Текст книги "Твоя К."

Автор книги: Тереза Ревэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

В ее лице была нежность, и Макс не знал, что ответить. Ему показалось, что он находится в лодке, которая, повинуясь течению, отдаляется от берега, а на борту нет ни весел, ни якоря. Сара принялась поправлять прическу, и браслет на ее тонкой, но мускулистой руке заиграл на солнце. Макс смотрел на ее платье на уровне грудей и сам удивлялся тому, что больше не испытывает к ней влечения. В нем осталась лишь бесконечная нежность к этой молодой женщине, оказавшейся намного смелее его.

Мимо них по усыпанной гравием дорожке прошел садовник с тележкой, полной цветов. Позднее, когда солнце опустится ниже, успокаивающе зажурчат струи автоматического полива цветов. Отец Сары, который работал с утра до вечера по шесть дней в неделю, в бурлящем страстями городе сделал все, чтобы его дом был красивым и уютным – настоящей тихой гаванью за высоким решетчатым забором. Кто знает, может быть, своей рассудительной уравновешенностью Сара была обязана той гармонии, которая царила в доме Линднеров, прекрасным кустарникам, портретам предков, декору комнат с инкрустированной мебелью, сафьяновыми и шагреневыми книжными переплетами, изысканному серебру и фарфоровым сервизам.

– Откуда у тебя берется мудрость, Сара? Ты всегда кажешься такой непоколебимой, такой уверенной в том, что надо делать, в то время как я колеблюсь, постоянно ищу ответы на тысячу вопросов, но все равно никогда ни в чем не уверен полностью. Рядом с тобой я иногда чувствую себя беспомощным ребенком.

Она изобразила спокойную улыбку, ту самую, которая так взволновала его в их первую встречу, а ее темные глаза уставились на него с шаловливым подозрением.

– В тебе нет ничего детского, уверяю тебя, – улыбнулась она, но тут же стала серьезной. – Ну нет у меня такого страстного темперамента, что уж тут поделаешь. Я не живу одними эмоциями. Я сначала думаю, потом делаю выбор. Но думаю я быстро, будь уверен. Когда что-то идет не так, когда есть проблема, неважно какая – с одной из моих работниц или с рисунком платья, подготовкой к показу или с моими родственниками, – я принимаю решение и действую. Я враг пассивности. И еще меньше люблю размазывать кашу, в которую грозит превратиться наш роман. Слишком уж я его люблю, чтобы позволить ему превратиться в жалкую умирающую связь.

– Ты говоришь в настоящем времени.

– Я поняла, что любовь – это более сложная вещь, чем принято о ней думать, пока мы молоды и идеалистичны. Я все еще люблю тебя и, как ты видишь, не испытываю ни угрызения совести, ни ложного стыда, говоря тебе это. Но я больше не хочу тебя как любовника.

– Это сложно понять, – расстроенно попытался возразить он.

– И тем не менее все ясно. Мы с тобой ровесники, но ждем от жизни разного. Ты начал блестящую карьеру, тебе нужна свобода передвижения и действий. Я хочу заниматься работой и хочу иметь детей. Но это привело бы наши отношения к краху, если бы кто-то из нас решил отказаться от собственного пути ради ложной идеи любви по отношению к другому.

Нахмурившись, она ненадолго умолкла. Он понял, что за всеми этими умными речами прячется страдание.

– У нас единственный способ расстаться, сохранив нетронутой нашу дружбу, – добавила Сара с грустной улыбкой. – Если мы дотянем до тупика, – а он настанет раньше, чем ты думаешь, – между нами останутся только взаимные упреки, которые убьют любую дружбу.

Раздалось шуршание шин едущего по алее автомобиля. Сара резко поднялась, а ее собака, задрав голову, радостно залаяла.

– Вот и отец вернулся из конторы. Скоро время ужина. Пойду переоденусь к столу. Папа наверняка будет рад с тобой поговорить, если ты уделишь ему немного времени. Ты знаешь, как он ценит тебя.

