Текст книги "Арджуманд. Великая история великой любви"
Автор книги: Тимери Мурари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
История любви
1036/1626 год
ИСА
Джахангир ждал, пока мы подойдем. Он сидел на авранге, тень от полога скрывала лицо. От меня не ускользнуло, как блеснули его глаза, когда он подался вперед, рассматривая мальчиков. Четыре года Джахангир не видел своих внуков и теперь с интересом вглядывался в их лица, возможно пытаясь найти сходство с Шах-Джаханом.
Легкий ветерок колыхал шелковые полотнища, свисающие с потолка зала аудиенций. За деревянной оградой ярко-алого цвета толпились придворные, перья на их тюрбанах покачивались, когда они поворачивались в нашу сторону. До моих ушей долетал неясный шепот: как встретит Джахангир сыновей би-даулета? милостиво или сурово? простит ли он Шах-Джахана? Чувствовал я и присутствие Мехрун-Ниссы, она была справа от полога, за джали. Джахангир действовал только по ее указке. Если она шепнет: «Милость», это будет для нас спасением. Если нет…
Я попытался разузнать, каковы ее намерения, прежде чем представить ко двору Дару и Аурангзеба, но никто не дал мне ответа. Вероятно, эта коварная женщина до сих пор таит злобу на Шах-Джахана и свою племянницу Арджуманд, родную кровь, за то, что они бежали и взбунтовались. Ей нужна Арджуманд-союзница, но не соперница.
К деревянной ограде торжественно приблизился распорядитель-жезлоносец, гурз-бардар, и открыл ворота. Мы прошли внутрь; распорядитель сопроводил нас мимо серебряной ограды, за которой стояли военачальники и высокопоставленные вельможи, к золотой, огораживающей трон. Мы низко склонились перед Великим Моголом.
После четырех лет бегства – жизни, полной лишений и опасностей – меня оглушило все это великолепие. От драгоценных украшений исходил аромат, сладковатый, легкий. Глаз ласкали шелковистые персидские ковры, люди вокруг были одеты в красивые одежды. Я же не мог избавиться от чувства, что наша одежда заскорузла от грязи, что пыль по-прежнему комком стоит в горле. Движения сковывала неловкость, будто мы только что вылезли из седел после долгого пути.
На нас с любопытством смотрели десятки глаз. От дальней границы империи мы перенеслись в самое ее сердце, но наше странствие еще не вполне завершилось – разум отказывался понимать, что все уже позади. Я незаметно ущипнул себя за бок: уж не сплю ли я? Может, все это нам снится, а пробудившись, мы окажемся в Бурханпуре с Шах-Джаханом и Арджуманд?
Мальчики стояли чуть впереди. Дара в свои десять лет был на голову выше семилетнего Аурангзеба и держался прямее и увереннее, чем он. Тот тоже храбрился; ранее я заметил, что лицо мальчика дрожало от подступающих слез, но ни одна слезинка не пролилась. Братья были одеты, как подобает принцам: тюрбаны из голубого и бледно-зеленого шелка, каждый с огромным изумрудом, просторные такаучьи из плотного шуршащего шелка, схваченные на поясе тонким золотым шнуром; туфли расшиты жемчугом.
Наше путешествие из Бурханпура заняло сорок дней, ехали мы медленно, сопровождаемые Махабат-ханом. Сыновья Шах-Джахана не общались. У обоих имелся странный изъян зрения: каждый отлично видел всё вокруг, но присутствия брата не замечал. Я пытался свести, подружить их – уж слишком малы они для подобной стойкой неприязни, но, похоже, сама природа создала их врагами. Как Шах-Джахан и Арджуманд мгновенно полюбили друг друга, так Дара и Аурангзеб мгновенно и инстинктивно воспылали друг к другу ненавистью. Впрочем, Дара был более общительным и сговорчивым. Он пробовал наладить отношения с братом, но равнодушная холодность Аурангзеба отталкивала его, и, как я ни старался, мне так и не удалось примирить их. Я подумал даже, что в прошлых воплощениях они, вероятно, были заклятыми врагами и в каждой следующей реинкарнации их души сохраняли память о вражде.
