Текст книги "Арджуманд. Великая история великой любви"
Автор книги: Тимери Мурари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
1032/1622 ГОД
Мы находились в пути двадцать пять дней, когда стало ясно: мой замысел провалился. До Агры было еще далеко, а на пути у нас встала могольская армия во всей ее мощи. Отец не пожелал участвовать в сражении сам. Он не мог поразить сына, принять ответственность за мою кровь. Отец оставался верен заповеди Тамерлана. Я же ее нарушил, и теперь мне постоянно слышались слова Арджуманд. Она никогда больше об этом не заговаривала, но я знал – те слова отдаются в ее сердце таким же эхом, как и в моем.
Армией командовал мой старый наставник, генерал Махабат-хан. Он не дал мне возможности выбрать место сражения, навязав свой выбор: Балокпур – маленькая деревушка на краю равнины, окруженной невысокими холмами… Я предпочел бы сами холмы, ибо на равнине спрятаться негде. Мое войско было малочисленное, но более маневренное, с помощью небольших отрядов конницы с холмов я мог бы наносить удары и быстро отступать. Однако Махабат-хан знал, в чем я силен, и он не дал мне шанса воспользоваться преимуществом.
Накануне битвы я оседлал коня – было невыносимо жарко, из-под тюрбана лился пот, и я не мог усидеть взаперти. К Арджуманд было нельзя. Хаким сказал, что этой ночью появится ребенок. Доброе предзнаменование или дурное? Если он выживет – хорошо, погибнет – скверно. Родится мальчик – добрый знак, девочка – плохой. Людям свойственно цепляться за приметы и тайные знаки, мы полагаем, что они способны определить нашу участь. Если капля пота, сорвавшись у меня со лба, попадет на муравья, я стану победителем, если мимо – меня ждет поражение…
Ночь была темная. Полумесяц скрывался за завесой низко висящих туч, кое-где проглядывали звезды, они казались далекими и тусклыми, безразличными к моей судьбе. Если бы они приблизились, помогли мне… Полно, что за нелепая мысль. Разве им есть до нас дело? Могут ли звезды вообще рассмотреть две армии накануне схватки? Я поднял голову к небу, внимательно изучая его, как накануне изучал поле брани. Где моя звезда? Вон там, далеко, за самыми дальними звездами. Она чуть заметно подмигивает, и это мерцание сулит мне победу. Но – снова зловещий знак: хотя воздух стоял неподвижно, не было и намека на ветерок, по небу скользнуло облачко и загородило от меня звезду. А может, та звезда была не моей, а Махабат-хана?
Ближний к равнине холм казался самым высоким. Я направил коня на вершину и оттуда осмотрел деревушку, где стояли мои войска. Мне показалось, я слышу тихие голоса, молитвы, до меня долетал запах костров, беспокойно шевелились слоны, ржали лошади… Увиденное вселяло уверенность. Мои солдаты воевали бок о бок со мной много лет, вместе мы победим и в этот раз.
Потом я бросил взгляд на север, в сторону армии моего отца, и невольно затаил дыхание. Армия была столь многочисленна, что само небо казалось ее продолжением. Все пространство до горизонта, насколько хватало глаз, было занято кострами, огни злобно и насмешливо мерцали, предрекая мое падение. Что предпримет Махабат-хан? Лобовую атаку? Или надо ждать хитрости? У него достанет войск, чтобы окружить меня со всех сторон. А может, он терпеливо дождется атаки и потом нападет с флангов, возьмет меня в кольцо? О чем думает сейчас мудрый и опытный старик?
Я услышал внизу скрип гравия. Пробираясь сквозь заросли кустарника, по склону карабкался Иса. Подойдя, он склонился в поклоне, потом выпрямился и поглядел в сторону неприятельской армии, как бы оценивая наши шансы. На его лице не отразилось ничего.
– Это была девочка, ваше высочество, но она не выжила.
Скверный знак. Я наклонил голову в молитве за дитя.
– Арджуманд?
– Чувствует себя хорошо, только устала. Хаким велел ей поспать. У вас гость. Махабат-хан просит аудиенции…
Старик был настроен игриво. Он выпил две чаши вина и полулежал, опираясь спиной на ствол тамаринда. Позади с воинственным видом стояла его охрана.
