Текст книги "Стихи"

Автор книги: Тимур Кибиров

 
С Афродитою Ураньей
не был я знаком заране.
Я всегда служил открыто
Афродите общепита.
 
 
Но тебе благодаря
днесь ее оставил я.
Познакомлен я тобою
с Афродитой гробовою.
 

III

 
Когда б Петрарке юная Лаура
взяла б да неожиданно дала —
что потеряла б, что приобрела
история твоей литературы?
 
 
Иль Беатриче, покорясь натуре,
на плечи Данту ноги б вознесла —
какой бы этим вклад она внесла
в сокровищницу мировой культуры?
 
 
Или, в последний миг за край хитона
ее схватив на роковой скале,
Фаон бы Сафо распластал во мгле —
 
 
могли бы мы благодарить Фаона?
Ведь интересно? Так давай вдвоем
мы опытным путем ответ найдем!
 

 
Как здесь красиво было бы с тобой!
Как интересно, Таша, и забавно
плыть по каналам этим достославным,
как дожу с догарессой молодой.
 
 
Как вкусно было б красное вино,
как хороша на площади полночной
была бы эта музыка, как точно
совпало б все! Но нам не суждено,
 
 
но мне не суждено с тобою вместе
обозревать одну и ту же местность.
А почему уж – я не знаю сам.
 
 
И все вокруг постыло и известно.
Я, как слепой, мотаюсь здесь и там,
дивясь твоим, Наташка, красотам.
 

* * *

 
Твоя протестантская этика
с моею поганой эстетикой
(поганою в смысле языческой)
расходятся катастрофически!
 
 
Историко-экономически,
согласно теориям Вебера,
твое поведенье нелепое
вполне прогрессивно, отличница.
 
 
Но вот в отношеньях межличностных,
но в сфере любовного пыла
безумства мои предпочтительней! —
Эх ты, немчура моя милая!
 

* * *

 
Сей поцелуй, ворованный у Вас,
мучительно мне вспоминать сейчас.
 
 
Настанет ночь. Одно изнеможенье.
Но ведаю – мне будет наслажденье.
 
 
Ты вновь придешь. Ко всем твоим устам
прильну губами, волю дам губам.
 
 
И ты сама прильнешь ко мне, нагая,
в медлительных восторгах изнывая.
 
 
И плоть моя твою раздвинет плоть
и внидет в глубь желанную, и вот
 
 
проснусь я в миг последних содроганий,
тьму оглашая злобным матюганьем.
 

* * *

 
Все говорит мне о тебе – закат,
вершины Альп багрянцем озаривший,
и Моцарт, в птичьем гаме просквозивший,
и ветр ночной, и шепоты дриад.
 
 
И хохоты греховные, и взгляд
попутчицы, нарочно стан склонившей,
и декольте ее, и даже лифчик,
представь себе, о том же говорят!
 
 
И книги все посвящены тому же!
Ну ладно я, вздыхатель неуклюжий,
бубнящий о тебе уж скоро год,
 
 
но ведь не весь же мир! Какой-то ужас!
Филипп Киркоров, милая, и тот
лишь о тебе танцует и поет!
 

* * *

 
Дано мне тело. На хрен мне оно,
коль твоего мне тела не дано?
 
 
Коль мне нельзя использовать его
для ублаженья тела твоего?
 
 
Зачем оно, угрюмое, в ночи
ворочается, мучится, торчит?
 
 
Зачем, как ртуть, густа дурная кровь?
Ах, лучше б быть из племени духов!
 
 
Я б дуновеньем легким в тот же миг
за пазуху и под подол проник!
 

* * *

 
Черный ворон, что ж ты вьешься
по-над Ледою нагой?
Ты добычи не добьешься,
Леде надобен другой.
 
 
Лебедь тешится и тешит,
белоснежным пухом льнет,
деву млеющую нежит.
Что ж ты каркаешь, урод?
 
 
Ты чернее черной ночи,
полюбуйся на себя!
Что же ты свой клюв порочный
тычешь в девушку, сопя?
 
 
Что ж ты когти распускаешь,
в мертвой мечешься петле,
на девчонку налагаешь
непроглядные криле?
 