Принц Дара искренне радовался благоприятному развитию событий. По натуре он больше походил на Арджуманд. Характер его отличался той же мягкостью и той же теплотой, и скучал он по матери больше, чем Аурангзеб. Но я находил в нем сходство и с Шах-Джаханом, и даже с его дедом, Джахангиром. Любознательность Дары не знала границ: цветы, животные, храмы, народы, Божественные тайны и Его творения – все восхищало и занимало его. Он часто обращался ко мне за пояснениями, потому что я больше знал о местах, которые мы проезжали, чем старый вояка Махабат-хан. Для Махабата местность была чистым листом, на который можно нанести карту или стратегический план, записать историю завоевания. Дара сторонился его общества.
Аурангзеб смотрел на мир через узкую щель. Замкнутый, необщительный мальчик, он большую часть времени проводил в одиночестве или в полном молчании скакал на лошади рядом с Махабат-ханом. Изредка и он загорался интересом, но его любопытство распространялось в основном на перемещения солдат, ехавших с нами. Аурганзебу нравилось слушать рассказы о сражениях и воинской доблести, об атаках и отступлениях, о завоевании новых земель. Когда Махабат-хан умолкал, раздавался властный голос Аурангзеба: «Еще!» Только в этом и проявлялся жадный интерес к приключениям, свойственный всем мальчишкам. Однако после короткой вспышки он снова замыкался, погружался в свои тягостные раздумья. Иногда я замечал, что Аурангзеб неодобрительно смотрит на богато одетого Махабат-хана, на пышный эскорт, сопровождавший нас. Но это были взгляды украдкой, а вот то, что каждому бросалось в глаза, не могло не поразить, особенно учитывая возраст мальчика: как и подобает мусульманину, молился он пять раз в день, и если Махабат-хан всего лишь почтительно соблюдал это правило, то Аурангзеб совершал намаз истово, страстно. Никому не дозволялось шевельнуться, пока принц не закончит молиться.
Однажды, видя это явно показное рвение, я заметил:
– В бою не будет времени молиться, ваше высочество.
Аурангзеб серьезно ответил:
– В бою время есть всегда.
Даже при дворе он держался с полным безразличием. Дара восхищенно осматривался по сторонам – он вернулся домой после долгого отсутствия, Аурангзеб не мигая смотрел на деда.
Джахангир с трудом поднялся – одряхлевший лев, нетвердо стоящий на ногах. Никто не поддержал властителя, так как он находился под пологом один, и только когда он спустился по ступеням, к нему подскочил невольник.
Падишах сильно сдал за эти годы. Время избороздило морщинами лоб и щеки, лицо было одутловатое, кожа покраснела, покрылась пятнами, помутнели и налились кровью глаза. Двигался он медленно, приволакивая правую ногу, воздух входил в его грудь с еще большим трудом, чем раньше. Мы стояли всего-то в нескольких шагах, но он дважды останавливался, чтобы с шумом вдохнуть. При этом Великий Могол не утратил присущего ему величия. Символ власти на шелковом тюрбане – крупный изумруд в окружении бриллиантов, – нити жемчуга на шее, золотые браслеты на запястьях и золотой кушак на поясе – всё говорило о его превосходстве над подданными.
Приблизившись к внукам, Джахангир остановился. Пока он внимательно рассматривал их, изучал, как некогда своих журавлей, на его лице ничего не отражалось. Я заметил, что руки падишаха утратили гибкость, скрюченные пальцы, унизанные перстнями, тряслись, как при лихорадке.
– Мне известно, чьи вы сыновья: би-даулета. – Джахангир тяжко вздохнул. – Бремя измены Шах-Джахана тяготит меня. Я уже достиг преклонного возраста и желаю только мира. Вместо этого четыре года мне пришлось тратить силы на войну против собственного сына – вашего отца… – Он посмотрел на Аурангзеба; тело мальчика напряглось. Невольники, стоявшие рядом, опахалами из павлиньих перьев разгоняли теплый воздух. – Но я доволен тем, что мой сын опомнился, пока я еще жив, – продолжил Джахангир. – В нашей империи мир, но из-за его непокорности мы лишились Кандагара, отдали город этому персидскому разбойнику… – Он начал было браниться, но, вспомнив, что перед ним другие задачи, сдержался: – Теперь это в прошлом, и мы должны смириться с потерей, пока не сможем отбить Кандагар. – Джахангир медленно развел руки, будто орел расправил крылья: – Идите сюда.
