Текст книги "Виновны в защите Родины, или Русский"

Автор книги: Тимофей Круглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 53 страниц)

Алкснис начинает говорить о нелепых кадровых перестановках, разрушающих управление страной, о развале армии и подрыве ее престижа прессой. тут я отключаюсь на свои дела – все это давно известно, к сожалению. Ага, вот Алкснис называет имя Александра Яковлева – главного идеолога перестройки и руководителя агентов влияния запада. Кто бы спорил? Стоило мне недавно в Ленинграде, на встрече с активом Куйбышевского (центрального) райкома партии, произнести имя Яковлева – солидные дядьки стоя мне аплодировали только за то, что я публично назвал его главным предателем страны. Конечно, они знали это и без меня. Публично сказать боялись – партийная дисциплина, понимаешь ли, их держит. А ведь взрослые люди, опытные руководители… Как бараны на бойне – сами дисциплинированно ждут, когда их же руководство их же зарежет!

– Мне попала в руки информация стратегического плана… – говорит Алкснис, и я снова прислушиваюсь. – Встреча народных фронтов и Руха имела место. Я знаю город в Польше, где это происходило, состав участников встречи.

Ну, тут и без деталей все ясно. Только в Риге фактически легально действуют в качестве советников НФЛ десятки сотрудников ЦРУ, британских и немецких спецслужб.

Ельцин в июле опять отдыхал в Юрмале, уже будучи Председателем ВС России, встречался с Горбуновым, Ландсбергисом, Рюйтелем, но главное все они получали указания своих западных кураторов. Сотни и тысячи латышей, эстонцев, литовцев, грузин, украинцев и, конечно, россиян тоже регулярно отправляются в длительные командировки за рубеж и там готовятся целенаправленно к роли туземной полицейской администрации, создаваемой Западом для распадающегося Советского Союза.

Рискин задает все же сакраментальный вопрос, который я давно уже поджидаю:

– А какова роль президента во всем этом?

Алкснис напрягся и заговорил медленно, тщательно обдумывая каждое слово:

– Михаил Сергеевич – честный человек. Но слабый. На мой взгляд, он находится под мощным давлением тех группировок, о которых я говорил. Слабость Горбачева в неумении самостоятельно разрабатывать теоретические концепции перестройки. И он пользовался расчетами интеллектуалов теневых группировок. Правда, по моим данным, сейчас он порвал с ними. К чему это приведет? Посмотрим.

Я неинтеллигентно и крайне разочарованно присвистываю. Виктор, уже тогда набравшийся спеси столичного депутата, смотрит на меня с крайним раздражением.

Едва сдерживаясь, я извиняюсь и направляюсь к выходу.

– Не буду вам мешать, товарищи! До свидания, Виктор Имантович!

– До свидания, – хмуро буркнул полковник, пришедший к нам через баррикады в штатском, и снова обернулся к невозмутимому, маленькому, настырному кап-три Рискину.

Я спустился на этаж ниже, в редакцию. Зашел к Володьке Рощину в кабинет, но его нет на месте. Только молоденькая девчонка, взятая на испытательный срок из «Голоса Земгале», стучит неуверенно на его машинке. Девчонка фигуристая. Высокая грудь, задница в джинсах – просто фантастическая. Ума нет – совершенно. С кем работать? Заметив мой скептический взгляд, девочка вспыхивает, робко здоровается и вылетает в редакцию. Я сажусь за Володькин стол и рассеянно перелистываю макеты. Тоска!

Наталья, наш боевой главный бухгалтер, тоже пытается найти Рощина. Сидим с ней вдвоем в его кабинете, курим. Говорить не о чем. С одной стороны – дел невпроворот. С другой стороны. Я коротко пересказываю Наташе беседу Рискина с Алкснисом. Она сначала хмурится, потом подбадривающе подмигивает мне сквозь дым больным от постоянного напряжения, небрежно накрашенным глазом:

– Ничего, Валерка! И не из такого дерьма выкручивались!

– Ага. – уныло киваю я. – Душно что-то. И скучно. Работы – не про-дыхнуть. Да только как послушаю партийных товарищей – от Рубикса до Алксниса – с их верой в «честного Горбачева», который «всем еще покажет». Блевать хочется!

