Текст книги "Твоя К."

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Ксения подняла голову в то же время, что и он, взглянула на него озабоченно, потом улыбнулась, и эта улыбка отрезвила его. Эта женщина, такая молодая, с необыкновенными серыми глазами, в которых чувствовалась тайна и боль утрат, пересекла всю свою объятую огнем и залитую кровью страну, борясь за жизнь родных, узнала тяжесть изгнания. С тех пор все ее дни были отмечены клеймом неустроенности человека, идущего с голыми руками против стихии без какой-либо защиты, материальной или юридической. Однако в ней не было ничего такого, что взывало бы к жалости или сочувствию. Нет, графиня Ксения Федоровна Осолина держалась прямо и гордо. Откуда только в ней все это взялось? Гармоничные черты, порода, формировавшаяся на протяжении веков, сила характера, смелость человека, который, даже будучи поверженным, встает снова и снова. Эта женщина принадлежала к роду вечных борцов, свирепых и прекрасных воинов.

Макс догадывался, что любовь для нее – постоянный спутник. Боль утрат Ксения маскировала под красивыми фразами, оставаясь при этом верной самой себе. Однако выбора у Макса уже не было, эта женщина успела сделать поворот в его судьбе. Он разделял ее горести, надежду, был неразрывно связан с ней. Он знал, что должен оставить Берлин ради Парижа, потому что Ксения не сможет еще раз сорваться с места. Он же не мог позволить ей исчезнуть еще раз.

Париж, март 1926

– Мадемуазель Ксения, где вы? Вас ждут в салоне. Да поспешите же! Почему вы все время опаздываете?

Гнусавый голос продавщицы-консультанта раздражал Ксению, которая курила сигарету, завернувшись в меховое манто, небрежно наброшенное на шелковую комбинацию. Она стояла на балконе, выходившем во двор здания на улице Франциска Первого. Сделав последнюю жадную затяжку, она щелчком пальцев выбросила окурок через перила. Ривьер запрещал курить в Доме моды. Не только из-за опасения, что случайная искра от сигареты может испортить один из его шедевров, но и потому, что хотел, чтобы поведение его моделей было безупречным. Как-то он за минуту уволил одну девушку, от которой, к ее несчастью, почуял запах чеснока.

– Ну, вот и вы наконец, – сказала мадам Жанна, недовольно скривив губы. – Клиентка не должна терять время на ожидание. Одевайтесь, пожалуйста.

– Иду, иду, – проворчала Ксения.

Она очень устала. Легкая головная боль сжимала виски. Ее рабочий день начался в восемь часов. Она провела все утро на ногах, стоя неподвижно, в то время как заведующая ателье пришпиливала булавками куски ткани, перед тем как заставить Ксению примерить несколько фасонов. Как всегда, Ксения страшно скучала.

Это статичное положение не соответствовало ее характеру и раздражало до такой степени, что ей казалось: по ногам ползут, поднимаясь вверх, кусачие муравьи. Чтобы хоть чем-то занять себя, она считала и пересчитывала рулоны тканей, лежащие на полках. Временами ее веки смыкались, и она вынуждена была напрягать всю волю, чтобы не заснуть. С тех пор как в Париж приехал Макс, она спала очень мало. Ему нравился праздник, он открыл для себя «Жокей» – ночное заведение на Монпарнасе, фасад которого был украшен индейцами и ковбоями. Квартал, в котором Макс поселился, напоминал деревню, где все знали друг друга. Художники, скульпторы, фотографы, поэты, кинематографисты, певички, модели, танцовщицы по вечерам в назначенный час выходили в город и заполоняли ночные кафе. Ксения часто оказывалась в компании дюжины людей, среди которых были русские, знакомые ее сестры Маши. Они часами просиживали в «Ротонде», попивая кофе с молоком по двадцать сантимов за чашку.

