Текст книги "Арджуманд. Великая история великой любви"
Автор книги: Тимери Мурари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Что же, окрепла твоя любовь к Шах-Джахану теперь, когда я показал тебе все это? – Хосров повернулся ко мне, изогнувшись всем телом.
– Нет. Не будь он принцем, я бы все равно любила его.
Слепец надолго погрузился в молчание, оценивая сказанное мной.
– У слепоты есть свои преимущества, – наконец пробормотал он. – Лица лгут, а голоса – нет. Я верю тебе. Рядом с нами есть кто-нибудь?
– Нет, никого.
– Я не вижу, а потому хорошо слышу. Послушай меня, Арджуманд. – Он ухватил меня за запястье и слегка сжал. – Ты уверена, что твоя тетушка нашептывает твое имя «Арджуманд, Арджуманд» на ухо моему любимому отцу, когда они возлежат вместе? Нет! Я назову тебе имя, которое она повторяет, говоря о Шах-Джахане: «Ладилли, Ладилли, Ладилли».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тадж-Махал
1047/1637 год
Мурти сидел, прикрыв глаза, и часто дышал. Он молился, он всегда так делал. Дневной шум утих, его сменила звенящая тишина. Резкие линии на заросшем колючей щетиной лице Мурти смягчились. Он знал, что образ придет к нему – так бывало всегда и иначе быть не могло. Правда, на сей раз появление образа затягивалось, но это понятно – слишком многое отвлекало. Деревня Мурти была далека, а ведь именно там образы божеств рождались перед его мысленным взором.
Минуло уже четыре года с тех пор, как Чиранджи Лал и остальные подошли к нему и предложили вырезать статую Дурги. Раз или два они почтительно напоминали о данном им обещании, однако были терпеливы. Храм уже строили, по кирпичику, украдкой. Место для него выбрали за пределами городка, в темной укромной роще. Землю освятили, жрец сотворил специальный обряд, пуджу, испрашивая благословения богов, и благословление было получено.
Поставщик кирпича и мрамора, седобородый индус из Дели, каждый раз обливался холодным потом, когда привозил материал. Строить индуистский храм не было преступлением, и все же опасность существовала. Великие Моголы проявляли веротерпимость, и Шах-Джахан не был исключением. Но уже дважды, подстрекаемый муллами, он приказывал разрушить храмы, в Варанаси и Орхе. С тех пор прошло много времени, и все было спокойно, но возведение храма у него под носом могло вызвать вспышку ярости. Еще бы, ведь управляющие строительством продолжали экономить на материалах для великой гробницы. Вместо непомерно дорогих мраморных блоков они приобретали тонкие панели и, как слышал Мурти, платили каменщикам за то, чтобы те возводили кирпичные стены с мраморной облицовкой, – приходилось соглашаться, кому помешает рупия-другая, но если бы это открылось, преступники, разумеется, поплатились бы жизнью.
…Образ наконец явился: Дурга, сидя на гривастом льве, победно улыбалась. Она была воплощением Деви, злой жены Шивы[60]60
В индуизме Деви, жена бога Шивы, выступает в двух образах – Парвати, добром и милосердном, и воинственном, злом – Дурга или Кали.
[Закрыть], в своих восьми руках богиня сжимала разрушительные молнии. Однажды ему уже приходилось вырезать ее. Копировать фигуру он не мог, иначе он не был бы мастером, ачарьей, к тому же камень, с которым приходилось работать, обусловливал отличия в позе или выражении лица.
В углу хижины, завернутая в дерюгу, лежала огромная глыба. Мурти бережно развернул ее. Глыба была кубической формы, неотесанная. Каждая сторона длиной от суставов пальцев до локтя Мурти.
После длительного размышления мастер выбрал самую гладкую сторону, смахнул прилипшие камешки и попросил:
– Воды.
Сита протянула ему медный кувшин. Мурти плеснул и начисто отскреб поверхность мрамора кокосовой шелухой с песком.
Это была превосходная, тщательно отобранная глыба, без изъянов. Ее доставили из Макраны в Раджпутане, где рабы день и ночь трудились в каменоломнях, прокапывая в земле глубокие ходы. Оттуда мрамор везли в Агру на слоновьих и бычьих упряжках, везли постоянно, без перерывов.