Дара первым попал в объятия деда; тот расцеловал его в обе щеки. Аурангзеб, подошедший следом, тоже удостоился поцелуев. Придворные у нас за спиной разразились криками, в которых явственно слышалось облегчение. Я понял, что. Джахангир, проявив великодушие к своей крови, не во всем послушался советов Мехрун-Ниссы.
Мальчиков усадили на ковер, рабы внесли чаши с алмазами и изумрудами. Джахангир запустил в чаши скрюченные руки и осыпал внуков драгоценными камнями. Еще один раб поднес два меча-пулквара с изукрашенными рукоятями; мечи были вложены в золотые ножны. Каждый из принцев получил по мечу, вдобавок к этому за кушаки им заткнули по кханде[103]103
Короткий, обоюдоострый меч; кханда считается символом сикхов, и вряд ли такой меч могли вручить при дворе падишаха-мусульманина, но не следует забывать, что рассказ ведется от имени Исы, тайного индуиста.
[Закрыть], также с украшениями из золота и камней. Аурангзебу не терпелось поскорее испытать оружие, и он, забыв, где находится, хотел было выхватить меч из ножен. Грозный ропот, донесшийся со стороны ахади, заставил меня поспешно схватить ребенка за руку. Начальник стражи почтительно забрал оружие, но не унес, а положил рядом с принцем.
– Что мой сын? – обратился ко мне Джахангир через головы внуков.
– Он шлет свою любовь и почтение, ваше величество.
– Почему же тогда сам не явился? – с обидой спросил Джахангир. Церемония утомила его, раздражительность была заметна.
– Ваше величество, единственное желание принца Шах-Джахана – служить вам по мере сил, но, как послушный сын, он не решился оставить своего поста.
– Бурханпур не его провинция, а моя. Он должен был уехать в Балагхат. – Джахангир тихо засмеялся: – Никуда не годное место для никуда не годного сына! – Он начал задыхаться, и к нему тут же подбежал хаким с порцией зелья. Джахангир сделал нам знак удалиться. – Отведи их теперь к моей жене. Я нуждаюсь в отдыхе. – Лицо его приняло мечтательное выражение: – Хотя тело мое останется здесь, разум витает в прохладных долинах Кашмира. – И вдруг тон изменился: – Я притащился сюда, только чтобы встретить их.
Мы снова склонились в поклоне, и падишах удалился – не к трону, а в сад, где для него уже установили гулабар[104]104
Деревянная беседка, крытая тканью.
[Закрыть].
Мехрун-Нисса приняла нас во дворце своего мужа. К ее покоям, выходящим на Джамну, мы прошли через великолепные внутренние дворики из красного песчаника. Хозяйка империи полулежала на тахте, спиной к резной джали, пропускавшей солнечный свет и свежий ветер. Сбоку лежала аккуратная стопка государственных бумаг, а на столике – печать падишаха, мур-узак. Евнух Мунир стоял рядом в подобострастной и одновременно настороженной позе. Он стал еще толще, еще лукавее; казалось, в складках жира на его теле воплотились все преимущества нового положения. За годы неприязнь Мунира ко мне нисколько не уменьшилась, я чувствовал, как он торжествует при мысли о том, что моя госпожа и ее муж теперь в тени его хозяйки.
Джахангир постарел, а вот Мехрун-Ниссу время щадило. Глаза, правда, были не такими сияющими, как прежде, но в остальном красота ее ничуть не потускнела. В густых черных волосах, ниспадавших до пояса, не было серебра, а талия была такой тонкой, что мужчина смог бы обхватить ее ладонями. Прямая и статная, как и подобает властительнице, Мехрун-Нисса даже молчала величественно, как умеют молчать сильные мира сего, заставляя подданных смиренно склоняться. Власть есть молчание, ибо властителям не подобает много говорить: достаточно того, что они отдают приказания. Мехрун-Нисса сознавала это.
