Текст книги "Игра с огнем"

Автор книги: Теорен Флёри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Игра с огнем

Теорен Флёри, Кирсти Маклеллан

Предисловие от Уэйна Гретцки

Я до сих пор помню, когда я впервые обратил внимание на Тео. Ему было 19 лет, и он напрыгнул на спину одного из моих партнёров по "Лос-Анджелесу", Кена Бомгартнера, чтобы оттеснить того от силовика "Калгари" Тима Хантера. Я глазам своим не поверил. Тео был на голову ниже Кена и, похоже, вообще не понимал, что его сейчас просто убьют. Я подкатился, схватил Тео за майку и швырнул его на скамейку. Этот парень был абсолютно бесстрашным. На протяжении нескольких лет мы вместе играли за сборную Канады, и меня каждый раз поражало то, сколько пользы он приносил в самые нужные моменты. Игрок с большой буквы, что и говорить.

 Когда в 2002-м году мне надо было собрать команду для Олимпиады в Солт-Лэйк Сити, мне хотелось, чтобы Тео попал в состав. В самых важных матчах он выкладывался, как никто другой. Я играл против него, когда он блистал в "Калгари" в середине 90-х. Его рост был 167см, а вес – 68кг. Но играл он так, будто был в два раза выше и тяжелее.

В 2002-м году все в мире думали, что у нас на руках слишком много козырей. У нас было столько талантливых игроков, что многим казалось это попросту несправедливым. Тео же представлял собой наше истиное лицо – лицо команды, которая должна была выиграть не потому, что ей везло, а потому что каждый её игрок пахал в поте лица. Когда Роман Хамрлик не по правилам атаковал Тео у себя на пятаке, толкнув его в спину, а судья этого не заметил, мы завелись не на шутку. Что было дальше, знают все.

С Тео мы дружим и по сей день. Периодически созваниваемся и вспоминаем наши взлёты и падения как со сборной Канады, так и в НХЛ. Я хочу пожелать ему удачи в написании этой книги и заверить его, что уж кто-кто, а я-то точно её прочту.

Пролог

Везучий. Все кроме меня самого считали, что я везучий. Я построил свою 15-летнюю карьеру на    фундаменте из скорости, мастерства и бесстрашности. Я прошёл длинный путь от чемпионства на МЧМ к Кубку Стэнли и к олимпийскому золоту в составе сборной Канады, пока не растерял всю свою скорость, на смену которой пришла тонна лишнего веса и неиссякаемый запас ярости.

Когда я был помоложе и играл за "Калгари", я был словно резиновый мячик – пни меня, и я стану играть быстрее и жёстче. А потом я стал просто опасным. Только тронь меня, и я тебя в землю закопаю.

Меня подкосила ярость. Ярость, которую подпитывали наркотики, алкоголь и девушки. В Канаде у меня остались две бывшие жены и трое замечательных детей, а сам я жил в потрясающем особняке, где у меня было два акра земли посреди пустыни, и при этом мне хотелось умереть. Я ушёл в трёхмесячный загул. Я и горы кокаина. И больше никого и ничего. По ночам я выбегал в пустыню и орал на деревья. Через три месяца я окончательно спятил. Я уже не мог бросить ни наркотики, ни выпивку, ни тусовки.

Во всём этом я винил Бога. Я был невероятно зол на него. Всю свою жизнь я верил в то, что мне ещё в детстве внушил Отец Пол, у которого я был в послушниках – "Не волнуйся. Бог пошлёт тебе лишь те испытания, которые ты можешь пережить и ничего более". Но никто бы не выдержал весь тот стыд, ненависть к самому себе и те тёмные секреты, которые таились во мне.

За окном поднимался великолепный рассвет, а я бегал по какому-то пустырю и орал благим матом на вселенную: "Да е**сь ты конём, сука бл***кая! С меня хватит. Я больше не могу. Избавь меня уже от этого дерьма!". Я бредил. Я не спал уже несколько недель подряд.

Я прибежал домой, запрыгнул в свой "Кадиллак Эскаладе" жемчужного цвета и погнал в город. Я остановился у ближайшего ломбарда, достал всё из карманов и высыпал на стойку. Там было штук на пять. Владелец дал меня пистолет и один патрон.

