Текст книги "Твоя К."

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Берлин, ноябрь 1940

Голод стал постоянным спутником, он стискивал внутренности. И это был не только физический голод, но, что гораздо хуже, голод по свободе и справедливости. Спутником его был страх, повсеместный и неустранимый, который сковывал тело уже при утреннем пробуждении. Иногда он затихал, чтобы потом возникнуть с новой силой, и надо было изворачиваться и лгать. В начале сороковых годов в Берлине, в этом закрытом на засовы городе, который его хозяева хотели переделать по собственному извращенному вкусу, много лгали.

Макс фон Пассау научился справляться как с голодом, так и со страхом. По ночам, когда завывание сирен предупреждало, что в небе появились английские бомбардировщики, он спускался в бомбоубежище и, отвлекая себя, считал шаги. Его беззаботность, великодушие, вера в человека, которые помогали ему в работе и поисках правды, мало-помалу иссякали. Он стал более серьезным, уравновешенным. Все, что некогда делало его счастливым человеком, он спрятал глубоко в себе. Требовалось время, чтобы понять, что живешь рядом с абсолютным злом, с человеческой подлостью, где под каждой маской ужаса может скрываться что-то еще более мерзкое.

Несколько лет назад, когда нацисты только поднимали голову, он пытался осмыслить их действия. Теперь он знал, что зло не нужно объяснять, с ним надо бороться. И он боролся. Хуже всего для него было видеть, что смертельное безумие таких типов, как Генрих Гиммлер, Адольф Гитлер или Пауль Йозеф Геббельс, получало молчаливую поддержку большинства его соотечественников. У Макса кровь стыла в жилах, когда он наблюдал за их экзальтацией, вызванной победами на полях сражений, их мистической одержимостью во время военных парадов возле Бранденбургских ворот. В городе, населенном злодеями, где враги скрывали свои личины за маской добропорядочности, где поощряли детей доносить на родителей, а безжалостная диктатура душила и страну, и всю Европу, Макс фон Пассау, Мило фон Ашенгер, Фердинанд Хавел, Вальтер фон Брисков и другие единомышленники располагали мизерными средствами для борьбы.

Натянув до бровей шляпу и намотав вокруг шеи толстый шарф, Макс вышел из дома. В конце этого морозного дня сумерки спускались на город, и темнеющие витрины зданий напоминали пустые глазницы слепых. Он шел быстрым шагом, почти касаясь стен. Плечи сгибались от нервного напряжения. Увидев впереди двух человек в коричневой униформе с железными кружками в руках, он сунул руку в карман и вытащил несколько монет, которые всегда держал на всякий случай, не желая привлекать к себе лишнее внимание, отказываясь участвовать в «Зимней помощи немецкому народу». Этот так называемый добровольный сбор пожертвований, навязанный правительством, был очередной фальшью. Все знали, что программа предназначалась на вооружение, а не на помощь нуждающимся, но каждый, кто противился этому, заносился в списки маргиналов, не желающих помогать Третьему рейху.

Пройдя еще несколько переулков, Макс свернул в широкий проход. Дворы зданий переходили один в другой, но это было только на руку, так как позволяло заметить слежку. Его одинокие шаги стучали по замерзшей брусчатке. Многие жившие в этом месте люди были евреями, они уже вернулись домой, так как власти позволяли им выходить на один час в день сделать покупки.

Макс поднялся по лестнице на третий этаж, прислонился к стене и прислушался, но не услышал никакого подозрительного звука. Он постучал три раза условным стуком и услышал, как с другой стороны открывается замок.

– Добрый вечер, Макс, – прошептал Фердинанд. – Входи быстрее, уже пора.

На его друге был старый лыжный пуловер, подходящий к велюровым штанам. Его волосы с проседью торчали на голове, словно он только что встал с постели. Выглядел он уставшим.

Макс снял пальто, перчатки и шарф, вошел в салон, окна которого были тщательно занавешены шторами. Фердинанд согнулся над радио, прикрытым покрывалом, и принялся вертеть ручки настроек. С начала войны власти запретили слушать иностранные передачи под страхом примерного наказания, поэтому нужно было опасаться доносов соседей или просто случайных прохожих. Макс устроился рядом, стараясь разобрать среди свиста глушилок гнусавый голос журналиста Би-би-си.

