Текст книги "Историки Рима"

Автор книги: Тит Ливий

Соавторы: Аммиан Марцеллин,Публий Тацит,Гай Транквилл,Гай Саллюстий Крисп
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Но затем, когда пришли к месту, назначенному нумидийцам, и разбили там лагерь, вдруг с неба хлынуло столько воды, что ее одной достало бы с избытком на целое войско. А тут еще нумидийцы исполнили свою повинность с тою ревностью, какую обычно выказывают подчинившиеся внове, и привезли больше, чем от них ждали. Впрочем, солдаты – из благочестия – охотнее брали дождевую воду, и это обстоятельство заметно прибавило им духу: они были убеждены, что бессмертные боги пекутся о них. На другой день, к великому изумлению Югурты, римляне появились у стен Талы. Горожан, которые считали себя надежно защищенными трудною местностью, страшное и необыкновенное это событие смутило чрезвычайно, однако ж они, не покладая рук, готовились к борьбе. Так же действовали и наши.

LXXVI. Но теперь, после того как Метелл решимостью своею превозмог все – силу оружия, время и место, самое всемогущую природу, наконец, – царь считал, что для него нет невозможного, и с детьми, с изрядною долею своих сокровищ ускользнул ночью из города. Впоследствии он уже нигде не задерживался дольше одного дня или одной ночи. Он притворялся, будто спешить его заставляют обстоятельства, на самом же деле боялся измены и полагал, что избегнуть ее можно только проворством, ибо изменнические планы вызревают на досуге, в благоприятных условиях.

Видя, что горожане готовы к битве, а город укреплен и стенами, и естественным своим положением, Метелл принялся окружать стены валом и рвом. Среди большого множества удобных мест выискав два самых удобных, он подвел осадные навесы, устроил насыпь и поставил на ней башни – защищать работы и работников. Горожане, со своей стороны, торопились, хлопотали; коротко сказать, ни та, ни другая сторона ничего из виду не упустила. Лишь через сорок дней после своего прихода, истомившись и в трудах и в боях, овладели римляне городом; но и только: добыча, вся целиком, была погублена перебежчиками. Когда они услыхали, как таран колотит в стену, и поняли, что положение их отчаянное, они снесли золото, серебро и прочие ценности в царский дворец. Напившись допьяна и наевшись до отвалу, они затем истребили огнем и ценности, и дворец, и себя самих. Так они сами добровольно приняли кару, которую боялись понести от руки врагов в случае поражения.

LXXVII. В день взятия Талы к Метеллу прибыли посланцы из города Лепты и умоляли прислать к ним начальника и караульный отряд. Некий Гамилькар, рассказывали они, человек знатный и беспокойный, замышляет переворот, и ни выборные власти, ни законы не в силах с ним справиться; если Метелл замешкается, благополучие лептийцев окажется под смертельною угрозой, а ведь они союзники римского народа: еще в самом начале войны с Югуртой они посылали просить о дружбе и союзе – сперва к консулу Бестии, а после в Рим. Просьба их была уважена, и они всегда оставались честными и верными союзниками и ревностно исполняли все повеления Бестии, Альбина и Метелла. Лептийцы легко добились того, о чем ходатайствовали перед командующим: четыре когорты лигурийцев во главе с Гаем Аннием выступили в Лепту.

LXXVIII. Город этот основан сидонянами, которых, сколько я знаю, гражданские смуты побудили к изгнанию, и они на кораблях приплыли в те края. Он расположен меж двумя Сиртами. Это два залива почти на самом краю Африки, не одинаковые размерами, но природными свойствами одинаковые; по этим свойствам дано им и название. Подле берега они очень глубокие, в остальных местах – как придется, в зависимости от погоды: когда глубокие, а когда мелкие. Если море вздувается и начинает свирепствовать под ударами ветра, валы тянут за собою ил, песок и громадные камни; так с каждою бурей меняется обличие морского дна. От слова «тянуть» и зовутся они Сиртами. 172Переменился в Лепте только язык – через браки с нумидийскими женщинами, а законы и обычаи большей частью прежние, сидонские, и сохранялись они тем легче, что царская власть была от лептийцев далеко: между ними и заселенными местами Нумидии просторно легла пустыня.

