Текст книги "Арджуманд. Великая история великой любви"
Автор книги: Тимери Мурари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
1028/1618 ГОД
АРДЖУМАНД
Позади трона было поставлено золотое кресло, но Шах-Джахан остался там, где сидел, – на подушках у подножия. По одну сторону от него был громадный золотой поднос с драгоценными камнями: алмазами, рубинами, изумрудами, жемчугом. За ним – еще один поднос с горой золотых монет. Братья стояли за спиной Шах-Джахана, позади них теснились придворные.
– Ты что-то притихла, – заметила Мехрун-Нисса.
– Я очень горжусь им… – Прижавшись лбом к холодной резной решетке, я уповала на то, что больше побед не потребуется. Каким облегчением было покинуть Декан и возвратиться в прохладную Агру, воздух которой казался особенно свежим после удушливого зноя. Молилась я и о том, чтобы империя пребывала в мире долгие годы и чтобы мы могли пожить в покое, безмятежно радуясь своей любви. – Но я немного устала. Это все от волнения. Всякий раз, как мы возвращаемся, мой муж еще вырастает в глазах отца, и все же я молюсь о наступлении мира, чтобы можно было пожить нормальной жизнью.
– Шах-Джахан – великий полководец. Все зависит от воли его отца и от ситуации в империи…
– Отправь в следующий раз Махабат-хана… пожалуйста, тетушка! Мне так хочется какое-то время побыть здесь.
– Да кто же просил тебя с ним отправляться? Если бы Джахангир поехал в Декан, я бы с радостью отпустила его, а сама осталась дома.
– Мы поклялись друг другу никогда не расставаться.
Она пожала плечами:
– Тогда ты сама виновата. Это безумие – повсюду следовать за ним.
– Но он тоже этого хочет.
– В следующий раз оставайся в Агре. – Она пристально смотрела на меня из полумрака. – Ты выглядишь усталой, Арджуманд. – Ее рука погладила мой круглый живот: – Снова… И когда только вы остановитесь? Тебе необходим отдых, милая. Не допускай его к себе.
– Как можно? – У меня против воли потекли слезы, омрачая великий день. – Я не могу видеть его огорченным.
– Пусть огорчается, – резко бросила Мехрун-Нисса. – Кем он тебя считает, коровой? За пять лет – пятеро детей.
– Четверо, – рассеянно поправила я. – Вот этот пятый. Первый не родился.
– Этого более чем достаточно. Отправь его к другой женщине, пусть с ней удовлетворяет свою похоть. Нужно быть настоящим жеребцом, чтобы требовать от тебя такого. – Она понизила голос: – Я разрешаю Джахангиру возлегать со мной не чаще раза в месяц. Если не удается сдержать похоть, я велю ему спать с одной из невольниц. Хочешь, я подарю тебе несколько рабынь?
– Нет. Я готова удовлетворять своего мужа, а он желает только меня. Он не взял себе другой жены и не хочет ложиться ни с какой другой женщиной.
– Но каждый раз ты умудряешься зачать ребенка! Посмотри на свое тело – и посмотри на мое. Я не выгляжу старой.
Ее талия была тонкой, кожа светилась здоровьем, длинные черные волосы ниспадали до пояса. Безусловно, она оставалась молодой, а моя юность поблекла, как лепесток розы, засушенный между страницами книги, вялый, иссохший, хрупкий…
– Но и я бы постарела, если бы продолжала рожать. Ты что, не видела крестьянок? Толстых, уродливых, тяжелых, увешанных сорванцами? Ты скоро станешь такой же. – Тетушка бросила на меня лукавый взгляд: – Догадываюсь, тебе, должно быть, и самой это нравится. Но слишком много наслаждений – тоже нехорошо.
