Текст книги "Виновны в защите Родины, или Русский"

Автор книги: Тимофей Круглов

Хоть и предупреждал меня не раз Валерий Алексеевич, что рижский бальзам – штука тонкая, может с непривычки и «мотор» подсадить, да не внял я в очередной раз советам. А зря! Тем более что наливал Иванов не по ложечке в чай или кофе и не с водкой смешивал даже, а лил бальзам, как сам привык – чистенький, да не в рюмочку, а в стаканчик. Вот и проворочался я потом всю ночь без сна – сердце колотилось.

Наговорил мне сосед в тот вечер много чего разного. Мы уж давно с ним условились, чтобы я к сердцу все его монологи близко не принимал, дескать, Иванов таким образом просто думает, обкатывает мысли для последующего публичного употребления. Однако порою меня задевала некоторая безапелляционность его тона и склонность к обобщениям. Ну, честно сказать, обобщения, конечно, не на пустом месте строились и не из пустячных наблюдений, наверное. Просто мне до встречи с соседом дела никакого до российской государственности не было. Да не было, не было – себе-то я не совру! Это кому другому, конечно, сказал бы, что не раз одолевали меня горестные думы о судьбах Отечества. А себе могу признаться – жил себе и жил, не затрудняясь высокими материями. Все происходило само собой вокруг! Перестройка поначалу меня тоже не коснулась – интересы мои, в моем толстом журнале, политики не касались – я все больше занимался внутренним миром человеческим – любовь и ненависть друг к другу – вот что казалось мне определяющим в частной жизни. Именно частной, поскольку всегда я был убежден в том, что только частная жизнь индивидуума достойна писательского внимания. А об общественном и без меня в советские времена писать было кому – в очередь выстраивались! Я же гордился выторгованной с немалыми, признаться, усилиями нишей, дорожил своим правом не касаться низменных тем социума. Пока этот самый социум вдруг не взбрыкнул и не стал выкидывать такие коленца, что и не уследить стало за полетом «птицы-тройки»: «Русь, куда несешься ты? Не дает ответа.» Даже я тогда понял, что социум пресловутый не сам по себе взбрыкнул и понес, что кто-то фитиля под хвост воткнул народу! Но и что с того? Надо было жить, а потом уже и просто выживать – до обобщений ли философских было? Журнал мой потихоньку захирел и заглох. Переизданий написанного мной ранее и даже вошедшего в школьный список для летнего необязательного чтения – не стало. Да и тиражи пошли не те…

Принял я внезапно изменившееся положение вещей с положенной апологету частной жизни стойкостью. Замкнулся в семье, внукам стал больше уделять внимания. Да и дети, внезапно нашедшие себя в новой России, не забывали родителя материальным участием.

Короче, в отличие от многих моих коллег, я не стал взбрыкивать – и ушел на творческий покой. Коллег, однако, понять можно было – не у каждого, как у меня, появилась возможность опереться на детей и не думать о хлебе насущном, особенно в 90-е годы. Они шустрили, обижались на тот самый социум, который быстренько скинул в канаву былых властителей дум и непререкаемых авторитетов. Но мне приработков особых не требовалось, жить было на что, а редких литзаказов и всяких рецензий вполне хватало на то, чтобы просто ощущать себя не вполне умершим.

Я поселился на даче в Вырице, в Питер наезжал редко, потом еще реже. А там и приглашений в жюри разных литературных премий не стало – забыли. «Зато какая у меня капуста!» – утешал я себя, обихаживая немалый – в двадцать соток – участок. Потом дети разъехались по заграницам, внуки тоже потянулись образовывать себя на английский манер. И остался я один, если не считать помощницы по хозяйству – вдовой дальней родственницы из провинции.