LXXIX. Раз уже дела лептийцев завели нас в эти края, надо, мне кажется, рассказать о прекрасном и удивительном подвиге двух карфагенян: мне напомнили о нем места, которые я описываю. В те времена, когда надо всею почти что Африкой властвовали карфагеняне, немалою силой и богатством обладали также жители Кирены. Местность посредине лежала песчаная, однообразная; не было ни реки, ни горы, которая обозначила бы границу между двумя народами. Это обстоятельство втянуло их в долгую и трудную войну. После того, как с обеих сторон и войска, и флоты не один раз терпели сокрушительные поражения и противники жестоко ослабили друг друга, карфагеняне и киренцы забеспокоились, как бы кто третий вскорости не напал на усталых победителей и побежденных разом. И вот, заключивши перемирие, они договорились, чтобы в условленный день из обоих городов вышли послы, и где они повстречаются, там и быть границе. Из Карфагена отправлены были два брата, по имени Филены; они поспешно пустились в путь. Киренцы двигались медленнее, по нерадивости или же случайно – я не узнал. Знаю только, что в тех местах часто бывают долгие бури, совсем как на море: когда на голой равнине поднимается ветер, он вздымает с земли песок, который несется так стремительно, что набивается в рот и в глаза, а стало быть, застилает взор и останавливает путника.

Видя, как много они проиграли, и страшась наказания за то, что все испортили, киренцы винят карфагенян, будто те тронулись из дому раньше срока, запутывают дело, коротко сказать – готовы на что угодно, лишь бы не уйти побежденными. И когда пунийцы потребовали любых других – но только справедливых! – условий, греки предлагают карфагенянам выбор: либо они лягут живыми в могилу на том месте, где желают провести границу, либо – с таким же уговором – киренцы пойдут дальше, докуда захотят. Филены согласились и отдали в жертву отечеству себя и свою жизнь: живыми они были зарыты в землю. Там, где это произошло, карфагеняне посвятили братьям Филенам алтари, а у себя в городе учредили в их честь торжественные обряды.

Возвращаюсь к своему повествованию.

LXXX. Потеряв Талу, Югурта понял, что от Метелла надежного укрытия ему нет. С немногими спутниками пересек он обширную пустыню и прибыл к гетулам, племени дикому и грубому, не ведавшему в ту пору даже имени римлян. Составив из них многочисленный отряд, Югурта постепенно приучил их держать равнение в рядах, следовать за знаменами, повиноваться приказам и вообще исполнять воинские обязанности. Кроме того, щедрыми подарками и еще более щедрыми обещаниями он привлек на свою сторону приближенных царя Бокха. С их помощью он нашел доступ к царю и убедил его начать войну против римлян. Это оказалось тем проще и легче, что в начале войны Бокх посылал в Рим просить союза и дружбы, но немногие слепцы, потерявшие зрение от алчности, привыкшие торговать всем подряд, и честью и бесчестьем, помешали союзу, столь благоприятному для завязывавшейся борьбы. Вдобавок дочь Бокха была замужем за Югуртою. Впрочем, у нумидийцев и мавров подобные связи ценятся невысоко, потому что каждый берет столько жен, сколько позволяет достаток, одни – по десяти, другие – еще больше. Душевная привязанность мельчится, раздробляясь, и уже ни одну из жен не считает супруг истинною спутницею, но на всех глядит с одинаковым пренебрежением.