Я не могла отрицать, это было наслаждением, но… иным, чем физическое удовольствие. Я не могла воспарять до таких высот страсти, как мой муж, не ощущала уже и желания, которое приходило, когда я была моложе. Иногда мне казалось, что я пребываю в другом мире и оттого не ощущаю прикосновений его губ и рук, напористых движений горячего тела. И все же, глядя на любимого, я радовалась его радости, впитывала ее. И я также ощущала удовольствие. Если телесный экстаз и был притворным, то сердечный восторг был истинным. В ночь победы я не сумела заставить свое тело чутко отвечать на его прикосновения. Оно оставалось безучастным, страдая еще после рождения Равшанар. Боль держалась дольше обычного, и прикосновения жгли, как огнем. Битва разгорячила мужа, моя любовь его успокаивала. Я любила его, я не могла ему отказать.
– Воспользуйся рукой, – продолжала Мехрун-Нисса.
– Я пробовала. Ему не нравится.
– Что за странный мужчина! Обычно им совершенно неважно, как именно облегчиться, – мальчики, другие мужчины, козы, коровы…
– Он хочет только со мной.
Тетушка возвела глаза к небу, потом впала в задумчивость; опершись подбородком на кулак, она молча смотрела на Шах-Джахана. Не следовало обсуждать с ней моего любимого. Боюсь, что теперь это станет вопросом государственной важности. Как знать, каким образом тетушка применит даже столь интимные сведения в своих интересах?
Бой дундуби возвестил о приближении Джахангира. За ним шел мой отец с тяжелой книгой в кожаном переплете. Джахангир ступал медленно, опираясь на руку моего дедушки. Он постарел, в то время как Мехрун-Нисса за это время стала еще моложе.
Падишах приостановился и с трудом втянул воздух, как будто ему что-то мешало сделать свободный, глубокий вдох.
– Он неважно выглядит.
– Он в превосходном здравии, – быстро ответила тетушка. – С ним все в порядке, так что смотри, не начни распускать слухи, а то попадешь в беду. – Гнев не заглушил тревоги в ее голосе. – Джахангир будет жить много, много лет.
– Конечно, будет! – искренне подхватила я, и на миг она успокоилась.
Вместо того чтобы подняться на трон, Джахангир подошел к Шах-Джахану и нежно поцеловал его. Они обнялись, затем, взявшись за руки, повернулись к придворным.
– Я горд сыном своим, Шах-Джаханом. Мой сын еще раз доказал, что он великий воин. Деканские крысы разбиты. Проиграв одну битву, они струсили и отказались от мысли о войне, которой грозили нам. Мира! – взывали они к Шах-Джахану. Они приняли все мои условия, и сокровищница до краев полна данью.
Падишах говорил около часа, прерываясь только, чтобы глубоко, прерывисто вздохнуть, как будто он тонул, и чтобы позволить придворным выразить свой восторг: «Зиндабад Шах-Джахан! Зиндабад!» Джахангир хотел было продекламировать свои стихи в честь сына, но куда-то засунул их и так и не сумел отыскать.
Когда славословия были закончены, Шах-Джахан вновь опустился на подушки. Слуги поднесли Джахангиру один из золотых подносов, он запустил руки в груду драгоценностей, а потом высыпал их на голову сына, словно облил водой. По плечам моего любимого заструилась радуга, камни сияли, как капли росы, у него на тюрбане, на рукавах, переливчатыми озерцами скопились на коленях и на полу.
Джахангир еще раз зачерпнул алмазы и рубины, и еще, и еще, пока поднос не опустел. После этого вперед выступили другие слуги, державшие поднос с золотыми монетами. Монеты падали, как капельки солнечного света, звенели и крутились вокруг Шах-Джахана. Таков был даршан[80]80
Благословение.
[Закрыть] – изъявление отцовской любви и доверия. Окажись здесь сейчас самое драгоценное, что есть в империи, Джахангир благословил бы этим сына.
Демонстрация щедрости и любви на этом не закончилась. Джахангир взял из рук моего отца книгу и вознес ее над головой, словно она была высшим символом его неограниченной власти.