Она заслонила от него солнце. Через прозрачную одежду Макс различал крепкие ноги, чуть великоватый таз, узкую талию. Как хорошо он знал это тело, столько раз заставлявшее его забывать, на каком свете он находится. Когда она склонилась над ним, он закрыл глаза, вдыхая ее духи. Ему было грустно, но легко. Решение Сары имело горький привкус, но он не мог не восхититься ясностью ее выбора. Когда губы Сары коснулись его, он не удержался и, схватив ее за руку, страстно поцеловал. Погладив его по щеке прохладной ладошкой, Сара побежала к дому, сопровождаемая собакой.

Тяжелой походкой с надвинутой на глаза шляпой-канотье и тросточкой в руках к Максу подошел отец Сары. У Макса сжалось сердце, когда он вставал с шезлонга. Саул Линднер был одним из патриархов, вызывавших уважение, словно он был воплощением земной мудрости. Его костюм был ладно скроен по фигуре. Пышные усы шли его круглощекому лицу, а вьющиеся на затылке седые волосы контрастировали с лохматыми черными бровями. С тех пор как Сара познакомила Линднера-старшего с Максом, они провели не один вечер за разговорами. Саул Линднер принадлежал к тому же поколению, что и отец Макса, но молодой человек нашел в нем более внимательного слушателя.

– Ого, Макс! – сказал Линднер, заметив его. – Вот радость… Я уже и забыл, что вы сегодня ужинаете с нами. Что вы пьете? Сегодня очень жарко, не так ли?

– Добрый день. Это лимонад. Хотите?

– Не думаю, что моя жена будет довольна, так как я не должен увлекаться сахаром. Но будем безрассудными! – пошутил старик. – Налейте мне в стакан дочери. Ведь это Сара была вместе с вами?

– Да. Она пошла переодеться к столу.

Линднер сел на шезлонг, снял и положил на колени канотье. Слегка намочив губы и усы напитком, он принялся пить долгими глотками. У него повсюду были морщины и мешки под глазами. Пианино в доме замолчало. Было слышно только, как жужжат пчелы и щелкает секатором невидимый садовник.

– Вы кажетесь озабоченным, господин Линднер, – заметил Макс. – Что-то не так?

– Напротив, все очень хорошо.

Удивленный Макс посмотрел на него.

– Вы хотите сказать, дела?

– Дела, повседневная жизнь, любовь, – произнес Линднер, сделав неопределенный жест рукой. – Немцы не те люди, чтобы позволить себе скучать, поэтому эпоха Штреземана оказалась для них слишком пресной и скучной. Немцы не созданы для размеренной жизни, у них просто не хватает воображения, чтобы заполнить ее.

– Разве плохо жить спокойно? Мы так много страдали от этой войны и инфляции, что теперь совсем измотаны. Будучи ребенком, я не мог заснуть из-за топота солдатских сапог. Потом мы тратили все силы, чтобы найти несколько миллиардов и купить на них кусок хлеба. Из-за этого люди не успевали посвятить себя чему-то важному в жизни.

– А какие вещи важны для вас, Макс? – заинтересованно спросил Линднер.

Молодой фотограф растерялся.

– Я не знаю… На данный момент, наверное, работа. Когда утром я беру фотокамеру и отправляюсь на поиски приключений. Звучит, конечно, претенциозно, но я словно выслеживаю что-то, возможно, выслеживаю какую-то форму правды. И потом есть еще любовь, – добавил он после паузы. – О ней тоже не стоит забывать.

– Это так, – сказал Линднер тоном мечтателя. – Вы еще молодой человек, умный и интересный. Художник со своим внутренним миром. Настоящая индивидуальность, как Сара или я. Вот уже некоторое время мне кажется, что мы все принадлежим к одному и тому же элитному типу мышления. Когда я изучаю наших соотечественников, понимаю, что большинство немцев могут существовать только в рамках некоего коллектива. Мы потеряли более миллиона ста тысяч человек убитыми на войне, не считая четырех миллионов людей с искалеченными судьбами. Разрушены семьи, потерян смысл существования, но война давала немцам порыв, энтузиазм. С тех пор как наступил мир, многие словно осиротели. У них нет идеала, они скучают по нему. И они не нашли ничего лучшего, чем упрекать за недальновидность тех, кто подписал мирный договор. Боюсь, как бы рано или поздно не нашелся некий лидер, который предложит немцам переписать историю.