Мальчики поклонились, и она, так же как Джахангир, внимательно рассмотрела их. О чем она думала? О том, что кто-то из них рано или поздно станет падишахом? О том, как убрать их с дороги? До сих пор она поддерживала Шахрияра, надеясь продолжить правление империей и после смерти мужа, через Ладилли, но…
Мехрун-Нисса махнула рукой, мальчики сели. Мунир подал халву, сладости и ласси. Дара деликатно взял что-то с золотого подноса, Аурангзеб отпил только ласси. Мальчики не очень ясно понимали, кто перед ними, и были заворожены скорее красотой госпожи, чем ее высоким положением.
– Как там Арджуманд? – спросила Мехрун-Нисса.
– Это было трудное время для нее, ваше величество. Постоянные переезды не способствовали улучшению здоровья. Однако теперь она в добром здравии и шлет выражения приязни своей тетушке.
– Приязни? – Брови Мехрун-Ниссы взлетели вверх. – Шах-Джахан шлет отцу уверения в любви, а Арджуманд испытывает ко мне не более чем приязнь? Она сердится на меня, Иса?
– Мне ничего об этом неизвестно, ваше величество.
– Вот как? Уж тебе-то, как никому, известны все закоулки ее души, ты знаешь ее лучше, чем муж. Ты всегда был скрытен и слишком уж добродетелен, не то что Мунир, этот за бакшиш способен на все. Во всем виноват Шах-Джахан, сам навлек на свою голову неприятности.
– Но разве не падишах… – Я сделал паузу, понимая, что, говоря о падишахе, подразумеваю сидящую передо мной женщину. – Разве не падишах передал Шахрияру джагир Гисан-Феруз? Шах-Джахан почувствовал себя преданным.
– Земля, титул – он придает слишком большое значение таким вещам.
– Империя, ваше величество, – это тоже земля и титул… Но сейчас единственное желание принца – жить с вами в мире.
– Он все еще не оставил своих притязаний?
– О чем еще может мечтать истинный сын Великого Могола, ваше величество?
Мехрун-Нисса вспыхнула:
– Не сносить тебе головы из-за лукавого языка! Шахрияр тоже истинный сын Джахангира, к тому же более послушный. – Укол был тут же смягчен ласковой, милостивой улыбкой: – Недоразумения в прошлом, мы более не питаем зла к Шах-Джахану. Скажи ему об этом.
– Я передам, что вы так добры… что великодушно прощаете его, ваше величество.
– Надеюсь, мы все сохраним любовь и великодушие в наших сердцах на долгие годы.
Голос Мехрун-Ниссы не дрогнул, и все же ей не удалось скрыть досаду. Она чувствовала, что бразды правления постепенно выскальзывают из ее рук. Теперь она готова была идти на уступки, чтобы обеспечить себе безопасность в будущем.
Пока мы разговаривали, мальчики уснули, устав от избытка впечатлений.
– Здесь им ничто не грозит, – сказала Мехрун-Нисса, сделала паузу, затем продолжала: – Я тоже повинуюсь закону Тимуридов, но будет ли Шах-Джахан верен ему? – Я промолчал. – Ты медлишь с ответом, Иса? Почему? Разве он не потомок Тамерлана, не сын своего отца? Или закон Тамерлана неприменим к Шах-Джахану, Владыке мира?
– Он исполнит его.
– По указке раба? – Она улыбнулась с насмешкой. – Арджуманд не сумела уберечь Хосрова. Почему я должна верить, что ты сможешь спасти моего зятя? – Мехрун-Нисса откинулась на подушки: – Тактья такхта… Меткие слова, какая сила заключена в них, какой выбор они предлагают. Ах, если бы к ним добавилось третье слово – бегство.
– Можно уехать. Шахиншах всегда рад предоставить убежище сыну Могола.