Когда поверхность мрамора обсохла, Мурти выбрал тонкую кисть, взял баночку черной туши, вознес еще одну молитву и после долгих колебаний – откуда начать? – начал медленно, скрупулезно рисовать Дургу.
Пройдет много дней, прежде чем он будет удовлетворен результатом, пройдут недели, прежде чем он подберет подходящий резец и нанесет первый удар.
На то, чтобы полностью перенести рисунок джали на неровную поверхность каменной пластины, у него ушло несколько месяцев. Одно неверное движение могло сбить с пути чуткие руки, одна ошибочная линия могла деформировать камень.
Рисунок был сложный, замысловатый: в вертикальной раме вилось растение. Внутри рамы Мурти наметил нежные бутоны, цветы и листья, чуть углубив поверхность камня. Эти углубления предстояло заполнить цветными пастами, которые, затвердев, станут тверже мрамора.
В один прекрасный день готовую решетку водрузят на место, где она будет огораживать саркофаг с телом Мумтаз-Махал. Мурти понимал, что, возможно, умрет, не успев окончить работу, но за него это сделает Гопи – мальчишка подрастает и каждый день по крупицам перенимает у него мастерство.
Сам Мурти искал совершенства, молился об этом. Такова была его дхарма[61]61
Долг, выполнение религиозных, нравственных, общественных, семейных обязанностей.
[Закрыть]: он проделал долгий путь ради того, чтобы вырезать эту решетку. Если бы это не было волей богов, он бы жил сейчас в своей деревне.
За резчиками надзирал Бальдеолас. От приписанного ему авторства в разработке джали он не отказывался. Так и должно было быть, ведь он был старшим над ними.
Каждую панель решетки нужно было точнейшим образом разметить и в мельчайших деталях нанести узор: ни один листик, ни один цветок не должен был отличаться. Все работники – за каждым была закреплена своя панель – это понимали.
Мурти первым прорисовал узор. Этот узор приняли за образец, который остальные воспроизводили, не допуская отклонений. Все работали тщательно, так, чтобы никто в мире не смог бы сказать, что решетку делали разные мастера.
Конечно, на такую работу требовалось время. Бальдеолас часто повторял изречение из Корана: «Терпение от Аллаха, торопливость – от Иблиса». При малейшем сбое, если глазам откроется самый незначительный дефект, ему придется встать на колени перед палачом Шах-Джахана. При мысли о смерти Бальдеоласа прошибал пот. На берегах Джамны часто пылали ритуальные костры, гаты, от пепла сожженных тел воздух был серым и зловонным…
Бальдеоласу нравился Мурти – спокойный человек, хотя упрямый и гордый. Он не признавал несовершенства и уверенно держал резец в руке, настоящий ачарья. В остальных Бальдеолас не был так уверен. Простые подражатели, они могли утратить интерес, отвлечься и позволить резцу соскочить, нарушив идеальную симметрию.
Он помнил, как все началось. Мурти присел перед мраморной плитой. Перед ним на земле в определенном порядке были разложены инструменты, на головках резцов виднелись пятнышки кункума – знак благословения. Мурти выбрал первый резец, проверил остроту кончика. Потом, зажав инструмент в ладонях, склонил голову в молитве. Она была короткой: «Маха Вишну, Великий Хранитель, направляй мои руки в этом долгом пути». Гопи протянул ему деревянный молоток, и Мурти, бережно установив резец в верхнем левом углу у самой границы, отколол первый кусочек мрамора…
Шах-Джахан смеялся. Смех не был радостным, в нем слышалось всего лишь бесстрастное удовлетворение. Падишаху только что доложили, что фундамент наконец готов и можно начинать работу над самой усыпальницей. Она вознесется на высоту сто семьдесят один хаст от пола до завершения шпиля, высота намного превысит ширину, равную ста двадцати девяти с половиной хастов[62]62
Хаст – мера длины в Древней Индии, 1 хаст равен 43,2 сантиметра. В переводе на привычную нам систему мер высота Тадж-Махала равна 74 метрам, ширина – 56,7 метра.