 
Вран зловещий, враг заклятый,
вор полнощный, улетай!
Кыш отсюда, хрен пернатый!
Нашу детку не пугай!
 

 
Не брани меня, родная,
что я так люблю тебя, —
скучно, страшно, дорогая,
жить на свете не любя.
 
 
А кого любить прикажешь
в нашей темной стороне?
Кто ж тебя милей и краше,
сексапильней и смуглей?
 
 
Не брани же, не серчай же,
не динамь меня, мой свет!
Приезжай ко мне сейчас же,
я ведь жду уж тридцать лет!
 
 
Жду-пожду, молюсь и сохну.
Ах, Натальюшка, когда ж?
Я ведь так и вправду сдохну.
Пожалей меня, Наташ.
 

 
И Пушкин мой, и Баратынский твой
стоят, волнуясь, за моей спиной.
 
 
Твое жестокосердие кляня,
они переживают за меня.
 
 
Пойми же ты, филолог милый мой,
в моем лице идет в последний бой
 
 
Российская поэзия сама —
мы с ней должны свести тебя с ума.
 
 
Ведь если уж и тут ей битой быть,
нам с ней придется лавочку прикрыть.
 
 
Не я один – весь Мандельштамов лес
идет-гудет: Не будь ты, как Дантес!
 
 
Не стыдно ли стоять в таком строю?
Переходи на сторону мою!
 
 
И этот поединок роковой
братаньем мы закончим, ангел мой!
 
 
Внемли ж: Российски поэзия хором
к тебе взывает жалобно – «Аврора!»
 

* * *

 
Желаний пылких нетерпенье,
по твоему, мой друг, хотенью,
мы сдерживали круглый год.
Зачем – сам черт не разберет!
 

 
В левом боку нытье.
Нечего мне сказать.
Жизнь прошла, у нее
были твои глаза.
 
 
Что, блаженство мое?
Поздно уже назад.
Смерть идет. У нее
глазки чуть-чуть косят.
 

IV

* * *

 
Христос воскрес, моя Наташа!
Воскрес Он, судя по всему,
ведь даже отношенья наши
есть подтверждение тому.
 
 
Поскольку, как бы я ни злился,
ни чертыхался как бы я,
ты – то, о чем всегда молился
я в тесноте житья-бытья.
 
 
Ты – то, чем можно защититься
от нежити небытия,
во всяком случае, частица
того, чего душа моя
 
 
с младенчества искала, Таша,
чему я клялся послужить.
Ты доказательство, и даже
теодицея, может быть.
 

* * *

 
Ты – обожаемая, я – осатанелый.
Ты молода, а я – почти старик.
Ты созерцаешь смыслы мудрых книг,
я шастаю без смысла и без дела.
 
 
Ты – вешний цвет, а я – пенек замшелый,
ты так строга, а я – увы – привык
дни проводить средь праздных забулдыг
и потакать балованному телу.
 
 
Ты – воплощенье чистоты несмелой,
на мне ж и пробы ставить места нет…
Чтоб перечислить это все, мой свет,
антонимов словарь потребен целый…
 
 
А в довершенье всех обид и бед
ты – женщина, а я, Наташка, нет.
 

 
Был бы я чуть-чуть моложе
и с другою рожей,
я б с тобой, такой хорошей,
поступил негоже:
 
 
поматросил бы и бросил —
так тебе и надо! —
чтобы ты узнала, Ната,
эти муки ада,
 
 
коими палим всечасно
бедный я, несчастный,
чтобы ты, мой ангел ясный,
плакала напрасно!
 
 
Чтоб ты плакала-рыдала,
рученьки ломала
и меня бы умоляла,
гордого нахала.
 
 
Так бы я тебя помучил
минимум часочек,
а потом бы, друг мой лучший,
славный мой дружочек,
 
 
я бы так тебя утешил —
на всю жизнь, не меньше!
Каждый Божий день – не реже,
нежно и прилежно!
 

 
То, что кончилась жизнь, – это ладно!
Это, в общем, нормально, мой свет.
Ведь не с нею, с тобой, ненаглядной,
расставаться мне моченьки нет!
 