Я приехал домой и положил пистолет с патроном на стеклянный кофейный столик около дивана. Затем я достал из морозильника бутылку "Столичной" с лимонным вкусом (всего их там было десять) и стал бухать одну рюмку за другой. Я пытался набраться храбрости, чтобы зарядить пистолет. Стемнело.

Я ненавидел ночь, потому что темнота наводила на меня жуткие воспоминания. Я вспомнил те странные и жуткие ощущения. Именно из-за ночи я не ложился спать и тусил до рассвета. Потом меня просто вырубало, и мне не надо было заново переживать тот жуткий момент моей жалкой е**чей жизни.

В два часа ночи я потянулся к столику, взял пистолет, зарядил его, снял его с предохранителя, засунул ствол себе в рот и положил дрожащий палец на курок. И так я сидел, наверное, целую вечность. Меня трясло так, что ствол бился о зубы. Какого вкуса был ствол? Вкуса одиночества. У него был холодный, одинокий и мрачный вкус.

Где-то в глубине души здравый голос мне твердил: "Не делай этого, не делай этого, не делай этого, всё ещё можно исправить". Но я ему перечил: "Да пошло оно всё на х**. Ничего уже нельзя исправить». И эта внутренняя борьба всё продолжалась и продолжалась...

Резким движением руки я бросил пистолет на пол. Сделал себе пару дорожек, махнул ещё рюмку водки и расслабился. Вспомнил, как всего пару месяцев назад я пошёл воскресным утром на собрание анонимных алкоголиков в Малибу. Там был парень, который не пил уже 16 лет, и он сказал всего восемь слов: "Вы больны ровно настолько, насколько темны ваши секреты". После этого он просто встал и вышел.

Чтобы выжить, мне нужно было что-то менять именно в этом направлении. Я выбежал наружу и зашвырнул пистолет подальше в пустыню. Мне кажется, людям надо понять, что заставляло меня делать то, что я делал. Я знал, что я спятил. Это знали и все вокруг.

«Тео постоянно в каком-то хаосе, он съехал с катушек, однозначно», – говорили все. За свою карьеру я заработал 50 миллионов долларов, и всё это я вынюхал, выпил и раздал различным владельцам казино.

В 2001-м году, когда я играл за "Рейнджерс", я 13 раз подряд завалил тест на допинг, и при этом был лучшим бомбардиром НХЛ. И что они могли мне сделать? На пробах мочи, я подмешивал в банки "Гаторейд", а мой сынишка Бо, хоть и не знал этого, тоже писал за меня. Врачи лиги тогда предупреждали меня: «Ещё один раз завалишь тест, мы тебя выпрем». Думаете, это меня остановило? Как бы не так, я всю свою жизнь только и делал, что правила нарушал.

«Рейнджерс» в те времена платили мне восемь миллионов в год, так что, разумеется, они за мной следили. Я постоянно чувствовал, что за мной кто-то подглядывает из-под кустов, а пару раз обернулся и увидел, что кто-то только что нырнул за угол, чтобы я его не заметил.

Я не тусовался в обычных барах. Я шёл в какие-то катакомбы Нью-Йорка и бухал там с психами, трансвеститами, стриптизёршами и прочими тёмными персонажами. Обычно в после игры я шёл домой в сшитом в Монреале костюме «Джованни» с тремя-четырьмя бутылками вина в руках. Затем я шёл в Челси Пирс, это где 23-я улица упирается в реку Хадсон, зависал там с бомжами и грелся с ними у костра, который они разводили в железной бочке. Я спрашивал их, как они докатились до такой жизни. Мне это всегда было интересно.

«Рейнджерс» должно быть всё это время на иголках сидели. Я даже не сержусь на них за то, что они запихнули меня в Реабилитационную Программу НХЛ в 2002-м году (курс лечения от нарко– и алкозависимости, прим. АО). Им, наверное, уже снились заголовки в газетах вроде «Суперзвезду НХЛ нашли мёртвым в канаве». Пройдя 28-дневный курс лечения, я не пил месяцев 10-11.