В тот день она не рискнула выходить куда-то на обед и направилась в столовую, находящуюся в Доме моды. Ковыряя вилкой безвкусное пюре и слишком жилистое мясо, она вполуха прислушивалась к пустопорожним разговорам швей и манекенщиц. В отличие от многих Ксения в течение долгих лет так и не научилась заводить друзей. Окружающие считали ее циничной, а ее суждения – слишком категоричными. Дело было скорее в том, что Ксения просто не переносила ни глупости, ни посредственности. Неспособная долго лазить в карман за словом, она всегда говорила то, что думала, и это качество часто оказывало ей плохую службу. Так, когда месье Ривьер попросил ее высказать суждение относительно некоторых нарядов, она, не колеблясь, сделала несколько замечаний, чем привела его в бешенство, слишком поздно поняв, что он ждал только льстивой похвалы.

– Тебе нужно научиться гибкости, – поучала ее Таня.

– Ты хочешь сказать, научиться врать? – недовольно спрашивала Ксения.

Каждый день после обеда на протяжении трех часов Ксения должна была демонстрировать наряды в одном из салонов для презентаций, который был украшен поднимающимися до потолка зеркалами и где от хрустальных люстр отражались солнечные зайчики. Сидящие на маленьких мягких стульчиках потенциальные покупательницы любовались последней коллекцией под пристальными взглядами продавщиц, которые на память знали вкусы и понятия красоты своих клиенток, заговаривали с ними, призывая быть более решительными в выборе или, наоборот, взывая к здравомыслию тех, которым тот или иной наряд совсем не подходил.

Ксения двигалась, принимая разные позы, то в послеобеденном платье или жакете, то в свитере или манто, то в вечернем наряде. Ее взгляд блуждал по помещению, не замечая напудренных лиц. Она думала совсем о другом: о занятиях Кирилла, подозрительном кашле няни, нетерпеливости Маши, руках Макса, ласкающих ее тело. Изредка на презентации женщины являлись в сопровождении супругов. Время от времени можно было встретить жиголо или богатого любовника, как в этот раз. Во внешности последнего не было ничего особенного. Умом, по всей видимости, он тоже не блистал, потому что все время молчал. В Дом моды пришел, сопровождая Жозефину Бэйкер, чернокожую танцовщицу, с которой Ксения познакомилась, когда Макс взял ее смотреть «Черное представление». Как только она увидела Ксению, на ее афро-американском лице заиграла хитрая улыбка, как у маленькой девочки. Она взмахнула рукой с серебристыми ногтями и многочисленными браслетами, которые весело звенели на запястье.

– Hallo, Ксения, – прошептала она, наклоняясь вперед. – You are so beautiful[27]27
  Привет… Вы такая красивая! (англ.).


[Закрыть]!

Она старалась говорить тихо, но все равно слышно было всем. Ксения улыбнулась, потому что устоять перед шармом артистки, которая зажигала Париж своими неистовыми танцами, было невозможно. Неделю назад молодая метиска, которой не было и двадцати лет, позировала Максу. Ее выразительное лицо, очень полные губы, гибкое тело хорошо смотрелись через объектив. Макс проводил ее до театра на Елисейских Полях, где к ним и присоединилась Ксения. В пятнадцать минут одиннадцатого поднялись серые с отливом занавеси и начался настоящий праздник красок. На фоне декораций грузовых кораблей на сцену вышли женщины в накидках и среди них она, Жозефина Бэйкер – черная жемчужина, плавно извиваясь во все стороны, как кошка, под звуки саксофона и банджо. Практически голая, украшенная ожерельями из красных и синих перьев вокруг грудей и шеи, она двигалась с такой свободой, с таким взрывом, что публика, не в силах усидеть на месте, поднялась с мест, хлопая руками, топая ногами, свистя и крича. Сидеть остались только единицы – либо те, кто был просто околдован очарованием экзотического танца под синкопированную музыку, либо конформисты, представители так называемого здравого смысла. Последние, хмуря брови, кричали что-то про скандал, варварство, возврат к животному миру. Подобными словами несколько лет назад критиковали экстравагантность русского балета.