 
Жизнь закончена – ну и спасибо!
Я и этого не заслужил!
Но с тобою, такою красивой,
распрощаться и вправду нет сил!
 
 
И поскольку ты с ней нераздельна,
с исчерпавшейся жизнью пустой,
буду длить я ее беспредельно,
чтоб навеки остаться с тобой.
 

 
Ответь, моя хорошая,
скажи, моя отличная,
я удовлетворителен
или совсем уж плох?
Я прусь, как гость непрошеный.
Уж очень мне приспичило,
уж очень удивительно
тебя придумал Бог!
 
 
Уж очень ты прекрасная,
уж очень ты насущная,
моя необходимая,
искомая моя!
Не выйдет – дело ясное.
Вообще – безумье сущее…
Скажи же мне, родимая,
ты любишь ли меня?
 

 
Сюсеньки-пусеньки, сисеньки-писеньки,
сладкая детка моя,
ластонька-рыбонька, лисонька-кисонька,
надо же – смысл бытия!
 
 
Зоренька ясная, звездонька светлая,
смертонька злая моя,
боль беспросветная, страсть несусветная,
надо же – любит меня!
 

* * *

 
Делия! Ты упрекаешь меня, горемыку,
в том, что бессмысленны речи мои,
безыскусны и однообразны.
 
 
Что ж, справедливо.
Действительно, смысла в них мало,
разнообразия тоже немного,
изящества нету.
 
 
Но ты подумай своей головою красивой —
взяться откуда б
интеллектуальному блеску?
 
 
Как тебе кажется – мог бы Катулл состязаться
с самым последним из риторов,
Лесбию видя?
 
 
Мог бы спокойно он с ней обсуждать
красоту и величье
песен Омира иль Сапфо?
А? Как ты считаешь?
 
 
То-то же! Если ж учесть, что Катулл-то
был по сравненью со мною
счастливцем беспечным —
вон сколько счесть поцелуев он смог без труда!
 
 
Ну а нам бы хватило
пальцев десницы с лихвой!
 
 
Как же мне не беситься?
 

* * *

 
Гандлевского цитировать в слезах:
«Умру – полюбите», пугать ночных прохожих
озлобленным отчаяньем в глазах
и перекошенной, давно небритой рожей —
как это скучно, Ташенька…
 

* * *

 
Вот, полюбуйся – господин в летах,
к тому ж в минуты мира роковые
не за Отчизну ощущает страх,
мусолит он вопросы половые!
 
 
Трещит по швам и рушится во прах
привычный мир, выносятся святые.
А наш побитый молью вертопрах
все вспоминает груди молодые,
 
 
уста и очи Делии своей.
Противно и смешно. – Но ей-же-ей,
есть, Таша, точка зрения, – с которой
предстанет не таким уж пошлым вздором
наш случай – катаклизмов всех важней
окажется любовь, коль взглянешь строго
на это дело с точки зренья Бога.
 

… Ты мыслишь обмануть любовь.

A. C. Пушкин

 
Этот брак заключается на небесах.
Да, наверно, давно заключен.
На седьмых небесах, отряхая наш прах,
торжествуя, блаженствует он.
 
 
И по слову Платона с идеей моей
там идея Наташки слилась,
андрогином счастливым мы катимся с ней,
идеально друг с дружкой слепясь.
 
 
Но внизу, на земле, тут не то чтобы брак,
тут и встретиться нам не дано.
Отчего, в самом деле, Наташечка, так —
тут другое, а там мы одно?
 

V К Н. Н

 
Посмотри, мой любезный, мой нежный друг,
каково вокруг —
слишком запах затхл, слишком выцвел цвет,
слишком мерзок звук.
Слишком смутен смысл, слишком явен бред.
На исходе лет
что-то стал мне страшен, Наташа, вдруг
с миром тет-а-тет.
 
 
Слишком этим мне кажется этот свет.
Слишком прост ответ —
ах, дружочек, что там ни говори,
тут мне места нет.
Тут, под сенью клюкв, в этих попурри
тонет наш дуэт.
 

