Текст книги "Арджуманд. Великая история великой любви"

Автор книги: Тимери Мурари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Ишвар, – окликнул он.

Человек замер, а потом обернулся. Он отошел в сторону от падишаха, рядом с которым стоял, и направился к Мурти. Иса не заметил, что Шах-Джахан тоже обернулся, услышав зов.

– Ты – мой брат Ишвар!

– Да.

Они не обнялись. Слишком много времени прошло. Иса терпеливо ждал, не скажет ли Мурти еще что-нибудь.

– Это ты приказал казнить визиря?

– Да. – От улыбки Исы у Мурти по спине пробежал холодок. – Глупец вообразил, что, вредя тебе, он сможет повредить и мне. Он грозился донести падишаху, что я использую свое влияние, поддерживая и защищая тебя. Он позавидовал тому, что падишах доверяет мне, и решил расставить ловушку. Я отвел его к падишаху и потребовал, чтобы он все повторил при нем. Когда он закончил, падишах спросил меня, как ему поступить с визирем. Я сказал: казнить. Визирь был казнен. Ты видел.

– Кто же ты? – У Мурти в голове не укладывалось, почему Иса облечен такой властью. По одному его слову казнили людей. – У тебя нет чинов, нет высокой должности…

– Я служу падишаху.

– Доводилось ли тебе видеть его жену? Какой она была? Мне нужно знать. Скажи мне…

– Долго рассказывать. Она была храброй. Слишком сильно любила. – Иса – совсем тихо, нежно, будто только для себя – произнес слово на чужом языке: агачи. – Шах-Джахан никогда не причинит мне вреда. Визирь не понимал, кто я такой.

– Так кто же ты?

– Я – память о Мумтаз-Махал.

В противоположность щеголеватому Даре Шукоху Аурангзеб выглядел аскетом. Его одежда была из простого хлопка, и он не носил украшений, даже перстней.

Братья находились в гареме, в обществе Шах-Джахана. Все женщины были без покрывал, кроме Джаханары. Она была закутана, но не из скромности, а чтобы скрыть ужасные шрамы. Выздоровев, Джаханара умоляла отца простить Аурангзеба, и он смягчился, вернул третьему сыну джагиры и титулы. Он даже повысил его в воинском звании.

Шах-Джахан наблюдал за сыновьями. Они были разными во всем, не только в одежде. Аурангзеб молчалив и насторожен, Дара – искрометный, открытый, блещет остроумием. Во время обеда Дара беседовал с гостями на всевозможные темы, соглашался, спорил. Как он похож на Акбара – так же терпим к мнениям других, заботится о своем народе, так же непримиримо противостоит давлению мулл.

– Так ты исповедуешь дин-и-иллахи, подобно Акбару? – любезно осведомился Аурангзеб. Он заговорил впервые за весь вечер.

– Акбар считал себя богом. Я – нет. Дин-и-иллахи была религией, которую он завещал своим адептам. Смесь ислама, индуизма, христианства, буддизма… Все это слишком запутанно. Я просто полагаю, что каждому надо позволить свободно исповедовать веру, и буду удовлетворен, если сумею всех примирить.

– Великий падишах – нам так следует обращаться к тебе? – Аурангзеб отвесил Даре насмешливо-почтительный поклон.

– А мне не следует ли обращаться к тебе хазрат[91]91
  В буквальном переводе с арабского – средоточие, центр; мусульмане называют так пророков и святых, иногда так обращаются к служителям культа, муллам.


[Закрыть]? Ты ведь всем известен своим благочестием.

Аурангзеб бросил беглый взгляд на отца. Тот слышал перепалку и, прервав разговор со своим собеседником, ожидал ответа сына.

– Да. Мои запросы очень скромны. Я подчиняюсь приказам отца. Если он доволен, рад и я. Твои взгляды я не могу разделить, ведь я – верный мусульманин. Когда отец сочтет, что я достаточно послужил ему, все, чего я желаю, – удалиться в тихое место и там молиться.

– Нужно это запомнить, – улыбнулся Дара.

– Я напомню тебе.

– Смотрите! Смотрите! – раздались возгласы женщин, столпившихся у окна.