Макс и Ксения закончили вечер ужином в бистро в компании танцовщицы и ее свиты, клянясь в вечной дружбе, смеясь до икоты, поднимая бокалы с пивом – единственным напитком, который пила Жозефина…

– Двигайся, Ксения, – прошептала Таня сквозь зубы.

Застигнутая врасплох, Ксения поняла, что застыла в неподвижности, как дурочка, перед танцовщицей, в то время как другие манекенщицы продолжали магию движений. Надув щеки и округлив глаза, Жозефина скорчила такую рожицу, что Ксения не смогла удержаться от хохота. Только поймав на себе злющий взгляд продавщицы, она развернулась и удалилась переодеваться для следующего выхода.

– I want this and this and this, Mr. Riviere[28]28
  Я хочу это, это и это, господин Ривьер (англ.).


[Закрыть], – требовала Бэйкер, выбирая понравившиеся образцы.

Одетая в черный шелковый пеньюар, Ксения, поправляя перед зеркалом макияж, слышала ее радостный голос. Через несколько минут танцовщица, как вихрь, ворвалась в раздевалку и упала в кресло, чтобы подождать ее, объясняя, что голодна и должна непременно отведать свое любимое блюдо – спагетти с красным перцем, перед тем как ехать в театр. Другие девушки глядели на Ксению с завистью, пораженные этой неожиданной дружбой с артисткой, о которой столько говорили в столице Франции и которая сидела перед ними, сняв туфли и удобно вытянув ноги. В то время как Ксения одевалась, они одна за другой просили у танцовщицы автограф. Несколько гримерш в белых блузах заглядывали в комнату, покатываясь со смеху, потому что Жозефина корчила гримасы, чтобы развеселить их. Как только Ксения была готова, Жозефина рывком поднялась. Она взяла туфли за ремешки, притворно жалуясь, что француженки носят слишком высокие каблуки, от которых у нее болят ноги, и, подхватив Ксению под руку, потащила ее в коридор. Человек в серой тройке ждал в опустевшем салоне со шляпой в руках.

– Габриель, я хочу есть! Спагетти… Немедленно! – крикнула Жозефина. – This is my friend Xenia[29]29
  Это моя подруга Ксения (англ.).


[Закрыть], – добавила она, взмахивая рукой. – Let’s go[30]30
  Идемте (англ.).


[Закрыть]!

Не дожидаясь никого, она запрыгала по ступенькам.

– Не бойтесь, мы не потеряем ее. Ей понадобится по меньшей мере две минуты, чтобы надеть туфли, перед тем как выйти на улицу, – пошутил незнакомец с доброй улыбкой. – Позвольте представиться, Габриель Водвуайе.

Мужчина слегка сутулился, словно стесняясь собственного роста. Каштановые волосы, подвижный рот и круглые щеки с морщинками по краям глаз – его лицо внушало доверие. Он смотрел на Ксению спокойно, но с любопытством.

– Я знаю один маленький итальянский ресторанчик неподалеку. Может быть, его хозяин согласится приготовить макароны специально для Жозефины. Сомневаюсь, что вы станете есть в пять часов после полудня.

– Вы правы, еще слишком рано, – улыбнулась Ксения, когда они стали спускаться по главной лестнице.

– Зато я уверен, что от десерта не откажетесь. И не говорите мне, что бережете талию. Жизнь слишком коротка, чтобы отказываться от милых маленьких радостей.

В разговоре Ксения узнала, что Водвуайе – известный парижский адвокат. Очарованный спектаклем, он попросил директора театра, который был его другом, познакомить его с артисткой. Так как у Жозефины были определенные проблемы административного характера, он с удовольствием помог ей разрешить их, а ей нравилось, что он следует за ней, как рыцарь-слуга.

Через час они расстались: Водвуайе отправился провожать артистку в театр, а Ксения пошла на станцию метро, чтобы поехать к Максу.

Одетый в потрепанные велюровые штаны, расстегнутую белую сорочку, Макс протянул руки для объятий, как только увидел Ксению в мастерской. Он так и искрился от желания жить, в отличие от Ксении, которая понемногу начала уставать от бессонных ночей.