LXXXI. Оба войска сошлись в месте, избранном по взаимному согласию. Цари обменялись клятвами верности, а после Югурта произнес речь, стараясь разжечь Бокха. Он говорил, что римляне несправедливы и ненасытно алчны, что это общий враг всех людей. У них та же причина для войны с Бокхом, что и с ними, нумидийцами, и с прочими народами, а именно – страсть к господству. Чужое владычество им всегда ненавистно: сейчас они враждуют с Югуртой, немногим ранее – с карфагенянами, с царем Персеем, впредь – со всяким, кто, по их мнению, будет особенно силен. После таких и схожих с ними речей принимается решение выступить к городу Цирте, поскольку там оставил Метелл добычу, пленных и обоз. Югурта рассчитывал либо захватить город, что было бы достаточною наградою и ему и Бокху, либо завязать сражение, если римский командующий придет на помощь своим: хитрец, он стремился лишь к одному – поскорее отрезать Бокху возвратный путь, потому что долгое промедление могло отбить у мавра охоту воевать.

LXXXII. Метелл получил известие, что цари объединились, и не дал им случая вступить в бой внезапно и где придется, как бывало уже не раз после побед над Югуртою. Наоборот, он поджидал обоих в укрепленном лагере невдалеке от Цирты, полагая, что надо сперва познакомиться с маврами – новым для римлян противником, а потом, при удачном стечении обстоятельств, затевать битву.

Между тем из Рима приходит письменное сообщение, что Нумидия назначена провинцией Марию (что он избран консулом, слух дошел уже раньше). Потрясенный этим сверх всякой меры, Метелл не мог сдержать ни слез, ни гневных слов; муж, во многих отношениях замечательный, он слишком поддался своему огорчению. Одни объясняли это высокомерием, другие тем, что честный и даровитый человек озлоблен оскорблением, многие тем, что у него вырывают из рук победу, уже достигнутую. А мне совершенно ясно, что не столько мучила его собственная обида, сколько честь, оказанная Марию, и что он перенес бы случившееся намного легче, если бы отнятую у него провинцию передали не Марию, а кому-нибудь еще.

LXXXIII. Досада связывала руки, а к тому же казалося глупостью улаживать чужое уже дело, подвергая опасности себя самого, и Метелл отправил к Бокху послов с призывом не становиться беспричинно врагом римского народа. Ведь как раз теперь у него прекрасная возможность заключить дружеский союз, который, конечно, лучше войны, и, как бы ни доверял он своим силам, все же не стоит менять верное будущее на неверное. Любую войну легко развязать, но очень трудно прекратить. Начало ее и завершение – не во власти одного и того же: начать может всякий, даже трус, а закончится она лишь тогда, когда соизволят победители. А потому пусть печется о себе и своем царстве и своего благоденствия пусть не смешивает с обреченностью Югурты.

На это царь отвечал достаточно спокойно и сдержанно: он хочет мира, но жалеет Югурту, и если бы такая же возможность была предоставлена и тому, обо всем можно было бы договориться. Римский командующий направляет к Бокху новое посольство, с возражениями, из них с некоторыми царь соглашается, прочие отклоняет. Так много раз ездили в обе стороны послы, и время уходило, а война, согласно с желанием Метелла, оставалась на прежнем месте.

LXXXIV. А Марий, избранный, как сказано выше, консулом, по неотступному желанию народа, Марий, который и прежде ненавидел знатных, теперь, получивши в управление Нумидию, и участил и усилил свои нападки, и то оскорблял отдельных лиц, то все сословие целиком, твердил, что его консульство – это добыча, отнятая у побежденной знати, говорил и другие вещи, похвальные для себя и мучительные для его врагов. Впрочем, на первом месте стояли у него заботы о войне: он требовал пополнения для легионов, вызывал вспомогательные отряды от союзных народов и царей, созывал всех храбрейших людей Латия, в большинстве известных ему по совместной службе и лишь в немногих случаях – по слухам, упрашивал выступить в поход тех, что уже выслужили свой срок. Сенат, при всем недоброжелательстве к Марию, не смел отказать ему ни в чем, а пополнение предоставил даже с радостью – в уверенности, что и народу на войну не хочется, и что Марий либо недосчитается бойцов, либо потеряет расположение толпы. Напрасные надежды! Настоящая страсть идти следом за Марием владела большинством римлян. Каждый мечтал в душе, что на войне разбогатеет, что вернется домой победителем, мечтал и обо многом ином, тому подобном, и сильно воодушевил римлян своею речью Марий, когда перед началом набора – все его требования сенат удовлетворил – созвал сходку, чтобы ободрить народ и еще раз, по своему обыкновению, напасть на знатных. Выступил он так:

LXXXV. «Я знаю, квириты, что многие, домогаясь у вас военного начальствования, выказывали совсем не те качества, какие обнаруживали после, уже исполняя должность: сперва они бывали усердны, искательны, скромны, потом коснели в безделии и высокомерии. Но я сужу совсем по-иному: насколько государство в целом выше консульства или претуры, настолько больше заботы должно посвящать управлению государством, нежели стяжанию должностей. Мне совершенно ясно, какую ответственность я принимаю вместе с великою вашею милостью. Готовиться к войне и вместе с тем беречь казну, принуждать к службе тех, кому не хотелось бы причинять неудовольствие, иметь попечение обо всем в отечестве и за его пределами, и вдобавок в окружении людей враждебных, строптивых, властолюбивых, – это так трудно, квириты, что и вообразить нельзя! И еще: если оплошность допускали другие, им в защиту были и древнее происхождение, и подвиги предков, и поддержка родных и свойственников, и многочисленные клиенты. У меня вся надежда только на себя, и эту надежду надо оберегать собственным мужеством и безупречностью жизни; прочее ненадежно.

И другое понимаю, квириты: что все взоры обращены на меня, что добрые граждане желают мне добра, – оттого, что мои труды были на пользу государству, – а знатные высматривают, где бы нанести удар. Тем большее требуется от меня упорство, чтобы им обмануться, а вам не попасть впросак. Сызмальства и до сего часа жизнь моя такова, что все труды, все опасности мне привычны. И то, что прежде, до вашего благодеяния, я делал безвозмездно, – отказаться от этого теперь, получивши в награду консульство, у меня и в мыслях нет, квириты! Другим, которые прикидывались честными, пока добивались должности, трудно, конечно, соблюдать меру, достигнув власти, но я всю жизнь держусь самых строгих правил, и достойное поведение из привычки обратилось в самое природу.

Вы поручили мне войну с Югуртой, и знать до крайности этим раздосадована. Рассудите, пожалуйста, не лучше ли все переменить, поручивши это или иное подобное дело кому-нибудь из тесного круга знатных, отпрыску старинного древа, человеку очень родовитому и совсем не искушенному в военном искусстве. Без сомнения, он, по неопытности, затрясется, заспешит, а после возьмет в советчики кого-нибудь из народа. Так уже не раз бывало, что вы назначаете командующего, а он ищет, кого бы поставить вместо себя. Я сам, квириты, знаю таких людей, которые, лишь после того, как их выберут в консулы, принимались читать и рассказы о нашем прошлом, и военные наставления греков. Вздорные люди: по времени, и правда, сперва приобретаешь звание, потом уже действуешь, но ведь по сути вещей как раз наоборот!