Нанеся кровавое поражение Франции, Гитлер замыслил сделать бросок на Англию. В период с июля по октябрь воздушное сражение за Англию развернулось между Люфтваффе Германа Геринга и Британскими Королевскими воздушными силами. Храбрость и самоотречение английских летчиков заставили немцев отказаться от вторжения. В первый раз нацисты вынуждены были отступить. Чтобы ослабить боевой дух противника, нацисты решили бомбить Лондон и города на юге Англии.

Макс и Фердинанд обменялись обеспокоенными взглядами, узнав, что больше всего от налетов пострадал Ковентри. Среди гражданского населения отмечались многочисленные жертвы. Сообщалось о сброшенных с неба сотнях тонн взрывчатки, разрушенных кварталах, сотнях погибших. Но в голосе английского журналиста не слышалось панических ноток. Англия держалась хорошо. К концу передачи Фердинанд вздохнул, повернул ручку, чтобы вернуться на германскую волну, и выключил радио.

– Англичане сопротивляются, – сказал он. – Это замечательно, правда? Прекрасная храбрость. Где же только была эта храбрость в тридцать восьмом году, когда они позволили Чемберлену и Даладье пресмыкаться перед Гитлером? – добавил он не без упрека. – Прекрасная была возможность остановить это безобразие. Если бы они послушали, что им говорили такие люди, как Гёрделер или генерал Бек.

Бывший мэр Лейпцига Карл Фридрих Гёрделер обладал энергичным и храбрым характером. Он отказался вывесить нацистское знамя на здании городской ратуши, а незадолго до отставки дал разрешение на установку памятника композитору Мендельсону-Бартольду, еврею по национальности. Он поддерживал оппозиционные Гитлеру силы, препятствующие разделу Чехословакии. Создал консервативное крыло сопротивления вместе с дипломатом Ульрихом фон Хасселем и генералом Людвигом Беком, бывшим начальником генерального штаба, который был уволен из армии, когда его обвинили в неодобрении военной доктрины рейха, предусматривающей постоянную войну.

– Англичане не поверили, что часть германской армии готова выступить против канцлера, – сказал Макс. – В их глазах это было государственной изменой с непредсказуемой развязкой.

– Тем не менее их нужно заставить рано или поздно понять, что существует другая Германия, которая готова сопротивляться этому недостойному режиму и убийствам. Я уже обдумал все шаги и даже составил план, что надо делать, чтобы заставить Гитлера и его приспешников предстать перед трибуналом.

– С ума сошел! – воскликнул Макс. – Это слишком рискованно. У тебя какая-то смешная мания все записывать. Позволь мне все это сжечь и чем раньше, тем лучше.

В дверь постучали условным стуком. Фердинанд пошел открывать, а Макс вытащил пачку сигарет из кармана. Щелкая зажигалкой, он понял, что у него дрожат руки, и сразу почувствовал себя уставшим. С тех пор как началась война, ему доводилось испытывать моменты полного изнеможения, когда у него кружилась голова и он мог упасть в обморок.

Задача казалась невыполнимой. Ну сколько их было, чтобы выступить против Адольфа Гитлера? Из тех, кто был в оппозиции в тридцать третьем, многие убиты, тысячи брошены в концлагеря, где их подвергали пыткам и унижениям. Некоторые пропали без вести. Придя к власти, нацисты, не колеблясь, уничтожили всю оппозицию, всех тех, кто продолжал протестовать и мог составить храбрый вооруженный отряд, основанный на христианской вере и уважении к фундаментальным правам человека, например теолога Дитриха Бонхоффера, который отказался благословить фашистские орды.

В мундире офицера вермахта в помещение вошел Мило. Его щеки и нос были красными от мороза. Он стал тереть руки, чтобы согреть их.

– Какой сюрприз, – с улыбкой произнес Макс. – Не ожидал тебя сегодня увидеть.

