Текст книги "Твоя К."
Автор книги: Тереза Ревэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– И в вашей семье нет ни одного мужчины, который мог бы повлиять на нее? – спросил он, когда они достигли церкви Сен-Жермен де Пре.
Ксения тут же подумала о дяде Саше, который вернулся с последними товарищами по оружию из разбитой армии генерала Врангеля, по счастливому стечению обстоятельств, живой и невредимый после ужасного разгрома.
– У нас есть дядя, но я не могу рассчитывать на него. Он живет в прошлом и жаждет только одного – вернуться в Россию и дальше сражаться против большевиков. Маше нужен кто-то, кто мог бы защитить ее в будущем. Похоже, я на эту роль больше не гожусь.
– У меня тоже есть сестра, – сказал он вдруг.
– У вас с ней нормальные отношения?
Макс вспомнил о переменчивом характере Мариетты, о ее часто раздражающих капризах, о манере выпускать когти всякий раз, когда ей казалось, что на нее обращают мало внимания. Он спросил себя, откуда к ней приходило чувство неуверенности, которое и заставляло ее постоянно что-то доказывать себе.
– Мариетта мила, полна жизни, знает, как решать проблемы, но в то же время она такая хрупкая. Забавно, но еще в ту пору, когда я был маленьким, мне всегда хотелось защитить ее. Однако она была на целый год старше меня и, естественно, не принимала меня всерьез.
Он нахмурился, потому что, рассказывая о Мариетте, не смог не вспомнить своего зятя. Теперь, после их знаменитой свадьбы, организованной с небывалой помпой, с избытком органзы, оранжевых цветов, шампанского, высокопарных речей, они виделись гораздо реже. Вилла Айзеншахтов стала очень светским местом. Там можно было наткнуться на завсегдатаев берлинских салонов, людей ограниченного круга общения, в который входили националистически настроенные промышленники, антисемиты, дипломаты, финансисты, члены консервативной аристократии, несколько художников, привлеченных льстивыми замечаниями Курта Айзеншахта об их работах. Приемы были роскошными, но собеседники мало устраивали Макса.
Пробило два часа ночи, однако улицы все еще были оживленными. В Берлине еще повсюду оставались слежавшиеся снежные сугробы, которые удерживали людей в стенах домов, а Париж уже успел пропитаться весенним запахом, заставлявшим «лунатиков» слоняться по улицам. Молодая женщина оступилась на булыжной мостовой, и Макс протянул руку, чтобы не дать ей упасть. Когда она прижалась к нему, он ощутил ее тело, удивившись его легкости. Влечение, полное и безрассудное, захватило их. Они застыли, испуганно глядя глаза в глаза. Они желали друг друга и поняли это сразу. Щеки вспыхнули, а сама мысль о том, что их что-то разделяет, показалась невыносимой. Мгновение остановилось – недосказанное, волшебное, волнующее. Они хотели друг от друга всего – немедленной капитуляции, уступок, ласк, неистовства поцелуев, больше напоминающих укусы, теплоты губ, манящего запаха кожи, пьянящего головокружения и пульсирующего в венах желания.
Рядом с ними остановилось черное такси, и Ксения резко отстранилась от Макса, которому почудилось, что он оказался на корабле, который неожиданно сел на мель. Фонарик такси горел, как звездочка в ночи. Пассажиров в салоне не было.
– Ксения Федоровна! – позвал шофер с сильным русским акцентом.
Так Макс узнал ее имя, которое тут же навсегда запечатлелось в его памяти. Молодая женщина подбежала к дверце. Мужчина, украшенный живописными усами, взволнованно принялся что-то рассказывать ей по-русски. Она задала ему несколько вопросов, на которые он ответил, качая головой. Потом она вернулась к Максу.
– Сестра пришла домой. Она попросила Юрия сказать мне об этом. Он уже час колесит по Монпарнасу, разыскивая меня.
– Как она?
– Все в порядке. Не считая обычного упрямства. Она ночевала у одной из своих подруг-художниц. А когда решила, что уже преподала мне урок, решила вернуться. Ничего, будьте уверены, я ей устрою головомойку!