С этими спесивцами, квириты, сравните меня, человека безродного. То, что они услышат или вычитают из книг, я либо видел, либо совершил сам; что они выучили, сидя дома, я узнал в походах. Теперь решайте, поступки ли имеют больше весу или слова. Они презирают мою неродовитость, я презираю их малодушие; против меня – мое происхождение, против них – их позор. Мое мнение, впрочем, что от природы все люди одинаковы, а кто самый храбрый, тот и самый благородный. Если б можно было спросить у отца Альбина или, например, Бестии, их или меня предпочли бы они родить на свет, что бы мы от них услыхали, как вы думаете? Только одно: «Сыновья наши пусть будут лучше всех!..» И если по праву относятся они ко мне с пренебрежением, пусть так же относятся и к собственным предкам, которые – наравне со мною – знатность свою приобрели через доблесть. Они завидуют чести, которой я удостоен, – тогда пусть завидуют и трудам, и безупречному имени, и даже опасностям, ибо лишь через все это оказана мне честь. Но, растленные своею спесью, они ведут такую жизнь, точно презирают почести, которыми вы награждаете, и, однако же, домогаются их так, точно всегда жили достойно. Нет, они поистине заблуждаются, если ожидают одновременно двух самых несовместимых выгод – радости от безделья и награды за доблесть! Вдобавок в речах перед вами или перед сенатом они многословно превозносят своих предков: восхваляя их подвиги, они думают прибавить славы себе. Пустое! Чем жизнь предков блистательнее, тем позорнее бездарность потомков. Судить об этом следует только так: слава отцов для потомства – как бы светильник, она не оставит во мраке ни достоинств, ни изъянов. Ее мне недостает, квириты, признаюсь, зато мне можно описывать собственные подвиги, а это намного прекраснее… Теперь вы видите, как они несправедливы. Ссылаясь на чужие заслуги, они приписывают себе то, в чем отказывают мне, невзирая на мои собственные. Еще бы, ведь у меня нет восковых изображений и знатность моя еще молода! Но, право же, лучше добыть знатность собственными силами, чем получить в наследство и опозорить.

Я отлично понимаю, что, пожелай они мне возразить, – и в изобилии польются звучные и складные речи. Теперь, возведенный вами на высшую из должностей, я решил не молчать в ответ на их брань (а они повсюду поносят и меня, и вас), чтобы никто не принял сдержанность за нечистую совесть. Меня-то, по глубочайшему моему убеждению, ни одна речь оскорбить не способна: кто будет говорить правду, тот непременно похвалит меня, кто солжет, того изобличат мои правила, моя жизнь. Но они порицают ваше решение, которым мне оказана высочайшая честь и поручено важнейшее дело, а потому размыслите еще и еще раз, не надо ли пожалеть об этом решении. Верно, я не могу похвастаться ни старинным родом, ни триумфами или консульствами моих предков, но, коли потребуется, покажу копья, флаг, фалеры и другие воинские награды, 173а еще – шрамы на груди. В них и родовитость моя, и знатность, не по наследству доставшаяся – как у тех, – но приобретенная ценою бесчисленных трудов и опасностей.

Говорю я нескладно, ну да мне это безразлично. Доблесть сама за себя говорит достаточно внятно. А тем, конечно, без хитроумия не обойтись – чтобы за словами спрятать безобразие поступков. И греческих писателей я не знаю. Не хотелось мне их изучать: ведь тем, кто их постигнул, мужества не прибавилось. Но что для государства всего важнее, в этом я знаток: умею разить врага, расставлять караулы, не страшиться ничего, кроме дурной славы, терпеть и холод и зной одинаково, спать на голой земле, переносить одновременно и лишения, и труды. Свои привычки и убеждения я хочу внушить солдатам и не намерен их стеснять, а сам роскошествовать, славу забирать себе, а тяготы оставлять им. Такое командование и полезно, и достойно свободных граждан, А если сам живешь в свое удовольствие, войско же принуждаешь повиноваться наказаниями, ты не командующий, ты владыка. Но ваши предки держали себя по-иному – и прославили себя и государство. На их славу полагается знать; нравами она не схожа с ними нисколько, нас, пытающихся им подражать, презирает, но все почетные должности требует себе, не по заслугам, а будто старый долг. Но, в бесстыдном своем чванстве, они слепо заблуждаются, эти люди. Предки оставили им все, что только возможно, – богатство, родовитость, славные воспоминания, но доблести не оставили и не могли оставить: доблесть одна и не дается в дар, и не принимается.