За то время, что Макс жил в Париже, он поправился. Здесь он упивался жизнью. Возбуждение так и сверкало в его глазах, а вдохновение не знало пределов. Редакторы нескольких престижных журналов-обозрений разрывали его на части. Им нравился его задор, чистота композиций, умение показывать магическую силу и элегантность нарядов, утонченность тканей. Он вкладывал душу в свои работы, благодаря которым издатели значительно увеличили свои тиражи. Случалось, Макс просиживал в фотолаборатории с вечера до утра. Чтобы стать известным и получать заказы, ему пришлось вести активную социальную жизнь. Парижское общество хорошо принимало Макса фон Пассау. В его студии в качестве модели можно было встретить даже такой эксцентричный персонаж, как маркиза Касати. Эта итальянская аристократка с большими, накрашенными тушью глазами произвела настоящий фурор в его квартале, когда приехала к нему с живой змеей вместо пояса.

Макс с жаром прижал Ксению к себе, начал гладить бедра и спину. Она оттолкнула его.

– Что-то не так? – удивился он.

– Я только пришла, а ты сразу бросаешься на меня. Я работала весь день, устала и не хочу заниматься любовью прямо сейчас. Это что, так трудно понять?

– Но я не прошу тебя ни о чем! – возразил он, отпуская ее. – Просто я рад снова видеть тебя. Это все. Мы не виделись три дня. Мне не хватало тебя.

Со вздохом девушка сняла шляпку, расстегнула жакет и села в кресло. Откинув голову, закрыла глаза. Она была счастлива, когда узнала, что Макс переехал в Париж. В конце рабочего дня, выходя из Дома моды, она увидела его сидящим на скамейке с букетом цветов в руках. Макс был смущен, поскольку не знал, как она отнесется к его приезду. Ксения бросилась в его объятия. Ночь она провела в отеле, в комнате Макса. Домой Ксения вернулась только на рассвете. Она еще раньше предупредила няню, что приглашена на ужин, чему старушка не удивилась, так как со времени успешной поездки в Берлин месье Ривьер часто приглашал Ксению на вечеринки, на которых принимали гостей, делавших погоду в жизни французской столицы.

Став моделью-звездой, Ксения добилась прибавки к жалованью, на которую Ривьер согласился с таким видом, словно у него удаляли зуб. В первые месяцы она позволила оглушить себя кипением любовных страстей, чувствуя, что может доверять Максу. Он казался порывистым, искренним, влюбленным. Когда он смотрел на нее, она чувствовала себя центром вселенной, просыпаясь в мансарде на узкой кровати с улыбкой на губах. «Я счастлива!» – говорила она, не веря своим словам. Между ними все было правильно, без забот и шероховатостей. Когда они погружались в сон после занятий любовью, Ксения прижималась щекой к его груди и слушала глухое биение его сердца. Со времени потерь в первый раз она ощущала себя самодостаточной и наслаждалась этим чувством.

Впрочем, она не рассказывала Максу о своей семье. Слишком много испытаний выпало на ее долю, и она не верила, что все это может длиться долго. Счастье казалось ей эфемерным, и девушка ревностно смаковала его моменты, пока ей предоставлялась такая возможность. Макс иногда слегка упрекал ее в замкнутости, грустных мыслях, которые омрачали ее лоб и печалили глаза. Смущенная, она не знала, что ему ответить. Ксения догадывалась, что ее молчание тяготит его и заставляет чувствовать себя ненужным, но все равно молчала, не в силах допустить его в ту секретную зону, которую приберегала только для себя.

В качестве компенсации и шутки ради она решила позировать Максу, о чем он просил ее еще в Берлине. Но тогда она так и не нашла времени. При естественном освещении, проникающем сквозь окно, в слишком большой рубашке, которую одолжил ей Макс, с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами, без макияжа, она надрывно смеялась, обнажая белые зубы. Дерзкая и смелая, она представляла собой саму жизненность. Мысль, что она стала настоящей женщиной, доставляла ей удовольствие.

