Текст книги "Трав медвяных цветенье (СИ)"
Автор книги: Татьяна Стрекалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Глава 6 «Розоцвет»
Во саду ли, в огороде
Ярче розы девка ходит,
Роза, роза ты моя,
Роза ро-о-озовая!
В огороде, во саду
Розан я пойду-найду,
Роза, роза ты моя,
Роза ро-о-озовая!
Ах, завертело молодца с девицей розовое цветение! Вот бывает – возьмёт судьба – да разом и вывалит на голову всё отпущенное тебе – что за прошлые годы, что за будущие… Только жмуришься одурело, в восхищении таешь от этих мягких сладостных ударов. И потом – после дрожи ожидания – смакуешь её, податливую тяжесть упавшего счастья.
Яркие Петровки! Лета венец! Всего в избытке. Солнца немеряно, веселья бесчисленно, веселья взахлёб. И – цветов! Цветов этих – луга полные, необозримые. Хмельное душистое марево над землёй. Голову кружит, душу обволакивает, уста дразнит…
Сперва бурно, точно с цепи сорвавшись – праздники встретили.
Праздник – на то и отпущен! В праздник – всё можно! Знай, радуйся!
А потому, отстояв обедню, сбежала Евлалия, сама не своя, с крылец церковных и – мимо девиц заносчивых, мимо ребят горделивых – порснула свиристящей пичугой скорей домой: Тодосье помочь на стол собирать: гостей ждут к обеду. Василь с женой обещались… и Стах. Стах придёт! А – чего не прийти? Как-никак – сосед, Васильев брат.
В храм, для праздника, да по-летнему – с усердием Лала платье сладила. Сарафан нарядный, к Пасхе сшит, как влитой – в притык. Из той матерьи – вот как вишня спелая! – что братец к Рождеству привёз. И сорочку с оторочкой, тончайшую, с рукавами вольными. На каждом рукаве – по китайской по розе малиновой, с белыми перепадами, с алыми переливами, багряными за́тихами. Округ стана рдяный пояс плетёный. И вся грудь в монистах коралловых… так и постукивают – легонько-вязко, словно влажные. И лент всяких вязка щедрая в косу вплетена! А надо лбом – по чёрным, как у матушки, волосам – одна, пунцовая.
А ещё на заре мальву-цвет сорвала в палисаднике, влажной трухой обложила кончик, листом-подорожником обернула, а поверх всего берестой нежной… Закрутила накрепко и с двух сторон на висках приладила. Пусть из волос глядят. На Стаха. Потому как – сама Лала в церкви глядеть на него не посмеет.
Тодосья всё утро посмеивалась, а брат хмурился и ворчал:
– Ну, куда? Опять? Сотый раз! Состаришься!
Уж и так, и этак извертелась сестра пред зеркалом в горнице. Мимо пройти не могла – всё прилипала. Вот как карась вокруг приманки ходит кругами – вот так девчонка при зеркале.
Поставлено зеркало меж двух окон и с двух сторон косой гранью лучи солнца ломит да зайчиков пускает – только лови! В дубовой тёмной раме зеркало… Поблёскивает загадочно, точно подмигивает – вроде, какая тайна тут сокровенная… Шепнуть грозится… а не шепчет…
Потому с малых лет робела перед ним Лала. Поглядывала опасливо. Особенно с тех пор, как в том зеркале девчонка яркая начала мелькать то и дело… и девчонку ту всё хотелось рассматривать… она ль, не она... а может, другая какая, неведомая, из царства иного... и мысли у неё иные, не Лалины, и на мир глядит глазами иными...
Сложные были у девочки с зеркалом отношения. Вот и выросла уже. И примирилась с лукавым стеклом. И всё ж…
Вот ведь какое! И тянет, и смущает. Иногда такое начнёт наговаривать – со стыда сгоришь. Недаром на него при близости горней холстину накидывают. Как было, когда батюшку с матушкой привезли…
Давно было. Лала – тогда и не поняла. Уехали батюшка-матушка – и так до сей поры и не вернулись. Где-то едут по горам бальзамическим. И всё ждёт-пождёт их дочка. Особо, как сон смыкает веки. Тогда всегда они ко двору подъезжают, светлые и радостные, и оба разом поднимают на неё ласковые глаза, оба улыбаются:
– Встречай, дочка! Привезли тебе гостинец: пряники-куклы-обновки: красный сарафанчик да саван белоснежный, весь в китайских розах…
С тех давних пор Лала нет-нет, а плакала: скучала. Уж больно долга разлука!