[Закрыть].
В плане здание было задумано как квадрат со стороной, равной ста тридцати двум хастам, но из-за скосов на каждом углу, по двадцать пять с половиной хастов каждый, сооружение казалось восьмиугольным.
Чтобы вывести фундамент с огромной глубины до уровня земли, потребовалось пять долгих лет. После того как сооружение гробницы будет закончено, поставят высокий цоколь. Этот нужно для того, чтобы создать иллюзию, будто здание парит над землей.
В конечном счете всё – иллюзия… Хотел бы он знать, завершится ли строительство еще при его жизни. Должно завершиться – он просто не может умереть, не доведя дело до конца. Больше никто не любил ее так, как он. Никто…
– Исмаил Афанди ожидает… – объявил Иса.
Шах-Джахан сделал жест, повелевая приблизиться. Зодчий склонился в поклоне. Подмастерье внес макет купола высотой в три хаста и аккуратно поставил на низкий столик.
– Отлично, – произнес Шах-Джахан. – Он великолепен, Афанди. Ты понял, чего я хочу.
– Да, повелитель…
Шах-Джахан обошел столик, любуясь на купол. Внезапно лицо его омрачилось:
– Он прекрасен, но выдержит ли собственный вес? В дереве задача кажется простой, а в мраморе? Купол ведь может сложиться и рухнуть?
– Падишах, – Афанди явно был рад возможности продемонстрировать свой ум. – Взгляни. – Зодчий приподнял купол, открыв еще один, скрытый внутри. – Чтобы достичь желанной высоты, мы построим два купола. Внутренний будет служить опорой для внешнего, принимая на себя его вес. От основания до верхушки его высота составит около ста хастов. Никто прежде не строил сооружений столь высоких!
Падишах хлопнул Афанди по спине, и зодчий расплылся в довольной улыбке. Он не сказал всей правды о проекте, но сейчас, когда его хвалят, это было бы лишним.
Словно уловив его мысли, Шах-Джахан внимательно взглянул на него, потом перевел взгляд на макет, глаза превратились в щелочки.
– Ты умен, Афанди. Это истинно так: доселе такой высоты ничего не строили. Но я изучил гробницу Сикандара[63]63
Сикандар-шах (1489–1517) представитель афганской династии Лоди, правившей в Делийском султанате в 1451–1526 годах. Гробница, о которой идет речь, более известна как гробница Акбара, строительство которой началось еще при жизни падишаха.
[Закрыть] в Дели и знаю, там тоже двойной купол. Есть они и в других местах – ндийцы давно изобрели двойные купола.
– Это правда, падишах, – прошептал Афанди.
– Хорошо. Мы должны учиться у других.
1048/1638 ГОД
– Скорей, – шептал он.
Шах-Джахан сидел в диван-и-кхасе, наблюдая через террасу, как усердно трудятся рабочие. Ему было тревожно, неспокойно. Взгляд блуждал поверх маленькой кирпичной гробницы, последнего приюта его Арджуманд. Здание венчал небольшой купол, приземистый, некрасивый… Его пронзила острая боль при мысли о том, что она лежит там, совсем рядом – и в то же время в недосягаемой дали, как было в начале их любви. Рок продолжал разыгрывать с ними свои жестокие игры.
На краткий миг он пожелал, чтобы Арджуманд увидела, как растет Тадж-Махал. Днем мавзолей будет затмевать красотой солнце, ночью – отвлекать людей от созерцания луны…
Шах-Джахан с новой силой ощутил гнетущее одиночество. Он пытался и не мог вспомнить, какие именно слова говорил ей тогда, в саду, на свадьбе отца. Кажется, он говорил, что мир без нее стал как пустыня, а вся его жизнь – цепочка занесенных песком следов. Теперь она мертва, и ему никогда уже не выбраться из этой пустыни. Он даже не пытался подыскать себе новую спутницу: все равно ни одна не заменит ее, Арджуманд.