Но я окончательно сбрендил – колпак у меня, что называется, основательно съехал. Этакий непьющий алкаш. Меня предупредили, что если ещё раз забухаю, меня выкинут на улицу. Поверил ли я этим словам? Не знаю. Могу лишь сказать, что сменил одну пагубную привычку на другую. Я начал ходить в казино каждый день. В том году я профукал три миллиона долларов и жену.

Незадолго до подписания контракта с «Чикаго» я пристрастился к стрип-клубам. У нас со стриптизёршами было одно общее качество – поломанная жизнь. К тому же, там можно было купить всё – секс, наркотики и выпивку. И всё это под одной крышей. «Подмазал» вышибалу на входе – и ты уже с «порошком». И понеслась душа в рай...

Год спустя я крутил педали на велотренажёре в конце тренировки. Где-то на середине упражнения я поднял голову вверх и посмотрел на себя в зеркало. Шайба сломала мне правую скулу, и она жутко болела. Я бросил педали и сказал: "Да ну его. Я ненавижу тренироваться. Я ненавижу свою жизнь. Я ненавижу хоккей. С меня хватит". Я вышел из спортзала и даже не позвонил "Чикаго", чтобы предупредить их о том, что я не приеду.

Глава 1. Конец Света

Сколько себя помню, столько люди и перешёптывались у меня за спиной, когда я подходил к ледовой арене: "Вот он... это он! Это тот самый парень!". Мне все говорили, что я был самым офигенным игроком на планете, да с таким катанием и таким владением клюшкой, что никому ещё и не снилось даже. Про меня всё время говорили, что я "ловкий" и "мастеровитый".

В городке Расселл (пр. Манитоба) такие комплименты дорогого стоили. Мне рассказывали, что люди приезжали аж из Брэндона (пр. Манитоба) и Йорктона (пр. Саскачеван), чтобы посмотреть на "этого парня из Расселла". Я всегда пытался добиться внимания со стороны своих родителей, но все мои попытки были тщетны, а потому столь хвалебные отзывы были для меня, как бальзам на душу. Я буквально млел от подобных слов, но мне всегда их было мало.

Понимаете, мой отец вёл достаточно скверную жизнь. Он был алкоголиком – эгоистичным, злым и никчёмным алкоголиком. Каждый день он ходил на работу, которую просто ненавидел. Он вставал в шесть утра, когда на улице был жгучий мороз, и садился в погрузчик без системы отопления. Ящик пива и три пачки сигарет помогали ему пережить день, помогали ему перестать думать о том, кем он мог бы стать.

Ему пришлось поставить крест на своей мечте за пять лет до того, как я появился на свет. Уолли Флёри был отменным хоккеистом, прирождённым снайпером, который не уходил с площадки без заброшенной шайбы. Он должен был отправиться в тренировочный лагерь "Рейнджерс", но за три месяца до сборов сломал себе ногу, играя в бейсбол. Он погнался за мячом, а на пути к первой базе была небольшая кочка – он споткнулся об неё и упал. Мяч достался игроку, который стоял на третьей базе, и тот сразу рванул "домой". Мой отец поднялся на ноги, бросился назад и столкнулся с соперником. Считанные секунды спустя отец вновь оказался на земле, только на этот раз в миллиметре перед собой он увидел большой палец своей ноги.

Врачи тогда сказали, что он больше никогда не сможет ходить. Он проходил курс лечения на дому. Каждый день моя бабушка давала ему ведро с кипятком, он опускал туда свою ногу и двигал ей. После этого инцидента он сыграл ещё девять матчей, но нога была уже совсем не той что прежде.

Моя бабушка, Мэри Флёри, была ещё тем крепким орешком. Он была из племени Кри. Помню, один раз она набила морду трём парням на стоянке. Они стали к ней приставать, и она задала им жару. Она была очень гордой и не признавала никаких авторитетов. Все её звали "Бульдозер". Не то чтобы она была какой-то уж чересчур лютой, но спорить с ней не стоило. Она потрясающе танцевала джигу. У неё в багажнике всегда валялась доска, на которой она и танцевала. Мой дед играл на скрипке, а его дети – на гитарах. И вот они играла, а бабушка танцевала. Джига в её исполнении – это была фантастика.