Несмотря на ее решительный вид, Макс видел, что она успокоилась и даже улыбается, что сделало ее намного моложе.
– Мне нужно возвращаться. Завтра рано вставать на работу. Юрий довезет меня. Преимущество всех русских таксистов в том, что можно часто бесплатно кататься по Парижу, – шутливо добавила она.
Его позабавила эта непосредственность, с которой она сводила к шутке все трудности изгнания. Макс не был ни бесчувственным, ни тупым. Он воспринимал изгнание как череду бесконечных человеческих драм. Вдруг он заметил, как несколько сменяющих друг друга выражений пробежали по ее лицу. Она стала серьезной.
– Спасибо, – сказала она.
– За что?
– За время, проведенное с вами.
Таксист вышел из автомобиля и теперь придерживал для нее дверцу. На голове у него была кепка с козырьком, поверх одежды – спускающийся до лодыжек пылезащитный передник. Этот мрачный великан наверняка принадлежал к императорской гвардии. С одной стороны, было хорошо, что Ксении придется добираться не одной, а под надежной защитой, но, с другой стороны, Макс злился на этого русского, который невольно оказался препятствием на его пути. Ксения сделала шаг по направлению к автомобилю.
– Стойте, я не могу позволить вам вот так просто меня покинуть, – сказал он, понимая, что она может исчезнуть навсегда. – Подождите секунду… Надо, чтобы мы могли найти друг друга. Понимаете? – Порывшись в карманах, он нашел записную книжку, вырвал страничку, на которой нацарапал свое имя и название гостиницы. – Держите. Теперь все зависит только от вас, – сказал он, вкладывая листок в ее руку. – Я буду в Париже до конца месяца.
Захлопнув за ней дверцу, шофер занял свое место за рулем. Через стекло лицо женщины выглядело бледным, ее профиль – резким, выражение глаз – почти высокомерным, но Макс не мог сдержать чувства удовлетворения, когда она повернулась к нему, в то время как машина удалялась в сторону Сены.
Ксения бежала на улицу Монтень, придерживая рукой шляпку. Запыхавшись, она подбежала к зданию швейного дома «Китмир», прошла по проходу с висящей над ним эмблемой из золотистых букв, который вел во внутренний двор здания, и стала подниматься по лестнице. Она опаздывала уже на пятнадцать минут. Заведующая мастерской не преминет сделать ей замечание. На этаже двое посыльных терлись возле кабинета великой княгини Марии Павловны. Новая партия коробок стояла возле стены: разноцветный бисер, металлические блестки, кругляшки, украшения из перламутра и зеркал, кружева, тесьма, медные и алюминиевые нитки… Наклонив голову, девушка накинула белый халатик и застегнула его трясущимися руками. Никто, кажется, не заметил ее отсутствия. Две соседки склонились над работой и не подняли голов, когда она проскользнула на свое место. Привыкшая к такой безразличности, Ксения не обиделась. Работая в мастерской, она так и не смогла завести себе друзей. Большинство женщин были намного старше ее, матери семейств, которые мечтали лишь о возвращении в Россию. Они горько плакали при известии, что Эдуард Эррио[25]25
Французский политик (1872–1957), трижды становившийся премьер-министром.
[Закрыть] и Союз левых сил признали Советский Союз, считая такое поведение предательством со стороны Франции. Молодые думали только о замужестве, и их сентиментальность раздражала Ксению, которая давно перестала верить в сказки про прекрасных принцев на белых конях. Такое циничное отношение к жизни, в свою очередь, обескураживало ее коллег.
В мастерских царило возбуждение. Пятьдесят вышивальщиц работали без отдыха, так как великая княгиня решила принять участие в Выставке декоративного искусства. Благодаря Жанне Ланвэн, президенту и единственной женщине в составе главного жюри, швейному мастерству уделялось особое внимание. Узнав, что представители СССР заказали целый павильон для показа советского искусства, Мария Павловна присоединилась к другим швейным домам, которые принимали участие в выставке. Это был вопрос чести. Потомки Романовых хотели показать широкой общественности талант русских эмигрантов.