Не понимая точно, куда клонит Линднер, Макс вспомнил сестру. «С ним мне не скучно…» – ответила ему Мариетта, когда он спросил, что она нашла в ужасном выскочке, ставшем ее законным супругом.

Теперь она блистала на светских приемах, не считая денег, принимала гостей по нескольку раз в месяц на вилле, которая находилась недалеко от виллы Линднеров. В глазах всех она была элегантной и фантастической супругой могущественного человека, который не скрывал своих политических и антисемитских взглядов.

– Что заставляет вас так думать? – спросил Макс.

– Избрание маршала Гинденбурга президентом – это уже предупреждение. Этот влиятельный старик представляет темные силы, которые, словно черви, копошатся в своей злобе. Он убежденный монархист и солдафон. Это серьезная угроза республиканскому строю, которого он никогда не принимал. Не забывайте, как именно он вернул себе пошатнувшуюся в девятнадцатом году репутацию. Тем, что бросил в массы идею «удара кинжала в спину»! Увы, наша страна – это республика без республиканцев. Коммунисты хотят республику, лишенную своей сути, правые националисты мечтают о возвращении кайзера и конце «еврейского доминирования». Я разговаривал со Штреземаном прошлым вечером за ужином. Наш министр иностранных дел сделал все, чтобы помешать этому избранию. Но все было напрасно.

Линднер промокнул лоб платком и улыбнулся. Из уважения Макс позволил ему продолжить.

– Недавно я прочитал книгу, которую надо брать в руки только в перчатках, настолько она пропитана ненавистью и фанатизмом. Некогда запрещенная национал-социалистическая партия в феврале снова стала легальной, вот я и решил посмотреть, что пишет ее несчастный агитатор, некий Адольф Гитлер. Его приговорили к пяти годам тюрьмы, но уже через несколько месяцев он снова оказался на свободе. Его книга особенно страшна для тех, кто умеет читать между строк.

– Не верите же вы в самом деле, что этот тип пользуется хоть каким-то влиянием? Немцы не могут доверять такому гротескному персонажу. Это бывший австрийский ефрейтор с клоунскими замашками.

Линднер откинул голову. Пробивающееся сквозь листву солнце осветило его лицо.

– Он решил завоевать нашу республику собственными средствами, не пытаясь захватить ее силой. Ни он, ни его приспешники не скрывают этого. Один из моих друзей слышал его выступление в Мюнхене три года назад и считает, что это очень талантливый демагог и оратор. Как когда-то говорили греки? «Хорошо подвешенный язык – это и талант, и оружие».

– Не спорю, но греки были демократами.

– Этого не скажешь о маленьком ефрейторе в штанишках из баварской кожи, – улыбнулся Линднер. – Я люблю свою страну, Макс. Мой единственный сын был награжден Железным крестом и погиб в бою. Можно любить свою страну, даже зная о ее слабостях. Надеюсь, я ошибаюсь. Надеюсь, что Германия одолеет всех старых демонов и наша молодая демократия повзрослеет. Но не все люди, которые кидают бюллетени в избирательные урны, думают так, как я или вы. То, что произошло на прошлых выборах, беспокоит меня.

– Идите есть! – позвала Сара с террасы, сложив руки рупором. – Быстрее, я умираю с голоду!

– Вперед, труба зовет, мой дорогой Макс, – сказал Линднер, стараясь выбраться из шезлонга. – Не будем портить такой прекрасный день мрачными мыслями. Сара рассердится.

Макс поднялся сам и помог встать старику.

– Спасибо, малыш. Постарел я, как видишь. Может, в этом и причина такого пессимизма.

Пока они шли к вилле, Саул Линднер по-дружески держал руку на плече своего молодого спутника.

Сидя за рулем открытого «тальбота», Мариетта Айзеншахт быстро ехала по Унтер ден Линден. Шофер сидел на месте пассажира. Несмотря на то что муж не очень приветствовал женщин за рулем, тем более что ее манера вождения была довольно беспечной, Мариетта отказывалась повиноваться, заставив шофера дать честное слово, что он не выдаст ее. Сжав губы, шофер крепко держался за поручень дверцы, смотря на возвышающиеся впереди дорические колонны Бранденбургских ворот, увенчанные статуей Победы и четверкой коней.