– Самый драгоценный дар, который отец может передать сыну, – это собрание его мыслей. Через них он передаст ему не только любовь, но и наблюдения, опыт, знания. Это – первый экземпляр «Тузук-и-Джахангири». Шах-Джахан обнаружит в ней вещи, с которыми не будет согласен… Что же, я допускаю это. Но он не найдет здесь ни слова лжи. Правдивы и мои слова о любви к нему. Во всех отношениях он первый из моих сыновей, и я молю Аллаха, чтобы этот, самый ценный мой дар, принес ему процветание. Другие экземпляры будут доставлены в города империи, чтобы всякий мог узнать о любви отца к своему сыну.
Шах-Джахан, смиренно приняв книгу, поцеловал ее обложку и руку отца. Джахангир помог ему подняться, подвел к золотому креслу рядом с троном и усадил. Никогда ни одному принцу прежде не дозволялось сидеть вот так, в золотом кресле, в присутствии падишаха, на виду у придворных… В довершение всего ранг моего мужа был повышен до тридцати тысяч затов и двадцати тысяч соваров.
Первой читательницей книги стала я. Это было издание редкостной красоты. Почти каждую страницу украшали рисунки, выполненные любимым художником Джахангира, индийцем Бишандасом. Я принялась за чтение не только для того, чтобы узнать, какие похвалы были отпущены моего любимому (признаюсь, на этих местах я задерживалась дольше всего и даже гладила пальцами строчки с его именем), – но и чтобы понять Джахангира. Он делал записи на разные темы: например, о Лейле и Меджнуне – журавлях, пойманных птенцами и выкормленных им собственноручно. Путешествуя по империи, он всюду брал их с собой и имел возможность наблюдать за повадками птиц: как они легонько ударяли друг друга клювом, сообщая, что пора меняться, когда по очереди высиживали яйца; как Лейла ловила саранчу и сверчков для своих птенцов. Я прочитала о том, как, проследив за падающей звездой, Джахангир нашел место ее падения и обнаружил там кусок металла; из звездного металла он приказал выковать для себя меч, Аламгир. Желая докопаться до истинной природы мужества, Джахангир внимательно исследовал внутренности льва, но так и не смог найти органа храбрости. В обширной империи не было ничего, что он счел бы не заслуживающим внимания, – будь то будничные мелочи или сверхъестественные явления, чудеса природы или метод разведения свиней. Я действительно очень многое узнала о свекре. Так, я нашла признание, что это он приказал убить придворного Абдул Фазиля, фаворита своего отца, и собственноручно выбросил его голову в отхожее место. Книга и впрямь была честной, искренней. Джахангир даже признавал, что слишком много пьет: ежедневно по двадцать склянок вина с подмешанными к ним четырнадцатью крупинками опиума. Он писал и о трагедии своей безответной любви к отцу, Акбару. Как больно может ранить любовь – не только недостаточная, но и чрезмерная!
Когда у меня начались схватки, небо потемнело, как в сумерках. Земля раскисла от дождя, а зелень была сочной и яркой, как оперение попугая. Ночи стояли шумные от неумолчного пения лягушек. Муссоны заливали страну, ломали деревья, как прутики, проточили новое русло для реки, которая ревела и бушевала за дворцом, красная от ила, будто от крови. Вода была везде: капала с листьев, лилась с крыш по сточным желобам; в дворцовых двориках лужи стояли глубиной по щиколотку. Когда дождь делал короткую передышку, воздух пах свежестью.
Ночь превратилась в день от холодных голубых вспышек, гром сотрясал стены дворца, когда Аурангзеб издал свой первый крик. Он кричал не от испуга – его темные глаза смело взирали на мир, он бесстрашно слушал, как грохочет стихия, – но кричал будто бы в гневе. Младенец ярился, сжатым кулачком колотил по воздуху, словно пытался отправить молнии обратно в небо. Он был слабеньким, и я не думала, что будет жить, хотя неукротимый дух и решимость выжить отметила сразу. Ребенок реял между небом и землей, готовый сразиться со стихиями… Могла ли я полюбить его, если в нем так ощущалось присутствие смерти? Я отвернулась и предоставила кормить его другим. Умри он, это не причинило бы мне боли.