Особенно в праздники не хватало их. Всё есть, всё ладно, радость великая, Господь в небесах, и хлеб на столе… а за столом – два места пусты. И ничем их не заполнишь. Хорошая Тодосья – а всё ж не матушка. Хотя Лала давно её любит. И старается угодить. И не перечит. И хлопочет помочь.
Вчера в усердии все углы Лала повытерла, все полы повыскребла, а занавески снежные сквозные – это с Тодосьей вдвоём они приладили. А потом тесто замесили. И сейчас поскорей пироги надо лепить. Леп-лап! Лапша, лепёшка! Как раз гостям горячие будут, с пылу-жару. Посадят Стаха по леву руку от хозяина, а Лале носиться – подавать… возле вертеться… подкладывать, угождать… глазами встречаться… Ах! Такой радости ещё не было!
Поверх нарядов красных – передник Лала навязала и на шею накинула – в муке бы не запылиться, маслом не перемазаться. В заботы-работы столь рьяно ударилась, что когда чинные гости в ворота громыхнули – всё у них с Тодосьей было справлено, пироги под холстинкой млели, гусь – в печке, борща наваристого чугун – на лавке в перине прятался, стол веселила пёстрая окрошка, кулебяка румяная голодных утешала, а грустных – запотелый кувшин из погреба. Скатерть же белую украшали щедро усаженные в глиняную кринку разноцветные мальвы. Вот как всё было красиво!
Вошедший с гостями Зар от открывшейся взору картинки самодовольно подкрутил усы. Гости так же заулыбались при виде ярко устроенного стола, подхваченных ветерком из раскрытых окон узорных занавесок и запыхавшихся, едва успевших посрывать и бросить за печку холщовые передники Тодосью с Евлалией.
Женщины залюбовались убранством, мужчины – хозяйками.
Потому как – и Тодосья лицом нежна была и в нарядах себя не роняла. Уж этого бы Зар не допустил. Жену-то – куда как обряжал! Однако – при белокурой породе – не кораллы – жемчуга дарил, тешил шелками лазурными.
Кроме Василя, пригласил братец погодка его Фрола и второго по старшинству, Петра, с женами, и не мог не уважить Трофима Иваныча со старушкой, да и Яздундокту-тётку при них, ну и, конечно, Тодосьину матушку с зятем при старшей дочке. Как все расселись – весь стол и заняли.
Стах, чуть запнувшись у дверей, вошёл последним. Как положено младшему сыну. И уже следом за ним сунули в горницу носы, унюхав поспевшие пироги, три Заровых отпрыска.
Меньше всего интересовали деток скатерти да завеси, но, по двору набегавшись, против борща они не возражали, а более всего против округлых и весёлых пирогов, похожих на золотистых румяных зверьков, с которыми, пока они зверьки, поиграть занятно, а как опять пирогами станут, съесть вкусно.
Деток устроили в конце стола и дали по ложке. Ложки как-то сами собой тут же ударились одна об другую. Каждый от каждого получил по затылку. Грозный отец семейства блеснул на них свирепым глазом, и все трое съёжились и притихли.
За столом они долго не усидели. Молниеносно смолотили борщ да кашу, получили по гусиному ломтику, по плошке молока да пирогу. И – жалобно на батюшку уставились. А уйти – нельзя. Пришёл – сиди, томись, скучай. Привыкай к порядку.
Однако Зар пожалел деток. Кивнул на двери и палец к губам приложил. И все трое на цыпочках, боясь топнуть, вытекли в двери, выбежали в сени – а уж с крылец на двор – кубарем скатились.
А гости, понятно, засиделись. Потому как – самое удовольствие тут – беседа спокойная и праздное времяпровождение. Сиди при самоварном гудении, сдобном объядении, расслабленный-отдохновенный. В будни набегаешься!
Не всё устроилось так, как Евлалии мечталось. И больше пришлось ей крутиться не вокруг молодого сына, а вокруг старого отца.