Макс приходил в себя, только когда по ночам закрывался в лаборатории и печатал фотографии. Он никак не мог привыкнуть к этой спонтанности, этому взрыву, самоотречению… Он видел, что в Ксении есть что-то волшебное. Когда он попросил ее позировать ему голой, она согласилась не раздумывая. Он был опытен и знал, как использовать игру теней, чтобы освещать тело Ксении в нужном ракурсе. Контрасты рождались из его желания. В отличие от других коллег-современников, которые не терпели обнаженного тела, за исключением инертного, монохромного, Макс переносил на снимки естественную красоту плоти и желаний. Он отказался от чистой пластики, слишком холодной, неживой. Если он уделял внимание кадрированию и интересовался деталями той или иной части тела, то не пытался фальшивить. Он старался показать правду такой, какая она есть: кожу, покрытую мурашками от холода, капли воды, блестящие на грудях, бесконечную мягкость складок паха, изгиб колена, живот, в котором зарождается жизнь, ладонь, изгиб талии, от вида которой кружилась голова.

Он возвышал Ксению, а она молча покорялась ему. Во время работы они практически не разговаривали. Их сотрудничество не нуждалось в словах. Они понимали друг друга на уровне инстинктов. Молча, с грациозными жестами, она находила самое оптимальное положение. Несмотря на великодушную доступность с ее стороны, между фотографом и моделью всегда продолжала оставаться таинственная дистанция, которая выражалась в серых глазах, смотрящих вдаль, полузакрытых ресницах.

Впрочем, иногда все менялось с точностью до наоборот, и ее взгляд, направленный в объектив, становился колким. Утомленные работой, они падали на кровать в лоджии и, переплетя руки и ноги, синхронно дыша, погружались в сон.

Ксения открыла глаза. Она чувствовала себя так, словно ее заключили в клетку, из-за чего казалось, что тело стало весить тонну. Откуда взялась эта усталость? Макс, сидевший на табурете, уперев в руки подбородок, наклонился к ней. Ксения вдруг поняла, что у них похожие характеры. Ни тот ни другая никогда не смогут довольствоваться половиной. Им свойственна одна и та же страсть, но если Макс мог легко выразить свои чувства через свои работы, то Ксения сохраняла свою боль внутри себя.

Она протянула руку, словно для благословления или молитвы. Макс поднялся, встал на колени сбоку от кресла, чтобы их лица оказались на одном уровне. Взяв ее лицо в свои руки, он посмотрел ей прямо в глаза.

– Я люблю тебя, Ксения.

Сердце молодой женщины замерло, как от выстрела. Она понимала любовь мужчины как что-то чудесное и пугающее одновременно, что несет в себе горечь надежды, раны детства, груз прошлого, предательство, несбывшиеся мечты и все миражи и надежды завтрашнего дня. В это время обнажается не только тело, но и душа. Это акт веры, смелый жест, и, для того чтобы принять его, надо отказаться от какой-то части самого себя, а взамен пустить внутрь нечто доселе чуждое, каким бы знакомым ни был этот человек.

В тот день после признания Макса, когда по стеклу студии текли дождевые струйки, Ксения поняла, что ей не хватает храбрости. Она молчала, не в силах вымолвить ни слова, в то время как горячие руки любовника гладили ее холодные щеки. Она казалась себе трусихой, недостойной его, и молча переживала это.

Спустя несколько лет, после похорон отца в Берлине, одетый в траурный наряд Макс вспомнит этот дождливый день, свое признание в любви Ксении, когда он был готов на все: жениться на ней, иметь от нее детей, отдать ей душу и сердце со всем пылом и страстью. Вспомнит, как она неподвижно сидела в кресле с непроницаемым лицом и молчала. В тот день он понял, что может любить и одновременно не быть любимым, понял, что его любовь к ней – рана, от которой он не излечится никогда.