Приятельство с новыми соседями слегка встряхнуло меня, да и повод появился поразмышлять над тем, как влияют на частную жизнь человека внезапно приключившиеся внешние обстоятельства. Впервые меня всерьез заинтересовала тема взаимодействия, а точнее, конфликта между интересами личности и государства. Сказать по правде, ничего особо примечательного в судьбе моего дачного знакомца и не было. Программа «Максимум» и не такие повороты судьбы показывает. Но Прибалтика, известно, всегда привлекала слегка завистливое внимание русской интеллигенции. Я тоже не был исключением, и Дом творчества в Дубулты навещал не раз в былые, более хлебные годы. Иной взгляд на наши привычные и милые сердцу окраины империи – вот что удивило меня. Сама возможность иного взгляда – на Прибалтику, на Кавказ гостеприимный. Конечно, я так же, как и все, возмущался порою, сидя у телевизора, всякими неустройствами в Грузии или Эстонии. Но меж тем, в глубине души, мое отношение к прибалтам или кавказцам, коих немало было среди прошлых литературных коллег и приятелей, оставалось по-прежнему добрым. Не мог я поверить, что все то, что иногда с наигранной страстностью обличали телевизионные комментаторы, вспоминая по случаю о Риге или Тбилиси, – серьезно. Это меня не касалось. А вот старые воспоминания о «-Юрас перле» грели до сих пор.

Не то что ненавидеть – просто не любить их или относиться с недоверием к грузинам, латышам, эстонцам – образованному русскому человеку всерьез невозможно. И тут такой поворот – Иванов ведь мне не просто неприязнь свою к национальным республикам постсоветским выказывал. Он ведь стройную систему отношений выстраивал – систему, в которой были отнюдь не одни эмоции оскорбленного «предательством младших братьев» русского человека. Нет! В этой системе непривычного для меня мировоззрения главное место занимали Россия и русский народ, а вовсе не Латвия или там Украина. Весь окружающий Отечество наше мир служил Иванову лишь доказательством необходимости России и русским меняться! Меняться самим, а не пытаться изменить латышей или англичан и всяких прочих шведов! Валерий Алексеевич не латышей порицал за национализм или несправедливость к русским, вовсе нет! Он русских и себя самого порицал за неадекватность отношения к себе и к окружающему Россию миру! «Любовь нельзя купить! – восклицал сосед страстно. – Не купили ведь ни латышей, ни казахов, но теперь снова пытаются подкупить, только уже татар, ингушей да якутов. А любовь за деньги все равно не купишь!»

Это было немного непривычно. Это вызывало любопытство и желание разобраться во взглядах «марсианина», живущего в деревянной избушке по соседству. Тем более что сам-то Иванов в марсианах числил не себя с Катей, а скорее меня.

В тетрадке, забытой у меня соседом и так и не востребованной, вычитал этой ночью.

 
За твои зеленые глаза,
За твою улыбку надо мною,
За слова, что не успел сказать
Прошлым летом, но скажу зимою…
За венчанье наше, за детей,
Имена которых уже знаем,
За простую свадьбу без затей,
За шалаш, который был нам раем,
За медовый месяц без забот,
За десятки лет такого счастья,
Чтобы клинило всегда улыбкой рот,
В этот первый в новом веке год
Выпью за тебя в последний раз я.
Если это будет не с тобой,
Если ты останешься навеки
В прошлой тыще лет и в прошлом веке,
Я переживу и эту боль…
Ты роса на полевых цветах,
Ветра вздох в предчувствии рассвета.
Я держу письмо твое в руках.
Я приду.
Скажи мне только, где ты?
 

Откуда вот это в нем – такие сентиментальные стихи и такая политическая жестокость?

Глава 9

«Восстановим органы власти Латвийской Советской Социалистической Республики!» – под такой шапкой вышел очередной, майский номер «Единства». Там же, на первой полосе, фото с очередного многолюдного митинга – крупным планом плакат:

«Поддержим любого руководителя, который наведет порядок в стране и защитит идеалы социализма!»

– Вот так, значит, – хмыкнул Иванов. – Любого, значит…

«Эх, Володя, Володя. – помянул он про себя недобрым словом приятеля – редактора «Единства» Рощина. – Что ж ты идешь по самому легкому пути-то, а? «Любой» у нас уже есть – с отметиной на лысине. Тебе, Володя, мало?!»

