Текст книги "Сладкий перец, горький мед"
Автор книги: Татьяна Туринская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Ой, как интересно, – совсем развеселилась Таня. – Расскажи!
А у Лешки пропало всякое желание делиться с ней планами на будущее. Рухнула последняя надежда заполучить Таньку в жены. Нет, совсем она не испугалась его угрозы, и веселье ее вполне искреннее, не похожее на актерскую игру.
Таня, наконец, заметила, как раздуваются в гневе ноздри гостя, поняла всю бестактность своего веселья. Подсела к Лешке, погладила по плечу:
– Я тебя обидела? Прости, Лёш, я не хотела. Прости, а?
Лешка вдруг дернулся, сгреб ее в охапку, и принялся осыпать поцелуями. Таня не сопротивлялась. Напротив, она стала вдруг такая податливая, так горячо отвечала на его ласки. Да и как можно было остаться холодной рядом с Патычем? Ведь только он мог распалить ее чувства, заставить дрожать все тело… После неумелых, почти царапающих ласк Дрибницы Лешкины прикосновения казались подарком небес, были нежны и приятны, словно дуновение морского бриза в невыносимо жаркий полдень. Никто никогда не ласкал Таню так, как ласкал ее Патыч. И никогда еще Патыч не был с нею так нежен, как сегодня…
Таня, пресыщенная платонической любовью и грубыми, неумелыми нежностями Дрибницы, изголодавшаяся по чему-то неведомому, но такому желанному, под ловкими Лёшкиными прикосновениями забыла обо всем на свете. Теплая волна окутала ее тело, постепенно концентрируясь горячим шаром внизу живота. В то же время этот горячий шар стал похож на леденящее мятное мороженое. Чувства смешались, уже нельзя было понять – где горячо, где холодно, и отчего ее била крупная дрожь Таня тоже не понимала. Она удивлялась, почему не убирает по привычке Лёшкины шаловливые ручки из прорехи между пуговицами домашнего халатика, почему вдруг так выгнулось ее уже обнаженное тело навстречу его рукам. Теряя остатки самоконтроля, прошептала лишь:
– Не здесь, идем в мою комнату…
Не помня себя от уже не чаянного счастья, Алексей подхватил на руки почти бессознательную ношу и перенес в маленькую комнатку, бережно уложил на кровать. Таня по-прежнему не сопротивлялась, отдав себя в руки победителя. Она дрожала, с готовностью выгибалась навстречу движениям опытных Лешкиных рук, тихо постанывала, наслаждаясь умелыми, легкими, почти воздушными, но почему-то так глубоко проникающими ласками. Ей было так хорошо сейчас, что она не могла даже сравнивать прелесть Лешкиных прикосновений с омерзительными поцелуями Дрибницы. Душа ее была сейчас далеко. Может быть, она спала, а может, унеслась за тридевять земель, наслаждаясь где-нибудь в раю местными красотами. Зато тело получало удовольствие совершенно иного рода. Конечно, Таня давно привыкла к Лешкиным ласкам, но никогда еще она не позволяла зайти им так далеко. Самое странное, что сейчас ей совсем не хотелось остановить его, прекратить его победный поход по ее телу. Нет. Пусть делает все, что захочет. Пусть преступит ту черту, за которую она намерена была не пускать кого бы то ни было до свадьбы. Ах, какие глупости! Кому это надо в наше время? Зачем лишать себя удовольствия? Ведь это так приятно! Не останавливайся, Лёшик, ласкай меня еще, еще, еще!
