Текст книги "Историки Рима"

Автор книги: Тит Ливий

Соавторы: Аммиан Марцеллин,Публий Тацит,Гай Транквилл,Гай Саллюстий Крисп
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

AMМИАН МАРЦЕЛЛИН

ДЕЯНИЯ

705

ИЗ КНИГИ XVII

[Сарматская война императора Констанция]

12. К Августу, 706спокойно зимовавшему у Сирмия, 707одно за другим стали поступать достоверные известия о том, что на Паннонию и Нижнюю Мезию совершают набеги разрозненные отряды сарматов и квадов; 708соседство, схожие нравы и одинаковое оружие делали их союзниками.

Сарматы и квады хороши скорее в разбойничьих набегах, чем в правильных сражениях; у них очень длинные копья и панцири из гладко обточенных роговых пластинок, нашитых на льняные рубахи наподобие перьев. Большую часть своих коней они холостят, чтобы те не рвались, возбужденные видом кобылиц, а укрытые в засаде не волновались и громким ржанием не выдавали всадников. Когда они преследуют врага или отступают, покрывая на своих быстрых и послушных конях большие расстояния, то ведут на привязи еще одну, а то и две лошади, чтобы животные, отдыхая по очереди, восстанавливали силы.

Итак, после весеннего равноденствия император, стянув большие силы и под водительством благосклонной судьбы выступив в поход, дошел до удобного места, по палубам судов навел мосты через вышедший из берегов Истр (снега уже растаяли), переправился и вторгся в варварские земли, чтобы их опустошить. Таким образом, варваров опередили, и они, видя, что враг готов схватить их за горло (а им-то казалось, что в это время года еще нельзя собрать войска), не осмеливались ни перевести дух, ни остановиться, но, спасаясь от нежданной гибели, обратились в бегство. Однако большинство погибло, скованное страхом, а те, кого избавили от смерти быстрые ноги, скрылись в потайных горных ущельях и оттуда наблюдали, как гибнет от меча их отечество, которое они сумели бы защитить, если бы оборонялись так же хорошо, как и бежали. Все это происходило в той части Сарматии, которая обращена ко Второй Паннонии, 709но война с той же силой обрушилась и на Валерию, 710разоряя все на своем пути, предавая опустошению и огню варварские владения.

Потрясенные чудовищным поражением, сарматы отказались от мысли скрываться, разделили войско на три части и сочли более надежным напасть на нас, сделав вид, будто просят о мире: они рассчитывали, что мы не сможем ни обнажить оружие, ни уберечься от ран, ни воспользоваться последней возможностью в тяжких обстоятельствах – бегством. Разделить опасность с сарматами явились квады – почти непременные соучастники их преступлений, но открытая дерзость не помогла, и они попали в явную беду. Большая часть квадов была убита, а те, кому удалось уцелеть, ушли по известным им горным тропам. Успех поднял силы и дух наших людей, войско сомкнутым строем поспешно двинулось в царство квадов, а те, напуганные прошлым и страшась будущего, решили смиренно просить мира и с этой целью доверчиво явились к императору, столь снисходительному в подобных делах.

В день, назначенный для определения условий, Зизаис, рослый юноша – в то время царевич – выстроил в боевой порядок сарматов, чтобы тоже обратиться с мольбами к императору. Однако при виде Августа Зизаис бросил оружие и, ни жив ни мертв, упал навзничь; в тот самый миг, когда надо было говорить, он от страха потерял дар речи, чем вызвал к себе еще большее сострадание. Несколько раз Зизаис принимался говорить, но рыдания душили его, и он сумел сказать лишь небольшую часть того, что хотел. Наконец Зизаис пришел в себя, получил приказ выпрямиться, встал на колени, вновь обрел голос и обратился с мольбой простить ему вину и оказать милость. Получив разрешение подняться, 3изаис подал долгожданный знак многочисленным сарматам, допущенным вместе с ним к императору; и вот все те, чьи уста были скованы страхом, пока судьба их вождя была в опасности, теперь побросали щиты и копья, в мольбе воздели вверх руки и как только ни изощрялись, чтобы превзойти царевича в униженных просьбах.