Они зовут меня скрягою и невежею, потому что я недостаточно изысканно потчую и развлекаю гостей, не держу шутов, не плачу за повара дороже, чем за управляющего имением. Охотно признаюсь, квириты: это правда. От отца и других безупречных людей я слышал и усвоил: изящество подобает женщинам, а мужчинам – работа, всякий порядочный человек должен стремиться к славе, а не к богатству, и украшает его оружие, а не домашняя утварь. Ну, хорошо, пусть бы они постоянно занимались тем, что для них дорого и приятно, – распутничали, пьянствовали, старость проводили там же, где и юность, то есть на пирушках, угождая брюху и самому презренному из членов; а пот, и пыль, и прочее тому подобное, пусть бы оставили нам, которым труды милее пиров. Так нет же! Эти негодяи сперва измарают себя гнусностями, а после кидаются отбивать награды у достойных. И выходит, что худшие пороки, роскошь и лень, нисколько не вредят тем, кто в них погрязнул, а весь ущерб – вопреки какой бы то ни было справедливости – несет ни в чем не повинное государство.

Теперь, ответивши им (насколько того требовали мои правила, но не их мерзости), я скажу немного о делах государства. Во-первых, что касается Нумидии, забудьте ваши тревоги, квириты. Все, что до сей поры оберегало Югурту, вами устранено: алчность, неопытность, наконец, высокомерие. Далее: войско в Африке хорошо знает местность, но, клянусь Геркулесом, оно скорее храбро, чем удачливо, ибо значительная часть его погублена алчностью либо безрассудством вождей. Я обращаюсь к тем, кто способен носить оружие: вместе со мною напрягите все силы, защитите наше государство! И пусть никто не испытывает страха, вспоминая о прежних неудачах и о надменности командующих, потому что я сам буду вашим товарищем и вашим советчиком и на походе, и в битве, и мы будем ровнею во всем. Победа, добыча, слава – поистине, все плоды уже поспели, с помощью богов. Но будь они даже неверны или далеки, долг любого честного гражданина – прийти на помощь отечеству. Ведь трусость еще никого не сделала бессмертным, и ни один отец не желал своим сыновьям вечной жизни, но скорее – честной и достойной. Я говорил бы еще, квириты, да только робким слова мужества не внушат, а для храбрых, по-моему, сказано с избытком».

LXXXVI. Вот примерно какую речь произнес Марий. Видя, что народ полон воодушевления, он поспешно грузит суда продовольствием, деньгами, оружием и многим иным, необходимым для войны, и приказывает легату Авлу Манлию выйти в море, а сам меж тем набирает воинов, но не по обычаю предков, не по разрядам, 174а всякого, кто захочет, большею частью неимущих. Одни объясняли это нехваткою состоятельных граждан, другие – льстивым искательством, потому что как раз такого рода люди возвысили и возвеличили консула Мария и потому что для человека, домогающегося власти, бедняки – самая желанная опора: ведь о своем бедняк не хлопочет, потому что ничего своего у него нет, а всякий прибыток представляется ему честным.

Итак, Марий отплыл в Африку с подкреплением гораздо более многочисленным, чем было назначено, и спустя несколько дней высадился в Утике. Войско ему передал легат Публий Рутилий. Метелл от встречи с Марием уклонился, дабы не увидеть того, о чем он и слышать спокойно не мог.

LXXXVII. Консул пополнил легионы и вспомогательные отряды и выступил в плодородные, обильные добычею места. Все, что было там захвачено, он отдал солдатам, а потом стал нападать на худо укрепленные и неудачно расположенные поселки и города, повсюду завязывая частые, но легкие сражения. В таких битвах новобранцы участвовали без страха; они убеждались, что беглецы попадают в плен или гибнут и что самая надежная защита – это храбрость, что лишь с оружием в руках обороняют свободу, отечество, родителей и все прочее, ищут славы и богатства. Так в короткий срок новые воины слились со старыми и сравнялись с ними в отваге.