Тогда они смотрели друг на друга со страхом, словно предчувствовали что-то серьезное. Их пальцы переплелись, и Макс прижал Ксению к себе. Они поняли, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы между ними росла эта трещина недоговоренности. И вот, когда дождь барабанил по парижским крышам, когда запах испарений поднимался от тротуаров, они занимались любовью со всей слепой страстью, слишком гордые, чтобы сомневаться в себе. Они верили в молодость, прежде всего в молодость тела, в его запахи и головокружения, в эту беззаботную безудержность любви. Ксения пыталась найти себе оправдание тем, что она недостойна Макса, что не может ответить на его признание, в важности которого она не сомневалась, в то время как он пытался ее успокоить, отказываясь признавать, что она ранила его. Он понял, что просто любит ее такую, какая она есть, любит ее для нее, а не для себя. И эта сила его любви вызывала у него страх, так как граничила с безрассудством.

Держа в каждой руке по корзинке, Ксения медленно поднималась по лестнице. Она чувствовала себя виноватой в том, что поступила безрассудно, потратив кучу денег на баклажанную икру, пирожки, малосольные огурчики, персики, фруктовые пирожные и бутылку хорошего вина. Так она хотела отпраздновать возвращение Кирилла из летнего лагеря в Изере.

Она скрепя сердце позволила ему в первый раз ехать одному, и то только потому, что знала – там он будет заниматься спортом и играть со сверстниками. Кириллу шел девятый год, он был маленьким шумным мальчиком. У няни уже не было сил развлекать воспитанника, да и он не мог постоянно оставаться только с ней. Ксения не хотела, чтобы он, уподобляясь некоторым соседским детям, рос на улице, выбирая для игр самые неподходящие места квартала. Переживая за будущее младшего брата, девушка хотела, чтобы он получил достойное образование, наиболее приближающееся к санкт-петербургскому. Это был вопрос уважения к памяти покойных родителей и всей семьи. В Париже стали открывать русские пансионы, где дети эмигрантов воспитывались в духе покинутой родины и православного вероисповедания, не оставляя при этом занятий во французской школе, чтобы ощущать себя равными французам, если им никогда не придется вернуться в Россию. Такое решение казалось Ксении самым оптимальным. Надо было найти золотую середину между привязанностью к корням и адаптацией к новым условиям.

Кирилл был чудесным ребенком, настоящим наследником Осолиных. Няня иногда взволнованно смотрела на него, трясущимися губами бормоча, что он как две капли воды похож на одного из своих дядьев. Рассказывая Кириллу забавные истории из прошлого их семьи, Ксения старалась сохранять беспечный тон, чтобы Кирилл не стал заложником прошлого их славных предков. Сама Ксения ностальгии не испытывала. Являясь свидетелем жестокостей революции, Гражданской войны и изгнания, она стала черствой, но зато была свободной. Отказываясь загонять себя в ловушку разрушенного прошлого и стараясь сохранить только счастливые воспоминания, она не хотела, чтобы брата опутала паутина напрасных иллюзий. Его следовало подготовить к этой жизни, чтобы он достиг успеха.

Погруженная в мысли, она наткнулась на мужчину, сидящего на последней ступеньке, выходящей на площадку шестого этажа. Он, по всей видимости, спал, прислонив голову к стене. При появлении Ксении он проснулся и зевнул.

– Дядя Саша! Что ты здесь делаешь? – вскрикнула она, узнав его.

– Тебя жду, – ответил он, потирая затылок.

– А почему не зашел в дом?

– Так нет же никого. Я стучал.

Ксения вспомнила, что няня предупредила ее о том, что во второй половине дня, закончив домашние дела, отправится в церковь. Не могло быть и речи о том, что Маша может сидеть дома в такой час. Не имея занятий, девушка использовала малейшую возможность улизнуть из дома к друзьям, чтобы таскаться по кафе. У Ксении больше не было сил сопротивляться ее капризам, ведь Маша стала совсем взрослой. Она только требовала, чтобы работа по шитью была закончена вовремя. Несмотря на то что поведение сестры ей по-прежнему не нравилось, она больше не чувствовала себя вправе упрекать ее. С тех пор как Макс приехал в Париж, ей тоже доводилось исчезать на всю ночь под предлогом светского приема, на который она должна идти по требованию Ривьера. И если няня не говорила ничего, то Маша не упускала случая ехидно улыбнуться сестре, когда та возвращалась под утро.