Ксения осмотрела платье из шелка и креп-жоржета, висевшее на манекене. На блестящих серых и черных цехинах мерцали несколько разноцветных пятен, которые напоминали фейерверк. Она решила закончить с блестящей бахромой, такой любимой поклонницами чарльстона, но до некоторых пор не пользующейся славой в их швейном доме.
– Мадемуазель Ксения, – позвала заведующая в маленьких очках в золотой оправе, – мне кажется, что сегодня вы опоздали. Ваша работа должна быть доставлена клиентке после полудня. Она желает надеть платье уже этим вечером.
– Можно подумать, что у нее нет дюжины других, – пробормотала молодая женщина.
– Вы что-то сказали?
– Ничего, мадам. Все будет сделано вовремя.
– Очень на это рассчитываю, – сурово глянув, произнесла заведующая. – Последние несколько дней вы кажетесь рассеянной. Пора взять себя в руки.
Ксения скрипнула зубами. Что она могла на это ответить? Что последнее время совсем не спала из-за поведения сестры? Что устала? Что у нее плохое настроение и она хочет, чтобы все оставили ее в покое? Объяснения ни к чему не приведут. Здесь ни у кого не было легкой жизни, как не было и времени жаловаться друг другу на проблемы.
Она наклонилась над работой. Надо было вышивать осторожно, стежок за стежком, чтобы не нарушить легкую ткань. Время от времени она колола иглой пальцы. Монотонные повторяющиеся движения причиняли боль в плече.
Со свернутыми кальками в руке зал пересекла дизайнер. В соседней комнате, не прерываясь, звонил телефон. Несмотря на ссору с Габриель Шанель, требующей эксклюзивный контракт, «Китмир» пользовался благоприятной ситуацией на рынке, выполняя заказы для знаменитых домов, таких как «Ланвэн» или «Пату», а слава о его вышивках золотом, шелком, жемчугом, соломкой простиралась вплоть до Соединенных Штатов Америки.
Отдавшись полностью работе, женщины шили молча, только изредка перешептываясь, но Ксения не принимала в этом участия.
На улице стояла настоящая весна. Каждый раз, когда девушка поднималась, чтобы приметать бахрому к платью, она с завистью смотрела на голубое небо. Ксении, узнице четырех стен, казалось, что она задыхается, и она ненавидела эти приступы ностальгии, которые обычно накатывались на нее во время работы. Но как не мечтать о гардеробе матери? Графиня Осолина была клиенткой как самых знаменитых парижских кутюрье, так и единственной профессиональной стилистки России, знаменитой Надежды Ламановой, чьи наряды своим совершенством восхищали императорский двор. Теперь ее дочери суждено было узнать обратную сторону всей этой пышности.
Спустя несколько часов звонок оповестил о том, что настало время обеденного перерыва. Гул голосов прокатился по помещениям. Вышивальщицы спешили по лестнице, цокая каблуками на ступеньках. Облегченно вздохнув, Ксения сняла халат и повесила его на спинку стула.
– Все закончили? – спросила заведующая.
– Да, мадам.
– Дайте-ка взглянуть, – потребовала та, оценивая работу. – Что ж неплохо, неплохо. Кроме этого места, видите? Надо перешить эти две строчки. А то они вышли несимметричными. Обедайте быстрее. Платье должно быть готовым ровно к двум часам.
Ксения подняла глаза к небу. Как бы там ни было, она и не собиралась долго есть. Нянюшка приготовила ей с собой кусок ветчины, несколько огурчиков и бисквитное пирожное. При хорошей погоде она любила сидеть на скамейке в одном из садов, окружающих Гранд-Пале, но теперь из-за выставки весь квартал был перевернут вверх дном. Проходя возле кабинета великой княгини, она столкнулась со спешащим мужчиной.
– Прошу прощения, мадемуазель, – сказал он, оглядев ее с головы до ног.
Было что-то настораживающее в этом взгляде и остром запахе одеколона. Мужчина маленького роста – Ксения была выше его на целую голову – был упитан, одет в хорошо скроенную тройку, на которой красовалась васильковая бутоньерка. Накрахмаленный воротник подпирал его второй подбородок. У него были густые волосы, сквозь которые, однако, уже просвечивали свежие залысины, и тонкие закрученные усики над губой. В руке незнакомец держал тросточку с ручкой из слоновой кости.