2

 
А в придачу к этому, вот смотри,
каково внутри —
у меня, к сожаленью, Наташа, там,
как тебе ни ври,
как себе ни ври, никакой не храм,
а бардак и хлам
и похабные кадры из «Bad girls – 3»,
подростковый срам.
 
 
Там бывает, ангел мой, по ночам
жарко всем чертям!
Самому мне жутко и тошно аж —
форменный бедлам.
Ложь и злость, Наташенька, раж и блажь,
тарарам и гам.
 

3

 
Вот таков и пребудет таким, Наташ,
данный нам пейзаж,
и таков же, не лучше ничуть, слуга
непокорный ваш.
Вот и вся, Наташенька, недолга —
звук и знак слагать,
заговаривать похоть, глушить мандраж,
без зазренья лгать.
 
 
Этих строк бесчисленных мелюзга,
этих букв лузга,
чем еще прикажешь, Наташа, крыть?
Нечем ни фига.
И по этим причинам-то, может быть,
так ты дорога.
 

4

 
И по этим причинам нельзя забыть
весь твой внешний вид,
весь твой смысл, и запах, и цвет, и вкус
не избыть, не смыть.
И поэтому снова я льщусь и тщусь,
матерюсь и злюсь,
и едва различимую эту нить
оборвать боюсь.
 
 
Ах, под сенью мирных и строгих муз
наш с тобой союз
как прекрасен был бы. Но нет его —
вот ведь в чем конфуз.
Впрочем, ладно. Чего уж там. Ничего.
Я привык, Натусь.
 

5

 
Нету, Ната, практически ничего,
кроме одного,
кроме счастья и, ты уж прости, беды,
только и всего.
Только сердце екнуло с высоты —
что же ты? Эх, ты!
Сообщенья бедного моего
не считала ты.
 
 
И средь хладной и вечной сей пустоты,
млечной немоты
сам не свой я давно уже, весь я твой.
Мне вообще кранты!
До чего же надо мне быть с тобой —
если б знала ты!
 

6

 
Ах, когда бы, дружок невозможный мой,
ты была б со мной,
я бы так бы, Наташенька, был бы жив,
как никто другой!
Знаю я: сослагательный сей мотив
скучен и плаксив,
и смешон лирический сей герой,
как сентябрь плешив,
 
 
как вареник ленив, как Фарлаф хвастлив.
Сих страстей надрыв
так претит тебе, Ташенька. Я молчу,
губы закусив.
Я стараюсь. Но так я тебя хочу —
неизбежен срыв.
 

7

 
Рецидив неизбежен. И я опять
на себя пенять
буду вынужден, Ташенька, потому,
что опять пугать
я начну тебя, девочка. Твоему
не понять уму
и сердечку робкому не понять
эту муть и тьму.
 
 
Иногда непонятно мне самому,
все же почему
я с такою силой к тебе прильнул.
Не малыш Амур —
посерьезней кто-то в меня стрельнул,
судя по всему!
 

8

 
Виртуально блаженство мое, Натуль,
и ночей разгул.
Виртуальна ты. Актуален страх.
Что-то чересчур,
что-то здесь, мой маленький друг, не так!
Слишком мрачен мрак,
слишком явен бред, слишком слышен гул,
слишком близко враг.
 
 
Поцелуй меня, Таша. И рядом ляг.
Это все пустяк.
Это просто так, ты не злись, пойми!
Просто я дурак.
Просто я почти исчерпал лимит —
без тебя никак!
 

9

 
Просто вспомни вешние те холмы,
где стояли мы,
где стоял я, лох, пред твоим лицом,
собираясь взмыть
 
 
в эмпиреи. Давай же с тобой вдвоем
поминать о том.
Сбереги меня, ангел, к себе возьми.
Посети мой дом.
 
 
Я тебе пригожусь. Ты поймешь потом
оным светлым днем,
ты поймешь и простишь мне, ведь правда, Таш?
Станет нипочем,
что вокруг такой вот как есть пейзаж,
а внутри вдвоем
мы подправим, подчистим и ложь, и блажь.
Эй, ты где? Пойдем!
 
 
Эй, пожалуйста! Где ты, мой ясный свет?..
А тебя и нет.
 