Тут я вспомнил, как год. полтора? Уже почти два года назад! Меня снимали московские кинодокументалисты. Долго искали подходящую натуру, потом почему-то поставили на перроне вокзала, перед уходящим поездом Рига—Москва. За спиной, как я прикинул, у меня в кадре должны были быть еще шпиль собора Петра и знаменитые вокзальные часы.

– Ну скажи же ты, парень то, что на самом деле думаешь! – почти орал на меня старый толстый режиссер. Звукооператор в наушниках, присев на корточки, безучастно перематывал пленку магнитофона. Оператор раздраженно поглядывал на солнце, то выглядывающее из облачков, то пропадавшее в них. А я все никак не мог сосредоточиться и найти подходящие – одновременно жестокие и правдивые и вместе с тем в меру лояльные слова о Горбачеве.

– Ну что тебе терять, чего ты боишься? – все кричал мне режиссер. А я все мямлил и мямлил что-то о деструктивных силах и националистических настроениях.

– Стране песец, ты же лучше меня это понимаешь, так и скажи, прямо, нечего тебе терять и нечего бояться, ты же не секретарь райкома! – бесился режиссер.

Это был мой первый день работы штатным сотрудником Интерфронта. Но, вспомнив тот позорный день, жалеть опытного депутата Верховного Совета, «целого полковника» Алксниса я не стал. Шел уже год 1991-й. Не до сантиментов было.

Времени все меньше остается у меня. Интуиция, предчувствия, постоянное ощущение чужих, пристальных глаз за спиной. Впервые после возвращения в Россию я вспомнил эти давно забытые чувства. Паранойя? Не иначе. Но предчувствия меня никогда не обманывали, на этом держалась моя работа – выхватывать буквально из воздуха тенденции, ловить верхним чутьем направления потока силы. «Все будет хорошо! Или. плохо», – любил изрекать директор нашего телеканала когда-то, в той, прошлой – рижской – жизни. И никогда не ошибался. Сейчас он работает в мебельном магазине. Канал накрылся медным тазом в 2000-м, за русский язык. Тогда же Латвия начала торопливо готовиться к вступлению в ЕС и НАТО. Подготовка заключалась в первую очередь в крайнем обострении националистических болезней и окончательной зачистке воли к жизни оставшегося русского населения. В России к власти внезапно пришел подполковник КГБ Путин. Я стал присматриваться снова к отдалившейся от меня при Ельцине Родине.

Я еще побарахтался, открыв для себя Интернет и связанные с ним возможности. Я еще хлопнул дверью, выйдя из политического небытия. Но мой аналитический портал слишком точно предсказал будущее Латвии после очередной потери «независимости», после вступления ее в ЕС и НАТО.

И я сказал себе: «Хватит! Я никому и ничего больше в Латвии не должен! Я не буду опять тянуть оставшихся русских за яйца в счастливое будущее. Никто меня, тем более, об этом не просил». Я взял шинель, жену, родителей, тещу, тетку жены, обоих котов и вернулся в Россию.

«Может, просто не весь я вернулся назад?» – писал Иванов когда-то про свое возвращение из России в Латвию после 91-го года. Я писал. Теперь вот опять интуиция.

«Утренний воздух марта особенно дик и свеж. Но не движется с места барка моих последних надежд», – Эренбург писал. Это стыдно – любить стихи Эренбурга?

Я выхожу ночью в сад, вслед за мной, потягиваясь со сна, трусит верная долгу овчарка – охранять, вдруг кто-то обидит «папу»? Я всегда любил собак, с пограничного детства. Но потом мне стало не до них из-за жизни в городе, и я стал завзятым «кошатником». Как герой папы Хэма в «Островах в океане». Там, в самом конце романа. Потом я стал считать, что собак заводят только те, кто боится. А я вернулся в Россию, и мне не было страшно. Но у соседа два волкодава – «мальчик с девочкой», – и у них народились щенки. Он сказал – выбирай себе одного, а остальных я утоплю. И так у нас появилась Марта.