– Мне дали несколько дней отпуска, который оказался весьма кстати, – проговорил Мило, обнимая Макса. – Такое счастье снова увидеть Софью и детей. Вас я тоже рад видеть, друзья. Вот, держи, дорогой Фердинанд, у меня для тебя подарок. – Он протянул бутылку французского коньяка.

– Тоже начал грабить Францию? – усмехаясь, спросил Макс. – Мне кажется, что там жизнь получше.

– В любом случае, для меня все закончено: мой полк переводят в Польшу. Признаюсь, очень трудно привыкнуть к этому. Мне, выпускнику Сорбонского университета, было ужасно чувствовать на себе взгляды парижан. Неприятно, когда все смотрят на тебя как на варвара.

Мило фон Ашенгер состоял в девятом пехотном Потсдамском полку, в котором многие офицеры разделяли взгляды Макса и его друзей. Мило взял стакан с коньяком, который ему налил Фердинанд, и устроился в кресле. Пелена грусти омрачала его голубые глаза, лицо стало серьезным. Он согнулся с озабоченным видом.

– Хуже всего другое – сражаться за Адольфа Гитлера, от всего сердца желая ему поражения, – мрачно добавил он. – Как вы знаете, я подумывал уйти из армии, однако предпочел остаться, потому что тогда у нас не было бы никакой надежды получить поддержку в войсках. Но если бы я знал, что это будет так нелегко… Во время польской кампании, потом во Франции я вел своих людей в бой во имя цели, в которую сам не верю. Я жду первой же возможности уничтожить этого монстра, устанавливаю связи с теми, кто думает, как мы, стараясь распространять наши идеи. Для родины я стал предателем. Мне стыдно, когда я смотрю на себя в зеркало.

Три товарища несколько минут молчали. Им не надо было говорить, чтобы понять друг друга, они не хотели нарушать тишину. Все они сопротивлялись нацистской Германии, что в их стране наказывалось смертной казнью, перед которой обвиняемые подвергались ужасным пыткам в подвалах Принц-Альбрехт-штрассе, где располагалась штаб-квартира гестапо. Каждый из них это понимал, даже если не говорил вслух.

– Никого ты не предавал, – проворчал Макс. – Этот человек – тиран. С вашей стороны это сознательный шаг, который очень трудно дается вам, военным, так как вы приносили личную присягу Гитлеру. Но это незаконная присяга, лишенная всякого смысла. Мы не уголовники и не кровавые убийцы. Мы храним верность нашей концепции, в основе которой лежит человеческое достоинство. Это единственное, что истинно. Это вопрос чести, которая стоит над всяким национализмом.

– Гитлер и есть предатель родины, – горячо подхватил Фердинанд. – Он нарушил присягу служить на благо германского народа, когда превратил демократию в диктатуру. Наша совесть – вот единственный наш судья.

Мило поднял бокал, приветствуя их слова. Его лицо казалось торжественным, только взгляд продолжал оставаться тревожным. Им всем были знакомы подобные раздирающие чувства. Страна вела войну, каждый день умирали солдаты в немецкой форме. Люди, воспитанные в традициях верности и чести, не могли не испытывать чувство вины от невозможности отдать все свои силы на благо родины. Они поставили себя перед самым трагическим выбором за всю свою жизнь. Их борьба не была похожа на борьбу против немецких оккупантов в своей стране. Она была болезненнее и драматичнее, ибо они сопротивлялись хаосу.

Те, кто противопоставляет себя диктатуре, нуждаются в сильной моральной поддержке друг друга, чтобы выжить. Они ткут свою тонкую нить начиная с родственных или дружественных отношений. Макс знал о других группах сопротивления в Берлине, например о группе, которая собиралась в салоне Анны Солф, многие члены которой принадлежали к миру моды или дипломатии. У них были контакты с адмиралом Канарисом, который возглавлял службу военной разведки вермахта, и начальником штаба полковником Хансом Остером.

Фердинанд вынул из портфеля большой конверт и разложил на столе бумаги. Макс и Мило подошли ближе. Паспорта, продовольственные карточки, удостоверения личности. На фальшивых документах стояли новые штампы с орлами и свастикой.