Из-за облаков выплыл месяц, небо стало серебристо-серым. Белоснежный мрамор, отражаясь в воде, сиял, все сооружение стало воздушным и чем-то напоминало прелестную женщину, любующуюся собой перед зеркалом. По контрасту вода вокруг казалась черной, как ночь. Люди не поднимали глаз на само здание – на купол, подобно гигантской жемчужине плывущий в ночном небе, – они вглядывались только в его волшебный образ. Зрелище исполнило сердца и глаза покоем, безмолвием, молитвой. Когда наконец они, оторвали глаза от воды, гробница воплощением скорби высилась в холодном свете, ее внешнее великолепие не могло скрыть исходившей от стен вечной печали…

Пока Шах-Джахан и другие стояли у окна, Аурангзеб удалился, ему хватило и беглого взгляда на Тадж-Махал. Покинув дворец, он сел на коня и один, без свиты, поскакал в город; тишину спящих улиц нарушал дробный топот копыт. У дверей мечети он спешился и, постучав, вошел в небольшое приземистое здание. Комната была обставлена скромно – ковер, лежанка, подушки. Принц низко поклонился полулежащему человеку. Поспешно встав, тот отвесил еще более низкий, почтительный поклон.

– Сядь. Это мне подобает стоять в твоем присутствии, – сказал Аурангзеб. – Божий человек заслуживает большего почтения, чем сын падишаха.

Шейх Варис Сирхинди не подчинился приказанию и остался на ногах. Правоверный суннит, он был муллой, как и его отец, шейх Ахмад Сирхинди. Акбар бросил Ахмаду вызов, Джахангир подверг его аресту. Сейчас Шах-Джахан относился к Варису как к парии, продолжающему дело отца: борьбу за победу ислама и уничтожение неверных.

– Я сейчас был в общество своего брата, Дары. Но счел, что оно слишком тяжело для меня, как жирная пища для желудка. – Аурангзеб показно рыгнул. – На чьей ты стороне?

– Вашего высочества, разумеется. Мы все поддержим вас. Вы восстановите веру и будете истинным Бичом Аллаха.

– Обещаю.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
История любви
1031/1621 год

АРДЖУМАНД

Сквозь сон я слышала, как уходит любимый.

Я проснулась и прислушалась к шепоту. Ранним утром, когда только начинало светать, воздух был приятно прохладен, но – вот жестокость – это длилось так недолго. Край солнечного диска, едва показавшись, обрушивал на землю поток жара, не иссякающего даже после заката.

Я встала и выглянула. Мой принц стоял на балконе, погруженный в раздумья, потом резко повернулся и быстро пошел по коридору. Он направлялся в западное крыло дворца, к покоям Хосрова. Я видела, как за ним метнулись еще тени.

Ко мне зашел Иса.

– Что случилось, Иса?

– Правитель очень болен, – ответил он и пожал плечами: – Опять.

– Кого вызвал мой муж?

– Аллами Саадуллу-хана, – тихо произнес он. – И солдат.

Я стремительно побежала по коридорам. У закрытых дверей комнаты Хосрова стоял друг моего мужа, рядом с ним двое солдат.

– Где принц Шах-Джахан?

– Внутри, ваше высочество. Прикажете позвать его?

– Нет, – сказала я и проскользнула в дверь.

Было еще темно. Мои глаза еле различили две слившиеся тени. Потом до меня донесся жаркий шепот Хосрова, наполнивший комнату насмешливым тактья такхта?

После паузы голос моего мужа сурово произнес:

– Такхта!

– О, нет! – шепотом воскликнула я.

Любимый обернулся, увидел меня, но не двинулся с места. Голос его был тверд, в нем слышалась непреклонность:

– Уходи. Это мое дело.

Страж Хосрова – он тоже был здесь – схватился за оружие. Он колебался, не зная, как поступить. Сначала он посмотрел на хозяина, затем на меня.

– Бей, нанеси удар, скорее, – зашептал Хосров. – Он не вооружен. Убей же его, глупец!

Но страж все еще колебался. Повернув голову к двери, он впился в нее, будто мог видеть сквозь стены. Лицо его было помято со сна, борода всклокочена, цепи, связующей его с Хосровом, на нем не было.