Острая резкая боль прервала вдруг чувственный полет и Лешка задвигался ритмично, вдавливая что-то большое и горячее в израненное Танино лоно. Таня вскрикнула, вознамерившись было вытолкнуть из себя чужеродное тело, причинившее боль, но Патыч не позволил этого сделать, сковав ее движения своим телом. Закрыл готовый вновь вскрикнуть от боли рот поцелуем, вложив в него всю любовь и нежность, на которые был способен. Не произнеся ни звука, одними только движениями сказал: "Потерпи, милая, сейчас боль пройдет". И Таня поняла, и поверила, и постаралась расслабиться – и, о чудо! – боль действительно почти ушла. По крайней мере, она перестала быть только болью. Откуда-то возникло удовольствие оттого, что нечто большое и горячее ходит в ней туда-сюда, иногда сбиваясь с ритма и ударяя немножко в сторону, и Таня сначала охала от боли, и ее вскрик тут же переходил в сладкий стон от наслаждения неожиданным ходом, дарящим, оказывается, восхитительную радость любви физической. Это длилось сказочно долго, и так чарующе приятно и вкусно было странное смешение боли и удовольствия, и уже не хотелось выталкивать из себя это удивительное "нечто", а хотелось, напротив, задержать его в себе подольше, и Таня старалась поймать, вернуть в себя ускользающего Лешку. Нега стала разливаться по ее телу. А Патыч вдруг ускорил ритм, вбиваясь в нее до предела, зачастил, вжался в нее, словно пытаясь срастись с любимой раз и навсегда, и горяче-ледяной шар в самом низу живота лопнул миллионом разноцветных брызг, и ярким светом озарилось все вокруг, и неожиданно запели птицы, словно за окном весна…
– Родная моя, родная, любимая, – Лешка все целовал и целовал свое неожиданное сокровище, все еще не веря свалившемуся на него счастью. – Девочка моя, солнышко мое… Спасибо, спасибо, маленькая!
Таня попыталась встать, но двигаться было довольно болезненно. Патыч взял ее на руки и отнес в ванную, хотел было помочь ей привести себя в порядок, но та вдруг засмущалась и выставила кавалера за дверь. Вернулась через несколько минут посвежевшая, завернутая в полотенце, уселась к Лешке на колени и поцеловала. Тот в ответ взорвался целой бурей нежности, сорвал полотенце и стал собирать губами многочисленные мелкие капельки воды с хрустального Таниного тела. До определенного момента она не сопротивлялась, но когда его рука скользнула меж ее ног и пальчики стали ненавязчиво прокладывать путь внутрь, Таня ласково, но настойчиво отклонила приглашение к игре:
– Нет, Лёша, на сегодня хватит. У меня и так все болит. Лучше пожалей меня.
И Лёшка жалел. Он жалел каждый пальчик, каждую веснушку на прекрасном ее теле, каждую родинку. И вновь Таня трепетала в его умелых руках, содрогаясь от желания, и Патыч снова готов был к бою, уверенный, что теперь-то уж она не устоит, теперь она обязательно позволит ему еще раз насладиться такой долгожданной победой, а может, и не раз еще, ведь ей явно понравилось все, что он вытворял с нею. Наконец-то, наконец! Не напрасны были его страдания, не зря он ждал, когда же она поверит в его любовь и отзовется на недвусмысленный призыв. Получилось! У него все получилось! Она испугалась, что может потерять его, а значит, она его любит!
– Девочка моя, девочка…
Отрезвление пришло быстро:
– Хватит, Леша, хватит. Перестань, – Таня почти ласково вырвалась из его объятий. – На сегодня достаточно. Это было здорово, но продолжения не будет, – и, подумав, после небольшой паузы добавила: – По крайней мере, сегодня.
Патыч опешил:
– Что значит "продолжения не будет"?
– Я еще сказала "сегодня".
– Нет, ты сказала: "по крайней мере сегодня". Что это значит?
Таня улыбнулась миролюбиво:
– А то и значит, что сегодня продолжения не будет. Мне для первого раза и этого достаточно. Это было довольно забавно, но к этому надо привыкнуть.
Патыч снова полез целоваться:
– Бедненькая моя, тебе было больно? Ласточка моя, девочка моя…
Таня уже не так ласково оторвала от себя его руки:
– Хватит, я сказала! Перестань!
Алексей с готовностью покорился:
– Хорошо, хорошо. Прости. Больше не буду. Сегодня. Ну а потом же можно будет? – с собачьей преданностью заглянул в глаза.
Таня загадочно улыбнулась:
– Ну, потом, когда-нибудь… наверное можно.
Лешка возразил:
– Ну нет, "когда-нибудь" – слишком растяжимое понятие. Я требую определенности. Например, меня устроило бы вот такое толкование этого слова – после подачи заявления в загс, а? Вообще-то я готов и раньше, но на официальной регистрации наших отношений настаиваю. Причем в ближайшее время. Ты у меня человечек крайне ненадежный, у тебя семь пятниц на неделе, поэтому будет лучше, если мы сделаем это немедленно, завтра же.
Танины бровки вновь птицей вспорхнули ввысь:
– Ты о чем это? Какой загс?