– Ваше высочество, я бы ждал в помещении, но там слишком душно. Вообще-то я не пью теплого вина – вот как меня избаловали! – но охлажденного у тебя не нашлось.
– Прошу простить, корабли не ходят сюда ежедневно. У тебя послание от отца?
– Нет, вовсе нет. О, твой отец чувствует себя превосходно, лишь жалуется постоянно на сына шельмеца.
– Я думал, меня называют би-даулетом…
– И так тоже. Зависит от настроения. Джахангира бросает из крайности в крайность, перепады хуже прежних. – Старик сплюнул. – Он слушает только эту… женщину. Я теперь подчиняюсь не падишаху, а его жене. Часа не проходит, чтобы не получить от нее приказа. Атакуй, атакуй, разбей Шах-Джахана… Я должен принести ей победу. Нужно ли мне пополнение? Не добавить ли пушек? Я могу получить в свое распоряжение столько, сколько захочу. – Махабат-хан встал, шагнул ко мне. Я услышал предупреждающий рык Аллами Саадуллы-хана, бряцание меча, который он выхватил из ножен. Старик поднял руки: – Со мной нет меча, я пришел безоружным. Я хочу лишь переговорить наедине.
Мы отошли, но не слишком далеко. Махабат-хан все же не внушал мне доверия. Своей карьерой он был обязан хитростью и практичным умом, умением расставлять капканы в самых неожиданных местах.
– Я солдат, – рассмеялся он, – не убийца. Подобные дела предоставляю делать другим. Завтра тебе никак не победить. Не хочу унижать своего бывшего ученика, с которым мы некогда были друзьями. Если ты сдашься без боя, Мехрун-Нисса обещает не преследовать тебя и даже сулит всевозможные почести.
– Мехрун-Нисса! А что мой отец? На ее посулы мне плевать. Что приказал он?
– Не лишать тебя жизни. – Я увидел, как его глаза сверкнули при свете звезд. – Ты из Тимуридов. – В его тоне мне послышалась грусть. – Тебе не следовало убивать Хосрова, ты поступил плохо.
– О своей судьбе я сам позабочусь.
Махабат-хан молчал, ожидая моего решения. Я с признательностью оценил его учтивость. Он ведь мог прислать гонца, а не являться лично.
– О капитуляции не может быть и речи.
– Иного я и не ожидал. Меня бы крайне разочаровал Шах-Джахан, согласись он сдаться без боя. – Старик хохотнул: – Даже если он точно знает, что победить не сможет.
– Аллах нас направит.
– Аллах всегда направляет нас, одних в ямы, других – к горным вершинам. Кто знает Его волю…
Мы вернулись. В деревне было тихо. Коровы безмятежно жевали сено, козы кормили козлят молоком, из дверей выглядывала любопытная детвора, глядя на принца и полководца, прогуливавшихся спокойно, будто во дворце.
– Останешься поужинать с нами? – спросил я.
– Нет. Я должен вернуться к своим людям. Мне еще многое предстоит сделать сегодня. Нужно освежить в памяти все, чему я когда-то тебя научил.
– Хитрый старик, – улыбнулся я.
– А ты хитрый юнец. У тебя была возможность набраться опыта с тех пор, как я тебя учил. Опыт – то же, что инстинкт, он ведет нас лучше, чем тысячи слов поучений.
– Тогда к нему-то я и буду прислушиваться.
АРДЖУМАНД
Когда он вернулся, я спала. Мой сон был глубокий, словно опиумный, он окутал меня спокойствием. Ничто не могло разрушить этот кокон, я парила в непроницаемой тьме, как вдруг что-то подсказало мне, что пришел он. Ни слуги со служанками, ни каким, ни Иса не могли потревожить меня – а он как будто вошел в мой сон и нежно вынес из него на свет.
Мой любимый тихо стоял на коленях у моего ложа. Увидев, что я открыла глаза, он дотронулся до моей щеки, нагнулся и поцеловал, гладя мои волосы. Этот жест источал нежность.
– Была дочь. Мне сказали. Мне жаль, что она не будет жить… – Мы обнялись и долго оставались так, утешая, успокаивая друг друга. Дочь не выжила, на то была воля Аллаха.
– Я не собирался будить тебя, просто зашел посмотреть, побыть рядом. Тебе нужно еще поспать.