Но он жил. Гороскоп ему составил личный астролог Джахангира Джатик Рай, дородный и преуспевающий. Он производил свои расчеты при колеблющемся свете свечи; по стенам прыгали и плясали мрачные, торжествующие тени. Бумага была волглой от сырости, чернила сбегали с написанных цифр, словно черные слезы. Мы ждали. Мой новый сын, лежавший на руках у Сатьюм-Ниссы, тоже проявлял интерес: на крошечном сморщенном личике было написано любопытство. Я почувствовала необъяснимую тревогу. Наверное, решила я, это гроза повлияла на наше настроение, породив неподвижное, напряженное ожидание, предчувствие грохота после вспышки молнии.
– Величие, – наконец прошептал Джатик Рай. – У него звезды великого царя. Он станет правителем империи, превосходящей по размеру даже эту. Сурья[81]81
Бог Солнца в индуизме.
[Закрыть] управляет его жизнью, он сотрясет мир.
Джатик Рай замолк, как будто не в силах был продолжить чтение предсказаний.
– Скажи нам, – потребовал Шах-Джахан.
– Жизнь его будет печальна. Большего я не могу вам сказать, только повторю, – поспешно уверил нас астролог, – его ждет великая судьба.
Он захлопнул свои книги и, уходя, еще раз украдкой бросил взгляд на дитя.
– Он говорит одно и то же про каждого из наших детей, – Шах-Джахан рассмеялся, – даже про Джаханару. А я верю только предсказанию для Дары, потому что знаю, что его ждет после моей смерти. Это я управляю их судьбами, а не звезды или формулы этого глупца.
После того как падишах осыпал моего любимого дождем драгоценностей и пожаловал ему новый высокий чин, я могла позволить себе строить больницы и школы для бедняков. Больницы предназначались для женщин, которые в них отчаянно нуждались: их жизни ценили меньше, чем жизни коров, бродящих по улицам Агры. На что они могли надеяться, если у меня самой чрево снова и снова наполнялось от семени Шах-Джахана, и я ничего не могла с этим поделать. Подобно мне, тысячи женщин переносили все тяготы, в покорном молчании вынашивали семя в своем чреве, как камень, как рабское иго… Несчастных лечил мой собственный хаким, Вазир-хан, а я в сопровождении Исы ежедневно навещала их. Но даже мне не удалось изменить существующую традицию обучать детей только мужского пола. Правда, школы открывались не только для мальчиков-мусульман, но также для индусов и сикхов, представителей всех религий, имеющихся в стране. Девочек я так и не сумела вырвать из заточения в семье и отупляющей работы по дому.
Моя деятельность привлекла внимание Мехрун-Ниссы. До меня дошли брошенные ею слова, то было предостережение: «Она уже ведет себя, как жена властителя. Нуждами людей пристало заниматься падишаху, а не ей».
Мехрун-Нисса, Мехрун-Нисса, Мехрун-Нисса… Бой дундуби торжественно разносил ее имя по всей империи. Средоточие власти было в ее руках: по мановению пальца моей тетушки росли или понижались налоги; шевельнулся один палец – возвысился или пал вельможа, другой – торговля прекращалась или вновь начинала процветать, третий – принимались или отменялись законы.
Джахангир ежедневно приглашал советников в гусль-кхану[82]82
Зал для омовений.
[Закрыть], выходил на балкон на заре, а затем повторно ближе к вечеру. В час, когда тень от крепости падала на площадь, он любил смотреть на бои слонов или… на казни. Способы наказания подбирались в соответствии с тяжестью совершенного преступления: размозжение слоном головы (рассказывали, что у Акбара было животное, которому позволяли самому выносить приговор – жить человеку или умереть), извлечение внутренностей, удар мечом или… словом, экзекуции были многочисленны, и все можно было увидеть на площади.