Теперь удивился Патыч:
– Что значит "о чем"? Я, между прочим, жениться на тебе пришел. А ты говоришь "какой загс". Мы жениться будем или как?
Таня сладенько улыбнулась. От этой улыбки Лешке стало плохо – слишком сладко, скорее, даже приторно – ничего хорошего такая улыбка не предвещала.
– Лешенька, насколько я помню, ты пришел не просить моей руки, а требовать. Даже угрожал, что на другой женишься. Значит, есть на ком. Так что совет да любовь. Не буду препятствовать твоему счастью.
Патыч подскочил от этих слов. Вновь кинулся с поцелуями:
– Что ты, родная моя, я пошутил. Что ты, девочка моя, о чем ты говоришь?! Как же я могу жениться на ком-то кроме тебя? Не балуйся, детка, перестань меня мучить…
Таня резко прервала его причитания, вырвавшись из цепких объятий и отойдя в другой конец комнаты:
– Хватит причитать. Ты пришел пугать меня женитьбой – вот и женись. Думал – испугал, потому и отдалась тебе? Не испугал. А отдалась, потому что захотела. Надоело носиться со своей девственностью, а тут ты под руку подвернулся. Это действительно было неплохо, со временем я бы, пожалуй, с удовольствием повторила сегодняшний опыт, но замуж за тебя я никогда не собиралась. И не зови больше, все равно не пойду. Если есть на ком жениться – женись. Обижаться не собираюсь. Больше того, не буду возражать против редких свиданий. Как ни крути, а ты мне действительно довольно дорог. И, чего уж там, мне хорошо с тобой. И раньше хорошо было, а сегодня ты открыл мне другой мир. Я благодарна, что ты все сделал красиво, ты был очень ласков. Ты знаешь, Лёш, я тебя наверное даже люблю. Только люблю не так, как ты хотел бы. И все-таки люблю. А потому не хочу, чтобы ты обижался…
Алексей сидел ни живой, ни мертвый. Одна мысль пульсировала во всем теле: "Она опять сорвалась с крючка! Она не выйдет за меня замуж!"
Таня, словно поняв, что перегнула палку, подошла к нему, присела рядышком, положила голову на его плечо. Помолчала. Молчал и Патыч. Тане вдруг стало так жалко его, даже сердце немножко защемило. Поддавшись порыву, она прижалась к его обнаженному торсу, осыпала поцелуями шею, стала опускаться ниже:
– Прости меня, Лешка, прости… Я люблю тебя, правда люблю, но замуж за тебя никогда не выйду… Мне трудно объяснить свои чувства. Я не слишком-то опытна в любви, ты сам знаешь. Вот вроде и люблю, но чувствую, что не так должна женщина любить мужчину. Не обижайся, Лёшик, не смогу я с тобой жить. Ты такой милый, славный, хороший… Ты потрясающий мужик! Если честно, то мне ужасно не хватает тебя, я хочу, чтобы ты всегда был рядом, но не как муж. Я хочу, чтобы ты всегда любил меня, ласкал, как сегодня. Я без ума от твоих рук и поцелуев! Я хочу, чтобы нас связывали только такие отношения, как…, – смутилась немного, непривыкшая еще к мысли о своем новом физическом статусе. Спрятав глаза, набравшись наглости, договорила: – Я хочу быть с тобой, как сегодня, я хочу делить с тобой постель, но я не хочу, чтобы у нас был общий дом, хозяйство и дети. Я хочу тебя только как мужчину!
Алексей все слышал, но не мог понять, как он должен реагировать на такие признания. Что ей от него надо? Он предлагает ей всего себя, без остатка, на тарелочке с голубой каемочкой, но ей этого мало. Что еще он может предложить ей? Что значат ее слова: "готова делить с тобой постель, но не хочу иметь общий дом и детей". Как это можно понять? Она по-прежнему играет с ним, хочет добиться чего-то еще? Чего, ведь он и так уже дал ей все, что может дать. Вернее, хотел дать, а она не берет. Так что ей надо? Эти ее слова о том, что она хочет только делить с ним постель – это правда или розыгрыш? Неужели так может говорить девятнадцатилетняя девушка, только что потерявшая невинность?! Невинная девушка, которой от любимого нужен только секс в чистом виде и ничего более – это же нонсенс, так не бывает! И что значит "Я люблю тебя, но не так…". А как? КАК?! Как же тогда она его любит?! Частенько встречаются мужики, которым от баб нужно одно-единственное. Да чего там, он сам такой. Чего далеко ходить – от Ольги ему нужно именно это. Да и от Тани когда-то давно именно интимных услуг хотелось. Теперь он их имеет. Больше того, она сама предлагает ему именно такой вид отношений. Встретились, переспали – и до свидания. Так чего же он бесится? Он же этого хотел. Почему же теперь его так оскорбляет ее откровенность? Почему его унижает ее признание: "хочу делить с тобой постель, но не более"? Выходит, он – такое ничтожество, что ей стыдно выходить за него замуж и рожать от него детей?!