– Вижу, службы абвера снова работают превосходно. Поздравляю, Фердинанд, – сказал Мило с улыбкой.

Фердинанд ограничился кивком головы, прежде чем повернуться к Максу.

– Теперь твоя очередь вступить в игру, старина. Встреча на том же месте, на вокзале возле зоопарка. Десятичасовой поезд. Ты их легко узнаешь. Это их настоящие фотографии.

Макс внимательно посмотрел на мужские и женские лица на документах. Как обычно, они встретятся под большими часами на перроне вокзала, рядом с которым паровозы будут выпускать тучи пара. С рассеянным видом он подойдет к отцу семейства и сунет ему в руку конверт. Глянет в глаза, дотронется до руки, чтобы подбодрить, и сразу удалится быстрыми шагами.

– Мольтке пригласил меня к себе в Крейсау, – сказал Макс глухим голосом, пряча фальшивые документы в портфель. – Его друзья хотят со мной познакомиться. Вальтер рассказывал ему обо мне.

– Значит, ты увидишь жилище «красного графа», – усмехнулся Фердинанд. – Это большая честь, поверь мне. Не многих я так уважаю, как этого мечтателя. Хельмут фон Мольтке отказался участвовать в работе магистратуры после тридцать третьего года, чтобы не быть соучастником режима. Тогда он сказал мне, что этот режим – ужасная катастрофа. Это прекрасный адвокат в области международного права, но, что самое главное, человек, внутренне не покорившийся, желающий возродить правовое государство в нашем многострадальном отечестве. Иногда я сталкиваюсь с ним в коридорах абвера. Он много путешествует и теперь ищет сторонников в скандинавских странах.

Около часа они еще обсуждали проекты будущего Германии, свободной от тирании, избегая говорить про свои личные страхи. Вереница испытаний, которая связала этих людей вместе, превратила их отношения в большую дружбу. Это было настоящее родство душ.

Настало время прощаться. На пустынной улице со сжимающимся сердцем Макс смотрел, как удаляется силуэт Мило, до тех пор пока цвет его зеленого мундира не слился с потемками.

Несколько дней спустя Ксения шла по Вильгельмштрассе. Было очень холодно, пахло снегом. Небо было серым, стальным. На фронтонах правительственных зданий болтались красные ленты, вызывая такую же смертную тоску, как и в Париже. Военные ускоряли шаг. Повернув за угол улицы недалеко от отеля «Адлон», Ксения вынуждена была показать патрулю документы, которые ей вручил сотрудник из министерства пропаганды. Глаза полицейского ничего не выражали. Под его темным взглядом она чувствовала дрожь.

Ксения не была подготовлена к тому, что увидела в Берлине. Она ощутила огромное нервное напряжение в правительственном квартале, предоставленном в распоряжение военных и штатских чиновников, которые работали в административных кабинетах, обслуживающих вооруженные силы. Тут царствовала степенность и собранность: в их уверенных действиях, раскатах голосов, которые можно было услышать перед зданиями министерств. Возле Бранденбургских ворот и Унтер ден Линден детей больше не было видно, как и стариков, которые лишь изредка осмеливались проходить мимо. Бьющееся сердце нацистской Германии требовало молодости и силы, напористой и холодной.

Посмотрев вверх, Ксения почувствовала, как давит на нее монолитная масса здания. Войдя внутрь, она уверенно поднялась по ступеням. Узнав о цели ее визита, молодая женщина в узком строгом сером костюме с заколкой на затылке провела ее по длинному мраморному коридору, вдоль которого стояли бронзовые бюсты Адольфа Гитлера и Пауля Йозефа Геббельса. Все было чрезмерным: высота потолков, пещерная широта помещений, украшенных коврами, приглушающими звуки шагов. Мегаломания нацистских руководителей была такой же, как в Древнем Риме. Ксения машинально пожала плечами. Они шли достаточно долго, так что она начала побаиваться, что не сможет выйти из этого каменного монстра. Наконец на каком-то этаже секретарь постучала в двери, после чего пригласила посетительницу войти.