И мы вместе нюхаем ночной воздух и обходим границы участка по обледеневшей брусчатке. Я так люблю вырицкие ели, их остроконечные, как в песне, верхушки, и излучину Оредежа, и березы на пригорке – такая малость, скажет кто-нибудь.

Вернулся к компутеру, пролистал страницы своего редко-редко посещаемого ЖЖ.

Нашел подходящее по настроению:

Фотография времени

Вышел ночью во двор, проветриться после сигарет, и компутера. Включил наружное освещение, чтобы в лужу невзначай не вляпаться. Походил кругами по дорожкам, поглядел на черные ели вокруг, на раскидистую черемуху у калитки, послушал капель.

Снег тает, как фотобумага в проявителе. Сперва на фотографии весны появляются силуэты деревьев, еще недавно белые и пушистые. Потом проступают дорожки – кубиками брусчатки, все резче и резче. По краям дорожек начинает зеленеть прошлогодняя еще трава. Дом обретает четкие очертания, окаймленный проталинами со всех сторон, службы…

Чуть пополощешь сознание воздухом, и начинают, связываться в жизнь кусочки воспоминаний.

Все начинает, оформляться в тебя и мир вокруг тебя. Тут. главное – не передержать фото в растворе. Дать стечь проявителю во сне и утром закрепить снимок под солнцем. Ветер просушит, и наведет, глянец. Так печатаются фотографии времени. По старинке. Год за годом.

Осенью снимок выцветает, покрывается зимой снегом, замерзает на морозе, и только следующей весной время медленно открывает, фотолабораторию, позвякивая извилистыми ключами сосулек в звездных замках.

Эстонское затишье

Лечение безмолвием, и уединением, я думаю, не из худших. Душа человеческая вечно растет, но не чрезмерно, не ускоренно и не порывами. Нужно очень много внимания к себе, чтобы, утилизировать этот медленный рост и раскладывать его на те меленькие ежедневные дела, без которых невозможна наша жизнь. Когда же к ним присоединяется так называемое «творчество», то расходование ичерпывает не только рост души, но задевает и ее «неприкосновенный фонд», который непременно и властительно требует восстановления себя. Для такого-то восстановления и нужны не лекарства, не лечение, не вода, солнце или воздух, а уединение или безмолвие. Ведь потратилась именно душа: и ее не восстановишь прибавками веса тела.

– Чего лучше, – поезжайте в Аренсбург. Тишина, климат, люди – все удовлетворит вас, – говорили мне знатоки, которым я излагал свою теорию нервной реализации…

… Я послушался добрых советчиков и вот в первый раз в жизни провожу лето на острове…

Узел всего города составляет, старая рыцарская цитадель; вокруг нее, ниже, расположен парк; вокруг него во все стороны, идут, улицы.

Очень широкий крепостной ров теперь засыпан и образует, ленту с неестественно высокою травою. Не было также маленьких дамбочек, отодвинувших теперь море на несколько сажен, и в старое воинственное время корабли могли подходить прямо к земляному валу. Теперь этот вал обращен в бульвары. Местами он осыпался, везде порос травою, и так как он был в несколько сажен толщиною и по нем, очевидно, могли свободно скакать всадники и двигаться пехота, то в полуразрушенном виде он дал великолепный фундамент для аллей, тропинок, то повышающихся, то понижающихся…

… В июльскую ночь, когда луна поднимается над горизонтом, смотришь ненасытно на фантастическую гладь моря, такую красивую, и темную, и сверкающую. А днем, в жару, нет ничего лучше, как бродить, то поднимаясь, то опускаясь, по заросшим, развалинам, старой цитадели. Замок постоянно перед глазами. Он вполне сохранился и представляет собой стального серого цвета громадный куб с разбросанными редкими окошечками, не на одной линии…»

(В. В. Розанов. Новое Время. СПб., 1903. 20 августа).