Москва – Готланд – Москва – Вена – Линц – Москва – Лана – Венеция – Москва

Конец

юбилей лирического героя
2000

ПО ПРОЧТЕНИИ АЛЬМАНАХА «РОССИЯ—RUSSIA»

* * *

 
Только вымолвишь слово «Россия»,
а тем более «Русь» – и в башку
тотчас пошлости лезут такие,
враки, глупости столь прописные,
и такую наводят тоску
 
 
графа Нулина вздорное чванство,
Хомякова небритая спесь,
барство дикое и мессианство —
тут как тут. Завсегда они здесь.
 
 
И еврейский вопрос, и ответы
зачастую еврейские тож,
дурь да придурь возводят наветы,
оппонируют наглость и ложь!
 
 
То Белинский гвоздит Фейербахом,
то Опискин Христом костерит!
Мчится с гиканьем, лжется с размахом,
постепенно теряется стыд.
 
 
Русь-Россия! От сих коннотаций
нам с тобою уже не сбежать.
Не РФ же тебе называться!
Как же звать? И куда ж тебя звать?
 

* * *

 
Блоку жена.
Исаковскому мать.
И Долматовскому мать.
Мне как прикажешь тебя называть?
Бабушкой? Нет, ни хрена.
 
 
Тещей скорей. Малохольный зятек,
приноровиться я так и не смог
к норову, крову, нутру твоему
и до сих пор не пойму, что к чему.
Непостижимо уму.
 
 
Ошеломлен я ухваткой твоей,
ширью морей разливанных и щей,
глубью заплывших, залитых очей,
высью дебелых грудей.
 
 
Мелет Емелька, да Стенька дурит,
Мара да хмара на нарах храпит
Чара визжит-верещит.
 
 
Чарочка – чок, да дубинушка – хрясь!
Днесь поминаем, что пили вчерась,
что учудили надысь.
Ась, да авось, да окстись.
 
 
Что мне в тебе? Ни аза, ни шиша.
Только вот дочка твоя хороша,
не по хорошу мила.
В Блока, наверно, пошла.
 

* * *

 
Дай ответ! Не дает ответа.
А писатель ответы дает.
И вопросов он даже не ждет.
Так и так, мол! А толку все нету.
 
 
А писатель все пишет и пишет,
никаких он вопросов не слышит,
никаким он ответам не внемлет,
духом выспренним Русь он объемлет.
И глаголет, глаза закативши,
с каждым веком все круче и выше.
 
 
И потоками мутных пророчеств
заливает он матушку-почву.
Так и так, мол. Иначе никак.
Накричавшись, уходит в кабак.
 
 
Постепенно родная землица
пропитается, заколосится,
и пожнет наконец он ответ —
свой же собственный ужас и бред.
 

* * *

 
… Свобода
приходит никакая не нагая —
в дешевых шмотках с оптового рынка,
с косметикою блядскою на лике
и с песней группы «Стрелки» на устах.
Иная, лучшая – не в этой жизни, парень.
И все-таки – свобода есть свобода,
как Всеволод Некрасов написал.
 

* * *

 
Ну была бы ты, что ли, поменьше,
не такой вот вселенской квашней,
не такой вот лоханью безбрежной,
беспредел бы умерила свой —
 
 
чтоб я мог пожалеть тебя, чтобы
дал я отповедь клеветникам,
грудью встал, прикрывая стыдобу,
неприглядный родительский срам!
 
 
Но настолько ты, тетка, громадна,
так ты, баба, раскинулась вширь,
так просторы твои неоглядны,
так нагляден родимый пустырь,
 
 
так вольготно меж трех океанов
развалилась ты, матушка-пьянь,
что жалеть тебя глупо и странно,
а любить… да люблю я, отстань.
 

SFIGA

 
Небо Италии, небо Торквато,
прах поэтический древнего Рима…
 

Е. А. Боратынский

 
Кипарис фалличен.
Пальма – вагинальна.
Пиний линии красивы
и бисексуальны.
 
 
Я брожу в лесу символов.
Ржу, как мерин сивый.
А ведь я уже немолод,
я ж певец России!
 