– Хорошо, любимый. Но у меня еще будет время для сна. – Он нахмурился, и я пальцем разгладила его лоб. – Завтра мы победим.
– Приходил Махабат-хан. Предлагал мне сдаться. Он повинуется приказам твоей тетки.
– Значит, она встревожена. Если ты победишь, то получишь все. Что тогда будет уготовано ей?
– Если я проиграю, то лишусь всего.
– Не все. Ты забыл про меня.
– А ты останешься с побежденным принцем? – Он улыбнулся мне.
– Этот побежденный принц сильно изменится? Изменится его любовь? Его глаза станут другими? Или переменятся его руки? Или сердце его?
– Нет.
– Тогда я останусь с ним. Зачем мне весь мир, если в нем нет Шах-Джахана?
В следующий раз я проснулась, когда армия готовилась к сражению, – раздавались отрывистые команды, слышался лязг затачиваемых мечей, звякало оружие, скрипела упряжь, били копытами возбужденные лошади. Как мне хотелось услышать вместо этого перекличку попугаев, рулады бюльбюля, готовящегося начать свою утреннюю рагу, цокотанье белок, шорох метлы, подметающей двор, возгласы торговцев фруктами… В тревоге и тоске я вслушивалась в резкие, нестройные звуки, слыша в них только угрозу.
– Иса… – Он тут же приблизился, хотя я окликнула его еле слышным шепотом. – Где мой супруг? Позови его.
– Он уже уехал, агачи. Он подходил к тебе, но ты очень крепко уснула.
– Отчего ты не поехал с ним, бадмаш? Я ведь приказала тебе быть рядом!
– Он отправил меня сюда. Он приказал мне готовиться.
– К чему?
– К бегству, если это потребуется. Агачи, тебе нужен отдых.
– Когда же мне перестанут говорить такие вещи… Отдых, отдых, отдых – я от него только больше слабею. Приготовь мою ратху. Я хочу видеть битву.
– Это не…
Наш лагерь обезлюдел – только я с детьми, слуги, да несколько солдат, охранявших нас. Сыновья рвались занять место, с которого можно было видеть бой, им невдомек было, что сейчас решаются наши судьбы. Они верили, что их отец непобедим, и хотели посмотреть, как будет удирать армия противника.
Из-за булыжников большая часть дороги была непроходимой для ратхи. Наконец мы нашли подходящее место примерно в косе от равнины. Дара и Шахшуджа устроились у меня в ногах. Аурангзеб стоял поодаль, его поза выдавала напряжение, но он словно не ждал ни победы, ни поражения. Я лежала, откинувшись на гору подушек, и вглядывалась в клубящееся вдали пыльное облако. С такого расстояния мало что можно было различить, и все же я знала, что где-то там – Шах-Джахан на своем верном Байраме.
Наше войско казалось ничтожно малым! У меня упало сердце. Армия падишаха простиралась от края до края равнины. Земля задрожала от топота копыт, когда, как гигантская волна, пронеслась конница. Войска сошлись, до нас донеслись крики, но на таком расстоянии они были не громче шепота. С нашей стороны отделились две группы всадников – может, они попытаются атаковать противника с флангов, которые раскинулись широко, как тень сказочной птицы. Пушечные залпы – битва началась. С обеих сторон люди и кони падали, перестраивались, наступали, падали, перестраивались, наступали… Конники удалились на восток и запад на расстояние около коса, даже меньше, а затем развернулись и атаковали войска падишаха. Им надлежало отрезать громадные фланги. Казалось, одно из крыльев затрепетало и отделилось под натиском конницы, но второе продолжало держаться. Клубясь, пыль приближалась к нам, поле битвы заволакивал желтовато-бурый туман. Воины из арьергарда с криками бросились вперед, было слышно, как мечи ударяют о щиты. Атака была решительной и, кажется, успешной, но мы не видели, как развиваются события.
…Мы с детьми простояли целый день, не видя ничего, кроме пыли, не слыша ничего, кроме шума. Ни одна из сторон не уступала, обе оставались на своих позициях. То одна армия наступала, то другая – это походило на череду приливов и отливов. Наш фронт гнулся под натиском силы, но держался. Я знала: когда линия дрогнет и рассыплется, это будет означать, что Шах-Джахан побит.