Падишах мрачно усмехнулся: какая жестокая ирония – он повелевает империей, но одиночество его беспредельно…
Он заходил по комнате. Лучи предвечернего солнца превращали в золото решетчатые стены, ползли по темным узорам пола. На закате освещение изменилось. Комнату окрасил красный свет, необычный, магический. Давным-давно именно здесь он спорил с отцом, отстаивая свою любовь. Джахангир был пьян и расстроен из-за того, что его чувства к Мехрун-Ниссе не находили ответа. Он не внял мольбам сына…
Все изменилось, и то, что сейчас поднимается на берегу реки, достойно Арджуманд и… достойно его самого, Шах-Джахана. Его имя будет гулким эхом отдаваться в веках. Грядущие поколения будут говорить: это создал Шах-Джахан, Властелин мира, Великий Могол. А может быть, кто-то скажет: здесь лежит сердце властителя, его Арджуманд.
Арджуманд… Он заплакал, удивляясь, как легко текут слезы.
– Я погубил ее, я ее погубил…
Слова вырвались у него против воли, словно он не хотел признавать того, что мучило его на протяжении стольких лет. Но и слезы не могли унять боль.
Он говорил громко, Иса услышал, но не подал виду:
– Падишах, военный советник просит об аудиенции.
Вошел советник, поклонился; заметив следы слез на лице властителя, он отвернулся, скрывая нетерпение. Момент был неблагоприятный, но и ждать было нельзя. От зари до зари властитель, забывая даже про сон, только гробницей и занимается. А как же дела империи? Заброшенная, она лежит в запустении, над ней сгущаются тучи. Министры делают все возможное, но не могут принимать все решения самостоятельно.
– Падишах, – напористо, без предисловий, заговорил советник, – Декан. Крысы грызут страну, и нам необходимо действовать без промедления. Акбар всегда говорил, что главное дело правителя – завоевания. Мы ничего не предпринимаем, и теперь они восстали против нас.
– Ты все вспоминаешь Бабура, Акбара, Джахангира… – проворчал Шах-Джахан. – Что, дело такое срочное?
– Да. Нам нужно выходить на юг, и очень скоро.
– Я не могу покинуть Агру, – рявкнул падишах таким тоном, что протест советника остался невысказанным.
Немного переждав, советник тихим голосом произнес:
– Кому же возглавить армию, если не вам? Появление падишаха усмирило бы крыс. Их храбрость испарится, как только они увидят храбрейшего из храбрых во главе армии.
– Я не могу уехать, – ответил Шах-Джахан. – Пойдет Аурангзеб, я уже говорил об этом.
– Что ж, если так, армию должен возглавить старший сын, Дара Шукох. Этот сброд в Декане сочтет, что Аурангзеб слишком юн, слишком неопытен…
– Я уже сказал тебе, что не могу уехать, – недовольно повторил Шах-Джахан, теряя терпение. – Пойдет Аурангзеб, а Дара останется здесь. Он – мой любимый сын, я не могу отправить его на войну. Арджуманд тоже его любила. Она бы мне не простила, если с ним что-то случится. – Он помолчал. – Готовь армию к выходу, поход начнется через месяц. Командовать будет Аурангзеб.
Советник удалился, недовольный решением, но радуясь хотя бы тому, что оно все же принято. Аурангзеб, этот странный молчаливый юноша, которому недавно исполнилось двадцать, никогда не открывал своих мыслей, он был как тень, бесшумно крадущаяся по дворцу. Дару любили все, из него командир был бы лучше. Но падишах приказал, чтобы армию возглавил Аурангзеб… Что ж, по крайней мере, мальчик наберется опыта.
Сита стояла в очереди среди толпы других, ожидающих жалованья, – усталая, безразличная ко всему. Ее лихорадило, мысли блуждали. Зима давно миновала, но она никак не могла согреться. Вечерний воздух, напитанный пылью, был освещен оранжевым заревом солнца, но небосвод уже темнел, становился коричневым.
Пропитанная потом одежда липла к телу. Сите хотелось искупаться перед тем, как она пойдет готовить ужин. Она терпеливо стояла в очереди, даже не думая толкаться и пробиваться вперед. Придет время, она получит свои деньги.