Но правила империей Мехрун-Нисса. Придворные тихо роптали, их коварный шепот, конечно, предназначался не для ушей Джахангира, а лишь для тех, кто желал положить конец ее власти. Но падишах и его супруга были так близки, что разделить их не представлялось возможным.
Меня это не заботило. Я могла бы прислушаться только к шепоткам, касавшимся моего любимого, но таких не было. Шах-Джахан оставался в милости у отца и проводил много времени в его обществе. Верными Джахангиру оставались мои отец и дед, и Мехрун-Нисса, если и имела о них собственное мнение, ни разу не высказала его вслух в присутствии своего мужа.
Кроме всего прочего, мое безразличие к тому, что происходило во дворце, было продиктовано и тем, что меня занимали совсем иные мысли. Семя Шах-Джахана вновь задержалось в моем чреве. Я уже не запоминала, когда происходили зачатия. Я была бесконечно счастлива, когда родился Дара, но что до остальных, я не помнила даже, в какое время года они появлялись. Мне не было дела.
Я никому не сказала, но однажды, сославшись не легкое недомогание, послала Ису за Вазир-ханом. Когда лекарь пришел, я велела женщинам отойти в дальний конец комнаты, откуда они не могли услышать наш разговор, но видели нас, ибо мне не должно было оставаться наедине с мужчиной. Я лежала на тахте, отгородившись от глаз хакима плотным занавесом. Вазир-хан опустился подле меня на колени и ощупал мою руку через отверстие. До меня донесся его испуганный вскрик. Нужно направить его по верному пути: я знала, что некоторые женщины используют болезнь просто как повод избежать мужских ласк.
– Мне знакомы симптомы. Тебе не нужно меня осматривать.
– Снова? Слишком скоро, ваше высочество. Я ведь предупреждал, должен пройти хотя бы год. Вашему телу необходим отдых. Ваш дух силен, но тело, увы, не так крепко.
– Скажи это моему мужу. Я не могу ему отказать… – Я сжала руку хакима. – Я хочу, чтобы ты дал мне зелье. – Услышав предательские слова словно со стороны, я почувствовала, как кровь бросилась мне в лицо, застучала в висках.
– Ваше высочество, неразумно применять его так поздно… Прошло уже сто дней.
– Я сама могу решить, что разумно, а что нет, глупец! – Я не хотела быть резкой, но не смогла сдержать своего трусливого нетерпения, ужаса перед бременем, сокрушающим мои кости, чрево, кровь.
– Ваше тело привыкнет к зелью и каждый раз станет выкидывать ребенка. Это уже шестое зачатие.
– Пусть станет последним. Доставь зелье мне лично – или узнаешь, каким бывает мой гнев. Нет, нет, прости! Я говорю так от отчаяния. Я дам тебе золота.
– Я давно служу вам, ваше высочество. Я сделаю все, как прикажете, не за золото, а просто потому, что такова ваша воля. Но в следующий раз, даже под страхом смерти, я откажусь. Придет день, когда вам не хватит сил оправиться от этой хвори. Откажите супругу.
– Да, лучше будет отказать, но как долго продлится воздержание?
– Год или два.
Я не удержалась от смешка:
– Ты бы смог прожить без женщины столько времени?
– У меня четыре жены, ваше высочество, так что я не злоупотребляю ни одной из них ради удовлетворения своих потребностей. Шах-Джахану следовало бы…
– Довольно!
Он мгновенно замолк, осторожно высвободил руку и удалился.
Раздался звук торопливых, неуверенных шагов по мраморному полу.