А тем временем уже Танины шаловливые рученьки опускались все ниже, все настойчивее ее губы целовали лишенную поросли загорелую мужскую грудь, все требовательнее прижималась она к нему… Алексей брезгливо сбросил с себя ее руки, молча оделся и ушел, не попрощавшись.
Патыч ушел и не появлялся. А Таня не могла понять, какие чувства испытывает по этому поводу. Наверное, она все же сожалела о его уходе. После того, как Лёшка открыл ей что-то новое, непознанное, целую вселенную, она, пожалуй, даже тосковала по нему. Скучала по его рукам, губам, ласкам. Что ни говори, а никто до сих пор не смог подарить ей таких ощущений, никому, кроме Лёши, не удалось раскрыть ее, открыть для нее мир чувственной любви. Платоническая любовь ей наскучила. Давно уже хотелось чего-то большего, запретного, а оттого еще более желанного. Конечно, мечталось, что выйдет она замуж за принца на белом Мерседесе и именно он откроет ей тот волшебный, сказочный мир. Взрослый мир. Но принц потерялся где-то во вселенских просторах, заблудился и никак не может отыскать дорогу к заждавшейся Тане. А вместо принца столько лет уж рядом крутятся Дрибница с Патычем, покоя не дают. И если Дрибница все это время вызывал в Тане однозначно негативные чувства, то с Патычем не все было так очевидно.
Ах, будь Лёшка хоть чуточку более воспитан, образован, интеллигентен, именно он и оказался бы тем самым принцем. Пусть без белого Мерседеса, но все-таки принцем. ЕЁ принцем! Но отсутствие элементарного воспитания и вопиющая безграмотность никоим образом не позволяли Тане видеть его в этой ипостаси. И до безумия обидно и нелепо, что именно его волшебные руки, только его замечательные губы могли дарить ей ни с чем не сравнимое наслаждение. Ведь только Лёшка мог как-то совершенно по-особенному почти незаметно провести самыми кончиками пальцев вдоль Таниного позвоночника и одним этим прикосновением свести ее с ума, повергнуть в пучину чувственного удовольствия. Теперь Таня удивлялась, как же она могла так долго сопротивляться его рукам, отказывать самой себе в удовольствии утонуть в его ласках. Ведь еще будучи тринадцатилетней девчушкой, уже таяла от того, чему и названия еще не знала. Ведь как ей всегда хотелось, чтобы его руки не отрывались от ее тела, чтобы он продолжал ласкать ее, несмотря на ее же возражения. Ей всегда так хотелось узнать: а что же там, за гранью? Теперь, наконец, она узнала это. Узнала и сильно пожалела. Нет, не о том, что позволила-таки Лёшке путешествие за границу дозволенного. Об этом-то как раз она уже никогда не пожалеет! А вот как глупо было почти шесть лет мучить и Лёшку и себя, лишая такого восхитительного удовольствия. А впрочем, нет, не стоит ни о чем жалеть. Тогда она была еще слишком мала для подобных "взрослых" игр. Нет, она все сделала правильно. И тогда, и сейчас. Пожалуй, именно теперь пришел тот миг, когда она готова не только физически, но и морально окунуться во взрослую жизнь. И как хорошо, что Патыч дождался ее, что у него хватило терпения ждать ее столько лет! Ведь вряд ли она позволила бы сделать это кому-либо другому. Нет, первенства заслуживал только Лёшка. Никому кроме него она не смогла бы так довериться, вверить собственное тело в его поистине золотые руки. И ей очень хотелось, чтобы он узнал об этих ее мыслях. Чтобы понял, какие чувства Таня испытывает к нему. Но как это объяснить? Как сказать, что он ей безумно дорог и на самом деле любим? Да, любим, но не так любим, чтобы выйти за него замуж, а потом всю жизнь не простить ему своей загубленной жизни. А любим так, чтобы всегда, всю жизнь быть рядом в трудную минуту, всегда иметь такую опору, тихую гавань. Ведь и по сегодняшний день Лешка был для нее все тем же опорным столбом, на который опиралась ее жизнь. Убери этот столб – и вся ее жизнь полетит к чертовой бабушке.