Временами Сите казалось, что она и не выезжала за пределы своей деревеньки, что она все еще живет там, пусть даже в мыслях и воспоминаниях. Там, в воспоминаниях, ничего не изменилось: хижины, дальний храм, водоем остались все теми же. Мать и отец тоже не изменились. В сумерках, когда кокосовые пальмы отбрасывают длинные, тонкие тени и скотина медленно возвращается с пастбищ, Сита помогала матери готовить ужин. Они тихо обсуждали события дня, говорили о смертях, свадьбах и рождениях, о том, кто кому нравится, о сватовстве, об урожае и о будущем самой Ситы. Сама Сита и ее мать уже сделали свой выбор (мать присматривалась к молодым людям с самого рождения дочери). Мальчик принадлежал к их же касте, был хорош собой, веселый, живой, и Сита ему нравилась. При встрече они смущенно косились друг на друга, но никогда не заговаривали, готовые подчиниться предназначению. Обе семьи были довольны, а потом ее суженый вдруг исчез, и никто не знал куда. Как-то утром он пошел пасти стадо, а вечером животные вернулись одни, без него. Вся деревня вышла на поиски, но даже следов не нашли. Его схватил дикий зверь, говорили тогда. Сита чувствовала себя так, будто ее столкнули с утеса. Горюя, она безропотно приняла другое предложение: выйти за его младшего брата, Мурти…
Толпа рассеялась, писец, подняв голову, посмотрел на нее. Горка монет перед ним почти растаяла, а книга пестрела записями.
– Ты… – отрывисто спросил он.
– Сита, жена Мурти.
Он нашел ее имя в своей книге и снова взглянул на нее. Женщина была недурна собой, но смотрела рассеянным, отсутствующим взглядом. Руки и ноги были измазаны бурой грязью Джамны. Река ослабела, ее течение напоминало слабый пульс умирающего. Стоящая перед ним женщина напомнила ему об этом.
– Ты не работала некоторое время?
– Я болела, – тихо сказал Сита. – У меня родился ребенок, мальчик. Он умер. Я много дней болела.
– О! – Теперь писец смотрел на нее с сочувствием.
Он снова взглянул в книгу, пожевывая окрашенными бетелем зубами. Против ее имени имелась запись, которая не давала ему покоя. Кто же это мог проявить такую заинтересованность столь скромной персоной? Женщина ничего собой не представляла – обычная крестьянка, такие приходят в мир и уходят из него никем не замеченные, как ее сын. Но он обязан был повиноваться указанию.
Дважды пересчитав монеты, писец аккуратно подвинул их к краю стола. Сита смотрела в замешательстве, почти испуганно:
– Я ведь работала только один день, сахиб… Сегодня мой первый день.
– Они твои, – начал он, потом еще подумал и накрыл горку ладонью. – Ты – жена Мурти, ачарьи?
– Да.
– Тогда бери деньги. Это тебе за дни, когда ты не работала. Да смотри, никому об этом не рассказывай.
– Ты так щедр, сахиб. Но я боюсь, как бы у тебя не было неприятностей из-за этого.
– Я могу о себе позаботиться, – произнес писец любезно, даже горделиво, хотя за миг до того у него мелькнула мысль забрать деньги себе. Она бы и не узнала, что ему приказали заплатить ей, и все же, если обман откроется… Ладно, пусть, по крайней мере, считает, что это он проявил щедрость.
Сита торопливо сгребла монеты, увязала их в край сари и заткнула узелок за пояс. От радости у нее закружилась голова, и она шлепнулась на землю.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
История любви
1022/1612 год
ИСА
Душа моей хозяйки, Арджуманд, кровоточила. Страдания еще больше усиливали ее светлую красоту, и при взгляде на агачи у меня разрывалось сердце. Однако временами я замечал внезапную искру, мелькавшую в ее глазах, как выстрел в ночи, – что это было? проблеск надежды? Да, наверное, так…
Агачи держалась мужественно, не признавая поражения. Судьба играла ею, гнула, ломала… Но она вновь вспоминала лицо своего любимого, Шах-Джахана, короткую встречу в саду, и это воспоминание, видимо, давало ей силы жить. Она и жила, погружаясь во всевозможные занятия: верховая езда, рисование, сочинение стихов… Еще она раздавала бедным те деньги, что Шах-Джахан некогда заплатил за ее украшения, – ей казалось, что так она обманет судьбу, заставит ее смягчиться и желанный исход наконец придет.