По воскресеньям мы ходили к моему дяде Роберту на джем-сейшены. Все выходили во двор и танцевали в грязи. Было весело. У моего дяди было 12 детей, и они все спали в одной комнате. Вдоль стен стояли двухъярусные кровати, а окна были с видом на долину Ассинибойн в городке Чайнатаун. Потрясающее место.

Мои родители были абсолютно разные люди. Папа был спортсмен-тусовщик, а мама – зажатая в себе тихоня, почти монашка. К тому же, она страдала психологическим расстройством. В 16 лет ей выписали валиум, и она подсела на него. Когда я был совсем маленький, она даже шоковую терапию в больнице проходила. Помню, она нервничала по любому поводу. Больше всего она боялась того, что у неё закончатся таблетки, поэтому она прятала их по всему дому – в чайнике, за обогревателем, на холодильнике, между подушек... У неё по всему дому были тайники.

Моим младшим братьям, Тэду и Трэвису, тоже приходилось мириться со всей это фигнёй. Никто из нас толком не доверял родителям, а потому ни с какими проблемами мы к ним не подходили – научились разбираться со всеми трудностями сами. В школе мы валяли дурака – ничего другого детям, у которых дома сплошные проблемы, и не остаётся. Мы постоянно ввязывались в драки и прочие неприятности. Мой отец постоянно пил и орал на мать, а та всё время была зла на него. Хаос, хаос, хаос и ещё раз хаос. Кто-то из них всё время ругался на другого. Но на этом всё заканчивалось – до рукоприкладства дело никогда не доходило. Зато сколько было крика и мата... Я считаю, что мои родители не должны были так себя вести перед детьми.

Будучи старшим ребёнком, я взял на себя роль защитника матери. Первый раз я заступился за неё в 10 лет. Помню, что папа орал на неё. У нас не осталось денег на продукты, потому что он спустил всю зарплату в баре. Она плакала и просила его завязать. Он же стал обзывать её последними именами. Говорил, что она ё**ная сука и сидит у него на шее. Он подходил к ней всё ближе и ближе, и выглядел устрашающе.

Нам он тогда казался здоровяком – рост был 178 см, вес – 86 кг. Она же была ростом всего где-то 160 см и весила около 60 кг. Я же был ещё меньше их – максимум 144 см и 40 кг. И вот я смотрю, как он над ней нависает, а она вся дрожит, и во мне что-то переклинило. Слышали когда-нибудь, что мать может и машину поднять, если под ней застрял её ребёнок? В общем, я кинулся на него. Я орал на него истошным голосом и гнал его через всю лужайку перед домом вплоть до машины. Я кричал, чтобы он убирался из нашего дома и чтобы больше ноги его здесь не было.

Помню, что в глазах у него было полное смятение, но он всё прекрасно понимал. В гневе я был страшен. Когда ты в ярости и ничего не боишься, можно много бед натворить. Это качество я потом и на льду проявил. Когда ты ведёшь себя, как псих, люди отходят в сторону.

В школе я стал задирой. Я всегда был самым маленьким – на полголовы меньше любого парня в школе, а потому надо было как-то пробивать себе путь наверх. А как это сделать? Надо быть жёстче всех вокруг.

Каждый божий день я издевался над людьми. Всегда вырубался на того, на кого не надо было вырубаться. Я был агрессивным. Всегда обзывался на одноклассников, вызывал их на бой, чтобы почуствовать себя лучше. Я мог найти слабость в любом человекe за пять секунд. Учителя меня ненавидели. Боже, как же они меня ненавидели! В начале четвёртого класса я сидел на последней парте. Уже через неделю я сидел рядом с учителем спиной к доске и лицом к классу. А всё из-за того, что я был крайне языкастым и постоянно перебивал всех, чтобы на меня обратили внимание. Мне не было равных в плане отпускания ремарок и комментариев.

В шестом классе мы играли в шарады, и тема игры была "телешоу". Подошла очередь одной девушки. Что касается физического развития, она опережала весь класс, но ещё не носила лифчик, а потому разглядеть её грудь под одеждой не составляло никакого труда. И вот учитель дал ей табличку с названием телешоу, она повернулась к классу, чтобы начать показывать пантомиму, и я заорал: "Knight Rider!" (Шоу начала 80-х, где одну из ключевых ролей играла машина. Тео намекает на сходство женской груди и фар автомобиля, прим. АО).