– Идем, я покормлю тебя, – сказала она дяде усталым голосом.

В мансарде стоял спертый запах, и Ксения открыла окно. Несмотря на все ее усилия, летом в комнате всегда плохо пахло. Казалось, что все запахи, идущие с нижних этажей, собирались именно в их комнатушке. Трубы в умывальнике постоянно протекали, что приводило к образованию плесени на стенах. Развешанная на веревках одежда, которую она постирала перед уходом на работу, уже высохла. Ксения свалила на кровать чулки, короткие штаны Кирилла, черную юбку няни, две хлопчатобумажные рубашки.

Александр снял кепку и со вздохом кинул ее на стул. Девушка зажгла угольную плитку, чтобы вскипятить чай, проверила, осталась ли еще ветчина и хлеб для обеда.

– Мне нужны деньги, Ксения.

Лицо племянницы дрогнуло. Александру всегда нужны были деньги. Еще в Санкт-Петербурге у него была репутация мота. Любитель красивых женщин и скачек, он никогда не считал, сколько у него лежит в карманах. Выходец из богатой семьи, он не скрывал намерения жениться только на девушке с богатым приданым. В его глазах деньги были необходимым атрибутом, но он считал недостойным аристократа заниматься их добычей.

Попав под влияние друзей более обеспеченных, чем он, дядя Саша всегда сорил деньгами, с необыкновенным великодушием раздавая направо и налево щедрые чаевые. Теперь, став рабочим на заводе «Рено», он с трудом зарабатывал на пропитание и оплату крохотной комнатенки, которую делил с двумя приятелями. «По крайней мере кровать всегда теплая», – шутил он. Питался дядя скверно, проматывая большую часть жалованья на ипподроме. Ксения сначала до хрипоты упрекала его за это, но потом, поняв всю бесполезность слов, перестала.

Поставив на стол посуду, она налила дяде чаю. У него были впалые щеки и грязные ногти. Светлые глаза, некогда полные воодушевления, поблекли и, кроме тоски, ничего не выражали. Саша оказался побежденным. Его душа так и осталась где-то на родной земле, в то время как тело влачило жалкое существование во Франции. Не без горечи Ксения подумала, что для него было бы лучше погибнуть на поле боя с оружием в руках, чем медленно погружаться в ад.

– Сколько тебе надо на этот раз? – спросила она.

– Тысячу франков.

– Тысячу франков? С ума сошел? Неужели ты думаешь, что я располагаю подобной суммой?

Заметив, что у нее дрожат руки, Ксения повернулась к раковине и выпила залпом стакан воды. Положительно, дядя сведет ее с ума. Они все когда-нибудь сведут ее с ума.

– Меня уволили, – сказал Александр, перед тем как засунуть в рот кусок ветчины с хлебом.

Ошеломленная Ксения села напротив него. Она знала, что работа на заводе была не из легких, надо было терпеть постоянный жар печей, где переплавляли груды железа среди грохота пресса и скрипа конвейерных линий. Многие, проработав год, бросали это место, уходили искать другую работу. Однако дядя Саша упорно отказывался посещать курсы по профобразованию, по окончании которых он мог бы найти хорошую работу. Он заявлял, что такого человека, как он, все равно выкинут как ненужную деталь системы. Теперь без работы он мог опуститься еще ниже. Когда он отвел глаза в сторону, Ксения посмотрела на него с жалостью и злостью.

– Почему? – сухо спросила она.

– Я часто опаздывал, – сказал он, пожав плечами. – Это не нравилось начальнику, хотя моей вины не было. Например, вчера Андрей не разбудил меня вовремя.