Спасибо, Василий Васильевич! Вот и я теперь живу в СПб… А детство свое провел в Аренсбурге—Кингисеппе-Курессааре на острове Эзель—Саа-ремаа… Остров Сырой называли его славяне…

И именно таким, как описывал Розанов, оставались и замок, и старин-ныйпарк вокруг крепости, и заросшие деревьями, кустами и цветами валы и бастионы. И тропинки все те же были, и на них проводили мы все свое свободное время… Так удивительно было оказаться на островах после туркменского зноя, после Каракумов и Копетдага…

Розанов удивительно подробен в своих корреспонденциях – путевых заметках (как же – строчка – деньги, а калошки детские – вот они – стоят в ряд в прихожей – всех надо кормить!). На мое счастье, подробен. Так вот, листаешь книжку и натыкаешься вдруг на самое лучшее и подробное описание своих взрослых снов о далеком и, конечно, счастливом детстве.

Там много у Розанова об островах, и об Аренсбурге, и о русском курортном обществе, и о море… Все не перепечатать, да и кому это теперь, кроме меня, надо?

Два раза я был на Сааремаа после того, как шестнадцатилетним, уехал с острова на материк, в другую, опять, республику, в ее столицу… Первый раз, спустя двадцать с лишним, лет, в 1998 году, я еще застал замок и парк нетронутыми, долго снимал на видео, сделал даже несколько телепередач про острова, пользуясь счастливой возможностью рассказать о родном… Второй раз – три года назад. Приехал на пару дней, побродил по своим местам и решил больше сюда не возвращаться. Получившие волю эстонцы провели на валах «евроремонт», вырубили все дивные заросли и аллеи – превратили в ровный лысый газон. Наставили пластиковых стульев рядами перед замком, натянули тенты с рекламой кока-колы, поставили эстраду и проводят под пиво рок-концерты с лазерными шоу для иностранных туристов.

Пустынные и прекрасные берега замусорили, слоняются толпами по острову, восхищаются его дикой аурой и тут же гадят. Мне повезло, на островах в советское время была погранзона – сейчас это модный курорт. А я застал еще точь-в-точь то, чем восхищался Розанов, чего теперь уже, наконец (!), нет И потому наткнуться на эти страницы со старой статьей любимого писателя – просто чудо. Привет из детства – мостик к настоящему. Да и живу я сейчас в Петербурге, что еще надо?

Наверняка где-то рядом живут мои бывшие одноклассники из Кингисеппской средней школы. Все растерялись – ведь русские дети на острове были детьми офицеров и разъехались кто куда: разлетелись поступать учиться, жить дальше – не куковать же на острове детства вечно.

Ау! А вдруг кто-то откликнется…

Я вышел из Сети, выдернул Sky Link из концентратора USB. Теряю время. Кому нужны мои ощущения?

Никто не откликнулся. Мурашов, должно быть, уцелел и живет где-то рядом – в России. В Приднестровье он стал уже майором, но потом напоролся все же везучий мой братишка. И все равно – вывернулся. Хочу верить, что жив. Архаров где-то здесь, здесь, я чувствую это. Чеслав в Питере, но я не хочу с ним встречаться, а он давно меня забыл – и слава богу! Чехов выжил в 93-м. Живет где-нибудь. Могу узнать даже где, да захочет ли он, чтобы я узнавал? Он заслужил покой. Он аналитик, хотел бы – нашел бы меня через Сеть, уж что– что, а искать он умеет. Так вот, интуиция. Мы с Мартой нюхаем воздух ночами. Пахнет свежим ветром, сырым ветром, поземкою по вчерашним оттепельным лужам. Я так не люблю перемен.

Мне нравится очень немногое у Высоцкого. Вот это, например.

Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, Значит, скоро и нам – уходить и прощаться без слов. По нехоженым тропам протопали лошади, лошади, Неизвестно, к какому концу унося седоков.

Значит, время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи! И в погоню за ним мы летим, убегающим, вслед. Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей, На скаку не заметив, что рядом товарищей нет

И еще будем долго огни принимать за пожары мы, Будет долго казаться зловещим нам скрип сапогов. Про войну будут детские игры с названьями старыми, И людей будем долго делить на своих и врагов.

Но когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется, И когда наши кони устанут под нами скакать, И когда наши девушки сменят шинели на платьица, Не забыть бы тогда, не простить бы и не прозевать!

Оказывается, это называется «Песня о новом времени». Упс!