Зимой у нас в Расселле проводились спортивные соревнования на школьном уровне. Одна из дисциплин называлась "кикинг" – командная игра, где надо было пинать шайбу, как футбольный мячик. Вот я и пришиб одну девчонку из своего класса. Как пнул ей шайбой в лоб, она аж на задницу присела! Ко мне тут же подошла учительница, замахнулась и вмазала мне по лицу – хтыщ! До сих пор помню, как её зовут. Миссис Климэк. Она уже ничего не могла с собой поделать – я доводил учителей до стадии кипения. Вот как я могу выводить людей из себя. Только теперь, после нескольких лет отказа от алкоголя я иногда сижу и думаю: "Блин, мне ж по-хорошему у стольких людей надо попросить прощения..."

Поскольку дома у меня творился полный бардак, мне нужно было найти способ выпустить пар. Спорт стал для меня настоящим спасением. В первый же день стало понятно, что я особенный, что у меня есть дар. Я был лучше и сильнее всех в любом виде спорта. Не просто же так 5-летний пацан надевает потрёпанные папины коньки впервые в жизни и совершенно спокойно катится по льду?

Когда мы жили в Бинскарте (пр. Манитоба), я как-то шёл домой из детского сада с одним моим дружбаном по имени Грэг Сливчак. И вот он мне такой говорит: "Мы сегодня начинаем играть в хоккей. Не хочешь с нами?" А я ему ответил: "Ну да, почему бы и нет?" Прихожу домой  и спрашиваю маму: "Слушай, у нас есть какая-нибудь хоккейная форма?" Она нашла пару ржавых папиных коньков и сломанную клюшку и засунула всё это в наволочку. На каток я пошёл один. Это был старый амбар, внутри которого было две полосы для кёрлинга по бокам и небольшая площадка в середине. И знаете что? Я вот не припоминаю, чтобы я хоть раз упал. Зашнуровал коньки, вышел на лёд и – опа! У меня было такое ощущение, что наконец-то попал в свою стихию. Три часа спустя, когда матч уже давным-давно закончился, меня буквально выгоняли с катка, чтобы я шёл домой.

Как только я начал играть в хоккей, я поставил перед собой цель – пробиться в НХЛ. К этой цели я шёл с шести лет до 1-го января 1989-го года, когда меня "подняли" в основу, и никто не мог остановить меня. Мой отец на протяжении нескольких лет работал завхозом на арене в Расселле, а потому я катался столько, сколько хотел. Я катался каждый день по шесть часов с октября по март, обводя невидимых защитников и бросая по воротам из всевозможных позиций. Я цеплялся сзади за снегоуборочную машину отца и приветствовал воображаемых зрителей. И для меня это была не просто какая-то игра. Я не мечтал о том, чтобы играть в НХЛ. Я готовился играть в НХЛ. И пусть даже детство у меня было крайне паршивым, но родители относились к моей цели со всей серьёзностью.

Не каждому пацану так везёт с партнёрами в детстве, как мне. Я играл с одними и теми же ребятами с шести лет вплоть до 14, пока не уехал в "Муз Джо Уорриорс". Все три наших тренера были потрясающими, чуткими и заботливыми родителями, которые одинаково любили всех нас. Даг Фаулер, Джим Петц и Уолтер Уэршлер заботились обо мне так, будто бы я их сын. Уолтер (наш менеджер по экипировке) был глухим, а потому мы все выучили язык жестов.

Именно эти люди научили меня тому, чему не научил отец – уважать старших, следить за своим поведением, и что ни в коем случае нельзя ставить свои интересы выше командных, пусть даже ты трижды талантлив. Они научили меня, что в команде все должны быть друг за друга. Мы все были одной большой дружной семьёй. Мы играли во всех городках Манитобы и Саскачевана и громили команду за командой. Название нашей команды было "Расселл Рэмс".

