царство от алчности римлян. Ведь битва предстоит с теми же врагами, которых они разгромили и провели под игом, противник переменил лишь вождя, но не душу, а он, Югурта позаботился обо всем, что зависит от командующего: нумидийцам обеспечена выгодная позиция, они захватят римлян врасплох, за ними и численное превосходство, и боевой опыт. А потому – пусть соберутся с силами, чтобы по условленному знаку ударить на противника; нынешний день либо увенчает все их труды и победы, либо положит начало неслыханным бедствиям. Каждому, кого он прежде одарял за доблесть деньгами или почетною наградой, царь напоминал теперь о своих милостях и ставил его в пример прочим, коротко говоря, он старался одушевить всех, в согласии с нравом каждого – одних обещаниями, других угрозами, третьих мольбами. И тут его замечает Метелл, спускающийся с войском по склону горы. Он не ожидал увидеть врага и сперва сомневался, что означает это странное зрелище, – нумидийские конники попрятались в зарослях, и хотя низкие деревья полностью их не заслоняли, разглядеть неприятеля как следует не удавалось, ибо он ловко использовал всякий выступ, скрывая себя и свои военные значки, – но быстро распознал засаду и остановился, чтобы изменить построение. На правом крыле – ближнем к противнику – он поставил воинов в три линии, распределил меж манипулами пращников и лучников, всю конницу разместил по флангам и после немногих (в согласии с обстоятельствами) слов ободрения, обращенных к солдатам, продолжил спуск на равнину, одновременно поворачивая строй левым флангом вперед.

L. Нумидийцы, однако ж, соблюдали спокойствие и не трогались с высоты, и Метелл, боясь, как бы летний зной и нехватка воды не истомили войско жаждою, отправил легата Рутилия с когортами легкой пехоты и частью конницы к реке – занять место для лагеря: он ожидал, что враг будет пытаться задержать его частыми налетами сбоку, больше полагаясь на усталость и жажду римлян, чем на собственное оружие. Сам консул, подчиняясь необходимости, медленно подвигался вперед в том же порядке, в каком спускался с горы; Марий находился позади первой линии пехоты, а Метелл – с конниками левого фланга, которые на походе были в голове колонны.

Едва Югурта убедился, что последние ряды римлян миновали его передовых, он тут же занял перевал, с которого сошел Метелл, послав туда примерно две тысячи пехотинцев, чтобы в случае отступления гора не послужила неприятелю убежищем, а после и оплотом. Затем звучит сигнал, и нумидийцы внезапно бросаются на врага. Одни разят замыкающих, другие нападают слева и справа, ожесточенно теснят и наседают и повсюду стараются расстроить римские ряды. А из наших даже те, кто оказывал решительное сопротивление, были совершенно беспомощны в этой беспорядочной схватке, потому что несли жестокий урон от ударов, сыпавшихся издали, сойтись же вплотную и нанести ответный удар никак не удавалось: стоило римской турме броситься в наступление, нумидийские всадники, заранее наученные своим царем, тут же отступали, да не вместе и не в одном направлении, а все порознь, врассыпную. Так, если предупредить вражескую погоню они и не могли, то, пользуясь численным преимуществом, обходили рассеивающихся врагов с тылу и с флангов. Если ж ближе и удобнее для бегства были холмы, чем ровное поле, нумидийские кони, привычные к горам, с легкостью исчезали между кустарников и деревьев, тогда как наших озадачивала и останавливала крутизна.

LI. В целом все это являло картину пеструю и неверную, позорную и жалкую. Одни, отбившись от своих, отступают, другие гонятся за ними. Никто не помнит ни места своего в строю, ни своего знамени. Где захватила опасность, там каждый и обороняется, защищая собственную жизнь. Щиты, копья, кони, люди, враги, свои – всё вперемешку. Нет уже ни планов, ни приказов – повсюду царит случайность. Так протекла большая часть дня, а исход битвы был по-прежнему неясен.