Но в душе она чувствовала не ту любовь, явно не ту. Имея на самом деле родного по крови брата, брата почему-то ощущала не в Сергее, а в Лёшке. Да, он дорог был ей именно как брат и друг, но не мужчина. Наверное, Серегины слова о том, что спокойно пройдет мимо, когда ее будут насиловать или даже убивать, слишком глубоко запали в память, отравив душу неуверенностью, лишив надежды на братскую защиту. А терпеливый Лешка все эти годы подспудно дарил ей ощущение безопасности. Именно оттуда росла ее любовь, из благодарности за надежность, а никак не из женской привязанности к мужчине. Да, именно из благодарности! Правда, с ее стороны нелогично было дарить себя в физическом плане тому, кого любила лишь, как брата. Но ведь все-таки любила! И ласки его были так приятны, и так непреодолимо захотелось подарить ему то, о чем он давно мечтал. Но не в ущерб себе – ведь и сама давно хотела того же. Ой, как все сложно! "Лёшка, милый, родной, да я же не смогу стать тебе хорошей женой! Я же всю жизнь буду пить из тебя кровь, я никогда не прощу тебе твоего незаконного рождения, из-за которого ты и получился такой неполноценный. Мне же всегда придется скрывать тебя от своих знакомых и страшно стыдиться за тебя, если кто-то узнает, что ты – мой муж. Как же объяснить тебе все это, чтобы не обидеть тебя? Ведь я так не хочу делать тебе больно!!!"
Не хотела, а сделала. Патыч обиделся и ушел, не попрощавшись. И теперь рядом с Таней остался только надоевший до оскомины Дрибница. Ей, познавшей уже сладость запретного плода, чрезвычайно противны были Вовкины неумелые, царапающе-болезненные прикосновения, омерзительные поцелуи. Он весь был какой-то неотесанный, мужланистый. Сначала Таню удивляло то, как может внешне очень даже симпатичный парень, казалось бы от природы наделенный недюжинными физическими способностями, быть столь неловким, попросту неуклюжим наедине с девушкой. Позже, прочувствовав на себе всю его грубую ласку, она просто перестала замечать его внешнюю привлекательность. И хотя он оказался действительно весьма одаренным физическими данными, но, увы – совсем не теми, которые так необходимы каждой женщине. Да, он с легкость поднимал Таню на руки, мог запросто пробежать стометровку, держа ее высоко над собой, как знамя, но нужны ли ей были такие спортивные достижения, если он не мог ее элементарно поцеловать, чтобы она уж не то чтобы получила от поцелуя удовольствие, а хотя бы не чувствовала при этом невероятного отвращения!
Ирония судьбы, но рядом с Таней все время был тот, кто меньше всех был ей нужен. Вернее, совсем не нужен. И она уже не скрывала, как он ей неприятен, она откровенно хамила, когда он в очередной раз назойливо умолял ее о встрече. При виде его она испытывала физические приступы тошноты, но деться от него было решительно некуда: во-первых, к великому Таниному сожалению, защитив диплом радиоэлектроника, Дрибница немедленно поступил в тот же политехнический уже на юридический факультет, благо, теперь экономику, менеджмент и юридические науки преподавал каждый уважающий себя институт, не забыв предварительно переименоваться в университет. Поступил не на дневное отделение, не на заочное, а на какой-то странный симбиоз двух форм обучения – очно-заочное. И теперь чуть не каждый божий день по-прежнему не давал Тане проходу в институте. А если вдруг дела не позволяли ему увидеться с ней днем, то появлялось и во-вторых: вечером он непременно ожидал ее на скамеечке около подъезда. Ни дождь, ни снег не были ему преградой – он прекрасно знал, что в любую погоду Таня поведет на прогулку своего трехкилограммового зверя. А уж там-то он ее просто так не отпустит…
Однажды после очередной такой прогулки, затянувшейся далеко за полночь, заждавшийся отец открыл Татьяне глаза:
– Не хотел тебе говорить, но пора, детка, прекращать ваши с Вовкой встречи. Любка беременна, так что остановись, пока не поздно. Не разбивай семью, не бери грех на душу.