Сумерки спустились рано, но не принесли приятной свежести. Вечер был душным, пыльным, пыль окрасила закат, над землей висел мутно-желтый свет. Я решила покинуть наблюдательный пункт. Бой вскоре должен был приостановиться – армиям нужно отдохнуть, подсчитать потери, похоронить убитых, оказать помощь раненым.
К тому времени, как мы добрались до деревни, туда начали подтягиваться первые солдаты. Пыльные, взмокшие от пота, измотанные, обессиленные… Одни тащили на себе раненых товарищей, стонущих от боли, другие падали и засыпали мертвым сном, третьи едва волокли ноги. Кому-то из них суждено было умереть, да и можно ли выжить с такими чудовищными ранами?
Когда появился мой любимый, опустилась ночь; разожгли костры, начали готовить ужин. Принц мало чем отличался от прочих: усталый, глаза красные, борода такая пыльная, что не видно, какого она цвета. Я налила вина, и он жадно выпил. Потом я стерла пыль с его лица влажным полотенцем – ткань стала бурой от грязи, но это немного освежило его.
Сначала он обратился к Исе:
– Ты все подготовил?
– Да, ваше высочество.
Шах-Джахан погладил меня по лицу, словно прося прощения:
– Нам нужно скорее уезжать отсюда. Времени немного. На рассвете станет понятно, что я разбит.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Тадж-Махал
1067/1657 год
Гопи сидел на корточках у мраморной плиты и осторожно работал резцом. Он обмахнул камень жесткой мозолистой ладонью и продолжал высекать цветок – хризантему – из мрамора. Паренек очень напоминал отца – фигурой, терпением, умением. Рядом с ним Рамеш следил за огнем и затачивал резцы. Братья работали в тени раскидистого павлиньего дерева[92]92
Делоникс королевский (Delonix regia).
[Закрыть], снаружи от стены, окружавшей Тадж-Махал.
Прошло десять лет после того, как мавзолей был закончен. Работы, однако, продолжались. Был возведен цоколь – мраморная платформа, благодаря которой громадное сооружение стало казаться невесомым и воздушным. С четырех углов на платформе появились минареты, изящные и тонкие, как пальмовые стволы. Падишаху минареты понравились. С ними мавзолей выглядел гармоничным, а цоколь более не казался пустыней из мрамора. По обе стороны мавзолея стояли мечети; невысокие, навевающие мысль о смирении, они как бы склонялись перед великолепием гробницы.
Однако не пристало такому сооружению стоять в пыли. Шах-Джахан приказал разбить багх и сам следил за этим. Парк, лежащий у подножия гробницы, был разделен на четыре участка. С севера на юг и с востока на запад проходили мощенные камнем дорожки, они вели к двум мраморным бассейнам с лотосами; между дорожками были прорыты широкие каналы – гробница отражалась в зеркальной глади воды. Чтобы не отвлекать внимания от основного сооружения, фонтаны решено было расположить только на дорожке, идущей с севера на юг.
Шах-Джахан не скупился, желая, чтобы багх пышностью не уступал гробнице. Подземный трубопровод, вместительные хранилища для воды, масса рукотворных ручьев и каналов обеспечивали постоянное поступлений влаги к деревьям, кустам и цветам – манго, апельсинам, лимонам, гранатам, яблоням, гуавам, ананасам, розам, тюльпанам, лилиям, ирисам, хризантемам… Для того чтобы струи фонтанов поднимались на строго определенную высоту, воду подавали не в медные трубы напрямую, а в отдельный медный резервуар, устроенный для каждого фонтана. Вода бежала по каналу, наполняя резервуары, и только после это, поступая в трубы, била вверх. Воду для резервуаров доставляли из Джамны на бычьих упряжках. Расчеты были произведены так, чтобы при достижении южной части парка напор воды становился меньше. Именно к такому эффекту и стремился Шах-Джахан, которому хотелось, чтобы у самой усыпальницы росли цветы, а по мере удаления от нее шелестели листвой тенистые деревья.
Взгляд Гопи то и дело невольно падал на Тадж-Махал. Он работал, опустив голову, вид мавзолея до сих пор причинял ему боль.