– Агачи, – окликнул Иса. – Я слышал, падишах болен. Говорят, он умирает…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Тадж-Махал
1050/1640 год
Гробница казалась скелетом, ее тонкие выбеленные кости, подпираемые кирпичными лесами, четко прорисовывались на фоне ночного неба. Она казалась холодной и безжизненной. Шах-Джахан мечтал совсем о другом: о просторе и свете, а перед ним предстало нечто мертвое и гнетущее. Это поражение…
Властитель бушевал, гнев его привел в трепет приближенных. Афанди кашлял от пыли. Пол под ногами был покрыт строительным сором, влажный воздух пропитан запахом известкового раствора и пота тысяч людей. Купол напоминал сплюснутый череп, открытый небесам. Когда строительство закончится, он будет весить много, очень много… Афанди молился и видел, как рядом с ним беззвучно шевелят губами Мухаммед Ханиф, Саттар-хан, Чиранджи Лал, Бальдеолас, Абдул-Хак. Остальные проворно ретировались в тень.
– Она еще не окончена, падишах, – вмешался Иса.
Шах-Джахан стремительно обернулся, тень от его накидки заплясала по стенам, будто билась и махала крыльями гигантская птица. Он увидел, кто заговорил, кто осмелился прервать его, и огонь во взгляде угас. Полы накидки улеглись, ястреб пригладил перья.
– Нужно скорей заканчивать. Скорей. Слышишь меня, Ханиф? – Падишах всматривался в темноту.
Ханиф, старший каменщик, с неохотой выступил вперед, отделившись от остальных.
– Будет исполнено, властитель. Очень скоро… – Он говорил тихим, умиротворяющим голосом.
Стены и балконы были возведены, но на местах окон и решеток-джали зияла пустота. За них Ханиф не отвечал. Пусть за это отвечают другие. Маленькие купола также были почти достроены. Зал, в котором они сейчас стояли, уже вознесся на пятьдесят хастов, и голоса эхом отдавались в пустом пространстве.
Шах-Джахан осмотрелся. Рабочие толпились в углах, смотрели на них с балконов, испуганно выглядывали снизу – безмолвные, темные тела, казалось, навечно врезались в белоснежный камень. Присутствие властителя сковало их, строители застыли, кто как был: на коленях, на корточках, с тяжелой ношей на спине. Только после его ухода они зашевелились, начали дышать, зашептали: падишах, падишах.
Сита пронзительно закричала. Мурти, ожидавший снаружи, вскочил и снова опустился. С ней женщины, они знают, что делать. Посасывая биди, после каждой затяжки он выдыхал: Рам, Рам, это должен быть мальчик, одного сына недостаточно…
Сита закричала вновь. Гопи и Савитхи в ужасе прижались к нему. Мурти обнял детей. Это просто роды, успокаивал он самого себя, ребенок выйдет, и ей не будет больно. Такова была его дхарма – зачинать детей, а дхарма женщины – вынашивать их. Мурти гордился собой: в его чреслах есть еще сила. Если повезет, слух о новорожденном достигнет ушей его неведомого покровителя. Может, будет прислан подарок для сына: серебряная чаша или даже золотая… Он по сей день так и не приблизился к разгадке, как ни ломал голову. Все эти годы их осеняла тень защитника, скрывавшегося за стенами крепости.
Вспоминая о цепкой хватке визиря, Мурти поежился.
…Визирь зажал его в углу, в отдалении от всех остальных.
– Кто ты?
– Мурти. Я вырезаю джали.
– Я не спрашиваю тебя, кем ты работаешь, глупец. Ты знаешь Ису?
– Нет. А кто такой Иса?
– Вопросы задаю я, глупец. Иса, слуга падишаха, его раб, лизоблюд, что держится в тени властителя?
– Бахадур, – храбро ответил Мурти, – откуда же мне знать такую высокопоставленную особу? Я только резчик. Я работаю на Бальдеоласа.
– Но это ты подписал прошение?