Такая новость вовсе не расстроила Татьяну:
– Ой, пап, если б ты знал, как он мне надоел! Ведь сил уже нет. И слов не понимает. Ты думаешь, он мне хоть чуточку нравится? Да меня тошнит от него! Просто здоровый, кабан, загребет ручищами и не пускает. Я ему говорю-говорю, а он не верит… Папка, что мне с ним делать? Он такой противный…
– Ну так скажи! Выгони его! – Владимир Алексеевич был удивлен и возмущен беспомощностью дочери. Но ее слова насчет "тошнит от него" бальзамом легли на отцовское сердце, разрывавшееся от несчастной дочкиной любви. А оказывается, она совсем не от любви страдает.
– Да говорю же! С самой свадьбы говорю! А он не верит, думает, это я из скромности придуриваюсь. Я с Тимошкой выйду погулять, а потом уйти от него не могу. Он же здоровый бугай, не пускает. И трогать не трогает, смотрит только влюбленными глазами и бубнит без конца: "Что ты наделала" да "Что я наделал". Надоел до чертиков…
Отец, довольный, что "бугай только смотрит, но не трогает", потрепал любимую дочку по волосам:
– Иди спать, детка, поздно уже. Что-нибудь придумаем…
Что уж там придумал отец, Таня не знала. Только появлялся теперь Дрибница значительно реже. В институте, правда, надоедал по-прежнему, но там море народу, а при людях он старался держать себя в руках и приставал сугубо морально. Часто звонил по телефону, но старался выбирать время, когда Таня была дома одна. В один из таких вечеров, измученная получасовым беспредметным разговором, она напрочь позабыла о правилах хорошего тона, взбешенная, наконец-то, его неуемной липучестью и безграничной нудностью:
– Вова! Когда же ты поймешь, наконец, что пора остановиться? Ты мне на-до-ел. Понимаешь? НА-ДО-ЕЛ! Отстань от меня!
– Ну что ты говоришь, Танюша? Нельзя так. Я понимаю, ты злишься на меня. Но ты же сама виновата, что мне пришлось жениться на Любе. Потерпи еще немножко. Еще несколько месяцев, и я с ней разведусь…
– Я тебе разведусь! И не думай! Какой развод – девка в положении! Всё, Дрибница, шагай к жене, она у тебя теперь дама легко уязвимая, так что ты должен быть рядом с ней двадцать четыре часа в сутки. Давай, шуруй домой, а меня оставь в покое…
Ах, как вовремя Любка забеременела! Теперь Тане так удобно стало отбиваться от Вовкиных назойливых намеков на счастливое совместное будущее!
– Это ее ребенок. Я его не хотел. Вот пусть и остается с ребенком. Я ей буду платить хорошие алименты, а жить буду с тобой. Пора мне наконец и о тебе позаботиться, ты же столько уже натерпелась… Ничего, Танюша, скоро я разведусь и мы с тобой поженимся…
– И не мечтай, – Танино терпение окончательно лопнуло. К черту хорошие манеры! – Никогда! Господи, Вова, сколько тебе лет? Неужели ты до сих пор не понял, что ты мне даром не нужен?
– Ну что ты говоришь, Танечка? Это же неправда! Я же понимаю, что ты просто злишься на меня за то, что Любка оказалась беременная. Я и сам не знаю, как так вышло. Это же нелепая случайность, я тебе обещаю…
– Засунь свои обещания знаешь куда? – грубо прервала его оправдания Таня. – Вова, ты мне никогда на фиг не был нужен. Понимаешь? Никогда!
Теперь Вовка прервал ее красноречивые признания:
– Таня, перестань! У тебя просто плохое настроение сегодня. Остановись, а то наговоришь гадостей, потом переживать будешь, казниться. Я же знаю, что все это неправда. Ты меня любишь, так же как и я тебя.
От бешенства Таня стала пунцового цвета. Нет, ну надо же быть таким кретином! И почему этот идиот влюбился именно в нее? За что ей такое счастье?!