Как обычно, Мариетта опаздывала. Она сделала круг по Паризерплац и затормозила перед отелем «Адлон» так резко, что ее спутник чуть не ударился носом о ветровое стекло. Выскочив после остановки, он поспешил открыть дверцу. Мариетта разрешила шоферу пойти выпить кофе, чтобы успокоить нервы.

Молодая женщина обожала «Адлон». Была бы ее воля, она бы поселилась в нем на год, как делали некоторые актеры и певцы. Гордо расположившись в старом дворце Редерн, это заведение пользовалось славой самого современного отеля, наиболее комфортабельного во всей Европе со дня его открытия в 1907 году. Здесь собиралась элита, чтобы показать себя и увидеть других, влиятельные приезжие и представители города. Здесь же был самый лучший в стране дансинг.

Быстрыми шагами она поднялась по застеленным красным ковром ступеням. Фоторепортер посторонился в дверях, чтобы дать ей пройти. Мариетта предварительно позвонила в колокол, который использовали, чтобы возвестить о прибытии важных персон.

Под расписанным узорами потолком зал казался просто огромным. Носильщик толкал тележку, на которой лежали чемоданы из дорогой кожи. Два смуглолицых дельца стояли возле телефонных кабинок. Клиент в вечернем костюме и с цилиндром в руке, жестикулируя, разговаривал с консьержем, в то время как его жена со сдавленной изумрудным ожерельем шеей прижимала к себе трясущуюся собачонку.

Завсегдатаи этого благоухающего великолепия из позолоты и розового мрамора обладали интересным видом близорукости: они замечали лишь равных себе по положению. Некоторые клиенты, спускаясь с верхних этажей на лифте, специально выходили на площадке второго этажа, чтобы важно спуститься в холл по большой лестнице.

Мариетта торопилась. Ей не терпелось увидеть и расспросить Асту, только что вернувшуюся из свадебного путешествия по Италии. Та отправила ей несколько открыток с краткими, полными эмоций фразами, но без каких-либо подробностей.

На танцевальной площадке под звуки фокстрота двигались пары. У женщин были высокомерные лица. Оглядев зал, Мариетта узнала нескольких актрис немого кино, которые наверняка пришли после съемок на студии «Бабельсберг»; подстриженных под мальчика светских танцовщиц, слишком серьезных, чтобы быть честными; людей, которых она принимала у себя по требованию мужа и чьи имена путала, так как не считала нужным их запоминать. Было что-то парадное в их странных фамилиях. Знакомство с ними ее ни к чему не обязывало, но она умудрялась оставлять у гостей впечатление, что в доме Айзеншахтов их ценят. Ей не составляло труда очаровывать приглашенных, к радости своего мужа.

Вытянувшись в кресле, Аста напоминала экзотическое насекомое. Многие, увидев впервые ее чрезмерно длинные конечности, спрашивали себя, как она умудряется пользоваться ими и не сломать их. На ней было платье, украшенное такой удивительной вышивкой с ацтекскими мотивами, что Мариетта сразу ей позавидовала. Аста разговаривала с молодой блондинкой со светло-синими глазами, хорошо сложенной.

– Наконец ты пришла, моя дорогая! – воскликнула Аста, поднимаясь, чтобы обнять и поцеловать в губы Мариетту. – Словно сто лет тебя не видела. Ты меня еще не забыла?

– Ты уезжала всего на месяц, Аста. Время тянулось долго, но вполне переносимо.

– Мне столько нужно тебе рассказать. О, это было так романтично! Когда я умру, хочу, чтобы мой пепел развеяли над Большим каналом в Венеции. Я как раз говорила об этом с Магдой, – сказала она, поворачиваясь к молодой женщине. – Она тоже была в Италии во время свадебного путешествия, которое, к сожалению, оказалось слишком коротким. А все потому, что ее муж – очень большой трудоголик. Вот скука! Кстати, вы не знакомы? Магда Кандт, Мариетта Айзеншахт. К счастью, мой муж не такой серьезный, как ваш, Магда. Я бы не перенесла, чтобы мне прервали наслаждение. Жизнь так коротка…

Слушая без особого интереса молодую супругу, Мариетта спрашивала себя, где Аста откопала эту фрау Кандт, которая доставала мундштук. В ее движениях не было жеманства, но она казалась слишком скованной, чтобы быть принятой в их круг. Она предпочла чай, в то время как Мариетта и Аста заказали коктейли с экзотическим ликером. Некоторое время спустя фрау Кандт, вежливо извинившись, пообещала Асте непременно прийти на один из ее приемов вместе с супругом. Хлопая ресницами, Мариетта посмотрела ей вслед.