Не потому что привередлив был Трофим Иваныч или чванлив, а просто такой уж устав.
Однако ж не в тягость показалось девушке старикам угождение: семья-то – Стахова! Что при нём – всё дорого-мило!
И вертелась. И не присела толком. Всё подавала-улещивала. И чувствовала на себе сдержанный Стаха взгляд. И взгляд этот словно маслил сердце. Что и говорить – приятно было Стаху, что девушка ублажает его родителей, что девушка старикам нравится. Хотя… как ни горько признать было – никакой корысти в том не было. Ни у кого не возникло сомненья – конечно, вовсе не Стах – другой жених нужен девице.
Сама скромность-вежливость был молодец. Всё в меру, всё бережно. Лишь одна только Лала ловила тот ладан и мёд, какой его взгляд источал.
Другие – другим были заняты. Разговоры заплетались по природе, по вкусу, по нраву. Как водится. Мужики – о сенокосе, бабы – о своей родне. Старушки – разумеется – про молодость. Особливо говорливая да бойкая тётка Яздундокта. Налили ей медовухи пенистой – и потянуло тётку на томные признанья:
– Я, – говорит, – в девках…
Начала и тут же оборвалась, вскинувшись на угодливую хозяйскую сестрицу:
– Лалу, да не егози ты!
И нетерпеливо рукой отстранив, пробормотала ворчливо:
– Красавица-девка! Только красота в глазах рябит… присядь ты хоть на миг!
И опять перешла на своё:
– Вот – в девках я, помнится, тоже не худа была – а только всех парней мимо ходила. На кого ни гляну – с души воротит. У того – нос, у того – рост, этот – прост, этот – хлёст. Всё мне мнился молодец, уж такой-такой, а какой – и вспоминать-то теперь смешно... Батюшка мой, Царствие Небесное, такого искать не стал, а выдал за Флора-соседа. Помню, в усмерть убивалась! Под руки меня к венцу ведут, как под топор… еле ноги волоку, а слёзы так и каплют… так и каплют… – тётка чувствительно всхлипнула и продолжала. – Вот поставили меня на полотенце… Жених то ли рядом, то ли нет – мне всё равно: знай, плачу. А вот – как венец накрыл, как вкруг аналоя обвели, как на амвон подтолкнули – вдруг у меня все слёзы куда-то делись… Вроде – полегчало. Потому как – дошло, наконец, что венчана, и другой мне судьбы не уготовано. Всё! По гроб! Голову подняла, на жениха глянула – и вроде ничего худого в нём. Смотрит ласково. И жалость в лице. Понимает, думаю. И зла не держит. И тут вот – сразу взяла – да вроде и – полюбила его. А уж как потом любила! Не сказать! Так до гроба и любила. Уж как тяжко мне без него стало, ой-ой-ой! одной-то… – аж подвыла тётка под конец.
Старушки кряхтели, поддакивали. Молодые бабы вздыхали, опершись на локти в пышных расшитых рукавах. Распарившимся от самовара – сладостно им обмахивалось белопёрыми курьими крылышками, для такого раза сохраняемыми. Мужики тётку не слушали, своё толковали:
– А вот если… а давай разом… вот, откосим… тогда сбросим…
Стах сидел против прекратившей егозить Лалы – глаза в глаза. Не таясь, глядел, сапогами под столом ноги прижимал, едва слышные речи вёл:
– Не расставаться бы нам с тобой, кралечка червонная! Так бы и сидеть, как сейчас, навеки вместе, неразлучно-нераздельно…
Медовухи щипучей-кипучей отведал Стах, оттого городилось у него нескладно-нетонко… не к месту.
Впрочем, не до них было гостям. Разговоры разговорив, мужики ещё себе позволили… – и кувшин иссяк. Последнюю каплю – капнули со всей торжественностью – Трофиму Иванычу.
После кувшина – одних на пенье потянуло, других на пляс. И то! Какой праздник без коленец ловких, без удали бесшабашной, без лихого противостояния?
Пока бабы пели, протяжно-надрывно, сердечное что-то – Зар вышел из дверей. Вышел – настежь ворота распахнул. Во всю грудь гаркнул:
– Эй! Дударей!