Все изнемогали от усталости и зноя, и наконец Метелл, заметив, что натиск нумидийцев слабеет, мало-помалу собрал своих, вновь построил их в ряды и выставил четыре когорты легионеров против вражеских пехотинцев, которые истомились и засели на высотах. Одновременно он заклинал воинов не терять мужества и не отдавать победы врагам, которые уже бегут, тем более что у них, римлян, нет ни лагеря, ни укреплений, им некуда отступать, вся их надежда – в оружии.

Впрочем, не медлил праздно и Югурта: он объезжал и ободрял своих, возобновляя бой, и сам с отборным отрядом поспевал повсюду; помогая тем, кто нуждался в помощи, нападая там, где враги дрогнули, а где они были тверды, сдерживая их напор издали.

LII. Так состязались два великих полководца, равные друг другу силою духа, но не силами в борьбе: Метеллу помогало мужество воинов и не благоприятствовала местность, Югурта был удачлив и счастлив во всем, кроме солдат. В конце концов римляне, убедившись, что надежного укрытия для них нет и что от решительной схватки враг уклоняется, а вечер между тем уже близок, ринулись, исполняя приказ, прямо вверх, по склону холма. Нумидийцы не смогли удержать вершину и были разбиты наголову. Погибли, однако ж, немногие, большинству сохранило жизнь собственное проворство и еще то, что враг не был знаком с округою.

Тем временем Бомилькар, которому, как мы сказали выше, Югурта поручил слонов и часть пешего войска, выжидает, когда Рутилий пройдет мимо, и не торопясь сводит свой отряд на равнину. Пока легат поспешает к реке, куда его отправил командующий, нумидиец спокойно – в согласии с обстоятельствами – выравнивает боевую линию, ни на миг не выпуская врага из-под наблюдения. Ему доносят, что Рутилий остановился и хранит полное спокойствие, но шум, доносящийся оттуда, где ведет битву Югурта, крепчает, и Бомилькар, опасаясь, как бы легат, догадавшись, что происходит, не поспешил на помощь своим, размыкает ряды, – которые прежде, чтобы заградить дорогу врагу, держал тесно сомкнутыми, не полагаясь на доблесть солдат, – и в таком порядке приближается к лагерю Рутилия.

LIII. Внезапно римляне замечают густое облако пыли. Поле, засаженное деревьями, закрывало обзор, и сперва они решили, что это ветер вздымает сухой песок, но потом, видя, что облако не меняет очертаний и все приближается (по мере приближения войска), поняли, в чем дело, поспешно разобрали оружие и, повинуясь приказу, выстроились перед лагерем. Когда нумидийцы были уже совсем рядом, враги с громким криком ринулись друг на друга. Неприятель держался лишь до тех пор, пока рассчитывал на помощь слонов, но животные запутались в ветвях деревьев, разбрелись и были окружены поодиночке, и нумидийцы тут же ударились в бегство, и почти все спаслись, побросав оружие, под прикрытием холмов и темноты, которая уже наступала. Четыре слона были захвачены живыми, все прочие – числом сорок – убиты.

Метелл задерживался сверх всякого ожидания, и римляне, хотя до крайности измученные сначала переходом, а затем лагерными работами и битвой, выступили ему навстречу, соблюдая полную боевую готовность: коварство нумидийцев не допускало ни малейшей беспечности. Оба отряда были уже невдалеке один от другого и, продолжая сближаться в ночном сумраке, испускали враждебные крики и сеяли обоюдный страх и смятение; неведение и опрометчивость привели бы к плачевным последствиям, если бы с обеих сторон не были высланы на разведку конники. Тут страх разом сменяется радостью – воины, ликуя, окликают друг друга, наперебой рассказывают о событиях дня, и каждый до небес превозносит собственные подвиги. Так уж обычно в человеческой жизни: победа дает право бахвалиться и трусам, неудача унижает и храбрецов.