Среди прочих сарматов Зизаис привел с собой царьков Румона, Зинафра, Фрагиледа и многих из числа знати, чтобы они, в надежде на успех, обратились с теми же просьбами. Радуясь дарованному спасению, они обещали возместить причиненное зло обременительным для себя договором и готовы были отдать под власть Рима себя, свое имущество, детей, жен и все земли. В конце концов восторжествовала милость, сочетающаяся со справедливостью: им позволили безбоязненно оставаться на своих местах и только велели вернуть наших пленных. Кроме того, они привели заложников, которых у них потребовали, и поклялись в будущем беспрекословно подчиняться нашим распоряжениям.

Такой пример милосердия побудил варварских вождей – царевича Арагария с его людьми и принадлежавшего к высшей знати Усафера – поспешно явиться к императору; один из них правил частью трансюгитан 711и квадов, другой – сарматскими племенами, которые роднило между собой соседство и дикость нравов. Император боялся, что собравшиеся толпы стремятся к миру только для виду и могут неожиданно взяться за оружие, поэтому он разделил их и велел сарматским ходатаям ненадолго удалиться, пока он будет разбирать дело Арагария и квадов.

Как преступники перед судом, согнувшись в поклоне, стояли квады и не могли оправдаться в своих тяжких преступлениях; в страхе перед самой суровой расплатой они подчинились приказу выдать заложников, хотя раньше и отказывались представить ручательства мира. Таким образом, с ними обошлись по добру и справедливости. Затем к императору допустили для просьб Усафера, хотя против этого упорно возражал Арагарий, доказывавший, что дарованный ему мир должен распространяться и на Усафера, как на его соратника, – пусть и младшего, – обычно подчиняющегося его приказам. Однако, по размышлении, сарматов, как исконных римских клиентов, 712изъяли из-под чужой власти и обязали для обеспечения договора выдать заложников. Это решение сарматы приняли с благодарностью.

Когда народам и царям стало известно, что Арагария отпустили без наказания, они стали многолюдными толпами стекаться к императору и умоляли его приставить мечи к их глоткам. 713Получив на тех же условиях мир, которого добивались, они вызвали из отдаленных областей знатных юношей и с быстротой, превзошедшей все ожидания, выдали их в качестве заложников; то же самое сделали они по нашему требованию и с пленниками, причем, расставаясь, плакали о них не меньше, чем о своих соотечественниках.

Когда эти дела были улажены, мысли императора обратились к сарматам, достойным скорее жалости, чем гнева. Уму непостижимо, сколько блага принесло им внимание императора. Воистину правы те, кто полагает, что во власти государя и одолеть судьбу, и творить ее. Могущественны и знатны были некогда обитатели этого царства, однако тайный заговор толкнул их рабов 714к злодеянию, а так как право у варваров всегда на стороне сильного, рабы одержали верх над своими господами, равными им по отваге, но уступающими в числе. Страх помутил разум побежденных, и они бежали к обитателям дальних стран – виктогалам, 715считая, что в такой беде лучше покориться защитникам, чем служить рабам. Жалуясь на судьбу, они теперь добивались милости, а заручившись покровительством, стали просить защитить их свободу. Тронутый их несчастиями, император на виду у всего войска обратился к собравшимся сарматам с речью, где в мягких выражениях запретил им повиноваться кому-либо, кроме его самого и римских полководцев. А чтобы придать достоинства восстановленной свободе, он поставил над ними царем Зизаиса, который уже тогда был вполне достоин столь высокой участи и, как показали его дела, остался нам верен. Впрочем, хотя все завершилось так великодушно, никому не было позволено удалиться, пока, в согласии с договором, не вернулись наши пленные.

Закончив эти дела в стране варваров, император передвинул лагерь к Брегецию, 716чтобы слезами или кровью погасить остатки войны с квадами, обитавшими в тех местах. Когда их царевич Витродор, сын царя Видуара, царек Агилимунд и другие вельможи и судьи – правители разных племен – увидели на своей земле, в самом сердце родной страны, вражеское войско, они упали к ногам воинов и, добившись милости, сделали все, что им велели: выдали своих детей в залог того, что будут выполнять назначенные им условия мира, и поклялись на обнаженных мечах, которые почитают за богов, хранить нам верность.