Декларация о независимости Латвии, как и ожидалось, была принята на первом же заседании нового состава недавно избранного Верховного Совета республики. И хотя выборы прошли с грубейшими нарушениями, что не смог не признать даже Верховный Совет СССР, результаты выборов были оставлены без изменений. Так, наплевав на всяческое соблюдение Закона о выборах, строящий «правовое государство» НФЛ стал властью явочным порядком. С одобрения Москвы, конечно. С разрешения Москвы, если быть абсолютно точным в формулировках. И теперь в Латвии повторение Литвы в полном объеме и даже больше…

4 мая 1990 года, в день провозглашения Декларации о независимости, сразу после митинга, состоявшегося утром на Домской площади, колонна демонстрантов-интерфронтовцев попыталась пройти к расположенному неподалеку зданию парламента, чтобы вручить депутатам принятую участниками митинга резолюцию. Возле церкви Екаба дорогу колонне преградила милиция. Милицию можно было понять, она пыталась предупредить столкновение интерфронтовцев с боевиками НФЛ, сразу после выборов «застолбившими» пятачок у здания Верховного Совета и не подпускавшими туда пикетчиков ИФ и вообще никого, кто не симпатизировал бы новой, только что «избранной» власти. Русским теперь силой пытались воспретить появляться у здания Верховного Совета и высказывать свое мнение о происходящем в республике.

Милицейская цепь была смята (потом этот момент неоднократно показывали по Латвийскому телевидению), и интерфронтовцы быстро продвинулись к той площадке между собором Екаба и парламентом, где находится главный вход. Там русских снова встретила милиция. Две шеренги милиционеров тоненькой, изогнутой прокладкой колебались вместе с толпой, зажатые между боевиками НФЛ и интерфронтовцами.

Валерий Алексеевич вместе с корреспондентом «Единства» Островским оказались в одном из первых рядов. Плотно зажатые людьми, они пытались отыскать рядом хоть кого-нибудь еще из активистов Движения, но все, очевидно, оказались блокированы где-то посередине узкой улочки, ведущей от Домской площади к парламенту. Иванов остался без одной туфли, на задник которой наступил кто-то из шедших следом; потом был очередной рывок напирающих с площади демонстрантов, и тех, кто оказался в узком горлышке улицы, буквально стало выпирать на стены, на полкорпуса приподнимая над толпой, растирая о шершавые бока средневековых зданий. Туфля осталась где-то там, на булыжнике мостовой, а сам Валерий Алексеевич чудом прорвался вперед, чтобы хоть как-то попытаться управлять массой разъяренных давкой людей. Тут-то и прибило к нему Островского.

Хуже всего приходилось милиционерам. Сзади их подпирали энфээ-ловцы – специально отобранные спортивные парни с короткой стрижкой. Видно было, как топорщились у них под одеждой самодельные «бронежилеты», выпирали из рукавов, или со спины, или из-за воротников (кто где прятал) концы арматурин. Спереди на милицию в обычной повседневной форме, через одного потерявшую фуражки, напирали здоровые мужики – докеры, рабочие рижских заводов, даже офицеры, присоединившиеся утром к митингу Интерфронта и Объединенного совета трудовых коллективов. Кое-где через головы милиционеров вспыхивали порой короткие стычки. Со стороны, как потом увидел это Иванов на пленке, отснятой Васильевым, казалось, что сражаются не люди, а их знамена.