Мурти не довелось самому закончить работу над джали. Резчик постарел, ослаб, скрюченные пальцы больше не могли держать резец. Оставшийся кусок за него доделывал Гопи. По сравнению с тем, что успел сотворить отец, это был крохотный участок, но и над ним нельзя было трудиться кое-как. Все надлежало сделать точно. Целый год у Гопи ушел лишь на то, чтобы наметить в камне рисунок, и только потом он начал вырезать цветы: округлые, с изящными изгибами – безупречные хризантемы и лилии. Затем углубления надо было заполнить смесью сафеды, хирмиша и цветных пигментов. Те же материалы много веков назад применяли безымянные мастера при изготовлении фресок, сохранившихся в пещерах. Паста затвердевала, как камень, потом ее полировали, пока она не начинала сиять, подобно обработанному мрамору.
Гопи улыбнулся, вспомнив, как радовался отец, как гордился своим произведением. После смерти матери отец стал мягче, часто впадал в задумчивость, будто общался с другим миром.
В один из дней они вчетвером совершили паломничество в маленький храм, чтобы принести жертву благодарения. Немногие люди, присутствовавшие на богослужении вместе с ними, держались настороженно, подозрительно: хотя храм был совсем невелик и располагался в уединенном месте, в последнее время молиться в нем стало небезопасно. Дурга стояла здесь же, украшенная шафраном и кункумом, шелковыми тканями, золотыми цепочками и драгоценными камнями. Они принесли плоды и цветы, их жертву благословили.
После обряда они шли назад, вид у Мурти был умиротворенный.
– Теперь мы вернемся к себе в деревню, – объявил он. – Ваша мать очень скучала о доме. Если бы она могла быть с нами… Но сначала нужно взглянуть на нашу джали. Мне хочется посмотреть, как ее установят, как падает на нее свет, играют ли краски.
Когда пришел час, они завернули джали в мешковину и с величайшей осторожностью уложили на повозку, а потом смотрели вслед, пока повозка не скрылась из виду, затерявшись в толчее на дороге. Отец сразу стал меньше ростом, будто часть его самого увезли. Джали стоила ему семнадцати лет жизни, он вложил в нее все свое мастерство, всю душу…
– Когда ее установят, – повторил он, – мы пойдем и посмотрим.
Они уже готовились к долгому пути домой. Им предстояло трудное и утомительное путешествие, но Мурти был преисполнен решимости. Раздав соседям и распродав то, от чего решено было избавиться, и уложив то, что следовало взять с собой – украшения Ситы (будущее приданое Савитри), инструменты, небольшой кожаный кошелек с рупиями, – они отправились в Тадж-Махал.
Группу солдат, охранявших гробницу, они увидели издали, но никак не ожидали, что те их остановят:
– Куда направляетесь?
– Хотим войти. Посмотреть.
Солдаты оглядели Мурти, его сыновей и дочь. Сомнений не было: лица, одежда, манеры – все говорило о том, кто эти люди.
– Вам туда нельзя.
Мурти был потрясен:
– Как это? Почему?
– Вы индуисты. Не позволено. А теперь идите отсюда.
– Да, я индуист. И что в этом дурного? – спросил Мурти. – Я семнадцать лет работал на этой гробнице, и ни разу никто не спросил, индуист ли я. Я вырезал джали, которая теперь окружает саркофаг. Я хочу лишь взглянуть на свою работу, и ничего больше. После этого я уйду с миром.
– Тебе нельзя входить внутрь. Можешь посмотреть отсюда.
– Я хочу только посмотреть на джали. Свет…
– Я же говорю: войти внутрь тебе нельзя. Индуистам запрещено входить.
Мурти как прирос к месту. Он был упрямцем, но что поделаешь – перед ним стояли представители власти. Солдаты, преграждавшие путь, не угрожали, но явно были раздражены тем, что этот глупец упорствует. Гопи тронул отца за локоть, но тот сердито оттолкнул его руку. Мастер застыл, вперив взгляд в мраморную стену, словно пытался увидеть что-то сквозь нее.
Только когда стало темнеть и на гробницу легла туманная розоватая дымка, он разрешил наконец увести себя. Мурти как-то сразу постарел, сгорбился, на лице проступили глубокие морщины. По пути ему пришлось опираться на сыновей, дочь шла позади. О дороге домой, в Гунтур, было забыто. Мастер лежал в хижине на земляном полу и не двигался. Мысли были прикованы к куску мрамора – он подарил ему жизнь и теперь не мог почувствовать себя свободным, пока не взглянет на него.