Раз в неделю нищие выстраивались в длинную очередь: сидели на корточках вдоль насыпи между водостоком и стеной здания. Прокаженные, калеки со скрюченными, деформированными телами, они скулили и подвывали; каждый держал миску. Я сам много лет назад только чудом избежал подобной участи и теперь предпочел бы держаться подальше. И все же я медленно следовал за хозяйкой. Всякий раз, когда она нагибалась, я придерживал ее гарару посохом, чтобы она случайно не коснулась изгоев.
– Перестань, Иса, не нужно так делать.
– Агачи, они нечисты. Ты подхватишь их болезни.
– Это всего-навсего одежда.
Она упрямо дернула полу и продолжила свое дело. За нами медленно шли слуги, пошатываясь под тяжестью толстостенных глиняных котлов с едой. Хозяйка погружала черпак в котел, наполняла едой миски и одновременно клала в протянутую руку попрошаек чапати, лепешку.
– Ты их винишь в их же страданиях и несчастьях, разве это справедливо, Иса?
– Да, агачи. Почти все они – бадмаши. Они живут лучше, чем даже купцы, торгующие пряностями.
– Если бы ты был одним из них, разве не захотел бы, чтобы и тебя накормили?
– Да, агачи, но…
Хозяйка не обращала внимания на мои протесты, как всегда. Если уж она что-то решала, никто, даже мать, даже дедушка, не мог ее от этого отговорить. Она могла бы поручить мне или Муниру заниматься раздачей милостыни, но настаивала на том, чтобы делать это собственными руками.
В жарком, неподвижном воздухе нищие ужасно смердели, и я невольно задерживал дыхание, чтобы не вдыхать испарения. Арджуманд, казалось, не замечала этого, а лишь деловито раскладывала пищу по мискам и неутомимо двигалась дальше вдоль бесконечного ряда. Жужжали мухи, садились, снова взлетали, жужжали. От назойливых насекомых лицо хозяйки защищала вуаль.
– Где ты ночуешь? – спросила Арджуманд у молодой женщины. Девушка была очень миловидна, но без руки, а ее одежда была так изношена, что лохмотья едва прикрывали наготу.
– Где придется.
– Сейчас тепло, агачи, – холодно проговорил я. – Звездное небо – неплохой кров. И не сосчитать, сколько раз мне приходилось…
– Но ты больше не спишь под открытым небом. – Она повернулась, подняла черпак. – Я спрашиваю их, Иса, не тебя. И, пожалуйста, не дуйся, дуться – исключительно моя привилегия.
– Но ты редко ею пользуешься, агачи.
Она рассмеялась. Нищие вокруг льстиво захохотали, а меня передернуло. Хорошо, что я рядом, а то еще неизвестно, чем бы все это закончилось.
Я никак не понимал ее заботы об этих бездомных, хотя однажды она попыталась мне объяснить.
– Мой дедушка тоже был бедняком. – Агачи сидела на каменной скамье под раскидистым фикусом и носком туфли рисовала узоры в пыли. – Я же не знала иной жизни, кроме этой, полной удобств. Мне грустно видеть живущих на улице, голодных, неимущих. Им нужно как-то помочь, что-то сделать.
– Это во власти падишаха.
– Властители и знать не хотят о таких вещах, – проронила она.
– А почему ты должна ими заниматься, агачи? Бедных много, все они не поместятся в вашем прекрасном саду.
– Я вспоминаю, о чем мне рассказывал дедушка. После того как на него напали и ограбили на пути в Агру, он ничего не ел несколько дней. Это жуткая история, но в ней для меня не было бы смысла, если бы не было страдания. Разве муки любви так уж отличаются от мук голода? И те, и другие заставляют страдать тело, и оно вопиет об облегчении страданий. Я так же несчастна, как и эти люди. Их желудки взывают, чтобы их наполнили пищей, а мое сердце просит, чтобы его наполнили любовью. Приходилось ли тебе когда-нибудь испытывать голод, Иса?
Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, падали ей на лицо. Она сощурилась и испытующе заглянула мне в глаза. Как и ее тетушка, моя хозяйка обладала способностью смотреть так проницательно, словно насквозь видит человека и его мысли.
– Да, я часто голодал. Но тело цепляется за жизнь и не хочет умирать. К тому же, когда голод становился невыносимым, я воровал.
– Основатель империи, Бабур, делал то же, что и ты. А голод любви? Его ты испытывал?
– Дважды, агачи.
– И сдался. Стыдно, Иса! Надо было сражаться.
– Таков мой удел, мне пришлось сдаться. Первую любовь я потерял, вторая… недосягаема. Со временем любовь становится слабее, но никогда не умирает. Вот и моя любовь останется со мной, как голод бедняка. Агачи, я мог бы выполнить эту работу вместо тебя, только прикажи. Я и сам накормлю нищих. Твои родственники сидят дома, и правильно поступают.
– Нет, Иса. Я хочу делать все своими руками, а не приказывать другим. Коран предписывает нам творить милостыню и помогать бедным.
– Но не все они мусульмане.
– Среди них почти нет мусульман, – быстро ответила она, – но мы помогаем собственному народу. Коран не говорит, что помощь нужна только тем, кто чтит Аллаха. – Я заметил, как в ее глазах блеснула смешинка. – Разве не так, Иса?
– Да, так, агачи.
– А сам-то ты и вправду мусульманин?
– О да, агачи.
Это ее рассмешило, словно ей был известен секрет, о котором не знал более никто. Я был благодарен ей за расположение ко мне. Только она одна могла задать мне такой вопрос, потому что была такой же решительной, как ее тетушка. Но я не мог представить, чтобы Мехрун-Нисса, ныне любимая супруга падишаха Нур-Джахан, трудилась бы под палящим солнцем, помогая вонючим нищим.
…Был полдень, на улице почти никого не было, кроме нас да оборванцев. Несколько отощавших бродячих псов – кожа да кости – терпеливо сидели в сторонке, ожидая объедков. Вдруг сквозь дымку я увидел, как по направлению к нам скачут два всадника; уличная грязь приглушала цокот копыт. Одеты они были необычно: облегающие узкие шаровары, рубахи заправлены внутрь, а ноги по колено заключены в кожаные футляры. Лица у всадников были такими же темными, как у меня, но я сразу понял, что изначально кожа была много светлее, поскольку чернота отливала огненно-красным. Держались они надменно, будто не на конях прискакали, а спустились на облаке с небес.
Арджуманд, заметив, что я отвлекся, спросила:
– Кто это?
– Фиринги…
Кони перешли на шаг, и я заметил большие тяжелые мечи, вдетые в ножны. Всадники смотрели на нас дерзко, не отводя глаз.
– Фиринги? Я о них слышала, – сказала Арджуманд. – Они постоянно докучали дедушке с концессиями на торговлю. Дедушка их не любит. Говорит, они жадные и нечестные, часто нарушают данное слово. И еще он говорит, им никак не угодишь, они вечно недовольны и хотят, чтобы весь мир лежал у их ног. Когда падишах сказал, что им не следует размещать образ женщины, которой они поклоняются, на кораблях, когда на них плывут мусульмане, совершая паломничество в Мекку, они отказались слушать. Не будем обращать на них внимания.
– Хорошо, агачи.
Моя хозяйка вернулась к своему занятию. Оставалось накормить всего трех попрошаек, но мне не так-то просто было выполнить распоряжение Арджуманд – не смотреть на всадников. По тому, как держались фиринги, я догадался, что они пили арак. Светлые глаза у обоих покраснели, лица отекли. Они переговаривались на незнакомом языке, который звучал, словно слова выскакивали изо рта боком и падали вниз со слюной. Один направил своего скакуна в нашу сторону. Я почуял беду. Солнце светило так, что легкие одежды моей хозяйки просвечивали и ее тонкое, крепкое тело было отчетливо видно. Я встал, чтобы загородить ее, но тут, совершенно неожиданно, коренастый крепыш, который был ближе ко мне, пришпорил лошадь и толкнул меня на землю. Падая, я выхватил кинжал…