Восседая под портретом фюрера за большим бюро из меди и бронзы, Курт Айзеншахт подписывал документы. Увидев Ксению, он встал. Его лицо дышало здоровьем, а безупречность застегнутого на все пуговицы костюма скрашивала его полноту – он очень поправился со времени их последней встречи.

– Дорогая мадам, я так счастлив, что вы нашли путь в Берлин.

– Я сама рада сюда вернуться, – сказала Ксения, отдавая манто секретарю.

Он поцеловал ей руку, задержав в своей больше, чем требовали приличия, но Ксения сделала вид, что ничего не случилось. Несмотря на то что в кабинете было натоплено, ей было холоднее, чем на городских улицах.

С улыбкой на губах Курт Айзеншахт указал на кресло, не отводя от нее глаз. Она села с бесстрастным лицом.

Первым нарушил молчание хозяин кабинета.

– Признаюсь, я был очень удивлен, узнав, что вы оказались в составе делегации Лелонга. Я не мог отказаться от удовольствия вас увидеть, даже если речь идет о формальной встрече и у меня не так много времени.

– Это для меня слишком большая честь. Меня просто попросили помочь немцам понять специфику высокой парижской моды. Эта сфера мне хорошо знакома, как вы знаете.

– Но вы также должны понимать, что отныне будущее высокой моды связано с возрождением Великой Германии. Теперь, когда мы наконец искоренили пагубное еврейское влияние, мы можем доказать превосходство нашей элегантности в глазах всего мира.

– В таком случае мы вам не нужны. Надо оставить Париж в покое.

– Да, у вас есть наработки, и никто этого не отрицает, дорогая мадам. Французский шик и немецкое видение… Надо объединить усилия, чтобы…

– Чтобы устранить конкурентов любыми средствами? – спросила она взволнованно. – А я-то думала, что Германия не боится никого и ничего.

Лицо Айзеншахта потемнело, глаза сощурились. Сердце Ксении замерло от страха. Неужели она зашла слишком далеко? Уловил ли он в ее словах насмешку? Она не была создана для ораторских игр в таком жанре. Не была ни достаточно прозорливой, ни ловкой, чтобы прятать свои эмоции.

– Мсье Лелонг прекрасно изложил нашу задачу, – снова сказала она более спокойным тоном. – Давайте рассмотрим, как можно перевезти такое количество модисток и специальных рабочих в Берлин или Вену. Эти женщины не смогут нормально работать далеко от дома. Не забывайте про поставщиков, которые производят необходимые аксессуары. Думаю, вам надо прислушаться к тому, что говорит Люсьен Лелонг. Убить вдохновение модельеров, рассеять технологические составляющие означает привести отрасль в упадок. Высокая мода неотделима от Парижа. Надо быть слепым, чтобы не видеть этого, и я не могу поверить, что кто-то из вашей такой прозорливой администрации не понимает это.

– Мы больше не заглядываем Парижу в рот, чтобы существовать, мадам. С этим комплексом неполноценности, который так долго сковывал наших модельеров, покончено. Теперь мы сами переделываем мир. Посмотрите на наших архитекторов, скульпторов, дизайнеров.

– Конечно. Я не сомневаюсь, что ваши стилисты смогут проложить себе дорогу, – продолжила Ксения более мягко. – Мы нужны немцам, чтобы доказать свой талант. Оставьте парижское искусство у него дома, как этого хочет месье Лелонг, ибо каждая страна должна создавать свою собственную моду. Для меня оскорбительно думать, что Берлин нуждается в Париже, чтобы стать модным.

Она улыбнулась так невинно, что Айзеншахт, казалось, успокоился. В дверь постучали, и вошла секретарь с папкой в руках.

– Прибыла французская делегация во главе с господином Лелонгом, – объявила она.

– Прекрасно, – обрадовался Айзеншахт. – Мне кажется, вы не будете участвовать в беседе, не так ли, мадам?

– Не сегодня, – сказала Ксения, изображая наивность. – Предпочитаю придерживаться более неформальных отношений. Такие разговоры для меня значат гораздо больше. А все эти цифры заставляют умирать со скуки.