Гопи пошел к Исе. Во дворце, в пышных покоях дяди, он сидел и думал, как не похожи братья. Наверное, на облик Исы повлияло его высокое положение. Лицо у дяди было полнее, тело крепче, держался он увереннее.
– Отец умирает.
– Я пришлю хакима.
– Не надо. Хаким не поможет. Только ты можешь помочь. Он мечтает хоть краем глаза взглянуть на джали, а его не пускают. Скажи, не можешь ли ты попросить падишаха, чтобы разрешил войти? Пожалуйста…
Иса смотрел вниз, на реку, на Тадж-Махал. Белый камень сверкал на полуденном солнце, подчеркивая одиночество гробницы. Совершенная красота Тадж-Махала нуждалась в спутнике, друге, но в подлунном мире такого не существовало. Иса много размышлял о гробнице: в ней чувствовалась жизнь. Он воображал, как, вздыхая, поднимаются и опадают тяжелые камни. Совершенная в несовершенном мире… Возможно, однажды ее спутником станет гробница Шах-Джахана, зеркальное отражение черного цвета. Но почему он хочет сделать ее черной, ведь черный – цвет зла? Наверное, желает вечно напоминать миру о своей вине. Его гробница тоже будет вечной, как и Тадж-Махал, но станет саваном, а не шелковой вуалью невесты. Даже воды не отразят черноту. Таким будет наказание, которое он решил наложить на себя сам, – навсегда оставаться во мгле, страдать и каяться под покровом тьмы. Шах-Джахан хотел, чтобы мир узнал: он погубил единственного человека, которого когда-либо любил.
Могли ли их жизни сложиться по-другому? Иса искал ответ и не находил. Любить меньше означало бы для них не любить. Любовь не подогнать, не разделить на порции, как еду или воду, не отмерить так, чтобы поток не лился через край. Могла ли любовь, чрезмерная любовь, погасить искру самой жизни?
– Твой брат умирает оттого, что у него разбито сердце, – нарушил молчание Гопи.
– От этой хвори у меня нет лекарства. Что я могу?
– У тебя есть власть казнить людей, и ты не можешь спасти брата?
– Власть? Что ты знаешь о власти? Ты полагаешь, если он – Великий Могол, то его власть безгранична? Нет, она ограничена, ведь он – всего лишь человек. Он волен отнять жизнь, но не подарить ее, может изменить течение рек, но не в силах сотворить и каплю воды. Он может возвысить, сделать вельможей, но не сумеет наделить благородством. Он может притворяться божеством, но он не бог. Если бы он был богом, то смог бы вдохнуть жизнь в мертвую, и тогда не пришлось бы строить гробницу. Нет у него и власти менять законы богов или оспаривать их. Мы индуисты, нам нельзя туда входить.
– Даже тебе? – Гопи отшатнулся, изумленный.
Иса не ответил.
Мурти слабел, чах, и наконец пришел его час. Смерть высекла свои метины на его лице. Она обращалась с ним так, как он обращался с мрамором: заострила черты, придала четкую форму телу, создала… куклу из костей, плоти, застывшей крови и остановившегося сердца.
Иса с племянниками шел к гату. Он наблюдал, как Гопи зажигает костер, повторяя за жрецом слова молитвы. Брат усох, затерялся в цветах. Поднявшиеся языки пламени вцепились в ткань, плоть… Племянники сидели на корточках, не отрывая глаз от огня, ждали, пока отец поднимется в небо с клубами дыма.
– Теперь вы вернетесь в деревню? – спросил Иса у Гопи.
– К чему? Я ее совсем не помню. Я соглашался отправиться туда только потому, что так хотел отец. Мне надо найти работу здесь, чтобы прокормить младших.
– Здесь еще много работы. – Иса махнул рукой в сторону Тадж-Махала.
Гопи хотелось обрушить на гробницу проклятия, но он промолчал. Много лет она кормила отца и семью, пусть теперь кормит его.
– Пока есть работа, я буду работать.