Недовольная возникшим на пути препятствием, Ксения извинилась и быстро обошла мужчину, не желая терять времени, которого и так было мало. Но едва она вышла в коридор, как незнакомец закричал:
– Это она, Ваше Высочество! Кажется, я все-таки нашел ее! Наконец-то! Спасибо тебе, Боже. Я уже и не надеялся.
Ксения повернулась, спрашивая себя, что имеет в виду этот смешной человечек. В дверях появилась Мария Павловна. На великой княгине было элегантно скроенное темно-серое платье, строгость которого несколько скрашивалась жемчужным ожерельем. Ее взгляд, в котором всегда угадывалась печаль, устремился на Ксению.
– Здравствуйте, Ксения Федоровна.
– Ваше Высочество!
– Без всякого сомнения, она именно та, что мне нужна! – воскликнул странный субъект. – У нее превосходные размеры, я в этом уверен. Мадемуазель, вы нужны мне! Немедленно! Идемте со мной, это вопрос жизни и смерти, не так ли, Ваше Высочество? Я не преувеличиваю, вам это прекрасно известно. Дайте мне ее, одолжите, и я буду вечным вашим должником.
– Я вам не вещь, месье, – заметила Ксения, рассерженная этим смешным волнением.
Великая княгиня улыбнулась.
– Месье Ривьер ищет особенную модель для дефиле, на котором будет представлена его коллекция, – объяснила она. – Он почти потерял рассудок, так как не может найти ту, которая ему подошла бы. После бесплодных объявлений он обратился ко мне в надежде, что сможет отыскать редкую жемчужину.
– Вы знаете, что мир высокой парижской моды с раскрытыми объятиями принимает прекрасных русских барышень, – подхватил мужчина, жестикулируя руками, украшенными перстнями. – Что бы мы без вас делали, милые дамы? Вы не только украшаете наряды своими волшебными, как у фей, пальцами, но и сами по себе прекрасны, и мы рады случаю видеть вас среди нас. Теперь, когда я нашел вас, мадемуазель, я не хочу вас потерять. Желаете ли вы работать у меня?
– Моделью? – удивленно переспросила Ксения. – Но я никогда не делала ничего подобного.
Она нервно поправила сбившуюся прическу. Вместо того чтобы быть польщенной, Ксения чувствовала себя не в своей тарелке. А между тем многие русские аристократки становились манекенщицами. Красивые и грациозные, с безупречными манерами, которые позволяли им общаться с клиентами после показов, они прославили эту профессию. До сих пор только знаменитые актрисы или светские женщины придавали ценность работам известных кутюрье. Но что Ривьер мог найти именно в ней? Облаченная в старый, поношенный костюм, слишком длинный жакет которого спадал на юбку со складками, с мешками под глазами и неухоженными ногтями, она ни капли не походила ни на принцессу Мари Эристову, ни на прекрасную Гали Баенову, ни на утонченную графиню Лизу Грабб, фотографии которых красовались на страницах «Femina» и «Vogue».
– Думаю, тебе стоит попробовать, Ксения, – мягко сказала великая княгиня. – Роль вышивальщицы тяготит тебя. Ты стараешься об этом не думать, и я уважаю тебя за терпение, но здесь ты несчастна. Я вижу. Для тебя это может стать шансом попытать себя на другом поприще. Месье Ривьер очень талантливый человек, как ты знаешь.
– Спасибо за такие слова, Ваше Высочество, – ответила Ксения, слегка наклонив голову. – Я благодарю вас за доверие и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы быть достойной.
– Идемте со мной, мадемуазель, я нанимаю вас. Благодаря мне, я уверен, вы сделаете превосходную карьеру.