13. После счастливого завершения тех событий, о которых я рассказывал, ради блага государства мы должны были быстрей обратить воинские знамена против лимигантов, сарматов-рабов, ибо не подобало оставить без наказания их многочисленные злодеяния. Ведь они улучили время, когда взбунтовались свободные сарматы, и, будто забыв о прошлом, вторглись в римские владения – единственный раз оказались они в этом коварном поступке союзниками своих господ и недругов. Тем не менее и сейчас лимигантов покарали мягче, чем полагалось за их тяжкое преступление: было решено ограничить наказание переселением в отдаленные области, откуда они уже не могли бы тревожить наши владения. Сознание прошлых провинностей заставляло сарматов-рабов ожидать большой беды: опасаясь грозной войны, они готовили и хитрости, и оружие, и мольбы. Однако один вид нашего войска поразил их, как удар молнии; страшась наихудшего, они просили сохранить им жизнь, обещали выплачивать ежегодную подать и поставлять нам сильных молодых новобранцев и рабов, но, как показывал их вид и жесты, были готовы отвергнуть предложение куда-нибудь переселиться, ибо верили, что их защищает местность, где они обосновались после изгнания господ.

Дело в том, что в эти земли устремляет свои воды и смешивает их с Истром извилистый Парфиск, 717который, пока привольно течет один, спокойно пересекает обширную равнину, а у самого устья превращает ее в узкую полосу; вместе с руслом Дуная Парфиск ограждает жителей от натиска римлян и сам служит надежным препятствием для варварских набегов, ибо из-за болотистой почвы и разливов рек большие пространства там занимают поросшие ивняком трясины, пройти через которые могут лишь люди опытные. Кроме того, почти у самого впадения Парфиска, Дунай омывает изрезанные берега небольшого островка, отделяя его от суши.

Явившись по настоянию императора на наш берег, лимиганты со свойственной им спесью стояли с вызывающим видом, давая понять, что приблизились только затем, чтобы отвергнуть любые повеления: как стало потом ясно, их целью было не исполнить распоряжение, а показать, будто они вовсе не страшатся присутствия воинов. Предвидя такую возможность, император незаметно разделил войско на несколько частей и, пока сарматы мешкали, со стремительной быстротой окружил их своими отрядами. Затем, стоя под защитой телохранителей и с немногочисленной свитой на высокой насыпи, он стал спокойно увещать варваров прекратить безумные выходки. Однако нерешительные сарматы склонялись то к одному, то к другому мнению и, движимые одновременно коварством и гневом, были готовы испробовать и мольбы и оружие. Собираясь напасть на нас с близкого расстояния, они нарочно стали метать подальше щиты, чтобы, подбирая их, шаг за шагом продвигаться вперед и таким образом, не вызывая подозрений, сократить промежуток.

Когда день уже клонился к вечеру и сгущающиеся сумерки больше не позволяли медлить, наши воины подняли боевые значки и с быстротой огня понеслись на неприятеля. Сарматы сосредоточились, сомкнули строй и, направив весь свой натиск на самого императора, который – об этом уже говорилось – стоял на возвышении, двинулись на него со сверкающими взорами и дикими криками. Наши воины в гневе не пожелали терпеть безумия свирепых варваров, они встали заостряющимся спереди строем (в солдатском просторечии он зовется «свиная голова») и сокрушительным натиском рассеяли тех, кто, как было сказано, упорно наступал на императора; на правом крыле пехотинцы истребляли отряды пехоты, на левом конники врубались в строй легкой конницы.

Преторианская когорта, заслонив Августа, наносила удары в грудь обороняющимся, а после – в спину бегущим; умирающие варвары проявляли неодолимое упорство, и в их ужасных воплях слышалось не сожаление о жизни, а горе по поводу нашей радости. На земле, помимо мертвецов, лежало, не имея возможности бежать, немало воинов с перерезанными сухожилиями на ногах, у других были обрублены правые руки, некоторых же меч не коснулся, но придавил груз навалившихся тел – все они в глубоком молчании переносили пытки. Среди многих мучений ни один из них не просил о снисхождении, не отбрасывал меча и не призывал скорой смерти; даже поверженные, они крепко сжимали в руках оружие и считали для себя меньшим злом быть побежденными силой, чем признать поражение по собственной воле; «Не мы, а судьба виновна в случившемся», – слышалось бормотание варваров. Таким образом, в битве, продолжавшейся полчаса, пало такое число варваров, что, кроме победы, не было иных свидетелей происшедшего сражения.