– Уехать… Надолго? Навсегда? Нет, изгнанники обычно возвращаются, ведя за собой армии. Тактья такхта! У Шахрияра нет амбиций, он не помышляет о троне, это я давила на него. А теперь получается, я толкаю его к гробу. Он слаб и глуп, слишком ребячлив, довольствуется малым. Ему бы не хватило сил править империей. Правила бы я.
– Разумеется.
– Снова твой язык, Иса, – укороти его! Я все еще первая жена властителя, а ты – раб, и хозяева слишком далеко, чтобы вступиться.
– Не раб – слуга, – поправил я.
– Это одно и то же.
Мехрун-Нисса вновь была прежней. Все произнесенное ею было не пустыми словами, и я должен был в точности передать наш разговор Шах-Джахану. Она выторговывала Шахрияру жизнь.
– Если Шах-Джахан станет падишахом, Шахрияр удовольствуется наместничеством. Лахор, Пенджаб… Шах-Джахан может отправить его так далеко, как только захочет. Моя дочь Ладилли станет порукой тому, что ее муж никогда не станет предъявлять претензии на престол. – Предзакатные лучи, падающие сквозь джали, мягко осветили ее лицо. Я увидел, что она все-таки постарела. – Ладилли шлет Арджуманд свою любовь. Она всегда ее любила, как родную сестру. Она и сейчас у нее с языка не сходит: «Арджуманд такая сильная, Арджуманд такая храбрая…»
– Я передам ее высочеству все добрые пожелания.
– Любовь! Вечно ты все путаешь, Иса. Любовь… – Она вдруг замолчала. – Какую дорогую цену заплатила Арджуманд за свою любовь! Бесконечные дети, годы лишений… А ведь могла бы остаться здесь, рядом со мной, вместо того чтобы колесить по всей империи с этим… Шах-Джаханом. – Она суховато рассмеялась. – По крайней мере, отдохнула бы от его постоянных притязаний. Я давно ее предостерегала… Но она не обратила внимания. Она еще вспомнит мой совет… Рождения и смерти, рождения и смерти. Сколько боли! Мне хватило одного ребенка. Не могу переносить боль, ненавижу ее. Лежать, крича от боли, страдать, орать, как животное. Ради чего? Ради ребенка?
Она медленно оглядела свое тело – сквозь шелковую чоли просвечивала грудь, по-прежнему круглая и крепкая, соски подкрашены красным, живот над шароварами плоский, без единой складочки, ноги стройны и изящны.
– Она, должно быть, разжирела и отяжелела…
– Красота ее высочества осталась неизменной.
– Ты верен, Иса, но все это шито белыми нитками. Природа одинаково обходится со всеми женщинами, не знает милости ни к одной из нас. Всех нас под конец ждет одно. – Она махнула рукой, приказывая мне уйти. – Ты ведь точно запомнил все, о чем мы говорили? Смотри не ошибись при пересказе.
– Как всегда, ваше величество. – Я повернулся к мальчикам.
– Оставь их. Когда проснутся, я покажу им их комнаты.
АРДЖУМАНД
Я скучала по Даре и Аурангзебу, мне так не хватало их, так хотелось обнять обоих… Прошло уже несколько месяцев, а в моем сердце не заживали зияющие дыры, словно следы от ядер в крепостной стене. Утешали меня только любимый и остальные дети, но каждый раз, глядя на личики младших, я тосковала о старших своих сыновьях.
Тихое течение Тапти за нашим дворцом завораживало меня. Часами я сидела на балконе, любуясь чистыми, синими водами. Внизу неторопливо двигались люди, занимаясь своими делами. Крестьяне купали буйволов, пока черные бока животных не начинали сверкать, женщины стирали, ударяя бельем о камни, – плюх, плюх, плюх. Голые ребятишки плескались на мелководье, солнце золотило их тела. Дальше к северу, где река исчезала, сделав изгиб, близ песчаного берега стояли белые храмы. Может, они были там от начала времен, думала я, и это давало мне ощущение покоя после всех этих лет неприкаянности. По другую сторону реки зеленеющие поля плавно уходили вдаль, к туманным горам.