Известность Жака Ривьера в рекламе не нуждалась. По примеру Поля Пуаре и Люсьена Лелонга он восхищал свою клиентуру неожиданными находками, постоянным новаторством, модернизмом в линиях и выборе материала. У него была репутация балагура, но отнюдь не хама. Великая княгиня никогда бы не посоветовала Ксении прислушаться к его предложению, если бы сомневалась в его порядочности. Никто не считал профессию манекенщицы непристойной. Показ женского тела в новом наряде, конечно, вызывал весьма определенные чувства, но нисколько не затрагивал репутацию самой женщины, работающей моделью. Для Ксении неожиданно приоткрылась дверь в новую интригующую жизнь, которая давала надежду. Но она не хотела быть неблагодарной по отношению к Марии Павловне, которой очень симпатизировала за независимость мышления и смелость.
– Я не могу уйти прямо сейчас. Надо закончить заказ.
– О боже мой! – вскрикнул Ривьер, нахмурив брови. – Надо же, какая ответственность! Впрочем, это даже хорошо. Так когда вы освободитесь, мадемуазель?
– Конец недели вас устроит, мой дорогой Жак? – спросила великая княгиня, явно позабавленная.
– Завтра, Ваше Высочество, умоляю вас, завтра! Позвольте ей прийти завтра, – стал настаивать он, заламывая руки. – Ее еще надо научить ходить. А это не так-то просто.
– Спасибо, но ходить я умею, – обиделась Ксения.
– Ошибаетесь, дорогая, – холодно ответил он. – Я видел, как вы шли по коридору: словно солдат на плацу. А мне нужна фея. Но за несколько часов мы это исправим, не бойтесь. Вот моя визитка. Жду вас завтра в восемь часов утра. Это недалеко отсюда, улица Франциска Первого, так что вам не надо менять привычный маршрут. Ваше Высочество, вы меня просто спасли, – сказал он, целуя Марии Павловне руку. – Мои экспедиторы завтра доставят вам блузки для вышивки, как я и обещал. Не забывайте, мне нужно что-то египетское. Вспомните о рисунках на барельефах, которые я вам показывал. Рассчитываю на вас. До скорого, милые дамы.
Перехватив цепкий деловой взгляд, который он бросил на княгиню, Ксения поняла, что Ривьер просто и не без успеха разыгрывал роль чудака-художника. На самом деле он хитер и скрытен. После его ухода обе женщины некоторое время сидели озадаченные, потом Мария Павловна рассмеялась.
– Есть в нем что-то от капризного ребенка, – улыбнулась она. – Но не беспокойся, Ксения, ты ничем не рискуешь. Он исправно платит манекенщицам и даже больше, чем другие, не стану называть имен. Я счастлива за тебя. Ладно, иди обедай, потом заканчивай свой заказ. И не забывай давать о себе знать, хорошо?
Материнским жестом великая княгиня потрепала ее по щеке. Эта нежность удивила Ксению. Она даже отступила, еле сдерживая желание упасть в объятия женщины. В этот момент она до такой степени почувствовала, как ей не хватает матери, что у нее перехватило дыхание.
Правильно ли она поступила, дав свое согласие? Надо было принимать решение быстро, без раздумья. А вдруг она разонравится Ривьеру? От этих творческих мужчин можно ожидать чего угодно. Он наверняка вполне способен уволить кого-то одним махом. Если он посчитает ее слишком неловкой или некрасивой, чтобы представлять его коллекции, она опять окажется на улице.
– Могу ли я и далее вышивать для вас, Ваше Высочество? – спросила она, ощущая, как на глазах выступили слезы. – Вдруг моей зарплаты не хватит, чтобы снимать жилье и кормить семью?
Мария Павловна прижала ее к себе и поцеловала в лоб.
– Конечно, моя дорогая. Ты можешь брать работу на дом. Ты слышала, что говорил Ривьер? Надо подумать над египетскими мотивами. Может, скарабеи или цветки лотоса? Что скажешь? Мне очень нравится лотос. Надо бы сходить в Лувр посмотреть экспонаты, – добавила она озабоченно, в то время как телефон в офисе зазвонил опять. – Теперь беги. В конце недели зайдешь за жалованьем.
Сделав реверанс, Ксения натянула шляпку до самых бровей и быстрым шагом пошла в сторону Сены. Веселящее парижан солнце отражалось от хромированных автомобилей. Свежий ветерок колыхал листву каштанов, маленькие круглые столики выстроились на террасах кафе, которые захватывали тротуары.