Едва только враг был уничтожен, как наши принялись, не различая пола и возраста, выволакивать из убогих хижин толпы родственников убитых, и те, забыв о былой спеси, превращались в жалких и послушных рабов. Вскоре вокруг можно было видеть горы убитых и вереницы пленных. Затем, возбужденные жаром боя и плодами победы, воины решили истребить тех, кто покинул сражение или прятался в хижинах. Прибыв на место, они, жадные до варварской крови, раскидали легкие соломенные крыши и перебили всех; даже дома, сложенные из толстенных бревен, никого не спасли от смерти. В конце концов все было предано огню, никто уже не мог скрыться, и не осталось больше средств к спасению; поэтому одни, продолжая упорствовать, гибли в огне, другие, спасаясь от пламени, выбегали на улицу и, избегнув одной казни, падали, пронзенные вражескими мечами. Все же некоторые бежали и от оружия, и от бушующего пламени и, рассчитывая на свое искусство пловцов, бросались в волны реки, протекающей поблизости. Они надеялись добраться до другого берега, но большая часть их утонула, другие погибли от стрел, и воды огромной реки вспенились от обильно пролитой крови. Так, с помощью двух стихий гнев и мужество победителей уничтожили сарматов.

После этой расправы было принято решение отнять у сарматов всякую надежду и радость жизни. И вот, когда дома сарматов были сожжены, а семьи уведены в рабство, последовал приказ собрать лодки, чтобы настичь тех, кого укрыл от наших мечей другой берег реки. Тотчас же, чтобы не остыл боевой пыл, легковооруженные воины, сев в челны, незаметно переправились и достигли сарматских укрытий; внезапно появившиеся лодки ввели в заблуждение варваров, ибо они увидели свои челны и знакомые весла. Но по сверкающему издалека оружию сарматы поняли: приближается то, чего они так боялись, и в поисках убежища побежали к болотам, а наши воины еще быстрей двинулись за ними и, перебив множество врагов, завоевали победу там, где казалось немыслимым ни стать твердой ногой, ни отважиться на что-либо.

Когда амицензы были разогнаны и почти полностью истреблены, мы без промедления выступили против пицензов, 718именуемых так по названию соседней области; известия о бедах союзников постоянно доходили до них, и они уже приняли меры защиты. Нелегко было, не зная дорог, преследовать рассеявшихся в разные стороны пицензов, и чтобы покорить их, на помощь пригласили таифалов 719и свободных сарматов. По условиям местности, пришедшие на помощь отряды должны были разделиться; наши воины выбрали себе границу с Мезией, таифалы заняли область по соседству со своими владениями, а свободные сарматы – земли напротив своей страны. Лимигантов, с которыми случилось все это, страшила судьба покоренных и внезапно павших; они долго колебались и не знали, умереть или просить о милости, – для того и другого решения были веские доводы. Но, наконец, по настоянию собрания старейшин, они предпочли сдаться. Таким образом, к нашим многочисленным победным лаврам добавилась покорность людей, завоевавших себе свободу оружием, и оставшиеся в живых склонили с мольбой головы перед своими господами, убедившись в превосходстве тех, кого раньше презирали как жалких побежденных.

Получив ручательства безопасности, большая часть лимигантов ушла из-под защиты гор, поспешно явилась к римскому лагерю и рассеялась по обширным степям с родителями, детьми, женами и жалким скарбом, какой успели захватить в спешке. И вот те, кто, как полагали, готов был скорее расстаться с жизнью, чем уйти в другие земли (ибо свобода в их представлении – это разнузданное безрассудство), повиновались приказу и дали согласие переселиться в другие, надежные и спокойные места, где бы их не могли тревожить войны и беспокоить внутренние смуты. Они приняли такое решение, как казалось, по собственной воле и на некоторое время затихли, но затем природная свирепость толкнула их на пагубное преступление, – но об этом я расскажу в подходящем месте.

Благодаря этому успеху необходимая безопасность Иллирика 720была упрочена двояким образом, и император, взявшись за два великих дела, оба довел до конца. Он разбил и покорил вероломных, а изгнанный народ, почти столь же непостоянный, вернул и поселил на его исконной земле в надежде, что в будущем тот будет действовать немного осмотрительней. В довершение милости император поставил их царем не какого-нибудь безвестного человека, а царевича, которого они сами раньше избрали, человека, украшенного добродетелями души и тела.