Мурти решил было отпираться, но не смог. Прилив смелости оказался недолгим, отвага улетучилась. Он пошел на это ради жены, ради своих и чужих детей. Человек не может умереть, не совершив хоть раз в жизни мужественного поступка. Он его совершил, что ж, за последствия надо отвечать.
– Да. Я прогневал падишаха?
– Конечно.
– Но он даровал нам еду…
– От этого гнев его не пошел на убыль. Он велел мне найти тебя. Но я могу смягчить его, если скажешь, что знаешь про Ису.
– Ничего, бахадур. Я знать не знаю, кто такой этот Иса. Я ведь уже сказал вам.
– Тогда я не смогу тебе помочь. Будешь страдать. Идем.
Визирь ухватил Мурти за руку и потащил его с площадки, вдоль реки, внутрь крепости. Резчик в ужасе озирался. Никто не обращал на них внимания, у людей и своих дел было по горло.
В глубине крепости, у мрачного, неприветливого здания его передали солдату. Мурти не слышал, что ему шепнул визирь, но тот, открыв дверь в кромешную тьму, грубо толкнул его к множеству других людей. Мужчины и женщины лежали – одни с плачем, другие в безнадежном молчании. Дверь захлопнулась. Мурти оказался в обществе воров, убийц, попрошаек и прелюбодеев. Он взвыл, не в силах понять, в чем его преступление. Он всего лишь вырезал фигуры богов, как же они, боги, допустили эту несправедливость?
Два дня он провел там, в страхе и печали. На третий день дверь отворилась и тюремщик вызвал:
– Мурти!
Мурти пробрался между зловонными телами, оскальзываясь на слякотном земляном полу.
– Ты Мурти? Поторопись, я не намерен ждать тут целый день.
Тюремщик вывел его на ослепительно-яркий дневной свет. Там стоял солдат. Он не стал грубо хватать Мурти, лишь слегка дотронулся до его руки:
– Следуй за мной.
Резчик в недоумении ковылял, с трудом поспевая за солдатом, и неожиданно оказался за воротами крепости.
– Пошел вон, пошел, – солдат прогнал его и отвернулся.
Ошеломленный, Мурти побрел, не понимая, что с ним было. Придя в себя, он бегом припустил к реке, с ужасом ожидая, что сейчас его догонят, снова схватят, и кошмар повторится. Он видел толпу, собравшуюся на площади перед балконом; там на золотом троне восседал Шах-Джахан и смотрел вниз. День клонился к вечеру, и Мурти смешался с толпой, чтобы поглазеть на развлечение, тамашу. В центре огороженного пространства, раскачиваясь, стоял слон, перед ним – деревянная колода, выкрашенная черным, вокруг роились мухи. Из крепости появилась группа людей в натянутых на головы шапках. Они поддерживали человека, тот еле шел на обмякших ногах. Мурти всматривался, с трудом узнавая посеревшее, обвисшее, искаженное лицо: тот самый надменный визирь. Человека повалили на землю. Палачи положили его голову на колоду, остальные удерживали его за руки и за ноги. Когда на него упала тень слона, раздался вопль. По команде громадное животное подняло переднюю ногу, задержало ее на миг в воздухе, а затем аккуратно, медленно опустило на голову визиря. Палачи мгновенно отскочили в стороны, еще до того, как череп лопнул.
Мурти, развернувшись, пробирался сквозь толпу, его била дрожь. Он сам мог оказаться на месте визиря, под ногой слона. Кто поменял их судьбы? Не тот ли таинственный Иса? Мурти поклялся разузнать о нем все, кем бы он ни был.
– Уважаемый, у тебя сын! – крикнула женщина.
Мурти просиял, захлопал в ладоши и поспешил внутрь. Сита лежала обессиленная, мокрая от пота. Лицо ее было безмятежным и спокойным, как у человека, пережившего страшные муки. Мурти осмотрел младенца. Мальчик! Мальчик! Теперь в старости его ждет утешение.