Ксении представился неожиданный шанс. Проходя мимо стеклянной двери ресторана, она посмотрела на свое озабоченное лицо. Блондинка, высокая и худая, слишком худая, как жаловалась няня, в то время как все предпочитали брюнеток. Говорили, что она красива, но сама Ксения в это не верила. Не так она была воспитана. Ее двоюродные сестры в России всегда казались ей намного элегантнее и утонченнее, а красота матери широко славилась при императорском дворе. В их семье кокеткой была скорее Маша, она любила часами смотреться в зеркало.
Две вышивальщицы, которые тоже работали в «Китмире», прошли мимо, взявшись за руки. Лица румяные, глаза сверкают. Ксения же, вместо того чтобы радоваться, чувствовала себя сбитой с толку. Медленно перейдя площадь, она облокотилась на парапет моста Альмы и стала смотреть на вонзающуюся в небо Эйфелеву башню. У нее не было ни одной подруги, с кем она могла бы поделиться этим смешанным возбуждением, от которого во рту оставался сладкий привкус. Все решения в течение долгого времени она принимала самостоятельно. Возвращение дяди Саши ничего не изменило. Она понимала его стремление сражаться за Отечество, но так и не смогла простить то, что он бросил их в Одессе. Ксения держала его на расстоянии. Хотя ей и не хватало подруг, она так и не смогла их завести, сама создала себе скорлупу, чтобы выжить, но эта скорлупа понемногу стала превращаться в тюрьму. Конечно, у нее была нянюшка, но старая преданная служанка была скорее союзником, чем доверительным лицом, и сама нуждалась в постоянных утешениях. В точности, как Кирилл. Когда она объявит им новость, они посмотрят на нее озабоченно, а она будет обязана улыбаться, показывая, что все идет как нельзя лучше. Маша, скорее всего, станет завидовать, сердито напомнив, как сама Ксения год назад запретила ей идти работать к Жанне Ланвэн, мотивируя тем, что сестра еще слишком молода. Ксения и впрямь считала ее незрелой и настояла на том, чтобы сестра, обладавшая способностями к рисованию, записалась в Школу русского искусства. После того случая они два дня не разговаривали. Спустя некоторое время Ксении показалось, что она выбрала неправильный метод воспитания сестры. Они постоянно ссорились. Маша становилась взрослой. Может, следует изменить отношение? Больше доверять ей? Позволить жить самостоятельно на свой страх и риск? Говорят, матерям больно видеть, как вырастают и отдаляются от них дети. Маша ей не дочь, но разве она могла забыть, как сжимала ее маленькую замерзшую ладошку на разоренной набережной Одессы?
Ксения опять почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы печали. Вот идиотка! Радоваться надо, а не плакать. Хватит нервничать. Девушка достала платок. С первого жалованья у месье Ривьера она купит домашним бутылку шампанского. Вряд ли Маша станет возражать.
На следующее утро, ровно в восемь часов, она пришла к Жаку Ривьеру. На ней было воскресное платье – туника с кружевным воротником и рукавами, в руке перчатки. Войдя в холл отеля, она остановилась отдышаться. В горле было сухо, Ксения чувствовала себя скованной и неуклюжей. Накануне в конце рабочего дня Мария Павловна подошла к ней.
– У меня есть для тебя подарок, – сказала она. – Мадемуазель Шанель как-то сказала, что для того, чтобы получить хорошую работу, надо соответствующе одеться. Что же касается тебя, то твои волосы нуждаются в ножницах, причем не в тех, которыми пользуется твоя няня.
Таким образом, Ксения оказалась в парикмахерском салоне. На ногтях, недавно изломанных и неухоженных, засверкал маникюр. Когда ей выщипывали брови, оставляя тонкие дуги, она без конца чихала. Потом, оглушенная щелканьем ослепительно блестящих инструментов, Ксения смотрела, как падают на пол срезанные пряди. Молчаливая и напряженная, она сидела перед зеркалом, глядя, как с каждым движением ножниц оголяется ее лицо. Прибыв в Париж, она бессознательно оттягивала этот момент, но наконец это случилось, и приятный ветерок коснулся ее кожи. Скоро лицо совершенно новой женщины отразилось в зеркале: лицо со светлыми гладкими волосами, которые подчеркивали высокий лоб, тонкий нос, бледные щеки, полные губы и загадочный взгляд.