В команде играли и дети тренеров – Кент Фаулер стал геологом, Тед Петц открыл собственную секцию карате в Виннипеге, а Бобби Уэршлер сейчас женат и у него две дочери. Бобби, кстати, по-прежнему время от времени играет в хоккей в своё удовольствие. Я даже представить себе не могу, на что была бы похожа моя жизнь, если бы этим людям вдруг не понравился тот мелкий гадкий пацан с клюшкой в руках, которым я был.

По-моему, 90% игроков той команды продолжили свою карьеру в юниорских лигах. Всё, чего я добился в хоккее, стало возможным благодаря тем трём тренерам, их жёнам и родителям моих товарищей по команде. Они всегда меня кормили, поили и подбадривали. На игры я всегда выходил без гроша в кармане, но каждый раз возвращался сытым. А после игры меня хлопали по плечу или обнимали и говорили: "Молодчина!".

Моя мама отказывалась ходить на игры. У неё был пароноидальный страх, что я получу травму. А папа вообще бы лучше не приходил, только позорил меня. Он всегда приходил полупьяный, пошатываясь, хвастался мной... "Вы только посмотрите, как здорово играет мой пацан! Это я ему сказал выйти сегодня и забить. Вам вообще чертовски повезло, что он играет за вашу команду".

К сожалению, в пяти шагах от арены располагался бар. Поэтому мой отец обычно слонялся у бортов в первом периоде, потом шёл пить пиво и возвращался только к третьему. Из раздевалки я всегда уходил последним. Я постоянно медлил, потому что домой мне идти совсем не хотелось. Впрочем, разницы это всё равно никакой не играло. На улице могло быть хоть -40, отец всё равно не приезжал за мной после игры. Вместо этого он снова шёл в бар и кирял там до утра.

Самое смешное это то, что я каждый раз надеялся, что он придёт. Я стоял у дверей и ждал его. Первые полчаса я опирался головой на окно, дышал на него и выводил на запотевшем стекле своё имя. Затем я ещё полчаса прыгал с плитки на плитку на полу, представляя, что я иду по тоненькому канату на высоте 50-этажного дома. Если становилось совсем скучно, то я брал свою клюшку и начинал жонглировать шайбой в воздухе, стараясь не уронить её на пол. Как правило, мне всё в итоге надоедало, и я шёл домой пешком. А зимы в Расселле могут быть такими холодными, что стоит выйти на улицу, как у тебя тут же замерзают ресницы. Но самый кошмар заключался в том, что мне надо было идти мимо католической церкви Св. Джозефа. Вот это меня конкретно стремало.

Как я уже говорил, у моего отца корни уходят в племя Кри – фамилия его бабушки была Блэкбёрд (blackbird – анг. "чёрный дрозд", прим. АО). В своё время в этих местах было много католиков-миссионеров, а коренных жителей, включая его предков, теснили в резервации. Мой отец рос в католической семье, но однажды перестал ходить в церковь. Я же с шести лет регулярно ходил туда по воскресеньям. Все мои партнёры по команде были католиками, вот я и таскался с ними за компанию. Мы даже послушниками священника все вместе стали.

В церкви Св. Джозефа я впервые исповедался, причастился и крестился. Мне там нравилось. Там я чувствовал себя комфортно. В церкви всегда была такая спокойная атмосфера. Все эти запахи от горящих свечей, ладана и воска на скамейках и тихие проигрыши органа... Мне нравилось, как я бесшумно шёл по ковру в своих ботинках. В основном я был одет в старую, грязную одежду, которая была вся в заплатках, а потому мне нравилось надевать чёрную сутану послушника и запах надевавшейся сверху накрахмаленной ризы. В каком бы ужасном настроении я бы ни пришёл в церковь, уходил я оттуда собранным и спокойным.

Одного священника там звали Отец Пол. Мне он импонировал своей уверенностью. У него в жизни было то, чего не было у меня – точка опоры. Тогда я думал, что он был очень старым, а теперь выясняется, что ему было слегка за 40. Он был родом из Польши, невысокий и лысый. Тогда он был чем-то похож Римского Папу Иоанна Павла Второго. Я приходил на его службу вечером в среду. Он обычно любил пропустить рюмку-другую перед ужином, поэтому я помогал ему прямо держать руку, пока он причищал трёх-четырёх стариков, которые, в общем-то, и составляли его паству. От него всегда как-то успокаивающе пахло смесью "Олд Спайса", виски и листерина.