– Что ты в ней нашла? – заинтригованно спросила она. – Она мила, но, по-моему, немного скучна.

– Ее муж почти так же богат, как и твой, – вполголоса ответила Аста. – Промышленник, старше ее на двадцать лет. У них есть маленький сын. Ты не собираешься забеременеть в ближайшее время, Мариетта? – Аста плюхнулась в кресло. – Я вот даже не могу представить, как в моем животе поместится ребенок. Как думаешь, сколько времени понадобится, чтобы восстановить фигуру после родов?

Мариетта сама несколько раз задавалась этим вопросом. Курт хотел большую семью. Единственный ребенок у родителей, он помнил, как скучно ему было в детстве, и хотел много детей, в особенности сыновей. «В этом состоит наш долг перед Отечеством», – повторял он, в то время как Мариетта спрашивала себя, каким образом их потомство повлияет на судьбу Германии.

Она была готова подарить ему двух детей, лучше девочек, но твердо решила сделать все, чтобы не испортить свое тело. На каждый вопрос о детях она ограничивалась улыбками в адрес мужа. Решимость Курта продолжала очаровывать ее. С ним она чувствовала себя защищенной. У Айзеншахта было две привязанности в жизни – работа и супруга. Жене он дарил изысканные подарки, словно извиняясь за профессиональную одержимость.

– Мариетта? – неуверенно позвал кто-то.

Она вздрогнула и растерялась.

– О, мой дорогой Мило! – воскликнула она, глядя на круглое, как луна, лицо одного из своих прежних воздыхателей, самого преданного.

Молодой человек принадлежал к древнему знатному роду, из тех, что имеют гербы и девизы, замки с зубчатыми башнями, огромные салоны, украшенные гобеленами, где витает дым сигар и ароматы духов, чьи предки пали на полях сражений и их имена теперь навсегда вписаны в учебники по истории.

Глядя на Мило, возникал вопрос: куда девалась энергия, которая веками бурлила в крови его предков? Безвольный подбородок, тонкие блеклые волосы, жалобный взгляд делали его каким-то вырожденцем, что всегда мешало Мариетте относиться к нему иначе, чем с определенной долей презрения.

– У меня все хорошо. Очень хорошо. Я влюблен, – сообщил он, развернув плечи, словно объявлял о победе.

– Да ну! – удивленно воскликнула она с иронической улыбкой.

Значит, этот мальчик, который совсем недавно написал ей пылкое письмо, чтобы сообщить, что своим замужеством она разбила ему сердце, уже нашел ей замену? Мариетта почувствовала себя немного разочарованной, потому что до этого момента ей было лестно осознавать, что кто-то в нее влюблен и страдает.

– Кто она? Я ее знаю?

– Ее звать Софья. Она русская.

– Русская! Что за блажь! Где ты ее подцепил?

– Она хорошая знакомая Фердинанда. Он познакомился с ней на юридическом факультете, где она посещает вечерние лекции. До революции в России ее отец был адвокатом. Она молода и красива, – заключил он с азартом.

– Не то что я? – отпустила очередную колкость Мариетта. – Ты нас познакомишь? Где она?

– Скоро появится. Днем она работает секретаршей у Линднера. Она вынуждена сама зарабатывать на жизнь. Она такая отважная. Ты ведь знаешь… эмиграция.

В его взгляде было столько теплоты и преданности, что Мариетта едва не вспылила.

– Великие боги, да эта женщина само совершенство! Может, мы даже недостойны стоять с ней рядом? – сказала она саркастически. – Что скажешь, Аста?