Боже! Как же я не хочу «уходить и прощаться без слов»! Как я надеялся на «Не забыть бы тогда, не простить бы и не прозевать!». Кысмет. Такое восточное слово – от судьбы не уйдешь, если по-русски. Вот и я уходить не буду. Как там у Булгакова, в «Белой гвардии»? «Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. Сидите, читайте – ждите, когда за вами придут».

Я буду сидеть и писать. Не для того мы с Катей поселились в этой избе под елками в Вырице, чтобы отсюда бежать!

Глава 12

(Из рукописи Иванова)

Татьяну убили тремя выстрелами в спину. Тогда еще не было сериалов с «контрольным в голову». Поэтому ее пепельно-русая головка совсем не пострадала. Юное, еще больше помолодевшее от смерти, лицо ее было строгим и торжественным, как у десятиклассницы, получающей из рук директора заслуженную золотую медаль. Ветер, легкий морской ветерок – постоянный обитатель Юрмалы, ласково ворошил завиток на затылке, прямо у беззащитной голой шеи, с которой тот же самый проказник ветер утащил на память волнам – поиграть – легкий шелковый шарф.

Животик только слегка наметился под белым мягким пальто, и темное, карминное, как на латышских новых флагах, венозно-кровавое пятно еще не успело расползтись широко по хорошо впитывающей шерстяной ткани. Даже не успели слиться вместе три пятна от трех, кучно посаженных в беременную женщину, пуль. Пули прошли навылет – стреляли со спины, но крови все равно больше было спереди.

Теперь Таня стала для меня просто застреленной на пляже беременной женщиной. Книга в кожаной обложке с выдавленным силуэтом Риги валялась на песке под скамейкой, на которой эта мертвая женщина так и сидела, откинувшись, навсегда. «Ка-лам-бур!», – отчетливо вырвалось у меня вслух единственное слово. Там же, под желтой – из досок на железных трубках – скамейкой, рядом с опрокинувшейся сумкой, лежал тяжелый ПМ. Теперь я понял, почему правая рука женщины была неестественно вывернута и повисла за спинкой скамьи. Женщина успела выстрелить назад, не глядя, уже почти мертвой. Пистолет я поднял, понюхал ствол и положил оружие себе в левый карман. Никого, кроме чаек, не было в этот сумеречный вечерний час на пляже в Меллужи ранней весною.

Кровавый след начинался в пяти-шести шагах от скамьи, на поросшей ивняком невысокой дюне и тянулся в сосны. Я пошел по следу, держа руки в карманах, только расстегнул, перед тем как отвернуться от женщины навсегда, верхние три кнопки на своем пальто. Поднявшись повыше, к соснам, я огляделся. Совсем почти стемнело, шум прибоя отсюда, сверху, неожиданно показался сильнее, чем внизу, у моря. Наверное, потому я и не услышал выстрелы, когда шел на встречу… с женщиной. Крови на песке, плотно покрытом блестящим слоем хвои, уже не было видно. Да и темно было здесь. Положенный в таких случаях багровый луч заката внезапно пробился сквозь тяжелые облака на горизонте и на мгновение ослепил меня своей книжной, не от мира сего, красотой. Сразу две пули, почти слитно чмокнув, втянулись в шершавое тело сосны у меня за спиной, только чуть выше. Я отступил за это же дерево, уже пострадавшее из-за меня, и подумал: «Меня он почему-то хочет убить в голову, почему же женщине он стрелял в спину, почти в поясницу? Знал, что там, сразу за ее спиной, уже начал округляться животик? Наверное, кино любит хорошее, сука.»

«Сука!» – крикнул я из-за сосны, вытаскивая пистолет, снимая с предохранителя и передергивая затвор. Совсем рядом мне ответили что-то непонятное азартным и уверенным голосом по-литовски. Не так уж близки эти родственные балтийские языки, чтобы я понял. Я высадил на звук всю обойму из ПСМ и, когда затвор лязгнул звонко, отойдя в крайнее заднее положение, сунул левую руку в карман и вышел вперед. Он стоял на коленях, держась одной рукой за сосну, а другой не очень твердо, но спокойно опять выцеливал мою несчастную голову.