Став после этих непрерывных успехов выше всяких страхов, вторично, с согласия воинов, получив титул «Сарматского» 721(по названию покоренного племени), Констанций уже перед уходом созвал когорты, центурии и манипулы и, стоя на возвышении, среди значков и орлов, в свите из всевозможных должностных лиц, встреченный, как и обычно, возгласами одобрения, обратился к войску с речью:

«Божество судило нам победу, и воспоминание о славных подвигах (для храбрых людей оно приятней всех радостей) побуждает меня с должной скромностью бросить взгляд на то, что мы, верные стражи Римской державы, привели в порядок как до войны, так и в пылу самих битв. Да и что может быть прекрасней, что имеет больше оснований остаться в памяти потомства, чем гордость воина мужественными делами, а полководца разумными решениями? Бешеный враг хозяйничал в Иллирике, исполнился в наше отсутствие тщеславной спеси и, пока мы стерегли Италию и Галлию, постоянными набегами опустошал наши крайние пределы, переправляясь через реки в выдолбленных бревнах, а нередко и переходя их вброд. При этом он не полагался на открытые схватки, свое оружие и силы, а по привычке действовал исподтишка, разбойничьими налетами, – ведь это племя уже с самого своего появления хитростью и разнообразными ловкими проделками вызывало страх у наших предков. Находясь вдали, мы терпели то, что еще можно было терпеть, и надеялись, благодаря усердию полководцев, избежать более серьезных потерь. Но когда дерзкий враг пошел еще дальше и стал тревожить наши провинции частыми и губительными набегами, мы укрепили проходы в Ретию, обезопасили надежной охраной границы Галлии и, уже не опасаясь удара в спину, явились в Паннонию, дабы, если будет угодно вечному божеству, привести в порядок пошатнувшиеся дела. И лишь завершив все приготовления, мы, как вам известно, с приходом весны выступили в поход и взяли на себя великое бремя дел. Тучей стрел враги хотели прежде всего помешать нам соорудить плотно сбитый мост через реку, но мы легко с ними справились, увидели неприятельскую землю, вступили на нее, одолели без потерь упрямых сарматов, когда те, презрев смерть, попытались сопротивляться, и разбили квадов, которые пришли им на помощь и с той же отвагой ринулись на наши славные легионы. Во время своих набегов и отчаянных попыток бороться с нами квады узнали на себе, что означает наша доблесть, поэтому они побросали оружие – свою защиту, дали связать себе за спиной привычные к бою руки и, видя, что у них осталась одна надежда на спасение – мольбы, упали к ногам милосердного Августа, чьи битвы, как они неоднократно убеждались, имеют счастливый исход.

Устранив их, мы так же доблестно одолели лимигантов: много их было убито, других желание уйти от опасности заставило искать убежища в непроходимых болотах. После благополучного исхода этих событий настало время проявить снисходительность. Мы принудили лимигантов переселиться в отдаленные места, чтобы они не могли больше губить наших людей; многих мы пощадили, а во главе свободных поставили Зизаиса, который и в дальнейшем будет нам верен и предан, – ибо считаем, что лучше дать царя, чем отнять его у варваров. Это торжественное событие приобрело еще больше блеска от того, что назначенный нами правитель уже был прежде избран и принят ими самими.

Итак, одна война принесла нам и государству четыре награды. Прежде всего мы отомстили зловредным разбойникам. Далее, вы в избытке получите добычу, взятую у врага, ведь доблестный воин должен быть вознагражден тем, что добыл своим потом и десницей. А в нашем распоряжении в изобилии будут деньги и несметные сокровища, если только это общее достояние сохранят в целости наши труды и мужество. Не они ли подобают мудрому правителю и вам, добившимся блистательных успехов? Наконец, и у меня есть добыча из имени покоренного народа: второй титул Сарматского, который вы единодушно и – не сочтите меня тщеславным – по заслугам мне дали».

После такого завершения речи собравшихся охватило необычайное воодушевление; надежды на наживу и будущие блага возросли, воины славили императора, призывая в свидетели бога, кричали, что Констанций непобедим, и в радостном настроении разошлись по палаткам.

Отправился назад в царскую палатку и император. После двухдневного отдыха в триумфальном шествии он вернулся в Сирмий, а воинские отряды возвратились в предназначенные им места.

ИЗ КНИГИ XIX

[Осада и взятие Амиды]

1. Царь радовался этому ужасному событию – пленению наших людей; 722в надежде на такие же успехи он выступил и на третий день, не спеша, подошел к Амиде. 723С первыми утренними лучами все кругом, насколько хватал глаз, озарилось блеском сверкающего оружия, и закованная в броню конница заполнила равнины и холмы. Верхом на коне, с золотой бараньей головой в драгоценных камнях вместо диадемы, двигался впереди всего строя сам царь, величественно возвышаясь среди свиты и множества разных племен. Было, однако, совершенно ясно: по совету Антонина 724царь торопится в другую сторону, а защитников стен только попытается склонить к переговорам.