– Я назначу тебя наместником Бенгалии, когда стану падишахом. Бей же!

Мой любимый не шелохнулся. Он мог закричать, позвать на помощь, но стоял молча. Страж, видимо, догадался, что снаружи кто-то есть. Он медленно опустил меч. Хосров яростно, безнадежно шипел.

– Это не ваш удел, ваше высочество, – сказал стражник, обращаясь к нему. – Я – ваша армия, но ведь я один. Чтобы стать падишахом, пришлось бы одержать слишком много побед, а вы уже проиграли столько сражений… Аллах предназначил это не вам.

Бережно положив на ковер оружие, он склонился перед Хосровом, взял его за руку и прижал ее к своему лбу. То был жест любви, скорбное прощание. Хосров обнял солдата.

– О, мои мечты, – шептал Хосров. Выпустив друга из объятий, он встал и протянул руку к столику, на котором лежали драгоценности: перстни, золотые цепи, браслеты. – Вот. Возьми на память обо мне.

– Мне не нужны такие богатства, ваше высочество.

– Бери. Пусть хоть кому-то бедный Хосров принесет добро.

Он впихнул драгоценности стражу. Одно золотое кольцо упало, покатилось – никто не взглянул в его сторону. Солдат стоял с полными горстями золота, но, казалось, обращал на них не больше внимания, чем на простые голыши с речного дна. Еще какое-то время он всматривался в лицо Хосрова, запоминая его, – в комнате уже было светло. Затем обернулся и посмотрел на Шах-Джахана:

– Я не могу убить принца… – Но прежде чем мой любимый успел ответить на это признание, он холодно прибавил: – Предоставляю принцам самим совершать такие дела.

Изумленные, мы молча смотрели вслед уходящему солдату – он шел с достоинством победителя. Хосров тихо засмеялся:

– А он мудр: предоставляет принцам самим убивать друг друга. Не будь нас, наших амбиций, такие, как он, глядишь, снова стали бы людьми. Он, конечно, вернется к себе в деревню, обзаведется детьми и станет рассказывать им сказки о своем безумном принце…

Очень скоро Хосрову пришла новая мысль, он мягко тронул Шах-Джахана за плечо:

– Не наказывай его. Пусть уходит. Хоть один из нас всех был честен этой ночью. Ночью? Уже день. Я говорю так, будто время имеет значение и нужно соблюдать точность.

– Оставь нас, – снова обратился ко мне Шах-Джахан.

– Зачем? – спросил Хосров. – Разве ты не хочешь, чтобы прекрасная Арджуманд стала свидетельницей моей смерти? – Он обернулся ко мне, кривя в ухмылке губы. – Она той же крови, что эта шлюха, Мехрун-Нисса. Это же она тебя прислала.

– Я не повинуюсь ее приказам. Я – не мой отец. – Шах-Джахан взял меня за руку и повел к двери. Я вырвалась:

– Не убивай его. Умоляю тебя, любовь моя, супруг мой! Ты не должен его убивать.

– Не должен? Это необходимо. У него все еще есть соратники, тень его падает на трон. Пусть лучше упадет в гроб.

– Отправь его в ссылку. Вели заковать в кандалы. Заточи в темницу. Только не убивай!

Шах-Джахан смотрел на меня, потемнев от гнева. Я понимала, что не сумею убедить его. Никогда прежде я не видела такой непоколебимой решимости на лице мужа; мне стало страшно.

– Ты что, так любишь моего брата?

– Вовсе нет. Я говорю так только из любви к тебе. Смерть Хосрова станет нашим проклятием, проклятие падет на наших детей и на детей наших детей. Взгляни на него, нас уже и так преследует его слепота. А смерть его всех потянет за собой. Убив Хосрова, ты станешь первым, кто преступит закон Тимуридов. Твой предок Тамерлан провозгласил этот закон триста лет назад: «Не сотвори зла брату своему, даже если он того заслуживает». Все Моголы свято исполняли его завет. Бабур передал его Хумаюну, Хумаюн – Акбару, Акбар – Джахангиру. Они повиновались словам Тамерлана при любых обстоятельствах. Именно этот закон спас Хосрова от гнева отца. В жилах твоего брата течет та же кровь, что и в твоих, не проливай ее. Она запятнает не только нас, но и наших потомков!