Дударей – так дударей! Как душа просит…
Душе вняв – пришли дудари Гназдовы. Старик, да степенный, да парнишка. Поглядывают выжидательно, с прищуром лукавым:
– Крепко гулять тебе, хозяин! Звал? Что скажешь?
Сказал Зар, головой тряхнув – и с оттяжкой рука рубанула воздух:
– Столько-то и столько-то плачу, чтоб играли на нашей улице дотемна – да и затемно!
Хоть Пётр и Павел час убавил, а всё равно не рано смеркается. Сообразил народ, что быть плясу до упаду.
На вёрткие, как угорь, да крепкие, что репка хрустящая, гуденья дударские понабрался люд на улицу. Потянулись со всех концов девки разукрашенные, следом ребята почтительные. С поклоном-обхожденьем держатся, плечами зазря не поводят, грудью не прут.
Это верно. На нашей улице гудёж-гульба – нам и хороводить! Здесь не заносись! Здесь Стах с Евлалией отплясывают!
И уж так им в тот день плясалось!
Одно другому не помеха! Народ щедро запрудил улицу, да и пару других, где игрецов слыхать. Мостовая укатанная гулом зашлась, как разом ударили в неё крепкие Гназдовские ноги. Пляши, ребята, раз охота! Оно веселей, когда танцоры подвалят! А вот порядков своих не заводи! Дай дорогу, когда молодец-Стах Евлалию-девицу в круг выцокивает! А ну-ка! Уноси, пока цел, полено – да ноги заодно!
Молодёжь, понято, в первую очередь каблуки отбивает, но и постарше чета в праздник не прочь сапоги промять. Потому – с увлечением плясали братья-Трофимычи с бабами своими, Зар с Тодосьей, и даже тётка Яздундокта до того развеселилась и расчувствовалась, вспомнив молодость, что не удержалась в зрителях, и – глядь! – уж в кругу платочек машет!
«А что?! Удала́!
Закусила удила́!
Нету старого? Пусть!
С молодым пройдусь!»
И – сквозь бойкий пляс – возьми да прорвись припевкой – жалобка слёзная:
– А и молоде́ц был старый! Любого младого бодрей! Али не удальцы мои Флоричи? Ведь все как один – в отца!
Никто не возразил ей, что два Флорича – в её родню, тот Трофим Иваныч вылитый, тот – Иван Трофимыч, старший сын… Пусть себе потешится бабка! Пусть черпнёт какой-никакой радости. Вот – хоть в пляске!
И до темна аж – выкаблучивалась да вывёртывалась, устали не чуя, вдовая тётка Яздундокта, да частушки задорные выкрикивала.
Какой там! Парня себе нашла! Какого-то хохотуна шустрого. Подкатил мальчишечка куражливо:
– Уж так ты ловко выплясываешь, тётушка! Дозволь, сплясать с тобой!
– Спляши, цветик алый! Спляши, голубь сизый! Уважь старуху!
И дробно-сухонько так каблучком притопнула, что сразу у всех вокруг внутри где-то защекотало и дух перехватило: ишь, как! И важно, плавно пошла выступать, хохотуну тому со всей царственностью руку подаёт, этакая пава – залюбуешься! Не скажи, что бабка!
Хохотун поначалу хохотать – хохотал, а потом не до хохоту стало: всерьёз расплясался, с удовольствием, с увлечением – забыл, что тётка! Вокруг тётки присядкой пошёл, коленца один другого старательней пред ней выделывает – и девки не надо!
Все развлекались этой парой, и потому Стах с Евлалией вниманья не привлекли.
И верно. Что за невидаль? Кому и составить пару, как ни Стаху одинокому с сестрицей Заровой незамужней? Ясно, им-то вместе и плясать! И никто не оговорил, не заметил… не истолковал превратно… не подумал лишнего. И оба знали это. И потому – глаза и уши, все чувства, все мысли – освободили от пустого. Друг для друга. И ничего-никого вокруг.
Ничего-никого вокруг! И со всей страстью пляске отдаться! Звукам влекущим! Порывистым движениям! Невесть каких вольных росчерков! Невесть каких рьяных взлётов! Движеньям – что в тугую струну мышцы вытягивает! Движеньям – что каждой мышцей – как стрелой из лука – выстреливает!