Влечение падишаха к женщинам невозможно было утолить. Рабыни, дэвадаси[93]93
Храмовые танцовщицы; с раннего детства обучались, кроме танца, игре на музыкальных инструментах, пению, а также искусству любви.
[Закрыть], принцессы, бегумы – прекраснейшие, роскошнейшие – возлежали с ним днем и ночью. Он был ненасытен, в него словно демон вселился. Желая поддержать силы, однажды он принял зелье – действие оказалось неожиданным: протоки были закупорены. Падишах, у которого перестала отходить моча, корчился от боли, он в страхе цеплялся за Ису, как напуганный ребенок, пока хаким не дал ему крепкого настоя опиума.
Иса вышел на зубчатую стену крепости и долго смотрел на Дели. Ему так и слышалось, как по улицам несется шепот: властитель умирает, властитель умирает. Все двери закрыты, все лавки заперты, продавцы бетеля и чая растворились в ночи… Дара уже извещен. Получив известие, он немедленно вскочил в седло, копыта его коня звонко стучали по ночному городу, звук этот разносился по всей империи. Достиг он и ушей бенгальского субадара Шахшуджи, гуджаратского субадара Мурада и Аурангзеба, субадара Декана. Исе слышалось, как в их отдаленных дворцах поднялась суматоха.
Он видел фигурки внизу – в предрассветный час люди тянулись к жарока-и-даршану. Один, два, десять, сто… По дворцу бесшумно сновали придворные, заглядывая в диван-и-ам, они в растерянности поглядывали на пустующий трон, авранг, под золотым пологом.
Все смотрели на восток. Темнота постепенно уходила, небо окрасилось нежным золотистым светом, но падишах не появлялся. Придворные и народ ждали, никто не расходился, даже когда солнце, высоко поднявшись, изо всех сил стало печь спины.
Иса знал, о чем они думают: падишах умер. Он слышал, как люди внизу начали рыдать, потому что Шах-Джахан был для них мудрым и справедливым отцом. Еще они рыдали оттого, что их ждала неизвестность.
Шах-Джахан проснулся от боли, стиснул зубы и прошептал Исе:
– Агра… Агра…. Я должен посмотреть на нее.
– Ему нельзя двигаться, – предостерег хаким.
– Спаси его, – молили Дара и Джаханара, но хаким съежился в комок от собственного бессилия.
Дара обратился к визирю:
– Выйди к народу, объяви: падишах нездоров, но скоро оправится от болезни. Разошли вестников во все концы империи.
Визирь все исполнил. Он отправил глашатая к воротам крепости и немедля разослал гонцов по всему Хиндустану. Но к сыновьям Шах-Джахана уже скакали другие гонцы: «Падишах при смерти, правление империей взял на себя Дара».
Еще два долгих дня и две ночи Шах-Джахан провел в наркотическом сне. Когда наконец он проснулся, боль отступила, но лицо все еще покрывали морщины страдания.
– Агра… Я должен поехать… Иса, – приказал он, – вели мир-манзилу подготовить все для поездки. – Потом он обернулся к Даре и заметил беспокойство в его глазах: – В чем дело, сын?
– Мои братья объявили о своих намерениях. Они уверены, что ты мертв. Шахшуджа уже именует себя Искандером Вторым[94]94
Искандер – одно из прозвищ Александра Македонского.
[Закрыть], а Мурад чеканит монеты.
– А что делает Аурангзеб? – Шах-Джахан не мог скрыть ужаса.
– Ничего, – сказал Дара. – Он не проронил ни слова, но сейчас движется сюда со своей армией.
– Своей? Его армия! – вскричал Шах-Джахан. – Мои сыновья – би-даулеты! Их алчность сильнее любви. Отведи меня к аврангу. Нужно, чтобы меня увидели.
Придворных собрали в диван-и-аме, ахади выстроили всех рядами вокруг авранга. Шах-Джахан, тяжело опираясь на Дару и Ису, поднялся по ступеням и медленно опустился на Павлиний трон. От вельмож не укрылись знаки болезни, трясущиеся руки и голова. Падишах потерял силу… Отметили они и властность Дары.
– Я чувствую себя хорошо, – заговорил Шах-Джахан, но его голос едва достиг ушей собравшихся. – Мой возлюбленный и единственно верный мне сын, принц Дара, будет править, пока я не окрепну настолько, чтобы вернуться к исполнению своих обязанностей.