Она была уверена, что Айзеншахта успокоила ее беззаботность. Такой мужчина, как он, не терпит, когда женщина превосходит его по умственным показателям. Помогая Ксении надеть манто, он прошептал ей на ухо:

– До скорого свидания, дорогая Ксения. Разрешите мне называть вас по имени? Я буду очень рад увидеть вас на приеме этим вечером. Там и поговорим в более неформальной обстановке. Не надо, чтобы все эти сухие переговоры портили нам жизнь.

Ксения наклонила голову, но в себя пришла только на улице. Еще накануне она безуспешно пыталась дозвониться до Макса. Никто ей не отвечал ни дома, ни в студии. Она не могла ждать дальше. Нужно было увидеть Сару и чем скорее, тем лучше. Подняв руку, она поймала такси и назвала водителю последний адрес, который смогла сообщить ей Сара в письме, моля Бога, чтобы он не поменялся.

Узкая улочка, заставленная домами с треснутыми фасадами, находилась в квартале города, который Ксения не знала. Люди в потрепанных одеждах жались к стенам. Оказавшись на тротуаре, она усомнилась в том, что ее доставили в правильное место, и сверилась с адресом. Объявление, написанное готическими буквами, гласило, что в доме живут евреи. Вход не был освещен, и она еле нашла выключатель. Почтовые ящики с именами жильцов отсутствовали. Поднявшись на второй этаж, Ксения постучала в дверь, но ответа не дождалась. Должен же был кто-то здесь проживать? Она поднялась еще на один этаж, свернула в коридор и позвонила в дверь. После нескольких минут услышала шорох и различила фигуру в манто с шапкой на голове. Человек смотрел на нее испуганно.

– Извините за беспокойство, уважаемый господин, но я ищу фрау Сару Линднер. Вы знаете, где она живет?

– Нет здесь никакой Линднер, – проворчал старый мужчина.

– Наверное, ей нужна жена Виктора Селигзона, – раздался другой голос, и в коридор вышла пожилая женщина, встала рядом с мужчиной, подозрительно посмотрев на Ксению. – Зачем вам она?

– Я ее подруга. Мне нужно ее увидеть, чтобы поговорить о ее детях. Вы знаете, где она живет? Это последний адрес, который она мне сообщила.

Старуха подумала несколько секунд, рассматривая Ксению с головы до ног, потом все-таки ответила:

– Следующий этаж, последняя дверь с правой стороны.

– Спасибо, уважаемая госпожа.

Несмотря на убогость жилища, Ксения отметила, что лестничная клетка и площадки этажей чистые, медные ручки на дверях начищены.

Указанную дверь открыла сама Сара, одетая в толстый свитер и старую шерстяную юбку. Темные волосы забраны в строгий хвост, лицо без макияжа, губы потрескавшиеся. На шее висел швейный метр. Увидев гостью, Сара побледнела.

– Ксения, – выдохнула она. – Как ты здесь оказалась? Заходи, прошу тебя.

Через несколько минут Ксения сидела в маленькой комнате, которая еле согревалась миниатюрной угольной плиткой. Стены были обклеены бумагой темного цвета, книги лежали в беспорядке на столе. На раскладной кровати в углу возвышалась гора старой одежды. Сара выдавила из себя улыбку, отодвигая в сторону шитье и гибкий метр.

– Весь день шью. Речь идет уже не о моде, а о выживании. Евреи не имеют больше права покупать одежду для женщин и детей. Нам запрещено даже покупать куски тканей. Вот так я и стала мастером по перешивке всякого старья, – заключила она иронически, но в следующее мгновение ее бесцветные глаза стали влажными. – Расскажи мне быстрее, что с Феликсом и Лили? Как они?

– Все в порядке, – поспешила успокоить ее Ксения с улыбкой, открывая сумочку. – Вот, я привезла несколько фотографий. Они теперь живут на юге Франции с моей дочерью Наташей. Сестра Маша приглядывает за ними. Там они в безопасности. С ними ничего не случится. Я решила отправить их туда, как только немцы оккупировали Францию.