Если мне надо было с кем-то поговорить, он готов был меня выслушать – то есть, не делал вид, а действительно слушал. Я рассказывал ему и про хоккей, и про бейсбол, и про школу... Если в доме были какие-то неприятности, и мне было грустно, то я рассказывал ему и об этом. Я рассказывал ему о том, как бы мне хотелось, чтобы мой отец бросил пить и как-то принимал участие в моей жизни. Говорил ему о том, как мне надоело, что мама постоянно либо спит, либо болеет. Отец Пол успокаивал меня. Советовал мне помолиться и не терять веры. Говорил, что Господь следит за мной, и у него есть план и для меня. После разговора с ним я уходил, думая: "Что ж, пусть сейчас не всё так гладко, но это всего лишь Бог посылает мне испытания, чтобы сделать меня сильнее. Он испытывает меня ровно настолько, насколько я могу это выдержать".

Однажды я пришёл на службу в воскресенье, а у входа стояла скорая. У Отца Пола остановилось сердце, когда он расчищал снег, и он рухнул на землю. Я был так расстроен и зол, что даже не пошёл на его похороны. Единственный человек, на которого я мог рассчитывать, ушёл из этого мира. Пока внутри шла прощальная церемония, я ходил из стороны в сторону снаружи и думал: "Господи, что же мне теперь-то делать? Что мне делать? К кому теперь можно будет обратиться за поддержкой? К кому?" С тех пор я больше не ходил в церковь. Мне было 12 лет. Это была очень тяжёлая потеря.

В детстве самым худшим днем для меня был четверг. Моя мама была Свидетельницей Иеговы, и каждую неделю в этот день на одной ферме, милях в пяти-шести от города, проходило собрание, где обсуждали Библию Свидетелей Иеговы. Меня вместе с братьями тоже тащили туда, потому что мама боялась оставить нас одних дома, а отец в это время пил. Поездки на эти собрания вводили меня в смятение из-за того, что я был католиком. Свидетели Иеговы убеждены в том, что весь концепт божественного троединства был придуман дьяволом – а я-то каждый день молился Отцу, Сыну и Святому Духу. Так что я был заодно с дьяволом.

Согласно религии моей матери, всё всегда было плохо. В любую минуту всё может рухнуть в тартарары, а дьявол прятался просто за каждым углом. Всё это меня очень сильно пугало. Я так боялся Армагеддона, что не спал по ночам, потому что думал, что как только усну, так на этом всё и закончится. Я держался часов до трёх-четырёх утра, а потом меня мучили кошмары. До сих пор помню, как я бегал по каким-то горящим зданиям, укрываясь от града и прячась от огромных страшных кричащих ангелов с чёрными крыльями, которые летали по небу и выискивали меня. И стоит мне повернуть за угол, как на меня тут же выпрыгнет какое-то странное и жуткое лицо. В довершении всего этого там ещё был дьявол. Прикиньте? Дьявол! Он открывал свою здоровенную пасть и глотал дома, церкви и людей. Ох, здорово же было быть 8-летним малышом на этих собраниях!

Каждое утро я просыпался с мыслью: "Что ж, вот я и пережил ещё один день. Но что меня ждёт сегодня?" У вас такого не было в детстве, когда вы зацикливались на какой-то одной вещи? То есть, улавливаете не всю историю, а какой-то отдельный её момент. Вот со мной так и было. Я слышал только одно – миру пришёл конец, мы все умрём. Не знаю когда, но точно скоро. Уходя в школу, я был уверен, что больше никогда не увижу ни братьев, ни родителей. Я стал просто невероятно нервным и раздражительным.

Всё потеряло смысл. У нас дома было запрещено праздновать дни рожденья и Рождество, но я всё равно отмечал его. Я искренне не понимал, почему мы не наряжали ёлку и у нас не свисали чулки с камина, которые были столь заботливо развешаны у всех моих друзей. Впрочем, если у нас были хоть какие-то деньги, отец всегда старался хоть что-нибудь организовать. Нет, конечно же, не на само Рождество, иначе моя мама бы с ума сошла. Но на рождественские праздники он покупал нам краги или какую-нибудь игру, вроде "Монополии" и ни с того, ни с сего приносил всё это домой.