– Что, не узнаете себя, Ксения Федоровна? – прошептал восхищенный парикмахер и ошибся.
Эту женщину Ксения Федоровна знала, но знала очень давно, а потом, слишком занятая упорной борьбой, старалась скрывать, не желая признавать, что она выросла, как ее младший брат или сестра. Надо быть отважным человеком, чтобы узнавать себя после каждого жизненного этапа, радоваться победам и принимать поражения, когда жесткая рука судьбы принимается хлестать вас кнутом. В ней продолжал жить избалованный ребенок из высшего света Санкт-Петербурга, юная девушка, обнаружившая растерзанное тело отца, похоронившая в морских глубинах мать, беженка, не имеющая ничего, кроме памяти о канувшей в Лету эпохе. Теперь для нее настало время начать новый этап, самый опасный – стать женщиной. Но хватит ли у нее для этого смелости? Она не знала.
С высоко поднятой головой Ксения Федоровна Осолина пересекла порог швейного дома Жака Ривьера, не догадываясь, что знаменитые фотографы – от Мана Рэя до Георга Хойнингена-Гуэна, от Эдварда Штейхена до Макса фон Пассау – один за другим вскоре будут снимать ее бледноватое лицо, завораживающее и загадочное, ракурсы ее красивого тела, неповторимую осанку, стараясь остановить мгновение.
Берлин, июль 1925
Прошло три месяца, но Максу не удавалось забыть молодую незнакомку, повстречавшуюся ему в кафе на Монпарнасе. Воспоминания были так сильны, что заставляли его иногда просыпаться ночью.
Он уехал из Парижа, так и не получив от нее известий. С тех пор, охваченный какой-то одержимостью, он принялся искать ее повсюду в Берлине: на шумных перекрестках Потсдамплац, на липовых аллеях Унтер ден Линден, на оживленных улицах Шарлотенбурга – квартала, облюбованного русскими эмигрантами, где он заглядывал в кабаре, слушал, как играют на балалайках, смотрел на бледных киноактрис с накрашенными ресницами. На рассвете с тяжелой от водки головой он лакомился обжигающими пальцы пирожками, после чего шел домой и в изнеможении падал на кровать. Он стал совсем не похожим на себя прежнего. Даже походка изменилась. Поиски были тем более абсурдными, что не имелось ни малейшей причины, по которой она должна была оказаться в Берлине. Находясь в плену воспоминаний, он много раз вспоминал каждое мгновение вечера, проведенного с ней, слышал ее голос, раскаты смеха, который два раза сорвался с ее губ. Он вспоминал ее серьезный взгляд, непринужденность движений, прикосновение к ее телу, когда она споткнулась на улице. Никогда он не испытывал подобных чувств.
Макс чувствовал вину по отношению к Саре, хотя их связь стала иссякать еще до того, как он поехал в Париж. Их отношения переросли в привязанность друг к другу, но лишились былой страсти, хотя Макс не осмеливался сказать об этом вслух. А ведь спустя некоторое время после знакомства с Сарой он даже подумывал жениться на ней. Однако с обеих сторон эти намерения свелись только к легкому разговору на эту тему, словно дань соблюдению приличий. Через несколько месяцев они стали видеться гораздо реже, во время занятий любовью вели себя как пресыщенные любовники. Тем не менее искренняя нежность по-прежнему связывала их, словно они боялись навсегда потерять друг друга.
– Что не так, Макс? – спросила Сара.
Макс понял, что не слушает. Сара разговаривала с ним несколько минут, но вряд ли он смог бы повторить сказанное ею.
– Прости меня, – произнес он, закуривая сигарету. – Задумался. Слишком много работы.