Всё есть в танце! Чувственность в танце! Безудержность в танце – и условность, которую нельзя преодолеть да нарушить… и, сквозь эту сдержанность – высказаться, выразиться – тем языком, какой только в танце красноречив. Какого порой в обыденной жизни-то – и не хватает!
Повседневно – всё просто. Некогда вычурами изгаляться!
Сказал – сделал! Второпях да поспешно!
Эй, не ленись, ребята!
Успеть бы до заката!
Это в танце – вокруг да около. Каждый вздох – опеть-оплясать. Каждый взгляд – ногами выпетлять! Ловкостью-статью – до сердца донести! Звоном-дробью – в душу вложить!
А красота! Когда девушка пред тобой и для тебя – как огонёк дрожащий, вся вьётся-мерцает! Когда такая она ладная да рядная, с весёлой томностью глазками блестит, и ножки-сапожки подковками звонкими – так и выцокивают, часто-быстро, так и дробят неистово! Когда колышется грудь под тонкой сорочкой – и дрожит вся! Так, что рукой придерживать приходится, и оттого рука всегда точно у сердца, как будто сердце вот-вот разорвётся от любви! Когда девку схватить можно да с собой повлечь, а невзначай и привлечь, как тебе вздумается, и тому возраженья не встретишь: пляска!
И сам ты – до того лих да пригож! До того ухарь разудалый! Вот как здорово можешь-умеешь! Вот какие выверты выделываешь! Девку крутишь всяко! Скрутишь всякого, кто поперёк тебе! Ничто тебе нипочём! Никто тебя, такого, не сокрушит! И народ дивится! И девка не наглядится! Восторгом глаза сверкают! И смех беззаботный из-за белых зубов сыпется! И щёки горят, как после сласти любовной! Словно – было…
Было, не́ было… Неважно! Горят!
Брррр! Ну, вот! Приехали! Пожалуй, допляшешься! Хоть бегом на исповедь! Недаром скоморохов бивали!
А всё ж – любо… Любо – что ни говори!
Нет! Молодцы! Молодцы ребята, что Лалу в круг не пускают! Надо будет разориться – каждому по шкалику! Так держать!
Лалу! Но сама-то – довольна ль теперь?
Лала едва стояла на ногах, восхищённо на Стаха взглядывая.
Присели вдвоём в сторонку на лавочку… ту самую, что недавно при воротах сладил молодец. Знал, что пригодится. Вот повод и притулиться. Никто ни слова: передохнуть – святое дело. Потом – опять в круг!
– Стаху! – заполошно выдохнула Лала, – я никогда в жизни ещё так не плясала! Вот, оказывается, что это такое – с тобой сплясать!
– Ещё не так спляшем, – еле слышно шепнул ей Стах, жадно разглядывая – и бережно-незаметно вдоль спины пальцами пробежал, – всё впереди…
А впереди – верно! – много чего было. Покуда неведомое – и куда как не розоцвет. Цветенье – вот оно! Сейчас! Лови часы-минуты!
Ибо не вечно гуденье дударское, теплынь Петровская, праздничная беззаботность. Не вечно розам цвесть! Всё пройдёт. Сыпанёт ветер буйный жёсткой крупой в лицо.
– Авось! – подумал Стах. И рукой махнул.
Опять завертелся у них звонкий пляс! То неистовый да стремительный – то любезный да ласковый. И так – дотемна.
До самого темна. Уж когда костры отгорели, фонари унесли, дудари умаялись-затихли – тогда рухнул Стах на самодельную скамью. Рухнул и замер. Вдруг недвижность охватила смертная. Всё сразу постыло.
Просто – девушка Лала скрылась за высоким забором. Тодосья кликнула. Мол, будет, дорогуша, ступай домой. И дорогуша не пикнула. Сразу разняла руки, от Стаха оторвалась – и, слабо оглядываясь, просеменила в калитку. Вот и всё.
Стах одурело плюхнулся на лавку: обратно в гости не звали. Ночь подошла. Отгулял. Впору к себе на двор возвращаться: кончилось веселье. Вновь – лишний и который раз – указала жизнь давно знаемое: девушка – не твоя, Стаху.