Красно-бело-красные флаги в руках латышей, кучкой сгрудившихся со стороны Верховного Совета, пытались порой предпринять контратаку, клонились вперед, давили на милицию с удвоенной силой. Это давление передавалось зажатой между стенами узкой улочки интерфронтовцам, доходило до конца горлышка импровизированной «бутылки», и тогда основная масса русских, не поместившихся в «горлышке» и подпиравших своих со стороны Домской площади, вдруг улавливала это мгновение и с криком напирала вперед. Тогда уже красные с бело-голубой волной флаги Латвийской ССР приходили в движение и продвигались на несколько шагов, тесня энфээловцев, сжимая в лепешку и тоненькие шеренги милиционеров, и свои же первые ряды. Боевикам уже некуда было деться на маленьком пятачке у входа в парламент, но к ним тоже подбегали дворами, с другой стороны Вецриги, свежие силы и опять напирали на русских. Около часа продолжалось это давление друг на друга. Интерфронтовцев было больше, но латыши были зажаты на своем пятачке, как пробка в горлышке, и никак не могли отступить, иначе бы они просто упали и были растоптаны.

Наконец, поняв, что давить бессмысленно, противоборствующие стороны немного успокоились и некоторое время просто стояли друг против друга, тесно забив все узкое пространство между Домской площадью и Верховным Советом. Наши то скандировали «Фашизм не пройдет!», то пели русские и советские песни. Латыши заунывно тянули «Dievs, sveti Latviju!» или пытались переорать интерфронтовцев криками: «Вон из Латвии!» Иванов с Островским переглянулись. Ситуация становилась нелепой – стоять так можно было до вечера – пора было принимать решение. Никого из организаторов митинга, того же Сворака хотя бы, рядом не оказалось, а Иванов здесь был совсем с другой целью. Но видно было, что люди уже подостыли и растерялись от бессмысленного теперь стояния. Необходимое давление на Верховный Совет было оказано; что можно было сделать сегодня, то было сделано. Дальше – только взрыв, штурм, дальше уже можно было только идти напролом. Но стихийный, неподготовленный штурм повредит делу, значит, пора командовать «отбой». В любом случае отходить надо было организованно, чтобы не возникло паники или чувства проигрыша поля боя.

Перекинувшись парой слов, Иванов с Островским начали готовить людей к развороту. Валерий Алексеевич с трудом вытащил из кармана удостоверение члена Президиума ИФ и, развернув, показал его стоящему неподалеку с мегафоном в руках майору-ракетчику, хриплым сорванным голосом выкрикивавшему какие приходили на ум лозунги. Майор недоуменно и недоверчиво посмотрел на Иванова. Стоящий ближе к военному Островский прокричал надсадно, кивая на Валерия Алексеевича: «Президиум Интерфронта! Передайте всем – мы добились своей цели на сегодня.» – посмотрел растерянно на Иванова, тот подхватил: – «Через пять минут мы организованно разворачиваемся и уходим! Организованно разворачиваемся и начинаем движение! Уходим организованно! Сегодняшний митинг окончен!» Майор расслышал наконец, еще раз оценивающе посмотрел на Иванова с Островским, поверил полномочиям и сам с трудом развернулся в тесной толпе. Поднял мегафон и начал кричать, обращаясь к русским: «Товарищи! Наш сегодняшний митинг закончен! Мы показали свое несогласие с решениями нового Верховного Совета, и депутаты не могли не услышать нас! Мы еще придем сюда завтра! А сейчас все организованно разворачиваются и спокойно расходятся с митинга! Главное, спокойно и организованно!» Толпа задышала и со вздохом облегчения начала неторопливо двигаться.

Майор вопросительно глянул на Иванова, тот поднял вверх большой палец. Отхлынули назад, расцепились с интерфронтовцами и помятые милиционеры, и боевики НФЛ. Сразу стало появляться место, чтобы развернуться и начать движение. «Латвия – наш общий дом!» – крикнул Иванов, пытаясь заглушить радостное улюлюканье изнемогших энфээлов-цев, понявших, что русские наконец уходят. Его тут же поддержали Островский, потом майор с мегафоном, потом все стоявшие рядом, и наконец вся масса интерфронтовцев развернулась и под оглушительный этот лозунг организованно двинулась в сторону Домской площади, откуда и стала расходиться по рабочим местам – поскольку день-то ведь был не выходной.