 
Пресловутый столп Траяна
тоже символичен.
Обелиск торчит в фонтане!
А уж дупла у платанов
просто неприличны.
 
 
Сублимируй, сублимируй.
Сколько ж можно, донна?
А по вешнему по миру —
тыры-пыры во все дыры —
шум гудет зеленый!
 
 
А по вешнему по Риму
так весомо, грубо, зримо
половая жизнь повсюду
дразнится, паскуда!
 
 
Это все пример ярчайший
истины известной —
надо нам встречаться чаще,
чтобы быть безгрешней!
 
 
Я хожу-брожу понуро,
усмехаюсь горько.
В дверь гони – пролезет в фортку
матушка-натура!
 
 
Сублимируючи столько,
охренеть недолго!
Шаг один от платонизма
к пансексуализму!
 
 
Вот ведь не было печали —
черти накачали!
Вот ведь не было проблемы —
бес в ребро и семя в темя
ударяют скопом!
Божий мир сплошным секс-шопом
кажется в отчаяньи!
 
 
Надо, надо нам встречаться
по утрам и вечерам,
целоваться, миловаться,
а отнюдь не разлучаться
надо, Таша, нам!
 

* * *

 
Перцепция с дискурсом расплевались —
она его считает импотентом,
а он ее безмозглой блядью. Что ж,
она и впрямь не очень-то умна,
а у него проблемы с этим делом.
Все правильно. Но мне-то каково?
 

* * *

 
Рим совпал с представленьем о Риме,
что нечасто бывает со мной.
Даже ярче чуть-чуть и ранимей
по сравненью с моею тоской.
 
 
Поэтический прах попирая
средиземного града сего,
не могу описать, дорогая,
мне не хочется врать про него.
 
 
Тыщи лет он уже обходился
без меня, обойдется и впредь.
Я почти говорить разучился,
научился любить и глазеть.
 
 
В полудетском и хрупком величьи
Рим позирует мне, но прости —
он не литературогеничен.
Как и вся эта жизнь. Как и ты.
 

 
Старый лавр,
старый лавр,
ветхий лавр щекочет плешь.
Сам себе я это все накаркал.
Отчего,
отчего,
отчего-то нас промеж
холодно, а промеж ног так жарко-жарко.
 
 
Звездопад,
листопад,
снегопад прошли уже.
Уж летейской мутью дышит небо.
Отчего,
отчего,
от кого же на душе
так паршиво, Таша, и нелепо?
 
 
Мутота,
теснота,
пустота и некомплект…
Может, я тебя увижу в среду?..
Отчего,
отчего,
отчего недвижим плектр?
Оттого, что кто-то кинул кифареда!
 

* * *

 
Как Блок жену свою – о Русь! —
так я тебя, Натусь,
зову Италией своей,
поскольку в нежности твоей
никак не разберусь!
 
 
Так далека ты и чудна,
как эта чудная страна,
и так же баснословна
и, в сущности, условна,
красот неведомых полна
и мне ты не жена!
 
 
P. S. И все ж, Авзония моя,
люби меня, как я тебя!
 
 
P. P. S. Эх, быть бы мне, Наталья,
в тебе, а не в Италии!
 

 
Вот бы стать бы журналистом,
славным колумнистом,
или на худой конец
просто эссеистом,
 
 
и в полемике журнальной
расплодиться бы нахально,
олухов мороча!
 
 
Ведь по матушке Рассее
всяк теперь строчит эссеи,
всяка тварь пророчит!
 
 
Знал бы прикуп – жил бы в Сочи.
Но, пускаясь на дебют,
я не знал, что эти строчки,
эти с рифмами листочки
так жестоко бьют
 
 
по мордасам, по карману
и, что вовсе уж погано,
рикошетом по роману,
по любви святой.
 
 
Ой-ё-ё-ё-ёй!
 

 
Она так старалась его полюбить,
так долго и честно старалась.
Но он помешал ей. Хотя, может быть,
совсем уж чуть-чуть оставалось.
 