Шах-Джахан рассмеялся. Он долго хохотал, а потом обнял и поцеловал меня:

– Не знал, что моя жена не только красива, но и суеверна. Ничего дурного не случится, а вот трон наверняка достанется мне.

– Не хочу его такой ценой. – Я оттолкнула мужа, не в силах преодолеть охвативший меня смертельный ужас. Я задыхалась, как от удушливого дыма. – Накануне нашей первой встречи мне снилось что-то красное. Красный цвет окрасил мои мысли, когда я проснулась. Я не могла понять, что он означает. Мы встретились, и я решила, что сон говорил об алом тюрбане наследного принца. Я ошибалась – то была кровь. Она нас погубит, любимый. Отпусти его!

– Послушай жену, – прохрипел Хосров. – Я не боюсь смерти: привык просыпаться каждый день, ожидая убийцы. Но даже наш отец, повинуясь закону, так и не сумел убить меня. И ты не должен. Клянусь, я откажусь от притязаний на трон. Не ради себя – ради тебя.

– Каждый предлагает мне свою жизнь не ради себя, а ради меня. Какая щедрость! – Шах-Джахан обернулся ко мне, нежно взял за руку и повел прочь от Хосрова. – Я выслушал тебя, Арджуманд, как у нас заведено, но я не могу оставить его в живых.

– А что станется, – подал голос из угла Хосров, – с Парвазом и Шахрияром? Они тоже умрут? Но они-то не здесь, беззащитные и беспомощные, как я. Они в Лахоре, под охраной армии.

– Нет. Умоляю, любимый! Ты не сможешь.

– Я должен. Уходи.

Я рыдала весь день, оплакивая мужа, детей, себя… Никогда еще мне не было так страшно. Ужас сотрясал мое тело, слезы так и катились из глаз. Красное из моего сна оказалось кровью, изначально было ею. Я истолковала сон неверно, тюрбан принца был здесь ни при чем. Закрывая глаза, я видела руки мужа, обагренные кровью. Мои слезы не могли ее смыть, они текли, текли, текли и, едва коснувшись рук любимого, тоже превращались в кровь. Даже пряди волос, которыми я вытирала глаза, покраснели.

Я пыталась заткнуть уши, но звуки проникали сквозь пальцы. Порази меня внезапная глухота, я бы все равно продолжала слышать их. Солдаты вошли. Хосров обратил лицо к Мекке, к солнцу, постоял на коленях в безмолвной молитве, потом поднялся, подошел к окну, словно желая в последний раз взглянуть на мир. Он не сопротивлялся, когда полоска материи обвилась вокруг шеи. Тело его унесли, уложили в простой гроб. Мне не сказали, где его закопали. Сколько же убитых скрывает земля?

Но… с ним поспешили расправиться, слишком поспешили. От моего отца пришло новое известие: Джахангир жив. Следующее письмо было от самого падишаха:

«Мне сообщили, что Хосров умер от кишечной колики сорок дней назад. Молюсь о том, чтобы Аллах был милостив к нему. Внешняя разведка сообщает, что негодяй Аббас, шахиншах этого проклятого государства, Персии, ведет войска на Кандагар. Следует дать ему достойный отпор, ударить самой могучей армией, которую я могу возглавить. Тебе надлежит выступить на север немедленно, со всеми своими войсками».

Дух Хосрова витал над нами, поднявшись из места тайного захоронения. Я чувствовала, как он оплетает нас зловещими заклятиями. Прошли месяцы после его гибели, а я постоянно ощущала его насмешливое присутствие. Он смотрел, как я сплю, и ожидал моего пробуждения; вместе с темными низкими тучами он висел в небе над холмами, окутывая землю мглой. Все во дворце тоже чувствовали это – мы передвигались тихо, медленно, стараясь не потревожить призрак Хосрова. Я молилась о нем – не положенные пять раз, а десятки раз ежедневно, – читала Коран, но ничто не помогало справиться с унынием и отчаянием. А от Джахангира шли приказ за приказом: выступать в поход. Мой любимый медлил, не отвечал сразу на призывы отца.