– Скажу, что ты злишься от того, что Мило счастлив. А я вот, наоборот, всегда радуюсь, когда всем вокруг меня хорошо. Садись, малыш. – Аста похлопала ладонью по пустому стулу. – Не поддавайся на провокации Мариетты. Ты сам знаешь, какой она бывает коварной.

Мило последовал совету Асты, после чего заказал коньяк.

– Как прекрасно вас всех увидеть, друзья! – воскликнула Аста. – Выпьем за любовь! За будущее!

Мариетта выпила коктейль почти залпом, пытаясь прогнать раздражение, и пальцем зацепила вишенку, лежавшую на дне стакана. Ей хорошо было известно это нетерпение, которое иногда действовало на нервы, вызывая тоску. Звучавшая музыка раздражала ее. В такие минуты она становилась агрессивной, ей хотелось царапаться и кусаться.

Теплая волна обдала ее с головы до ног. Как раз тогда, когда она решила, что должна как можно быстрее вернуться домой, в дверях зала показался ее муж. Это ее не удивило. Квартал между Лейпцигштрассе и Фридрихштрассе, где находились почти все журнальные и газетные издательства, располагался неподалеку. Курт знал, что жена несколько раз в неделю приезжает в «Адлон» выпить коктейль. Создавалось впечатление, что супруг словно предчувствовал ее состояние и чудесным образом появился, чтобы поднять ей настроение. Из-за широких плеч и непроницаемого лица супруг казался Мариетте таким солидным, что ее неуверенность как рукой сняло.

– Я вас оставлю, – сказала она, поднимаясь и едва не перевернув стаканы на столе. – Завтра мы обедаем у Хоршера, Аста. Там все и расскажешь. До скорого, Мило. Приходи со своей невестой к нам домой. Буду рада с ней познакомиться.

Не спуская взгляда с Курта, она пересекла танцевальную площадку, обходя танцоров, бросающих на нее недовольные взгляды.

В холле «Адлона» Макс попросил консьержа сообщить о нем фрейлейн Аните Бербер. Оттенок понимания проскользнул во взгляде мужчины, потеющего в своем пиджаке. Макс очень хорошо знал, что его беспокоило. Он сам однажды присутствовал в обеденном зале отеля, когда туда вошла, сверкая мехами и позолотой туфель на каблуках-шпильках, знаменитая танцовщица кабаре. Чулок на ней, к всеобщему удивлению, не было. Она заказала бутылку «Вдовы Клико», после чего сбросила шубку, под которой, как оказалось, тоже почти ничего не было из одежды. Макс не знал, чему удивляться больше: провокационному поведению женщины, делающему ее секс-символом Веймарской республики, танцовщицей и знаменитой актрисой, не брезгующей кокаином, морфином, любительницей как мужчин, так и женщин, которая танцевала голой в кабаре и позировала в элегантных нарядах для «Die Dame», или каменной непроницаемости метрдотеля, который просто накинул шубку на плечи клиентки и проводил ее до дверей?

Эта женщина, которой не было и тридцати лет, не боялась ни Бога, ни черта. Теперь, когда Отто Дикс[26]26
  Немецкий художник-авангардист (1891–1969).


[Закрыть] решил нарисовать ее портрет, она пригласила и Макса, чтобы он сделал несколько снимков, на которых она собиралась представить свой новый танцевальный стиль. Макс видел, как она изображает на сцене рождение, болезнь и смерть, проходя в танце почти по грани порока. Однако если в эпоху галопирующей инфляции и, как следствие, сексуальной неразборчивости Бербер пользовалась бешеной популярностью, то теперь, когда жизнь стала более стабильной и размеренной, для молодой эпатажной танцовщицы больше не было места. Именно этот переход в жизни Бербер более всего интересовал Макса. Своими снимками он собирался сорвать накрашенную маску с ее кошачьего лица, показав миру растерянность несчастной женщины, пытающейся скрыть под своими накрашенными ресницами полные одиночества глаза.

– Фрейлейн Бербер еще не прибыла, – ответил консьерж. – Господин барон желает подождать?