А цари, узнав о прибытии Мария, разделились и порознь отошли в непроходимые дебри. Так предложил Югурта, в надежде, что враги скоро разбредутся в беспорядке и тогда на них можно будет напасть: почувствовав себя в безопасности, уверял он, римляне, как и большинство других, сделаются легкомысленны и беспечны.

LXXXVIII. А Метелл тем временем прибыл в Рим и, вопреки своим опасениям, был встречен на редкость приветливо, ибо ненависть успела улечься, и народ радовался так же точно, как и сенаторы.

Марий одинаково зорко и вдумчиво наблюдал за всем, что происходило у врагов и у римлян, выведывал все выгодные и невыгодные для обеих сторон обстоятельства, следил через лазутчиков за передвижением обоих царей, старался раскрыть их замыслы и хитрости, у себя ничего не оставлял втуне, у них – в безопасности. Часто налетал он в пути и на гетулов, и на Югурту, когда те угоняли добычу из владений наших союзников, громил их, а раз, невдалеке от Цирты, разбил наголову и заставил бросить оружие самого царя. Видя, однако, что это приносит ему только славу, к завершению же войны не ведет, он решил осаждать поочередно все самые многолюдные и трудно доступные, а потому особенно важные для врага и опасные для римлян города: тогда Югурта либо лишится главных своих оплотов, – если позволит неприятелю действовать беспрепятственно, – либо примет сражение. Что до Бокха, то он уже не раз засылал к Марию своих людей с заверениями, что ищет дружбы римского народа и никаких враждебных шагов более не предпримет. Лгал ли он, чтобы тем тяжелее оказался внезапный удар, или по всегдашнему непостоянству натуры готов был сменить войну на мир, точно не известно.

LXXXIX. Консул, как и постановил, принялся нападать на города и крепости и одни отбил у врага силою, другие угрозами или обещаниями награды. Начал он с менее значительных, – в предположении, что Югурта явится на помощь своим и вступит в бой. Но тот держался вдали, поглощенный иными заботами, и тогда Марий задумал приступить к делу, более важному и более сложному.

Стоял посреди обширной пустыни большой и сильный город Капса, чьим основателем называли Геркулеса Ливийского. Жители его податей Югурте не платили, и власть царя была для них необременительна, а потому они считались самыми верными подданными; от врагов их защищали не только стены и вооруженные воины, но, прежде всего, суровость природы. Кроме ближайших к городу мест, все прочее было дико, необитаемо, безводно и кишело змеями, которые, подобно любому животному, от голода становятся особенно свирепы. Вдобавок ничто так не распаляет змеиную натуру, и без того смертельно опасную, как жажда. Марий испытывал самое страстное желание овладеть Капсою – и ради военных выгод, и ради трудности дела: ведь взятие Талы принесло Метеллу большую славу, а оба эти города и расположены и защищены одинаково, разве что под Талою было несколько родников невдалеке от стен, а жители Капсы обходились всего одним источником – но зато в городских пределах, – в остальном же пользовались дождевою водой. И в тех, и в иных краях Африки, удаленных от моря и отличавшихся грубою простотою жизни, нехватка воды, однако ж, была почти неощутима, потому что питались нумидийцы главным образом молоком и дичью и не нуждались ни в соли, ни в других приправах; пища у них была средством против голода и жажды, но никак не служила ни наслаждению, ни роскоши.

ХС. Все разведавши, консул положился, мне думается, на милость богов, ибо одолеть такие препятствия силою разума казалось немыслимым, а к тому же римлянам грозила недостача хлеба: у нумидийцев главная забота не пашни, а пастбища, да и то, что уродилось, они успели, по приказу царя, свезти в надежные хранилища, поля же в эту пору года – на исходе лета – были сухи и голы. И тем не менее, насколько лишь было возможно, Марий действовал с достаточною осмотрительностью. Весь скот, захваченный у врага за последние дни, он поручил конникам вспомогательных отрядов, легату Авлу Манлию с когортами легкой пехоты велел идти к городу Лары, где прежде оставил деньги и продовольствие, а сам обещал быть там же спустя несколько дней с новою добычей. Скрыв таким образом свои намерения, он устремился к реке Танаис.