– Вова, ты придурок! Ты придумал себе дурацкую сказочку и живешь в ней! Проснись! Я тебя не просто не люблю, я тебя терпеть не могу, ты мне противен, Дрибница! И прекрати мне звонить, прекрати преследовать в институте! Ты меня достал!!!
Вова как ни в чем не бывало прервал ее абсолютно спокойным голосом:
– Танюша, я прошу тебя – остановись. Тебе же потом прощения просить придется, а я не хочу…
Таня, обессиленная тупостью и упертостью собеседника, тихо сказала:
– Да пошел ты, – и повесила трубку.
Дрибница был зол. Нет, зол – не то слово. Он был в бешенстве. Он готов был убить супругу, так не вовремя и некстати забеременевшую. Он ненавидел себя за то, что допустил эту оплошность. Как он, всю жизнь придерживающийся принципа «ни одного поцелуя без любви», мог позволить себе близкие отношения с нежеланной женщиной?! Конечно, Люба женщина не посторонняя, как-никак она его законная жена, и он вроде как выполнял супружеский долг. Но это оправдание было бы хорошо для кого угодно, но не для Дрибницы. Какой еще долг?! Ведь, если говорить честно и откровенно, он никогда не считал Любу своей женой. Она для него была всегда лишь самой большой ошибкой жизни. А следовательно, никаким долгом себя перед нею не обязывал, кроме одного: выждать год, чтобы не ранить слишком сильно девичье сердце мгновенным разводом. Он с самой свадьбы воспринимал ее лишь как временное препятствие на пути к счастью. Но это не мешало ему пользоваться ее телом. Вот этого и не мог он теперь простить себе. Ведь именно из-за этой его слабости и непорядочности и появилась проблема в виде ее неожиданной и такой нежеланной беременности.
Он злился и на Таню, за то, что и слушать не хочет его оправданий. Да как же она не понимает, что и ее вина есть в Любкиной беременности! Ведь прибегал он к услугам законной супруги только после свиданий с Таней, распаленный невозможностью близости с любимой девушкой. Но разве сможет она, невинное дитя, понять, что чувствует мужчина, доведенный до крайности невозможностью слиться воедино с любимой, но такой недостижимой девушкой?! Ведь ей, глупышке, и невдомек было, отчего он вдруг начинал дрожать душными летними ночами, уткнувшись носом в упругую девичью грудь и застыв так, не в состоянии двигаться от парализующего напряжения плоти?! Как же объяснить ей, что вынужден был выплескивать скопившееся желание на кого угодно, хоть на постылую супругу, лишь бы не оскорбить своими действиями любимую?
"Ах, Таня-Танечка, прости меня, дурака, что не удержал эмоций в штанах, допустив тем самым еще одно препятствие на пути к нашему счастью. Прости, что вновь предал тебя, обманул. Ах, какие глупые оправдания: "Она моя жена, и я должен был…" Ничего я не должен был, кроме как блюсти верность тебе, маленькой обманутой девочке… Прости, малыш, прости, кроха моя ненаглядная…"
Еще несколько раз пытался Дрибница объяснить Тане, что ровным счетом ничего не меняет это вновь возникшее препятствие. Да, Люба действительно беременна. Да, он допустил такой промах. Но из-за этого вовсе необязательно отменять намеченный на май развод. Правда, саму Любу он еще не ставил об этом в известность. Сначала полагал, что еще рано, ни к чему травмировать несчастную женщину раньше времени. А может, нет? Может, молчал он вовсе не из желания оградить Любу от страданий, а потому, что не считал себя обязанным ставить ее об этом в известность? Ведь если быть честным и откровенным хотя бы перед самим собой, ему вовсе не было жаль ее. Вернее, в первые дни после свадьбы он действительно ее жалел. Но потом, когда она позволила себе совершенно чудовищный выпад, поведя себя в супружеской постели последней проституткой и грязной шлюхой, он просто перестал считать ее женщиной. Да и человеком не считал. Так, грязь, коврик для ног. Больше того: не просто коврик для ног, а уличный коврик, расстеленный при входе в присутственное место, о который вытирают грязную обувь все, кому не лень. Вот самое правильное название для этого существа. А теперь это существо позволило себе забеременеть, тем самым поставив под угрозу Вовкины надежды на счастье с Таней. Но как объяснить Тане, что это не помешает ему развестись с той грязью? Неужели у него не хватит средств, чтобы оплатить этой погани какую-никакую квартирку и дать ей некоторое содержание, достаточное для того, чтобы самостоятельно поднять ребенка? Ну почему, почему Таня категорически не желает его слушать?!