– Конечно, ты не виноват! – иронически заметила она. – Ты никогда ни в чем не виноват. Хотя кому же тогда заботиться о том, чтобы ты просыпался вовремя, хорошо выглядел и приходил вовремя на работу? Конечно же, Андрею, который должен нянчить тебя, и мне, которая оплачивает твои карточные долги. Не Господу Богу! Впрочем, он тоже мог бы послать тебе с небес будильник.

– Не богохульствуй, Ксения Федоровна! – сурово проворчал дядя Саша, словно призывая ее к порядку, но она так стукнула кулаком по столу, что он подскочил.

– Я не богохульствую, дядя. Я говорю правду, хочешь ты ее слышать или нет. Я устала от твоего нытья и неблагоразумия. Даже Кирилл и тот более ответствен, чем ты. Да, ты был смелым бойцом. Да, ты сражался за святую Россию, ты был ранен, защищая наше дело. Да, судьба несправедлива, она сорвала нас с места и забросила сюда.

Ксения взмахнула рукой, показав на наваленные кастрюли, висящие на веревке тряпки, икону с лампадкой, фотографию Николая Второго, приколотую кнопкой в голове постели Кирилла. Впрочем, несмотря на бедность, окна мансарды были чистыми, ничего не было поломано, пол подметен.

– Я не желаю слышать твои жалобы, когда ты взваливаешь свою вину на товарища по комнате, – продолжала она оскорбительным тоном. – Ты не ребенок, и я отношусь к тебе как ко взрослому.

Дядя молча и угрюмо жевал. Она знала, что не вытянет из него ни слова. Нелегко было переносить эту упрямую молчаливость, куда он убегал, не имея даже храбрости спорить с ней.

– Что будешь теперь делать? Уже начал искать другую работу? По счастью, французская промышленность на подъеме. Работы хватает. Вам предлагают заключение контрактов, даже не зная вас, по почте, так как считается, что русские – умелые и дисциплинированные работники. Что касается тебя, ты, безусловно, умелый, а вот что касается дисциплины…

– У тебя есть сахар?

Прежде чем принести сахар, она в отчаянии подняла глаза к небу.

– Твои однополчане должны тебе помочь? Сейчас много разных ассоциаций ветеранов императорской армии. Вы иногда собираетесь вместе. Недавно меня пригласили на вечер, где как раз собирали пожертвования для ваших фондов, я даже знаю, что есть организация бывших галлиполийцев. Тебе только надо обратиться на улицу Фезандри. Тебе должны помочь с работой.

– Они и помогают. На свой манер.

Александр стал тщательно перемешивать сахар, позвякивая ложечкой о края чашки, из-за чего Ксении захотелось его укусить. Потом он поднял голову и осмотрелся.

– Кирилл когда возвращается?

– Сегодня вечером. А ты почему спрашиваешь?

– Потому. Если бы он был еще в лагере, я бы смог пожить у вас какое-то время, пока не найду другое жилье.

– Только не говори мне, что и Андрей тебя выгнал!

– У него было плохое настроение. Он успокоится. Просто я не платил за комнату три месяца.

– Опять карточные долги?

– Сущие пустяки, уверяю тебя. Мне просто надо время, чтобы прийти в себя и устроиться на работу.

Он потянулся, пощелкал суставами пальцев. Ксения поднялась и повернулась к нему спиной. Жирная муха билась о стекло. Воздух был жарким и пыльным. Пыль покрывала крыши, словно желтоватым ковром. Несколько кустов герани доживали свой век в глиняных горшках. Жаркий воздух, словно крышкой, накрыл город. Дом моды Ривьера практически не работал из-за отсутствия клиентов, и Ксения, дожидаясь нового сезона, снова начала работать у великой княгини, которая не скучала в «Китмире», готовя зимние коллекции платьев. Красивые кварталы опустели, жалюзи на окнах домов были опущены. Местные жители отправились в провинцию, в деревни Нормандии или на Лазурный Берег. Ксения завидовала этим везунчикам. Много лет подряд она не видела моря и лишь воображала полеты стрекоз, синие волны с пенными верхушками, широкие листья пальмовых деревьев, горячие плиты веранды под босыми ногами…