Он считал выстрелы, он видел, что я не перезаряжаю свой пистолет, и хотел все сделать тща-т-тель-ль-но. На-вер-ня-ка-а.

Я кинул ПСМ ему под ноги, и, не вынимая левую руку из кармана, очень быстро, идя прямо на него, выстрелил остававшиеся в «макарове» женщины шесть патронов. Я ведь русский, мне главное дело сделать. Пусть неаккуратно, очень неаккуратно. Но такой уж этому литовцу неаккуратный пришел песец. Я подобрал свой ПСМ, нагнулся и рассмотрел поближе диковинный для наших мест «Дезерт Игл» – очень мощный пистолет литовца, сделанный в Израиле. Слышал, на картинках видел, но не думал никогда, что придется встретиться с этим, для кого спортивным, а для кого – ликвидаторским оружием.

Я еще вытащил у него липкий бумажник из кожаной куртки, обернул своим носовым платком, чтобы не пачкать карман, и унес с собой. А белокурый волк из «Охраны края», как Сталлоне прямо, все еще тянул ко мне свои длинные толстые крестьянские пальцы. Ну, подергались пальчики и замерли, наверное, я не видел – совсем стемнело.

Я не таясь закурил и стал спускаться. По ощущениям – вокруг скамейки все еще никого не было. Шторм усиливался, пошел ливень, что тут увидишь или услышишь? Да и не учил меня никто и никогда, как надо подбираться к телу недавно убитой беременной женщины.

Я все еще мысленно называл ее «женщиной». Потому что если бы я даже мысленно назвал ее хоть раз Таней, то сорвался бы и потом лежал с пулей в голове, некрасиво зарывшись мозгами в сырой под хвоей песок.

Таня так и сидела на скамейке, откинув голову, как будто ей очень хотелось пить, и она ловила губами холодные капли воды, потоком падающей с бездонного черного неба.

Я на ощупь закрыл ей глаза, поцеловал в холодную макушку, подобрал промокшую книгу в кожаной обложке и сумочку тоже. Паспорт она обычно носила в потайном внутреннем кармане пальто – пусть там и лежит, чтобы опознали сразу.

Начинавшийся шторм нагнал воду с залива, волны потихоньку подбирались уже к скамейке, а значит, завтра, когда рассветет, никто уже ничего не разберет толком, когда море схлынет, запутав все то, что я тут натоптал. Да и кому разбираться? Двум параллельным прокуратурам, вцепившимся друг другу в глотки? Кому?

Книгу я положил в сумку Татьяны, а сумку засунул под пальто. Хорошо, что я вымок до нитки – пальто потеряло всякий вид. Мокрое, оно повисло на мне бесформенным мешком, и даже оборванный мною с мясом накладной левый карман – весь в дырках – не бросался в глаза. И пошел я по пляжу пешком в сторону Пумпури. Там сел на электричку, доехал до Кеме-ри. Обсушился в буфете, выпил водки и только оттуда последней электричкой вернулся в Ригу.

В пустом вагоне я тщательно осмотрел сумку и забрал из нее свой интерфронтовский значок, подаренный когда-то в обмен на маленького бронзового питона. Плотный пакет с фотографиями и паспортными данными людей, вытащенных «волками» Буткявичюса из моргов и подброшенных под танки у телебашни, или простреленных мертвыми уже и тоже подброшенных на площадь, или убитых с верхних этажей башни литовскими же снайперами, я сунул во внутренний карман. Потом открыл окно, и, когда электричка проезжала мост через Лиелупе, я выкинул в реку сумку вместе с двумя пистолетами – своим и Татьяны. Промокшую книжку Шмелева «Пути небесные», только что изданную в Москве, я поразмыслив, оставил себе. Наверняка она мне и предназначалась.

Почему убийца не осмотрел вещи и не забрал пакет? Не успел? Был ранен и решил не рисковать больше? Я его спугнул? Непонятно. А может быть, они просто не знали, для чего женщина назначила мне свидание.