Ясное дело, без Владимира Алексеевича здесь не обошлось. Он имеет слишком большое влияние на дочь. Да и от кого еще могла Таня узнать о Любкиной беременности? Только от него. А впрочем, какая теперь разница, когда ситуация уже вышла из-под контроля? Господи, ну почему же все так сложно?! Почему это случилось теперь, когда он, наконец, сумел подобрать к Тане ключик? Ведь он бьется за нее почти уже шесть лет, он разгадал ее сложный характер, он уже почти добился ее. Оставалось только развестись и жениться на Тане. Так нет, именно теперь Любке надо было забеременеть!
И опять проявился "замечательный" Танин характер. Ведь любая другая уже давным-давно выслушала бы его и простила. Любая! Но не Таня. Эта просто отказывается его слушать. Ну и как же он объяснит ей, что ничего страшного, в сущности, не произошло? Как?! Если она, строптивица такая, твердит, как заведенная: "Я тебя не люблю, и никогда не любила". И это еще самые ласковые из ее слов… Ничего теперь не поделаешь. Все пропало. Все шесть лет – коту под хвост. Придется все начинать сначала. И прежде всего – выждать какое-то время, дать остыть ее праведному гневу…
Зато Любаша упивалась своим новым положением. Вернее, сначала она испугалась, не будучи уверенной в том, что «автором» ее нынешней беременности стал законный муж. Но после скрупулезных подсчетов она пришла к выводу, что, по всей вероятности, носит под сердцем дитя Дрибницы. Конечно, она не была в этом абсолютно уверена, да и о какой гарантии могла идти речь при ее-то не то работе, не то хобби? Просто ей казалось, что уж на этот-то раз, скорее всего, ей удалось наконец-то забеременеть именно от мужа. Да и сколько можно беременеть от кого попало?! Уж к третьему-то разу она должна была научиться делать это правильно? По крайней мере, думать о том, что это ребенок Дрибницы, было очень приятно и спокойно.
Чего не скажешь о самом Дрибнице. Собственно, внешне он почти не проявлял недовольства интересным положением супруги. И тем не менее и без того непростые семейные отношения стали еще хуже, если может ухудшиться то, что хуже быть просто не может по определению. Внешне это вылилось в теперь уже полное отсутствие сексуальных отношений. Но как раз это-то Любашу совсем не напрягало. Уже давно прошли те времена, когда она еще надеялась что-то изменить в этих отношениях, научить Вовку настоящему сексу, показать ему, КАК это можно делать, и что делать можно ВСЁ, все, чего душа пожелает. Все ее попытки раскрыть ему прелести секса, продемонстрировать свои умения в этой области, приобретенные за годы вольготной жизни, разбились о ледяные глыбы презрения, которыми одаривал ее дорогой супруг. За месяцы семейной жизни они практически не разговаривали. Лишь в первые пару недель, как бы приспосабливаясь друг к другу в бытовом отношении, изредка обменивались фразами типа: "Это мой шкаф, свои вещи клади на другую полку" да "У меня закончились деньги на продукты, выдай, пожалуйста, следующую порцию". С течением времени установились многочисленные негласные правила совместного проживания, вроде очередности посещения ванной по утрам или графика выдачи денег на ведение домашнего хозяйства. Вслух обсуждалось только то, что нельзя было назвать привычным, как, например, сообщение о наступившей беременности. Все остальное происходило в полном безмолвии. Как, например, Любашины отлучки до позднего вечера по четвергам, ночные возвращения Дрибницы и вытекающий их них скотский секс на скорую руку. Но теперь и это, крайне скромное, проявление интереса к супруге, резко сошло на нет. Встречаясь взглядом с некогда таким желанным мужем, Люба читала в нем лишь неприкрытое презрение. Удивительно, но и это теперь ее мало волновало: "Презираешь? Да презирай себе на здоровье! Если б ты знал, как я тебя презираю, вот тогда тебе стало бы страшно! Но я тебе этого не покажу, я, в отличии от тебя, примерная жена".
