Текст книги "Сладкий перец, горький мед"

Автор книги: Татьяна Туринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Таня заплакала и прижалась к Вовкиной груди. Все, хватит, она так устала от всего, она вдоволь наигралась в деловую женщину. Она хочет снова быть маленькой девочкой, хочет, что бы ее баловали, холили и лелеяли. Она вздохнула со сладким стоном:

– Вовка, я так по тебе соскучилась!

– Иди ко мне, малыш, иди ко мне, моя девочка с глазами цвета осоки…

Послесловие

Замять уголовное дело оказалось совсем не сложно. Дрибница рассказал представителям органов, как его похитили совершенно незнакомые люди, как долго требовали от него отказаться от бензинового бизнеса, как не верили ему, что бензином он уже давно не занимается. Били, пытали, да он так и не перевел стрелки на супругу, не сказал им, кто нынче ведает бензоколонками. Да как, воспользовавшись однажды ротозейством охранника, сбежал из частного дома где-то под Хабаровском, как добирался домой на перекладных, избитый, оборванный и абсолютно безденежный. Живописно описал внешности мнимых бандитов, дабы переключить поиски с личности Худого. Витька, конечно, порядочная сволочь, но ни к чему ему всю жизнь скрываться от милиции. Он, в сущности, и так получил сполна. И, уж коли Таня нашла в себе силы простить Володю, то и он вроде как обязан простить бывшего друга. Может, и не простить, но, по крайней мере, отказаться от дальнейшего преследования.

В отношении любимой супруги Володя стал на редкость лояльным. Он по-прежнему любил ее до безумия, но уже не позволял себе ревновать, даже если она периодически меняла прическу и возвращалась домой позже обычного. Ревновать-то, конечно, ревновал, но уже научился владеть собой, сдерживать полет фантазии, услужливо рисующей любимую в объятиях соперника. Не всегда легко было сдержаться, но память живенько напоминала о месяцах, проведенных в своеобразном заключении. Но не страх потери свободы заставлял одуматься. Вовсе нет. Танино благородство. То, что она смогла простить ему далеко не мнимую, а более чем конкретную, страшную его вину. Теперь он сознавал, что былые его художества, возможно, вообще не подлежали прощению. Но ведь нашла же Таня силы, поверила в него, простила. А значит, он не имеет морального права вновь предать ее, вновь ввергнуть их жизнь в пучину кровавой ревности и круглосуточных подозрений.

Бизнесом ныне занимались оба. Таня осталась верна бензоколонкам и станциям техобслуживания, остальным хозяйством ведал Дрибница. Судьба смилостивилась над ними, возможно за то, что Таня нашла в себе силы простить; за то, что Володя сумел совладать с ревностью, и вскоре дом наполнился криками и топотом маленьких Дрибниц – Маринки и Оксанки, двух поразительно похожих друг на друга хохотушек, родившихся, как по заказу, в папин день рождения. Мама, как и положено, до года близняшек высидела дома, но домашние хлопоты скоро наскучили, и отметив первую годовщину малышек в тихом семейном кругу, отдалась работе. Девочками занималась опытная няня, но и Татьяна старалась не усердствовать с работой, так что девочки не перестали узнавать маму.

Став, наконец, счастливым отцом, Дрибница вспомнил о первом ребенке, которому дал когда-то свою фамилию. Жалко стало мальчишку. Как он там, кормит ли его непутевая мамаша? Отдала ли в школу или болтается мальчонка неприкаянным целыми днями? Разыскал Любу в том же селенье, куда сплавил когда-то с глаз долой. Глазам его предстало довольно печальное зрелище: заросшая грязью и провонявшая перегаром хатка, перепуганный сопливый мальчонка со злыми волчьими глазками. Мамаша в пьяном угаре даже не поняла, кто приехал и зачем от нее забирают сына.

Колю Дрибница определил в интернат-не интернат, школу-не школу, так, странный симбиоз интерната с суворовским училищем, лицей закрытого типа. Заведение не из дешевых, но и не самое дорогое, специально организованное для незаконно– или полу-законнорожденных детей власть имущих. Когда папы не уверены в отцовстве, или же, хоть и уверены, но мама "совершенно случайно" оказалась не та. В общем, чтобы ребенок, хоть и не в собственной семье, но был под присмотром и не остался на обочине дороги. Там и образование неплохое, и дисциплина строгая, и никакого излишнего баловства не предусмотрено. Законных-желанных ведь можно и побаловать, и образование дать престижное, дабы заняли потом во взрослой жизни подобающее рождению положение. А эти, хоть и байстрюки, но ведь вроде как не чужие, признать – положение или гордость не позволяет, но и бросить беспомощными совесть не велит. А так – и в семье лад, и душа спокойна…

Подруг Таня так и не простила. Как и мать, и брата. Аде Петровне повезло больше – о ней, по крайней мере, заботился зять. Не в такой мере и не в том объеме, что раньше, сугубо в тех пределах, что позволяла Татьяна, но все же с голоду умереть ей не было суждено. Смягчить же наказание для брата Дрибница супругу так и не уговорил. Так что и по сей день Серегу можно встретить все в том же частном туалете в самом центре города.

С Алексеем Таня периодически встречалась на работе, но отношения между ними были сугубо дружеские. Они бесконечно уважали друг друга, по-прежнему симпатизировали один другому, но никогда не допускали вольностей даже в разговорах. Патыч оказался более чем порядочным мужем и отцом, примерным семьянином, никогда не позволяющим себе расслабиться после работы в пивнушке с заходом к дежурной подружке. Вполне возможно, что насытился дежурными девочками в ранней юности. А может, дежурные его нынче не устраивали? Может, по-прежнему мечтал только об одной, самой недоступной девочке? И пусть она уже давно не девочка, пусть из угловатого подростка превратилась в самую замечательную женщину на свете – для него она все тот же лягушонок, все тот же воробушек, неизвестно чем привлекший его внимание, самый любимый и дорогой человечек на всем белом свете… Пустое, все пустое – у него теперь другой воробушек – вон оно, чудо в бантиках, скачет под окнами в классики. А жена Оля, как обычно, колдует что-то у плиты, тихонько мурлыча под нос давно вышедшую из моды песенку. И от этой песенки, от того, как мило она иногда фальшивила, почему-то в Лешкиной душе половодьем разливалось странное тепло…