Я была спокойна, но не Шах-Джахан, мой муж. Он чувствовал, что приближается время идти на север и занимать трон, и не проходило дня, чтобы мой любимый не смотрел в ту сторону. Его люди дежурили на крепостной стене. С этого наблюдательного пункта открывался вид на долину, простирающуюся почти до самой Агры. Сейчас в таком ожидании имелся смысл. Мой муж уже не был би-даулетом, мир укрепил его положение. От моего отца пришло известие, что при дворе открыто поддерживают Шах-Джахана и его притязания. Шахрияр не пользовался симпатией – отчасти ему повредила поддержка Мехрун-Ниссы. Оставался только Парваз, но у него не было намерения бросать вызов брату. Только Парваза, в отличие от Шахрияра и – раньше – Хосрова, не манил этот призрак – полная, ничем не ограниченная власть. Быть Великим Моголом означало повелевать миром, но… власть отравляла, поражала сердце и мозг, как неизлечимая болезнь, самомнение тех, кто был близок к ней, непомерно раздувалось, заставляя воображать себя богами.
Меня не оставляли дурные предчувствия. Жена падишаха! Каким обременительным казался мне этот титул, каким тягостным. Никогда у меня не было ни желания, ни способностей играть эту роль, как играла ее Мехрун-Нисса. Я с радостью осталась бы здесь, на берегу Таити, или другой реки, попрохладнее, потому что здешнее лето казалось невыносимо жарким, и отдалась бы спокойному течению времени. Да, я боролась за своего любимого, но это единственное, на что я способна, – о непрекращающихся дворцовых интригах я думала с ужасом. Годы скитаний в какой-то степени были для меня облегчением, они принесли свободу от мелких интриг и зависти, от женских ссор, от необходимости соблюдать этикет. Ах, если бы мы могли навсегда остаться в этих местах – но я знала: мечта эта несбыточна.
1037/1627 ГОД
Гонец прибыл зимой, его сопровождала тысяча всадников; Шах-Джахан принял гонца во дворце. Послание было кратким: в Кашмире умер Джахангир. По крайней мере, желание старого падишаха исполнилось. Душе его будет радостно витать среди гор, наслаждаясь чистейшим воздухом… Мой любимый объявил стодневный траур по всей империи. Я молилась о том, чтобы Джахангир обрел мир, которого ему так недоставало.
Хотя Шах-Джахан искренне скорбел о кончине отца, он понимал: медлить нельзя. Мы отправились в Большую мечеть в Азирагхе, где, прочитав Коран, мой муж провозгласил себя падишахом. Он вознес молитву: «Господи! Даруй великую милость Твою вере Ислама и ее учителям через ниспослание власти и славы рабу Твоему и сыну Твоему, падишаху и сыну падишаха, правителю двух континентов и господину двух морей, усердному воителю за дело Аллаха, властителю Абу-л-Музаф-фару Шах Абу-д-дину Мухаммаду Шах-Джахану Гази».
После этого символического шага он не стал выжидать. Его люди были наготове, и мы выступили на север, к Агре. Теперь нам не нужно было скрываться, это было триумфальное шествие по недавно еще враждебной стране. Раджи и навабы, влиятельные князья и князья, чьи владения не превышали хаста, – все выходили засвидетельствовать свое почтение Великому Моголу Шах-Джахану. Перед процессией уже не развевался скромный алый вымпел наследного принца – выступающие впереди слоны несли штандарт падишаха.
Но мне казалось, что заметных перемен не было и нет. Земля не стала более плодородной, люди остались такими же нищими и забитыми. Семьи адиваси[105]105
Коренные жители.
[Закрыть], прячась в скудной тени деревьев, смотрели на нас все с той же застарелой тоской и недоверием. Солнце не умерило силу палящих лучей из-за того, что по дороге проезжал Великий Могол, реки не потекли вспять.
Я – жена падишаха… Сидя одна в ратхе, я громко произносила эти слова, будто надеясь, что они помогут мне пробудиться. Но ничего не менялось – я тоже была прежней Арджуманд.
Пока Шах-Джахан действовал со всей решимостью, угроза вызова со стороны Шахрияра сохранялась. Мехрун-Нисса затаилась, продолжая исподтишка манипулировать зятем. Барабаны войны звучали совсем близко.