Сворак с Прокопенко и Мильчем встретили Иванова и Островского у начала улицы Смилшу, вытекавшей с Домской площади.

– Живы? Здоровы?

– А что нам сделается? – пробурчал Валерий Алексеевич, тщетно пытаясь найти пояс на своем коротком плаще. Он попрыгал на одной ноге в уцелевшей туфле: – Босиком вот только домой идти придется!

Игорь Островский при этих словах внимательно осмотрел свои щегольские черные полуботинки с оттоптанными, смятыми носами, задумчиво похлопал по нагрудным карманам модной кожаной курточки, с которых исчезли куда-то фирменные пуговицы и бляшки.

Петрович засмеялся возбужденно:

– Ну, это не самая страшная потеря! Это не вы народ развернули?

– А что, не надо было? – забеспокоился Островский.

– Все правильно, самое время уходить. Да нас вот заперло в середине, не докричаться было вперед, хорошо хоть вы сообразили.

– Пойдем, тезка, поищем твою обувку, – предложил, потирая раннюю лысину, Валера Прокопенко – председатель Пролетарского районного совета ИФ.

– Фиг там что найдешь, – отмахнулся Иванов. – Да и позориться не хочется – ходить обувку собирать. Ты меня, Григорьич, лучше на своей машине докинь до дому, а то не ехать же в одном ботинке на трамвае через весь город. – Все дружно засмеялись.

– Так что, приняли декларацию?

– Приняли, сволочи! Уже празднуют по всем каналам радио и телевидения, – мрачно пробасил рыжий, кудрявый Мильч.

– Ничего, Валера, мы им еще устроим Кузькину мать и кое-что еще! – утешил Сворак, выразительно разминая короткие сильные пальцы, сжимая их в крепкие кулаки.

Покурили, посмотрели, как расходится народ с площади, послушали, о чем говорят люди, и двинулись на Смилшу, 12…

Пошла первая неделя пока еще «декларативной» «независимости».

Иванов попросил у секретаря чаю, пил стакан за стаканом, курил и просматривал свежие газеты – центральные, республиканские, западные, какие смогли ему достать.

Петрович не мешал – занимался своим делом – как упругий каучуковый мячик катался из кабинета в кабинет, беспрестанно осаждал телефон, вызывал к себе руководителей районных советов Интерфронта. Нужно было достать машины, наладить звуковое оформление предстоящей череды митингов протеста, проинструктировать рабочую гвардию и интербригады, охранявшие мероприятия ИФ, нарисовать плакаты, заказать новые флаги Латвийской ССР и транспаранты, скоординировать действия с ОСТК, Советом ветеранов, коммунистами и военными, подать своевременно заявки в горсовет, пошептаться со своими людьми в управлении милиции – дел было невпроворот.

Такая же кутерьма царила во всех кабинетах на Смилшу и в помещениях районных советов. Алексеев с Лопатиным пропадали на совещаниях в Совете трудовых коллективов, в здании ЦК, во фракции «Равноправие» Верховного Совета. Впрочем, Алексеев не стал вступать во фракцию партийных и прочих депутатов, провозгласивших себя оппозицией энфээлов-ской фракции большинства. Алексеев объявил себя независимым депутатом от Интерфронта и не собирался, как он выразился, «пачкаться» во фракции соглашателей, хотя многих депутатов от созданного на днях «Равноправия» Интерфронт и поддерживал вынужденно в период выборов. Разногласий с республиканским ЦК после разделения компартии на «независимцев» и сторонников платформы КПСС, возглавляемых бывшим председателем Рижского горисполкома Рубиксом, у Интерфронта не убавилось. Скорее наоборот. Разделение на «горбачевцев» и противников «умеренной демократизации страны» стало особенно жестким. Уже всем становилось понятно, что те, кто не с Интерфронтом и не с националистами, те, кто посередине – в «болоте» (пользуясь ленинской терминологией), все равно рано или поздно «определятся» в сторону НФЛ и новой власти. Но за это время принесут еще много вреда, запутывая людей и пудря им мозги имеющейся еще якобы возможностью какого-то согласия.