Решили вопрос превентивно. Почему не ликвидировали меня вместе с ней? Не знали, кто придет на встречу? Или вообще, наши дела тут ни при чем, а всплыла какая-нибудь давнишняя история из прошлого? Ответа у меня не было. Спросить было некого.

Вот оно!

Потемнели, поблекли залы.

Почернела решетка окна.

У дверей шептались вассалы:

«Королева, королева больна».

И король, нахмуривший брови,

Проходил без пажей и слуг.

И в каждом брошенном слове

Ловили смертный недуг.

– Это тебе, такая же, как ты, колючая… – Я прошел через зал и торжественно вручил даме розу.

Наши пальцы встретились на стебле, одновременно укололись до крови, мы вздрогнули и засмеялись неловко, глядя на капельки крови, выступившие у нас на руках.

– Мелодрама. – прошептал я, не отводя глаз от алых капелек.

– Контрапункт. – вздохнула Таня, потянув цветок к себе другой рукой, а пораненными пальцами прикоснулась нежно к моим пальцам, смешав капельки вместе; поднесла пальцы к губам, поцеловала, глядя мне прямо в глаза.

– Так почему королева больна? Таня?

Вот почему.

В Риге я первым делом позвонил из телефона-автомата в дежурную часть ОМОНа. Мурашов приехал за мной на белом «рафике», набитом под завязку ребятами из «Дельты». Я отдал ему пакет с фотографиями и залитый кровью бумажник литовца, рассказал об обстоятельствах их обнаружения и наотрез отказался ехать на базу. Толя передал бумаги офицеру «Дельты», потребовав немедленно доставить их майору Чехову. Мы стояли с Мурашовым, курили под дождем на асфальтовой площадке напротив филфака университета, прямо у железнодорожной насыпи, ведущей к вокзалу. Микроавтобус все не отъезжал. И только когда на площадку с визгом влетел и застыл возле нас, покачнувшись, потрепанный «жигуленок», «рафик» тут же сорвался с места и помчался на базу.

За рулем «Жигулей» сидел Птица в штатском. Он даже не смотрел на нас, пока мы снова курили сигарету за сигаретой, пока я зачем-то рассказывал Толику про родной филфак, серой коробкой угрюмо вросший в землю через дорогу. Потом Мурашов открыл заднюю дверцу, втолкнул меня в машину и, усевшись впереди, рядом с Птицей, велел ему ехать по адресу в Иманте. Кабаки ночью тогда не работали; встречаться с Питоном я не хотел, поэтому база отпадала тоже. Набрали водки на знакомой «точке» и рванули в Задвинье. Адрес оказался в желтой девятиэтажке на Рудзутака, напротив нашего старого «пограничного» дома. Даже лоджия моей бывшей комнаты видна была из окна квартиры, в которую мы вошли.

Квартирка была обыкновенной распашонкой, так же точно, как все квартиры вокруг, обставленной темной полированной мебелью Рижского комбината. Здесь было чисто и светло – девчонки включили весь имеющийся в наличии свет. Даже накрыли уже журнальный столик напротив углового дивана. Птица, так и не сказав ни слова, пожал мне руку, кивнул Мурашову и отчалил в ночь.

Студентки РКИиГА, снимавшие эту квартиру на двоих, были милы и веселы. Правда, я так и не могу вспомнить сейчас, как их звали, как они выглядели и с которой я спал в ту ночь. На следующий день, пока хозяйки еще отдыхали, мы с Толяном быстренько похмелились и ушли «по-английски». На улице я постоял под своими бывшими окнами, потом повел Толя-на через дорогу – на верхушку Лысой горы. Это, конечно, была просто высокая песчаная дюна, за которой начинался сосновый лес. Если идти по этому лесу долго-долго, можно было выйти к устью Лиелупе. А там, за рекой, начиналась Юрмала.

На Лысухе мы выпили уже как следует. Тем более что дождь давно кончился, выглянуло жаркое весеннее солнце, и мы сразу согрелись.

Я сидел на корнях той же самой сосны, у которой в юности назначал все свидания с местными девчонками, смотрел на наш «пограничный» дом, с которого началась для меня Рига, пил и курил, пил и курил. Да и Мурашов не отставал, последнее время ему тоже приходилось слишком много работать и думать. А весной 91-го года думать о будущем никому из нас не хотелось по причинам, вполне понятным сегодня, когда будущее уже настало и даже успело стать прошлым.