Иса видел, как на поднятые вверх лица упала тень. Он мог прочитать мысли придворных: разве Дара достаточно силен для того, чтобы править? Иса понял: падишах допустил ошибку. Повинуясь отцовской любви, он только что водрузил всю империю на неверную, зыбкую почву, подвергнув нелегкому испытанию преданность окружающих его людей.
– Остальным сыновьям повелеваю вернуться к исполнению своих обязанностей под страхом наказания. Я по-прежнему падишах Хиндустана.
Путь до Агры занял десять дней, и немедленно по приезде Шах-Джахан направился в мавзолей; серебряные двери за ним затворились. Опустившись на колени перед саркофагом, он целовал ледяной мрамор.
– Возлюбленная… возлюбленная моя… – эхом отдавался его шепот под куполом. – Что мне делать? Наши сыновья взбунтовались. Они не подчиняются приказам отца, властителя империи. Мои слова для них – пыль на ветру. Я заболел, и они выступили против меня. Любимый наш Дара – единственная опора, любовь, твоя и моя, взрастила преданность в его сердце. Я послал его на битву с братом Шахшуджей, а сам дышать боюсь от страха за него. Никогда я не боялся за себя в сражениях, а сейчас весь дрожу, словно трус. Присмотри за ним… позаботься… направь его… Дай ему свою силу, возлюбленная моя, Арджуманд…
Шах-Джахан оставался в усыпальнице до тех пор, пока Дара не прибыл к нему с вестью о победе. Потерпев поражение, Шахшуджа бежал назад, в Бенгалию. Дара смеялся от радости, его хохот разнесся под сводами.
Шах-Джахан не поднимался с колен:
– А Аурангзеб?
Дара умолк, потом неохотно сказал:
– Он объединился с Мурадом… Аурангзеб пообещал ему трон… – Последовал негромкий хохоток: – С Мурадом я разделаюсь так же легко, как с Шахшуджей.
– Не забывай, с ним Аурангзеб, – тихо проговорил Шах-Джахан. Он обернулся к Исе, который присутствовал при их разговоре: – Ты веришь, что Аурангзеб позволит Мураду стать падишахом?
– Кто же может прочитать истинные мысли Аурангзеба, ваше величество?
– Тогда я должен сам возглавить армию. Только мой опыт и мое присутствие могут остановить этого безумца.
– Ну нет! – крикнул Дара. – Если мне предстоит когда-нибудь стать правителем, сразить Аурангзеба должен я.
Он заходил по мавзолею с сердитым видом, словно дитя, у которого отняли игрушку.
Шах-Джахан, уязвленный, посмотрел на Ису:
– Я неправ?
– Правы, ваше величество. Только вы можете справиться с Аурангзебом. Даре недостает вашего опыта.
– Но я огорчил его.
– Это пройдет… – Не закончив фразы, Иса понял, что властитель отказался от своего решения. Ему стало страшно.
Все случилось, как и предполагал Иса. На берегах реки Чамбал Аурангзеб разбил Дару. В битве, что длилась целый день, погибли тысячи; к концу дня Дара дрогнул, и его армия бежала. Встрепанный, павший духом, он возвратился в Агру. Любящий, готовый все простить отец утешал Дару, хотя уже знал, что Аурангзеб выступил теперь против глупца Мурада. Связав брата и посадив на слона, он отослал его в темницу. Чтобы лазутчики не догадались, в какую именно, в разные стороны были отправлены еще три слона.
– Чудовище! – ярился Шах-Джахан. – Предатель! Он всегда помышлял о троне.
– Он поклялся и меня заключить в темницу, – уныло произнес Дара. – Он меня ненавидит.
– Ничего, мы уничтожим би-даулета. Соберем новую армию… – Затем, словно бросая вызов силам рока, Шах-Джахан воскликнул: – Отныне Дара – правитель Хиндустана!
Стоя на балконе, Иса окинул взглядом армию, заполнившую пыльную равнину за Агрой. На шлемах и копьях, пушках и джезайлах блестело солнце. Казалось, людей и животных не сосчитать, но ему ли не знать, насколько ложно это впечатление силы. Агра опустела, в армию мобилизовали поваров и плотников, им не выстоять против Аурангзеба.