Валерий Алексеевич не вмешивался в кипучую деятельность других членов Президиума, у него и своей работы хватало, всегда почти тихой, кабинетной. Вот и сейчас он не торопясь, с карандашом в руке, просмотрел газеты, выпил еще чайку, перекурил и придвинул к себе маленькую немецкую пишущую машинку – оранжевую «Эрику», резко выделяющуюся на фоне казенного кабинетного интерьера. Машинку эту подарил ему один из активистов движения – пожилой немец, трудившийся в соседнем с Интерфронтом здании – он заведовал отделом в «Запрыбе». Рыбаки были конторой богатой, часто помогали движению, чем могли. Даже заседания Республиканского совета обычно проводились в их конференц-зале. Ну а добрый старик Либерт «подогнал» Валерию Алексеевичу новенькую портативную пишущую машинку. Иванов заправил в нее под копирку несколько листов и сразу начисто начал очередное заявление для прессы.

Обращение к народу Латвии

Сограждане! Мы живем в непростое время, время, требующее от каждого из нас ответственности и политического разума. В наших руках судьба Родины – нашей Советской Латвии. От нас, и только от нас зависит сейчас, как мы будем жить завтра.

Давайте забудем о сиюминутных выгодах и обратимся к здравому смыслу, которым всегда сильна была Латвия.

Все мы граждане одной страны, одной республики. Все мы любим Латвию и желаем ей только одного – процветания на благо народа. И эта любовь одинаково присуща и коренному латышу, и коренному латвийцу любой другой национальности, и не так давно приехавшему сюда по приглашению руководства республики рабочему. Главное условие этой любви и ответственности за Латвию заключается не в национальности, а в том, что человек, который трудится на этой земле – выращивает хлеб, строит дома, учит и лечит, – не может относиться к ней по-другому.

И настолько же Латвия может быть безразлична человеку, прожившему здесь всю свою жизнь, если он стремится использовать ее народ или даже пожертвовать им для того, чтобы прорваться к политической власти или удержаться у нее. Таких людей никогда по-настоящему не заботило будущее Родины… Они предавали ее и в годы фашистской оккупации, и в годы сталинизма, и в годы застоя, предают ее и сейчас.

Ведь не вопросы экономики и экологии волнуют сейчас большинство Верховного Совета республики. Нет! Громогласные политические заверения в лучшей жизни «когда-нибудь потом» и не менее щедрые обещания – и только.

Но можем ли мы поверить нашему Председателю Верховного Совета, если за два года он так круто изменил свои политические взгляды – от секретаря по идеологии компартии Латвии до борца с «коммунистическим режимом»? Много ли мы можем требовать от его первого заместителя, при всем уважении к молодым журналистам? Способен ли реально поднять экономику наш новый премьер-министр, тоже вполне уважаемый преподаватель физики, не имеющий, однако, абсолютно никакого опыта хозяйственной работы?

А жить становится все труднее. Уже первые акты, принятые новым парламентом без совета с народом, без референдума, обернулись паникой и пустыми прилавками магазинов. Неужели не отрезвит нас пример Литвы, первой взявшей курс на выход из состава СССР и уже сейчас имеющей тысячи безработных? Неужели лучше отказаться от возможности обновления нашей жизни при сохранении крепких и постоянных экономических связей с Федерацией, ради того, чтобы, старая верхушка удержалась у власти любой ценой? И нужна ли нам. всем, свобода от Советского Союза ради кабальной зависимости от Запада?

Может, быть, кому-то кажется, что можно решить все проблемы, отдав приоритет коренной нации? Но в обществе, где царит неравенство, никогда не будет, мира. Ну что ж, давайте выгоним, «мигрантов» – строителей и учителей, рабочих и инженеров. Пусть вместо них приедут вчерашние эмигранты, из Латвии для того, чтобы, стать хозяевами наших заводов, фабрик и ферм. Это независимость?