 
И он постарался ее позабыть,
он так оголтело старался.
Она помешала ему. Может быть,
в живых потому он остался…
 
 
Они еще встретятся в мире ином,
в каком уж конкретно, не знаю.
«Мой милый, каким же ты был дураком!» —
«Сама ты, мой ангел, такая!»
 

* * *

 
Так мила ты, и так ты забавна,
так тепла ты и к сердцу близка,
как лисеночек тот достославный
на груди у того паренька.
 
 
Только я не спартанский, не мальчик,
уж скорее афинский старик,
оттого все противней и жальче
этот не лаконический крик.
 

 
В заботе сладостно – туманной
не час, не день, не год уйдет…
А с предугаданной, с желанной
покров последний не падет.
 

Е. А. Боратынский

* * *

 
Не час, не день, не год… А сколько – два?
А может, полтора, Наташ?.. Ну ладно.
Ты как всегда конечно же права.
Но правота твоя так безотрадна!
 
 
Когда бы ты, когда б в руках моих…
Эх, горюшко, ох, страсти-то какие!
Ну вот он я – уже почти что псих,
любви приметы вспомнивший впервые.
 
 
Кто ж Галатея? Кто Пигмалион?
И кто кого безжалостно ваяет?
Что ж означает сей счастливый сон?
Сей дивный сон о чем предупреждает?
 
 
Чтоб он ни значил – не буди меня!
Продлись, продлись, блаженство летаргии!
Ни год, ни два, ни в жизнь не изменяй
судьбы моей!.. Ох, страсти-то какие.
 

 
Солнышко греет плешивое темечко.
Парочки жмутся, куда ни взгляни.
Охи и чмоки на каждой скамеечке.
Как же мне осточертели они!
 
 
Что вытворяют! Католики, тоже мне!
Савонарола не зря их клеймил.
Вон синьорина под пальмой разложена.
Жадно припал к ней какой-то дебил.
 
 
Злобно я щурю глаза завидущие
и, словно перст одинокий, торчу,
глядя, как руки шалят загребущие,
шарят повсюду. Я тоже хочу.
 
 
Эту привычку к лобзаньям и петтингу
нам бы не худо с тобой перенять!..
Сердце скрепя, возвращаюсь я, бедненький,
в келью постылую письма писать.
 

* * *

 
С тобою, как с бессмертными стихами, —
ни выпить, ни поцеловать!
Ни дать ни взять… Смотри ж, земля под нами
плодоносить готовится опять!
 
 
Смотри же – меж недвижными звезд'ами
мерцающий стремится огонек
с авиапочтой, может, со словами
моими о тебе. И видит Бог,
 
 
как мы с тобой, Им созданные, чтобы
в обнимку спать в ночи блаженной сей,
ворочаемся и томимся оба
в постели жаркой, каждый во своей.
 
 
Смотри же, как красиво в этом мире,
как до сих пор еще красиво в нем!
Не оставляй меня! На сем прощальном пире
предписано нам возлежать вдвоем!
 
 
Смотри, любимая, – пока еще, как древле,
средь мировой позорной чепухи
висят созвездья, высятся деревья
и смертные, как человек, стихи!
 

 
Что ж ты, дяденька, Бога гневишь?
Сам под небом Торквато лежишь,
грудь седую и вялое брюшко
греешь на итальянской опушке,
 
 
куришь вкусный голландский табак,
ночью ходишь в заморский кабак
и, совсем как в ремарковой книжке,
цедишь граппу, и бренди, и виски
 
 
и с печальной улыбкой глядишь,
как блондиночка тянет гашиш,
 
 
нос воротишь от тоника с джином,
настоящие штатские джинсы
носишь. Господи Боже ты мой,
не какой-нибудь «Милтонс» дрянной!
 
 
Взять тебя, старикашку и врушку,
обрядить бы в кирзу и хэбушку,
сверху противогаз с ОЗК
да на плац пошугать бы слегка,
 
 
чтоб свободу любить научился
и со скорбью своей не носился!
Отчего это ты так устал?
Вон ведь книжек-то сколько издал!
 
 
И что вовсе уж мне непонятно,
ненормально и невероятно,
но ведь женщины любят тебя!!
 
 
Что «не все»? Ну ты, дядя, свинья!