Глаза Сары наполнились слезами, она поднесла дрожащую руку к губам. Расстроенная Ксения села рядом с ней и взяла ее за руку. Через толщину свитера она чувствовала худое тело молодой женщины, которая плакала на ее плече.

– Они очень быстро нашли общий язык с моей дочерью, – сказала она. – Теперь бегло разговаривают по-французски. Я позаботилась, чтобы они брали частные уроки, сразу после их приезда. Феликс очень способный ученик, а Лили продолжает играть на пианино, как вы и хотели. Посмотрите, как она выросла, какая красивая. У них появились друзья в школе. Маша – прекрасная мать и очень серьезная женщина. У нее двухлетняя дочь. Вы можете на нее положиться, как и на меня.

Ксения заметила, что говорит в общих чертах, но она должна была успокоить Сару, которая пожирала глазами маленькие черно-белые фотокарточки. Она понимала печаль, которая раздирала сердце этой женщины, разлученной с детьми вот уже более двух лет.

– Почему вы не приехали к ним, Сара? – спросила она. – У вас же были готовы все необходимые документы.

Саре понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Я не могла оставить свою мать и потом хотела подождать, пока Виктора выпустят из Заксенхаузена. Мы должны были уехать вместе. В марте прошлого года его действительно выпустили. Но он был такой… О боже… – Она задрожала и, уставившись в одну точку, принялась шептать, запинаясь: – У него были отморожены руки и ноги. Они там заставляют заключенных стоять на холоде часами с непокрытой выбритой головой. На двадцатиградусном морозе. И потом еще пытки, унижения. Вы и представить себе не можете. В бараках их набито десятками. У него язвы по всему телу. Его надо было лечить. Он даже не мог внятно говорить. Сейчас ему лучше, но я не знаю, оправится он когда-нибудь до конца или нет, – добавила она надтреснутым голосом, качая головой.

Ксения встала перед ней на колени и взяла ее ледяные руки в свои. Она не знала, какие слова говорить, чтобы утешить ее. Ничто не могло избавить от боли эту женщину, которая приезжала в Париж получить медаль в знак признания ее заслуг и таланта, умную и одаренную женщину, которая была такой красивой в тот день в своем элегантном платье, а теперь ни за что ни про что раздавленную беззаконным и безбожным режимом.

С печалью в сердце Ксения опустила голову на руки Сары, словно преклонялась перед ее страданиями.

– Месяц назад умерла мать, – продолжила Сара. – Для всех это было избавлением. Нам не удалось получить для нее визу. Теперь Макс с Фердинандом делают все возможное, чтобы мы смогли уехать в Швейцарию, но, с тех пор как началась война, это очень трудно осуществить.

– Виктор способен к переезду?

– Выбора все равно нет. Здесь ему нельзя оставаться. Здесь никому нельзя оставаться. Тем более, что мне повезло получить это жилье только благодаря Максу. У него мы больше не могли оставаться, было слишком опасно. Его консьержка стала нацисткой и косо смотрела на присутствие в доме еврейской семьи. Макс приносит нам еду и уголь, чтобы мы могли согреться. У остальных в квартирах стоит холод, а нормы питания такие мизерные, что это приведет к голодной смерти.

Ксения поднялась и напряженно произнесла:

– Я пыталась позвонить ему, но он не отвечает. Как он?

Сара кинула на нее быстрый взгляд, поколебалась секунду, перед тем как ответить.

– Он провел несколько дней в Силезии, но уже должен вернуться. Очень за него беспокоюсь.

– Почему?

– Он недостаточно осторожен. Все журналисты и фотографы должны выполнять приказы Геббельса, но, с тех пор как началась война, Макс затеял тонкую игру. С некоторого времени он работает на агентство Генриха Хоффмана, которого ненавидит Геббельс, но Макс при этом не переносит дружественной связи Гитлера и его любимого фотографа. Ему кажется, что он отдал свой талант на службу их пропаганды, даже если это сводится лишь к простым студийным фотографиям. Портреты отправляющихся на фронт солдат, которые хотят, чтобы их невесты хранили память о них, крестины, свадьбы. И съемки моды, конечно. Режим хочет поднять моральный дух населения. Все, что касается искусства, Макс давно забросил. Так, словно что-то в нем разбилось. Но как можно упрекать его за это, когда мир сошел с ума. В Германии творится столько ужасных вещей!