У всех у нас один выход. Национальное согласие. Равноправие. Не болтовня, а общий труд на благо республики. Надежный партнер в экономике и в политике – Советский Союз. Решать же все важнейшие вопросы, касающиеся будущего латвийского народа, можно только одним путем – вынося их на референдум.

Республиканский совет Интерфронта

Не успел Валерий Алексеевич пробежать глазами только что отпечатанный текст, как громко и жизнерадостно зазвонил телефон. Иванов чертыхнулся и снял трубку.

– Валерий Алексеевич, здравствуйте! Рысин беспокоит!

– Добрый день, Юрий Владимирович! На ловца и зверь бежит! Как раз хотел с вами пообщаться.

– Отлично! Наши желания совпадают, а это залог успеха любой совместной деятельности.

У меня тоже есть пара вопросов, которые хотелось бы обсудить и незамедлительно.

Вы сможете к нам подойти? А то я в форме, не хотелось бы лишний раз мелькать в… общественной организации. – Рысин коротко хохотнул, споткнувшись на слове «общественной».

– Только во второй половине дня, Юрий Владимирович, раньше никак.

– В шестнадцать часов вас устроит?

– Договорились!

– Тогда – до встречи!

Иванов медленно положил трубку и озадаченно покрутил головой. То, что полковник сам просит встречи, – это хорошо. Можно будет не смущаться, нагружая его своими просьбами. Да и чего смущаться, одно дело делаем, тут не до ведомственных заморочек. Тем более что отдел спецпропаганды политуправления округа был одной из немногих служб, с которыми можно было не стесняться, обсуждая ситуацию, и не ожидать подставы. Им, наоборот, было труднее – за некоторые совместно проведенные мероприятия Рысина вполне могли упечь в Мары в лучшем случае, а в худшем – просто уволить в запас, не дав выслужить недостающих пары лет до приличной пенсии.

Ну, это все лирика. А вот то, что теперь надо было успеть подготовить и согласовать горячие материалы до шестнадцать часов, – это плохо. Опять пообедать некогда будет. Ну что, садиться опять писать? Или забежать в Минфин, напротив и перекусить у них в столовой? Нет, лучше в «Запрыбу», в буфет, по-быстрому. Да и кормят там лучше – все-таки русская контора, а то в Минфине вечно кислыми щами воняет, как будто не Министерство финансов, а латышский этнографический музей под открытым небом.

– Петрович, – обратился на ходу Иванов к присевшему наконец за свой стол, первый раз за день, соседу по кабинету, – ты никуда не уйдешь?

– А что такое?

– Меня Рысин приглашает посплетничать. Я попробую заодно решить вопрос о тираже листовок к 15-му числу и вертолетах. Заодно он и с курсантами может поспособствовать. В общем, надо готовить обещанную латышам «Кузькину мать»!

– Ты обедать? Беги, мне некогда сейчас. Но я тебя дождусь, раз так. Все в принципе решено, можешь договариваться. А насчет курсантов. сам не вылезай, обрисуй ситуацию, а уж они там не такие дураки, поймут сами, что от них требуется. А у нас одной просьбой меньше будет – меньше будем должны!

– Ну, Михаил. административный гений прямо!

– Опыт – сын ошибок трудных. Учись, студент! А я у тебя поучусь – ты мне бумажку одну составишь потом, ладно?

– Пусти тетка в дом – воды напиться, а то так есть хочется, аж переночевать негде, да и не с кем! Сунь палец в рот бывшему оперативнику.

– Бывших, Валера.

– Знаю, знаю! Через двадцать минут буду.

Спускаясь по крутой лестнице Иванов, глотая слюну, вспомнил вдруг почему-то недавнюю встречу с председателями Совмина – Бресисом и Госплана – Раманом.