Мы медленно спустились с горки и поймали такси. До Юрмалы из Иманты было рукой подать. Еще три дня мы гуляли, во всех смыслах, в Майори и Дзинтари. Домой я не звонил, знал, что Толик позаботился о спокойствии Аллы и отправил меня в «командировку». Алексееву позвонил на этот раз сам Питон и вежливо выпросил меня «у Интерфронта» на несколько дней по «чрезвычайно важному делу». Сколько мы обошли кабаков – не помню. Наверное, все, что тогда были в ближней Юрмале. Понятно, что в сторону Меллужи мы и не взглянули ни разу, даже выходя проветриться на приветливое уже весеннее море. Денег у Мурашова оказалось столько, что нигде и ни в чем нам отказу не было. Мы даже купили мне новую куртку, а старое пальто, с оторванным левым карманом, выбросили куда подальше.

Толик действовал по проверенной схеме. За те несколько дней, что он неотступно сопровождал меня в наших пьянках-гулянках, я выговорил ему все, что мне нужно было выговорить, для того чтобы потом забыть это навсегда. И чтобы никогда больше, даже мервецки пьяным или под воздействием психотропных средств или просто в стрессовой или депрессивной ситуации, меня бы не тянуло поделиться наболевшим с кем-нибудь из чужих, случайно подвернувшихся или, наоборот, подставленных не случайно людей. А потом я вернулся домой, Толян – на базу, и все пошло своим чередом. С Питоном я не встречался вплоть до августа. И не спрашивайте меня – зачем со мной возились, для чего берегли? Я не знаю.

Весна была бурной. Сначала я весь отдался работе, потом все чаще начал вечерами попивать в своем кабинете от непонятной, совершенно бессмысленной тоски. Не оттого, что будущее было туманно. Не оттого, что я так уж тосковал по Татьяне – да я ее вообще потом не вспоминал. Правда, правда! Сейчас вот только нахлынуло, да и то по необходимости как-то связать канву событий.

С Аллой отношения стали ровнее и крепче. Я стал внимательнее к ней, баловал, как мог и чем мог – ее и дочку. Если бы только не пил все чаще, так и вообще семейную жизнь нашу можно было бы считать образцовой.

Однажды, выпив лишку, я очнулся в своем кабинете запертым на ключ. Наверное, это Петрович позаботился, чтобы не шатался я вечером по конторе, чтобы не видели меня в таком состоянии дежурный и охрана. Впрочем, сам Сворак продолжал праздновать день рождения Натальи у нее в кабинете – напротив. Мне тогда показалось это обидным. Я открыл окно, вылез на покрытый жестью узкий карниз, опоясывающий наше здание на уровне пятого этажа, и под дождем, оскальзываясь на мокрой жести, пошел по карнизу к соседнему окну в конференц-зал. Напротив нас – метрах в десяти, не больше – находилось Министерство финансов. Внизу по тесной улочке спешили с работы люди, которым вовсе невдомек было под своими зонтами, что наверху – а этажи в старинных зданиях высокие – по карнизу ползет, прижавшись к стене, Валерий Алексеевич Иванов. Не помню, как я добрался до окна конференц-зала. Помню только, что там меня постигло разочарование – окно было закрыто.

Развернуться и возвратиться назад в свой кабинет я даже не попытался – верная смерть на мокрой брусчатке далеко внизу подо мной. Я с тоскою, наверное, а как иначе? С тоскою поглядел я на черного кота, оседлавшего шпиль Кошкиного дома неподалеку. Хорошо ему! Сидит там уже сотню лет, наверное, и ему хоть бы что! Делать нечего, я локтем разбил одно стекло, второе – осколки посыпались со звоном – завизжали внизу, разбегаясь, прохожие. и ввалился в конференц-зал. Не успел я подняться с пола, как в помещение влетел Сворак с дубинкой в руке, а за ним и дежурный охранник. Увидев меня, они облегченно вздохнули и повели перевязывать пораненную стеклом руку.