Макс не хотел ждать долго, тем более что знал от режиссеров: иногда она является на съемку с опозданием на полдня. Он купил несколько ежедневных газет в журнальном киоске, пачку сигарет и устроился в одном из кресел. Бронзовые слоники в фонтане извергали струи воды. Увидев сестру с зятем, он пожалел, что не удалился в более укромное местечко. Решительно, очень трудно остаться незамеченным в «Адлоне». Встретившись взглядом с Куртом Айзеншахтом, он покорно поднялся.

Мариетта, казалось, была не в своей тарелке. Ярко-красная помада не могла скрыть следы усталости на лице. Макс спросил себя, не заболела ли она. Как всегда, сестра бросилась ему на шею. Этот порыв был ему знаком. Он вспомнил сестру еще ребенком, ее капризы, которые заканчивались потоками слез и утешениями гувернантки. Позже настала его очередь бороться с ее капризами, во время которых молодая женщина пила, курила опиум или нюхала, правда редко, кокаин. Единственное положительное качество, которое Макс находил в Айзеншахте, – его бесконечное терпение по отношению к жене. Мариетта, казалось, черпала в супруге покой, которого не знала ранее ни с родителями, ни с другими знакомыми мужчинами.

– Привет, Курт, – поздоровался он, пожимая сильную руку зятя.

– Здравствуйте, Макс. Мои поздравления по случаю последней выставки. Я читал отзывы критиков в моих изданиях.

– Надеюсь, отзывы были искренними.

Айзеншахт улыбнулся.

– Успокойтесь, Макс. Вы мой шурин, но это не значит, что я буду вам льстить. Мое правило – правда и только правда на страницах моих газет, неважно, что это: политика или культура. Именно поэтому их так любят читатели.

Макс промолчал. По его мнению, все, что касалось политики и несло на себе отпечаток Айзеншахта, оставляло желать лучшего. В этих изданиях проповедовалось возрождение древней аутентичной Германии, построение общества со строгой иерархией. Писалось, что Запад деградирует, забыв о своих истоках и национальном происхождении. После освобождения из тюрьмы Гитлера его портрет был опубликован на первой полосе. Айзеншахт использовал свои издательства, чтобы пропагандировать только одну точку зрения. Он был умным человеком, который верил в рекламу и современные средства передачи информации, такие как радио или фотография. Тем более, что война, революционные потрясения, непрекращающиеся политические кризисы политизировали большую часть населения, которое чувствовало недостаток информации.

– А ты в курсе, что Курт купил на выставке несколько твоих работ? – гордо спросила Мариетта.

– Нет, не в курсе, – ответил Макс, не зная, стоит ли радоваться по этому поводу.

– Скрытность иногда полезна, – пробормотал Айзеншахт с деланно простым видом.

– Для меня это очень лестно. Я знаю, что у вас и так очень знаменитая коллекция.

– Что делать, мой дорогой. Мне нравится ваш стиль. Геометрия форм, драматизм лиц. У вас есть определенная идея силы, идея порядка, которую я разделяю. Вы обладаете настоящим чувством реальности. Видно, что вы не случайно стали фотографом. Это призвание.

Макс, который, сам того не желая, был приятно тронут комплиментом, смущенно опустил глаза. Как раз в это время звякнул колокол на входе. Мариетта повернулась на звук.

– Смотрите, это Анита Бербер, – сказала она обрадованно, готовясь к новому зрелищу. – Она замечательная!

– Увидим, – холодно сказал Айзеншахт. – Не думаю, что ее вульгарные поступки достойны хоть какого-то интереса. Она и так довольно долго занимает слишком много места на сцене. Пора бы ей исчезнуть, да так, чтобы о ней забыли. До скорого, Макс.

Взмахнув рукой Максу, он взял под руку супругу, пославшую брату воздушный поцелуй.

В то время как Макс смотрел на актрису, молодой швейцар сообщил ей, что ее ожидают. Бербер обернулась в сторону Макса, и ее короткая шелковая накидка соскользнула с плеч. Польщенный Макс был очарован ее кокетливой улыбкой.

Положив пеньюар посреди ванной комнаты, Ксения проверила температуру воды. Указатель уровня жидкости показывал, что надо спешить, ванна наполнится через несколько минут. С удовлетворенным вздохом она погрузилась в душистую воду по самый подбородок. Пар заполнял комнату. Чего ей больше всего не хватало в Париже, так это именно ванны. Даже двери туалета, замок которых был сломан, надо было постоянно придерживать рукой.