– Что, голубь? – услышал молодец добродушный вздох рядом, и сухая твёрдая ладошка похлопала его по опёршейся в коленку руке, – притомился?
– Тётушка… – промямлил Стах невнятно, – я и не заметил тебя…
– Так ещё б. Я, вон, в теньке, куст загораживает… посижу, отдохну – домой поплетусь. Хорошую ты скамеечку сладил.
– Чего ж не сладить? – лениво отозвался Стах, – добрым людям – не в труд. Хоть в праздник присесть. Тебе, вишь, пригодилась. Умаялась, поди? Ты уж так сегодня наплясалась! – Гназд усмехнулся. – Бойчей молодой!
– В праздник не грех, – задумчиво проговорила Яздундокта, – веселье ни старым, ни малым не заказано. Я – что? Я старуха. Меня не оговорят. Девку бы не оговорили.
Томное оцепенение разом слетело с молодца.
– Чего?! – он в ужасе вытаращился на тётку, – ты о чём это, тётушка?
– Да не то! – устало оттолкнула его руку Яздундокта и облокотилась на свою, пригорюнившись, – пляши себе! Не в пляске дело! Ты только с девкой поосторожнее. Не одна я такая глазастая.
– А. – Стах обалдело потряс головой, взъерошив пятернёй волосы. – Вот, значит, как… Глазастая…
Он спохватился:
– Напрасно ты, тётушка…
– Не надо, племяшечек!
– Гм… но что ж худого? В гостях-то...
– Ох, милый!
Свело мужику горло, захотелось откашляться.
– Давай-давай, покашляй! – одобрила Яздундокта, – не стесняйся! Тут закашляешь!
Стах не выдержал и взорвался:
– Пустое, тётушка, городишь! Бабьи выдумки! Я не шкодник, не прохвост! И девицу Гназдову – дурак оговорит!
Тётка тихо головой покачала:
– Знаешь ли – в «Притчах» предостережение… де, «может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?»… Не кипятись. Я не виню – упреждаю. Жизнь-то проживши… Ты всё ж послушайся. Будь подальше. А ещё лучше – ступай себе. Ты человек дорожный. Дела у тебя хватает. Бывай пореже. И – обойдётся.
Ничего не сказал Стах. Что тут скажешь? Посидел немного болваном недвижным – и встал. Постоял молча. Потоптался. Обернулся, было, к тётке. Рот открыл – да и закрыл без слов. Как на ходулях домой шагнул. В калитке за что-то ногой зацепился.
Проводила его печальным взглядом вдовая тётка Яздундокта, и со скорбным вздохом растаяли во влажном вечернем воздухе неслышные слова:
– Эх, ты… бедолага…
Бедолага. И не она ли – глупая тётка Яздундокта – виной беде! Не она ль – не доглядела вражьей хитрости, поддалась праздности да соблазну?! Не она ль по упущению сломала жизнь мальчишечке? Ленивая тётка Яздундокта!
Жалко было тётке племянничка… но тут уж ничего не поделаешь. Ничего… Пройдёт. В ней, в жизни-то – всё проходит. А уж сама она, жизнь – живей живчика! Пичугой лёгкой по ветру! Быстрым соколом в поднебесьи! Орлом стремительным, с-под-облак на землю павши! Аж вчера – девица Яздундокта за Флора-соседа замуж выходила!
Стах споткнулся в калитке – и оторопело посередь двора остановился. Постоял, прислушался к тишине. В доме уж улеглись. И сон нагнетал свою власть. Только цикады скворчили. Ярким лазуритом синела высь. И редкие звёздочки кое-где поблескивали. К Илье придёт самая красота небесная! А пока – так.
– Ничего себе! – произнёс сквозь цикадный стрёкот Стах, внимательно разглядывая звёзды.
Повременив, опять повторил:
– Ничего себе!
Долго стоял, задрав голову – и смотрел в небо. А потом вновь проговорил:
– Ничего себе – тётушка…
И ничего более не изрёк. А молча пошёл спать.
И спал. Как убитый.