XCI. По пути он ежедневно распределял скот между воинами по центуриям 175и турмам и следил, чтобы из шкур делали бурдюки: он смягчал нужду в хлебе и вместе с тем, соблюдая строжайшую тайну, готовился к дальнейшим событиям. Когда на шестой день пришли, наконец, к реке, бурдюков было без счета. На скорую руку разбили лагерь, и Марий распорядился, чтобы воины поели и на закате солнца были бы готовы к походу, груз бросили бы на месте весь, а брали бы с собою и на животных вьючили только воду. Дождавшись намеченного часа, он покидает лагерь и, пробыв в пути всю ночь, останавливается; то же повторилось на другую ночь, а на третью, задолго до рассвета, достигли гряды холмов не более чем в двух милях от Капсы и там засели всем войском, стараясь ничем себя не обнаружить. Когда же начался день и нумидийцы, ни о чем не подозревая, в большом числе вышли из города, Марий внезапно отдает приказ коннице и самым проворным из пехотинцев мчаться к Капсе и захватить ворота; консул, в боевой готовности, поспешил следом и не дал воинам разбрестись для грабежа. Когда капсийцы это обнаружили, смятение, ужас, неожиданность бедствия, то, наконец, что часть горожан осталась за стенами, во власти врага, все вместе взятое принудило их к сдаче. И, однако же, город был предан огню, взрослые нумидийцы перебиты, все прочие проданы в рабство, добыча поделена меж солдатами. Это преступление против права войны совершилось не по алчности и не по злобе консула, но оттого, что само место было выгодно для Югурты и почти недоступно для наших, и еще оттого, что нумидийцы – племя неверное, ненадежное, которое ни добром, ни угрозою не сдержишь.

XCII. Решив такую задачу без малейших потерь, Марий, уже и раньше великий и прославленный, умножил величие свое и славу. Знаки доблести усматривали даже в его просчетах. Солдаты, которым он не только оказывал снисхождения по службе, но и дал разбогатеть, превозносили его до небес, нумидийцы чтили почти как бога, и все, союзники и враги, верили, что либо он наделен божественным разумом, либо, с изволения богов, провидит будущее.

После того, как это начинание счастливо завершилось, консул выступил против других городов и немногие захватил, сломив сопротивление нумидийцев, а большую часть занял брошенными – вследствие горестной гибели капсийцев – и пожег. Повсюду стоял вопль и лилась кровь. Овладев многими местностями, и опять-таки почти без потерь, Марий затевает новое предприятие, иного свойства, чем капсийское, но не менее трудное.

Невдалеке от реки Мулухи, что разделяла царства Югурты и Бокха, возвышалась посреди равнины скалистая гора, необыкновенно высокая, с одним-единственным и очень узким подходом к вершине, на которой уместилась небольшая крепость; все склоны были так круты, словно не природа об этом позаботилась, а искусство и руки человека. Там хранились царские сокровища, и Марий стремился взять крепость во что бы то ни стало. Но помог ему только случай, потому что вдоволь было на горе и воинов, и оружия, а к тому же громадные запасы хлеба и источник воды; валы, башни и другие укрепления закрывали путь наглухо, тропа же, которою ходили защитники крепости, была до крайности тесна, и по обоим краям – обрывы. С огромной опасностью подвели осадные навесы – и попусту: едва придвигались они чуть ближе, их разрушали огнем и градом камней. Из-за крутизны солдаты не могли ни занять позицию впереди осадных сооружений, ни действовать уверенно между навесами: всех лучших враг разил насмерть или ранил, остальные не смели пошевелиться от страха.