Он мерил шагами балкон, останавливался, окидывал взглядом дальние холмы, чужие, неподдающиеся. Я знала, что он там видит. Не просто страну, а свою страну. Он сражался, его люди погибали, эти камни и ущелья, эти крепости были его царством. Если он сейчас уйдет, то всего этого лишится, а затем придется покориться отцу. И Мехрун-Ниссе.

– Я вижу в этом ее руку, – сказал он мне.

– Но шахиншах и вправду идет на Кандагар.

– Знаю, но почему отец так хочет направить туда именно мою армию?

– Ты самый опытный из всех его сыновей.

– Но он пишет «самой могучей армией, которую я могу возглавить» – не «ты сможешь возглавить». Почему бы ему не остаться на ложе болезни? Я способен и сам побить персидских негодяев. Если мы выступим в поход, я лишусь всего.

– А если нет?..

Ответа на мой вопрос не последовало, но он не остался незамеченным. Шах-Джахан пытался оценить наше будущее. Если он откажется повиноваться, это разъярит Джахангира. Если повинуется… Это был тупик.

Дни напролет мой муж вышагивал по балкону. Как смеется, должно быть, Хосров. Не его ли дух нашептывает Мехрун-Ниссе, как поступать. От отца пришло известие, что Джахангир передал Шахрияру все джагиры моего мужа, включая Гисан-Феруз, по традиции жалуемый наследному принцу. Хитрая женщина протолкнула своего никчемного зятя еще ближе к трону, ей хотелось править империей после смерти Джахангира.

– Я уже побежден, – сказал Шах-Джахан. – Она наносит удары слишком проворно. А я не могу атаковать до смерти отца. Она провозгласит наследником Шахрияра… Он станет первым среди сыновей моего отца.

– Нужно решить, идешь ли ты на Кандагар. Может, лучше сказать падишаху, что ты переждешь дождливый сезон? Это позволит нам выиграть время.

– Зачем тянуть время, если я не могу обернуть это себе на пользу? Я не могу позволить отцу вот так отвергнуть меня. И… могла ли его любовь испариться в одночасье?

– Боюсь, моя тетушка выпила из него всю любовь.

– Я должен угодить отцу и в то же время показать свою силу. Я выступлю на север, когда дожди прекратятся, но он должен позволить мне командовать всей армией. И пусть отдаст мне джагир в Пенджабе. Это поможет подстраховаться против Мехрун-Ниссы и братьев.

Джахангиру совсем не понравилось такое решение. Он был разгневан, назвал Шах-Джахана би-даулетом и даже вписал это в свою книгу, желая, чтобы потомки запомнили моего любимого мошенником. Падишах велел самому Шах-Джахану оставаться в Бурханпуре, но армию незамедлительно отправить на север.

– Без войск я ничто…

– Но, удерживая их здесь, ты еще сильнее разъяришь отца.

Мое сердце содрогалось от страха за мужа. Хосров… Я не упоминала его имени, но проклятие дало о себе знать слишком быстро. Мы чувствовали себя щепками в водовороте, несущем нас прямо в вечность. Но… мы любили друг друга, и это было единственным утешением. Любовь была для нас волшебным заклинанием, она помогала преодолевать страхи. Мы поддерживали друг друга взглядами, прикосновениями, нежными поцелуями; прижавшись друг к другу, мы чувствовали себя невидимыми для мира.

– Слишком поздно, – шептал Шах-Джахан. – Я чувствую. Мехрун-Нисса пустила в ход свою отраву. Ничего уже не изменишь.

– Немедленно отправь Аллами Саадуллу-хана в Лахор. Умоляй отца даровать тебе прощение. Он простит. После этого мы сможем выступить на Кандагар.

– Мы? – Он заулыбался. – Сколько раз я повторял, что тебе не следует идти на войну. Тебя могут ранить.

– Я тебя никогда не оставлю. Посылай Аллами Саадуллу-хана.

Через час Аллами Саадулла-хан выехал в Лахор.