Встреча была пустая, стороны изображали видимость диалога, не более того. Но зато в Совмине, за овальным столом заседаний с роскошным розарием в дырке посередине, халдеи министерские подавали такой кофе и только что испеченные маленькие булочки, что, если бы не этикет с протоколом, так бы и сожрал все, что было. А на самом деле даже не прикоснулись ни он, ни Алексеев (встреча была два на два) ни к чему, кроме кофе. «Какая только фигня не лезет в голову, когда жрать охота» – подумал Валерий Алексеевич, вышел на улицу и тут же повернул направо, к стоящему рядышком, на Смилшу, роскошному особняку «Запрыбы», куда еще не всякого и пускали обедать, хорошо, что Либерт обеспечил временновечным пропуском. Была, правда, еще пирожковая на углу, между Интерфронтом и «Запрыбой», но эти беляши с котятами пусть туристы едят. А в «Шоколаднице» или «Русской чайной», да даже и в «Дружбе», каждый день не насидишься – зарплаты не хватит. И долго опять же.

Вкусно поесть, достать хорошей водки или приличных сигарет, не говоря уже о хорошем кофе, – все это с началом перестройки стало проблемой. Но если серьезно, то тогда это не особо замечалось Ивановым – времени думать об этом не было. Ставки в жизни были такие, что, когда решалась судьба целого мира, талоны и дефицит превращались лишь в образы для очередной дежурной статьи. Но многие люди запомнили то время именно скучным и грустно-полуголодным. И, может быть, они были правы куда больше Иванова, летящего вместе со страной в тартарары, отчаянно машущего руками, чтобы удержать громадину, по сравнению с которой не то что он один – весь Интерфронт был муравейником на окраине горящего леса.

«Утро стрелецкой казни» Сурикова – картина для русской истории типичная. Судьба всех консерваторов – стать дровами для топки революционных перемен.

Товарищи!

Встанем, на защиту Советской власти в Латвии! Время ораторов кончилось, от слов пора переходить к делу.

Сегодня решается наша судьба. Честь и достоинство советского человека не дают нам права спокойно отсиживаться за спинами ведущих борьбу за наше будущее. Презрением, и позором, покроют, потомки тех, кто в этот, решающий час не выступит, против контрреволюции. Мужчины, всмотритесь в глаза своих детей, матерей, жен. Можете ли вы. оставить их беззащитными?

15 мая 1990 года в 10 часов утра останавливайте фабрики и заводы, выходите на улицы города! Вместе мы пойдем к зданию Верховного Совета с требованием, восстановления Советской власти в республике. Пусть горстка предателей и политических авантюристов, решающих за нас нашу судьбу, услышит голос трудового народа!

Да здравствует. Латвийская Советская Социалистическая Республика!

Республиканский совет Интерфронта

Юрий Владимирович внимательно перечитал еще раз текст листовки и посмотрел на Иванова с укоризной. Хотел было что-то сказать сразу, но удержался. Позвал дежурного прапорщика, попросил чайку принести. Снял китель, тускло блеснувший полковничьими звездами на погонах, и аккуратно повесил на спинку стула. Подполковник, тихо сидевший в углу большого, длинного кабинета с единственным окном, выходившим аккурат на памятник Свободы, поймал взгляд Рысина и подсел поближе. Юрий Владимирович снова взял в руки листок и громко, с выражением, прочитал весь короткий текст.

– По-моему, то, что надо сейчас! – первым нарушил затянувшееся молчание подполковник. Валерий Алексеевич сидел, курил и скептически поглядывал в зарешеченное окно на очередную пару латышских старушек, торжественно несущих в трясущихся руках небольшие веночки – возлагать к подножию «Милды». До монумента от окна было метров сорок – не больше.

– Надо – это хорошее слово, с ним можно многое сделать, – усмехнулся Рысин. – Да только и нам могут за это «надо» кое-что такое сделать, что одним «звездопадом» не отделаемся!

– Юра, докладывать ведь не обязательно! Генерал сам дал понять, чтобы мы лучше поменьше ему докладывали – тогда все целее будем. – Подполковник сделал невинные глаза и сложил руки примерным учеником за партой.