Но небесная воля, собрав в одном месте все беды Римского государства, так распалила спесь этого человека, что он возомнил, будто осажденные придут в ужас от одного его вида и сами явятся к нему с мольбами. Когда он в сопровождении царской когорты доехал до ворот и дерзко приблизился на расстояние, с которого хорошо можно было разглядеть лицо, в него, приметного из-за сверкающих украшений, полетели стрелы и копья, и царь был бы убит, если бы поднявшаяся пыль не скрыла его от глаз целившихся; все же копье с одного бока разорвало его одежду. Царь исчез из вида, чтобы позже погубить множество людей.

Из-за этого он возненавидел нас как святотатцев, кричал, что мы оскорбили повелителя стольких царей и народов, и стал усиленно готовиться разрушить город. Но главные военачальники попросили царя не поддаваться гневу и не отказываться от славных дел; смягченный их кроткими мольбами, он решил на следующий день еще раз предложить сдаться защитникам города.

С первыми лучами солнца царь хионитов 725Грумбат, желая проявить усердие перед своим господином, во главе отряда преданных телохранителей отправился к стенам города. Когда он приблизился на расстояние выстрела, его заметил опытный наблюдатель, который, наведя баллисту, ядром пробил панцирь и грудь сына Грумбата, ехавшего бок о бок с отцом, – юноши на пороге возмужания, ростом и красотою превосходившего сверстников. Его гибель обратила в бегство земляков Грумбата, однако, справедливо опасаясь, что тело похитят, они немедленно вернулись и нестройными криками стали призывать взяться за оружие многочисленные племена; те собрались, стрелы, как град, полетели со всех сторон, и жаркий бой начался. Уже в сумерках после губительного сражения, длившегося весь день, под покровом темноты они, наконец, вызволили тело, едва отбив врага среди гор трупов и потоков крови. Так некогда и под Троей вступили друзья в жестокую битву за бездыханное тело друга фессалийского вождя. 726

Царский двор был опечален этой смертью, вся знать вместе с отцом больно переживала неожиданное несчастье, а когда было объявлено перемирие, знатного и прекрасного юношу стали оплакивать по обычаю его народа: одетого, как и всегда, в боевые доспехи, его подняли на широкий и высокий помост, а вокруг поставили десять лож, где находились искусно выполненные и очень похожие изображения мертвеца, и в течение семи дней все мужчины, разделившись по отрядам и манипулам, пировали, танцевали, пели особые погребальные песни и горевали о царственном юноше. В это время женщины в отчаянии били себя в грудь и, причитая, оплакивали погибшую во цвете лет надежду своего племени – так нередко рыдают на торжественных праздниках Адониса жрицы-почитательницы Венеры, что, согласно мистическим верованиям, является знаком созревания плодов.

2. Тело юноши сожгли, а кости собрали в серебряную урну, так как отец хотел их увезти и предать земле на родине. После этого, обсудив положение, они решили разрушить и спалить город и этим умилостивить манов 727погибшего юноши: ведь не мог Грумбат продолжить путь, пока тень его единственного и любимого сына оставалась неотмщенной. После двухдневного отдыха персы, выслав многочисленные отряды, опустошили тучные возделанные поля, которые, как и в мирные дни, никем не охранялись, окружили город пятью рядами щитов, а на рассвете третьего дня сверкающие отряды конников заполнили все видимое пространство и, медленно продвигаясь вперед, заняли места, доставшиеся им по жребию.

Персы осадили стены со всех сторон: хиониты расположились с востока, в том месте, где был убит злополучный для нас юноша, манов которого должно было умилостивить разорение города, геланы – с юга, северный участок сторожили альбаны, а самые искусные бойцы – сегестаны встали перед западными воротами; с ними медленно двигались страшные, морщинистые и огромные, как горы, слоны с воинами на спинах – я уже не раз говорил, не было зрелища отвратительней этих ужасных животных. Видя брошенные на нашу погибель бесчисленные толпы персов, давно готовых испепелить Римскую державу, мы потеряли надежду на спасение и помышляли лишь о достойной смерти, казавшейся уже всем нам желанной.