Теперь, оказавшись в «Адлоне», она принимала ванну по два раза в день. Жак Ривьер заказал простые комнаты для десятка моделей, которых привез с собой в Берлин, но даже эта маленькая комната в «Адлоне» с желтыми шторами, мебелью из красного кубинского дерева, гравюрами с видами Берлина вызвала у Ксении давно забытые воспоминания.

Ей не понадобилось много времени, чтобы стать одной из самых видных моделей Дома моды Ривьера, из тех, кого называли летучими, так как они принимали участие в заграничных показах. Ее научили правильно ходить, поворачиваться, кружиться. Поскольку высокомерный вид был ей к лицу, то она часто использовала его для защиты от нескромных взглядов. Ксения вспомнила уроки хороших манер в детстве, учебники, рассказывающие, как правильно держать голову, делать реверансы во время визита в императорский дворец. Правда, судьба распорядилась совсем по-другому. В течение долгих лет она прогуливалась не с веером и белыми перчатками, застегнутыми до локтей, а с револьвером в кармане. Она носила военные френчи, бриджи, сапоги. Тем не менее тяга к красивым вещам вернулась легко. Слишком легко, как она сама иногда говорила. На первых порах девушка чувствовала себя униженной, когда от нее требовали показать ноги или выпрямить спину. Ривьер сделал несколько примерок специально для нее. Закалывая булавками ткань, он дотрагивался до плеча, груди или бедер. Ксения научилась стоять без движения часами, в то время как портные летали вокруг нее, словно стрижи. Ее и критиковали, и делали комплименты, зачастую бесцеремонные. Она поняла, что в глазах портных и модельеров ее тело является просто инструментом. Нельзя сказать, что ей это не нравилось, так как упрощало очень многое.

Она услышала, как двойные двери в комнату отворились, после чего раздался веселый женский голос:

– Только не говори мне, что ты опять в ванной. Так у тебя кожа размокнет.

– Оставь меня в покое, Таня. Разве я тебя упрекаю тем, что ты объедаешься пирожными? Если и дальше будешь продолжать в том же духе, то не сможешь надеть ни одного платья и попадешь в немилость.

– Бог мой, ты правда так думаешь? – забеспокоилась молодая соседка по комнате, разглядывая свое отражение в высоком зеркале.

– Я пошутила, Танюша, – крикнула Ксения. – Ты спрашивала Ривьера, к которому часу мы должны быть готовы?

– Так точно, госпожа генерал! Он ждет нас к часу дня. Кажется, вечером не будет ни минуты свободного времени. Это меня не удивляет. После первых показов мод Пуаре, еще перед войной, берлинцы никогда не упускали возможности посмотреть на работы модных парижских кутюрье. Ладно, молчу и убегаю, иначе ты опять будешь злиться на меня.

– Отличная мысль, – пробормотала Ксения.

Некоторое время спустя она вышла из ванны, завернулась в пеньюар и прошла босая в комнату. Открыла окно, чтобы полюбоваться оживленной Вильгельмштрассе. Воздух был прохладный, острый, почти перченый – смесь бензина, угля и пыли, поднимавшаяся вдоль стен зданий. Ксении нравился Берлин. Она любила его электрическую суматоху, Потсдамплац, больше похожую на перекресток-мираж, нежели на площадь, тележки цветочных торговок, огни, пронизывающие наступающую ночь, Александерплац, где брали начало живописные улочки с изъеденными временем фасадами, стук трамвайных колес, звук клаксонов автомобилей, густую зелень Тиргартена, Шпрее, которая извивалась змеей, тумбы, покрытые афишами с анонсами театральных постановок, оперетт, фильмов, программ кабаре. Тут царствовало удовольствие и… преступление. Это был город неудавшейся спартаковской революции, восстаний, закончившихся кровопролитием. Он не был создан для робких и каждый день бросал перчатку в лицо своим жителям. Его густая и нетерпеливая толпа с большим аппетитом к жизни заполняла разгоряченные улицы.