– Вы не одиноки, – сказала Ксения, которую эта тоска стала злить. – Не только для вас, евреев, это ужасно, но и для других, настоящих немцев…

– Не говорите так, – сухо перебила Сара. – Не подпадайте под действие пропаганды этих монстров. Я считаю себя такой же немкой, как и Макс. Люди, которые борются вместе с Фердинандом или Максом, тоже не делают между нами различий. Все мы немцы и страдаем от небывалой тирании.

– Но подавляющая часть населения согласна с властями! – вспыхнула Ксения. – Достаточно посмотреть, с каким удовольствием они смотрят, как болтаются на ветру их нацистские флажки. Они соглашаются с преследованием евреев. Они разграбили ваши дома и ваши предприятия и теперь начинают делать то же самое в других странах. Они беззастенчиво позволяют грабить оккупированные страны, аплодируют, когда им сообщают, что самолеты Люфтваффе разбомбили города, такие как Роттердам или Ковентри. Когда мы ехали на юг с детьми, наша колонна подвергалась воздушным налетам. Они стреляли по женщинам и детям. Вы отдаете себе в этом отчет? Чудо, что мы остались целы. Мой отец и дядья были офицерами императорской гвардии, и поэтому я знаю кодекс чести военного, который достоин называться военным. Нацисты – это варвары, а немцы их поощряют и поддерживают. Эта страна – сообщница Адольфа Гитлера, и вы это знаете лучше, чем я! Надо драться с этим шакалом, бороться против него.

Ксения, запыхавшись, замолчала.

– Жаль, что не все так храбры, как вы, – сказала Сара со слабой улыбкой. – Люди запуганы. Им столько лет промывали мозги.

– Но посмотрите, какие ограничения наложили на вас, – сказала Ксения, помогая себе жестом руки. – Это позор. И вы можете им это простить? Я ненавижу их всей душой.

– Моя жена не простила их, – заявил серьезный голос, который заставил Ксению подпрыгнуть. – У нее просто нет времени на ненависть. Она занята тем, что пытается выжить.

Высокий, ужасно худой человек показался в дверном проеме. У него были черные волосы, очень впалые щеки. На руках он держал маленькую девочку, сосавшую палец.

– Мы тебя разбудили, Виктор? – забеспокоилась Сара, поднимаясь, чтобы взять у него ребенка.

– Это не страшно, – улыбнулся он. – Для меня такое счастье познакомиться наконец с человеком, который заботится о Феликсе и Лили вот уже два года. Слушая вас, я не сомневаюсь, что наши дети находятся в хороших руках. Сара рассказывала, что вы женщина с сильным характером, Ксения Федоровна. – Прихрамывая, он подошел к гостье, поклонился, поцеловал руку, потом серьезно добавил: – А теперь я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о моих детях.

Под огромными люстрами в зале для приемов министерства пропаганды Ксения держалась гордо и спокойно в своем вечернем платье из красного бархата. В ее ушах сверкали рубинами серьги. Белокурые волосы были убраны в удобный шиньон. Холодным взором она смотрела на мужчин во фраках и их жен в платьях из искусственного шелка, которые держали в руках стаканы со спиртным. Если из-за войны население Германии подвергалось ограничениям как в провизии, так и в одежде, то здесь это было незаметно. Еда, которую подали на блюдах из белого фарфора с позолоченными краями, была очень сытной, вина подавались самые разнообразные. На тканых салфетках были выстроены украшения из цветов и свечей. Во время банкета несколько раз произносились тосты, но речь шла лишь о том, чтобы представить Германию в выгодном свете перед иностранными гостями. Ксения слышала итальянскую и французскую речь. Железные кресты и военные награды на мундирах отражали свет. Улыбки царапались, словно у них были когти.