Тянулись недели, а мы все ждали. Ливни затопили долину, во дворце было сыро и тепло, комнаты заполнил запах гниения. Я была подавлена донельзя очередной беременностью и ее спутниками – тошнотой и слабостью.

Наконец вернулся Аллами Саадулла-хан. Туча на его лице была чернее тех, что висели над нашими головами.

– Джахангир не пожелал меня принять. Я ждал много дней. Меня не допустили даже в диван-и-ам. Мехрун-Нисса распорядилась не пропускать меня, а придворным строго запретила произносить твое имя, Шах-Джахан, в присутствии отца. В глазах отца ты больше не существуешь. Шахрияр, этот На-Шудари, теперь разгуливает по дворцу в пунцовом тюрбане, похваляясь, что расправится с тобой, если когда-нибудь осмелишься там появиться. – Аллами Саадулла-хан невесело рассмеялся: – Он машет мечом, пугая встречных, и показывает, как на поединке порубит тебя на кусочки. Мехрун-Нисса рукоплещет каждой его выходке.

– А Ладилли? Как она?

– Ладилли все та же. Просила передать, что любит вас. Но только на словах – писать не стала, опасаясь, что ее мать может найти у меня письма. У Ладилли теперь двое детей. Надеюсь, что они выглядят не так омерзительно, как Шахрияр.

– А что с ним такое?

– Какая-то болезнь. Он совсем оплешивел, глаза слезятся, кожа облезает клочьями, как колтуны у бродячей кошки.

– Бедняжка Ладилли…

– Довольно! – вскочил Шах-Джахан. – Не могу я сидеть здесь и позволять, чтобы Мехрун-Нисса и отец надо мной глумились, а глупец Шахрияр бахвалился, что станет правителем. Пока они в Лахоре, мне нужно поспешить в Агру, чтобы оказаться там раньше отца. Сокровищница все еще там?

– Да, но вскоре ее собираются перенести в Лахор: падишаху нужны деньги на армию.

ШАХ-ДЖАХАН

Я быстро продвигался на север. Арджуманд и дети были со мной. Я хотел оставить их во дворце, так как возможности отдохнуть в дороге у нас не предвиделось, но моя упрямица отказалась наотрез, хотя с каждым днем ей было все труднее носить дитя. А мне было больно видеть, как ей трудно. Я велел принести в ее ратху побольше подушек, чтобы тряска не так чувствовалась, и все же к вечеру Арджуманд падала в изнеможении.

Хотя я никому не сообщал о своем решении, новость о том, что я иду в Агру, все же достигла ушей отца. Теперь меня даже би-даулетом не называли – хуже, неизмеримо хуже: отныне я звался узурпатором. У меня не было желания завладевать троном прежде, чем наступит мое время, – я лишь хотел защититься, моей целью было отстоять свою судьбу, но не подгонять ее. Я надеялся, что, захватив сокровищницу, сумею добиться разговора с отцом. Разумеется, с Мехрун-Ниссой нам не о чем было разговаривать. Ей и без того ясно: если я преуспею и получу власть, то позабочусь, чтобы ей не было места рядом со мной, моей семьей и тем более троном.

Тем временем пришли дурные вести – Кандагар захвачен Аббасом. Богатый торговый центр более не принадлежал нам. Оставалось уповать, что, придя к власти, я сумею вернуть его. Падение Кандагара еще больше разъярило отца. Крепость принадлежала Моголам со времен Акбара, и Джахангир чувствовал, что предал отца. Меня, разумеется, объявили виновником, и отец выступил с войсками на юг, чтобы сразиться со мной. В своей книге, как мне донесли, он сделал такую запись: «Как описать мои страдания? Я болен и слаб, но вынужден держаться, действовать, и в таком состоянии мне приходится разбираться с непокорным сыном».

Слова отца причинили мне боль. Он спровоцировал меня своим равнодушием, своей неспособностью закрыть уши от Мехрун-Ниссы, сдержать слово, данное мне, не отрекаться от отцовской любви. До сих пор я не сделал ему ничего плохого, ни одного дурного слова не сорвалось с моих губ. И все же он пребывал в гневе.