С восхода и до позднего вечера отряды простояли как застывшие, воины не меняли положения, не было слышно ни человеческого голоса, ни ржания коней; затем враги, в том же порядке, что и пришли, отступили назад, подкрепились пищей и сном, а к концу ночи по звуку труб сомкнули страшное кольцо вокруг обреченного города. Едва только Грумбат, по законам своей страны и обычаю наших фециалов, метнул окропленное кровью копье, как войско, бряцая оружием, кинулось к стенам, и злосчастная битва сразу же стала свирепой: во весь опор ринулись в бой конные отряды противника, наши встретили их стойким и решительным сопротивлением. Многим вражеским воинам размозжили головы огромные каменные ядра из скорпионов, 728других пронзили стрелы или поразили метательные копья, и одни усеяли своими телами землю, остальные, израненные, пустились стремительно бежать к своим.

Но не меньше горя и смертей было и в городе: из-за густой тучи стрел померк солнечный свет, а метательные орудия, которые персы захватили в разграбленной Сингаре, 729наносили раны многим нашим. Защитники города поочередно выходили из боя, восстановив силы, возвращались, раненные в пылу защиты падали и расшибались, убитые, скатываясь, увлекали за собой рядом стоявших, а те, кто еще был жив, искали опытных людей, чтобы вытащить впившиеся стрелы; даже вечерние сумерки не смогли прекратить убийств, следовавших одно за другим: с таким упорством сражались обе стороны. Уже встали вооруженные до зубов ночные стражи, когда холмы там и здесь огласились криками: наши славили доблесть цезаря Констанция – владыки государства и мира, а персы провозглашали Шапура «Saansaan» и «pirosen», что в переводе означает «царь, повелитель царей» и «победитель в битвах».

Еще не взошло солнце пятого дня, как звуки труб созвали отовсюду бесчисленные толпы врагов, которые, подобно стаям птиц, понеслись в новые жаркие битвы, и вскоре на полях и равнинах, вдоль и вширь, уже не было видно ничего, кроме сверкающего оружия диких племен. Они с криками, беспорядочно бросились вперед, а со стен понеслись тучи стрел, которые, попадая в густую толпу врагов, надо надеяться, не миновали цели. Среди всех бед, я уже говорил об этом, мы не столько заботились о спасении, сколько горячо желали храбро умереть и сражались скорей отважно, чем осмотрительно. С восхода и до заката победа не склонялась ни на ту, ни на другую сторону, все кричали, одни – чтобы вселить ужас во врага, другие – от страха, и вряд ли кто-нибудь в пылу боя мог уберечься от ран.

Наконец ночь положила предел убийствам, и пресытившиеся несчастиями противники получили более продолжительную передышку. И хотя нам дано было время для отдыха, непрерывный труд без сна истощал остаток наших слабых сил; кроме того, нас пугали бледные лица и кровь умирающих, которым мы даже не могли отдать последний долг: для погребений не хватало места. Ведь, кроме семи легионов, этот сравнительно небольшой город вместил в себя и жителей обоего пола, и пеструю толпу пришельцев, и некоторое число других воинов – всего до ста двадцати тысяч человек.

Насколько позволяли возможности и хватало людей для ухода, все занялись лечением ран. Некоторые, тяжело изувеченные, испускали дух от потери крови, других, пронзенных стрелами и расставшихся с жизнью, потому что лечение им не помогло, оттаскивали в сторону, у третьих тела были так искалечены, что люди опытные запрещали трогать их, чтобы не причинять душам умирающих напрасных мучений. А кое-кто переносил страдания более тяжкие, чем сама смерть: подвергался опасному врачеванию – извлечению стрел.

3. Пока обе стороны ожесточенно сражались у Амиды, Урзицин, 730тяготясь зависимостью от воли человека, более влиятельного в войске, чем он, неоднократно советовал Сабиниану, все еще не отходившему от могил, либо, собрав всех легковооруженных воинов, провести их тайными тропами у подножья гор, если будет удача, с помощью этих отрядов перебить сторожевые посты и напасть на вражеские ночные караулы, опоясавшие стены, либо непрерывными налетами отвлекать тех, кто упорно осаждал город. Но Сабиниан отвергал его советы как вредные; вслух он ссылался на императорские письма, недвусмысленно повелевавшие во что бы то ни стало всегда беречь воинов, но в глубине души хранил наказ, полученный при дворе: пресекать честолюбивые помыслы своего жадного до славы предшественника, даже если они могли бы принести пользу государству.