Когда мои друзья праздновали дни рожденья, они рассылали приглашения и устраивали вечеринки, но меня на них редко приглашали. Все знали, что у меня мама Свидетель Иеговы и всё равно вряд ли меня отпустит. Я до сих пор ненавижу свой день рожденья. Просто не-на-ви-жу. Ненавижу, когда мне дарят подарки. Сам их дарить обожаю, но получать – ни в коем случае. Это странно. В глубине души я понимаю, что это неправильно.

Глава 2. Порез

В финальном матче на турнире в Миннедосе (пр. Манитоба) наша команда, "Расселл Рэмс", буквально уничтожила главного претендента на победу – "Портэйдж Ла Прэри". В Портэйдже не могли в это поверить. Как они могли проиграть какой-то заштатной команде, в которой играют 12– и 13-летние пацаны из Расселла? Как-никак, население Портэйджа составляло 13 тысяч человек, а наш город был в 10 раз меньше. Они посчитали, что это была чистой воды случайность и через пару недель пригласили нас на двухдневный турнир, в рамках которого мы должны были провести два матча.

Первая игра состоялась 21-го марта 1981-го года. До конца второго периода оставалось 11 секунд, мы выходили из своей зоны, и мой дружбан Грэг Сливчак (тот самый, с которым я и начинал играть в хоккей) отдал пас из-за собственных ворот, чтобы начать атаку. Я же сразу улетел вперёд под чужую синию линию, значительно опережая события, а потому мне пришлось возвращаться назад за шайбой. Когда же я её, наконец, получил, защитник соперника, накатывавшийся на меня, неожиданно спотыкнулся, упал на задницу и полетел со скоростью ракеты. Его нога поднялась вверх, и он порезал меня коньком под правой рукой.

Публика дружно охнула, а я даже и не понял, что произошло. Я почувствовал, что по моему бицепсу течёт что-то тёплое, сбросил левую крагу и задрал рукав, чтобы посмотреть в чём дело. А там был огромный порез. Я увидел свои мускулы. Такое ощущение было, что перед глазами просто сырое мясо какое-то. И тут вдруг кто-то будто бы дал напор воды в шланг. Я хлестал кровью во все стороны, а к скамейке я бежал словно по зыбучему песку. Наш тренер Фаулер сорвал с меня майку, тут же откуда ни возьмись появилась его жена, Буэлла, скомкала свой шарф и засунула мие его под руку. Затем тренер наложил мне жгут чуть ниже бицепса, а одна из маминых подруг, миссис Петц, зафиксировала руку.

Тренер взял меня на руки, как младенца, и побежал к машине. В машину меня укладывал он, миссис Петц, и их сын (мой партнёр по команде) Тэд. Газ на полную – и мы помчались в главный госпиталь Портэйджа. Пресс и жгут помогли остановить кровотечение, а потому медперсонал сначала решил оказать помощь маленькому мальчику с серьёзными ожогами.

Вот если бы вам было 12 лет, и вы бы попали в такую ситуацию, о чём бы вы думали? У меня в голове была только одна мысль: "Так, сейчас мне швы наложат, и, по идее, я успею вернуться к третьему периоду".

Минут 20 спустя, наконец-то, пришёл доктор и сразу положил мне два пальца на запястье, чтобы проверить пульс. Он весь в лице преобразился, сдавлено кашлянул и сказал: "Вы должны обратиться в детскую больницу в Виннипеге. Сейчас же!". У меня не было пульса. У меня была серьёзно задета брахиальная артерия – я был на волоске от смерти.

Тренер поехал обратно на арену, а миссис Петц повезла меня в Виннипег. Я ей говорил, мол, что я знаю, что уже не успею вернуться до конца первого матча, но вот если мы поторопимся, то смогу сыграть во втором. Портэйдж Ла Прэри располагается на пересечении трасс номер 1 и 16 (та, что ведёт в Йеллоухэд) на юге Манитобы, милях в 50 западнее Виннипега. В те времена машины и дороги были не такими, как сейчас. Всё было покрыто льдом и снегом, поэтому нас немного помотало, но доехали в итоге за два часа.