Они расположились в большом саду Линднеров возле стола, поставленного в тени клена. Служанка принесла кувшин с лимонадом и стаканы. Сара наклонилась к столу, чтобы разлить напиток. Ее белое теннисное платье подчеркивало загар. Протянув ему стакан, она села, скрестив ноги, на которых тут же вытянулся спаниель Король Карл, который, высунув язык, тяжело дышал из-за июльской жары.
– Не будем унижаться до этой игры, умоляю, Макс. Это нас недостойно.
– Ты о чем? – спросил он раздраженно, прикладывая стакан ко лбу, словно стараясь его охладить.
– О том, что не надо друг друга обманывать. Это было бы досадно.
– Я и не обманываю!
– Раз ты на этом настаиваешь, – сказала она, деликатно пожав плечами, – то, может, объяснишь, чем до такой степени озабочен Макс фон Пассау, что даже стал равнодушен к отзывам критиков о своей выставке портретов в галерее «Холлэндер», где он продал все работы за весьма круглую сумму? За шесть месяцев ты стал одним из светских берлинских любимчиков, не так ли? – насмешливо заключила она.
Если бы он не знал ее лучше, то подумал бы, что она ему завидует. За несколько месяцев Макс в самом деле познал головокружительный успех. Его фоторепортажи, посвященные миру высокой моды, вызывали восхищение у художественных директоров своей оригинальностью, необычным кадрированием лиц в портретах, которая подчеркивала индивидуальность тех, кто ему позировал. Он вынужден был нанять еще одного помощника, а также секретаря, чтобы принимать заказы. Эта внезапная известность одновременно и смущала его, и льстила.
Сара положила руки на затылок и посмотрела на неподвижные из-за отсутствия ветра листья деревьев. Макс облегченно вздохнул, видя, что она не грустит, не сердится.
– Молчишь? – продолжила женщина. – Странно, как это мужчины способны так много болтать о всяких пустяках и так мало о вещах, которые лежат на душе. Наш красивый роман, похоже, заканчивается, не так ли, Макс? Ведь мы об этом уже знаем, но только никак не найдем слов, чтобы поговорить. Может, из-за лени, может, из-за неуверенности… Возможно, из-за страха, – добавила она полушепотом. – Однако я предпочитаю, чтобы мы все-таки нашли эти слова. Я не хочу, чтобы наши отношения увязли в грязи. Они должны остаться легкими – такими, какими были в самом начале. Легкими, красивыми и запоминающимися.
По спине Макса пробежали мурашки. Он еле сдержал жест нетерпения. Похоже, он сердился на Сару за то, что она торопила его. Зачем отталкивать все, пока для этого не было видимой причины?
– Но я люблю тебя, Сара.
– Еще бы! – бросила она, поднимаясь, чтобы посмотреть ему в глаза. – В тебе всегда будет какая-то часть, которая будет любить меня, так же как и ты навсегда займешь особое место в моем сердце. Но наша любовь отжила свое, понимаешь? Она не может ни расти, ни совершенствоваться. Теперь ей остается только одно – понемногу угасать, а я этого не хочу.
– Но почему? – обиженно вскрикнул он. – Что заставляет тебя говорить подобные вещи, когда все так хорошо?
Он сделал жест рукой, словно желая охватить сад, фасад красивой виллы и террасу, на которой горничная накрывала стол для обеда. Через открытые окна слышалась соната Бетховена, исполняемая на пианино матерью Сары.
– Потому что это правда, Макс. Ты что, не понимаешь? Мы должны вернуть друг другу свободу В противном случае мы просто станем друг другу врать, иногда складно, иногда не очень, как сегодня, испытывая при этом повседневный страх разоблачения, такой банальный, такой посредственный. Так сказать, чтобы не причинять друг другу боль, – проговорила она, качая головой с усталым видом, и ее локоны выбились из-под белой сатиновой ленты. – Мы будем обманывать друг друга, пока не опустимся до явного предательства. Почему не набраться храбрости и не признать, что между нами все кончено, что наша любовь была яркой, но короткой? Однако теперь наши дороги расходятся, именно сегодня, именно потому, что все хорошо и спокойно вокруг нас и мы сами так хорошо накануне вечером занимались любовью.