«Всё это пустое, – решил Стах поутру на трезвую голову. – Тётка, конечно, глядеть поднаторела – ну, известно: бабы лупасты! Особенно, немолодые, особенно, вдовые. За столом рядом посидела… я, пожалуй, сомлел излишне… лишнее, может, чего попустил…
Всё – шалопуть! Про меня тётка не сболтнёт. И не стоит об этом тревожиться! Не расставаться ж нам, в самом деле, из-за страхов легковесных! Когда розы в цвету! Когда в преддверье сенокоса – выпадает гулянье праздничное! Ну, как не воспользоваться звонким днём воскресным? Не работают в воскресенье. А значит – едем на ярмарку. Как уже ране решено. Завтра в путь! Самое веселье! Цвет розов!
Розы на рукавах – опять пригодились Евлалии. На следующий день. Рядиться пришлось аж затемно, при свечах. Едва заря забрезжила – в ворота выехали!
Деток Азаровых оставили на попечение матушки Тодосьиной. А Васильевых-Петровых-Фроловых – на матушку Стахову, да Яздундокте троих подкинули – а сестрицам да невесткам – коров препоручили.
А дальше… Лихо-весело, на лошадках резвых-отдохнувших, тройкой в три телеги впряжённых – рванули от восхода вспять, в сторону Крочи, на Торжу.
Дух захватывало от лёгкости бега конского, от свежего утреннего ветерка, от предвкушения необычного, нового!
На три телеги в десятером поделившись – досталось всякому своё место. Стаху – с Васильем. Да Стах на Зарову телегу и не претендовал. Ясно – не с девушкой ему сидеть. Ну, и ладно. Всё равно – близко.
Растянулись телеги в един поезд. Замыкает основательная – там братцы-Трофимычи Фрол с Петром и бабы их. В середине – Василья с женой. А впереди всех – лёгкая – там при Заре Тодосья да Лала.
Ножки-сапожки, из вороха соломы через край свесившись, озорно болтаются – то так, то этак. Сидит Лала в первой телеге, обернувшись назад. Сидит да на Стаха поглядывает. А Стах на неё, как на огонёк правит, кнутом поигрывает, глазком подмигивает, усы крутит…
Светит солнце яркое, постепенно припекает, то и дело из оплетённой баклаги водицы тянет испить… то и дело на розовую девичью красу тянет взглянуть – воды глоток устам пересохшим отведать… точно лицо окунуть в развернувшуюся лепестковую чашу свежей влажной розы. Нет краше ни цветка, ни девушки. А уж розы-то Стах видывал! Маячит этакая роза невдалеке – и гонишь коней, словно догнать норовишь! Вот-вот догонишь! Вот-вот достигнешь! И тогда…
Стах на скаку натянул поводья:
– Тпрууу! Кажись, приехали, ребята! Вон Торжа!
Впереди летевший Зар уже завернул лошадей к заставе.
По улицам городка поехали неспешно, потому как любопытно было новизну вокруг рассмотреть и самим явиться с достоинством. Всё ж люди глядят, кто такие, многих знают, а каких не знают – познакомятся. Всё ж провести тут им весь день, и отдыху захочется, и желудок о похлёбке рано-поздно заскулит.
Они подъезжали к знакомой харчме, где к хозяину было доверие – а где-то вдали, за множеством улиц – уже будоражили душу, взводили нервы бурлящие истошные звуки. И столь неведомо было всё, столь притягательно – что каждая жилка подрагивала внутри, и спирало дыхание!
Соблюдая почтительность, раскланялись с харчмарём, устроили лошадей. Решено было: если кто отобьётся – тут, при телегах ждать.
И торопливо всё уладив, поспешили на влекущие звуки в превеликом возбуждении.
С приближением – звуки всё более определялись. Снабдились подробностями, сдобрились запахами, а когда Гназды вытекли на городскую площадь – то и красками… И не только красками! Столько диковинного и немыслимого представилось очам! Одно на другое громоздилось! Точно снопы крутящихся разноцветных лент замелькали со всех сторон! И сложились в самые невероятные сочетания по мере Гназдовского бега… Ибо не удержались молодцы с бабёнками – на бег сорвались! Кинулись на заманку яркую: к балаганам-райкам, игрунам-плясунам, рядам пестроцветным, лавкам нарядным, товарам броским! Столько всего взору открылось! Глаза ослепило!
И в ослеплении совсем позабыли все десятеро, что, в Торжу поспев до полудня, в день воскресный, прикидывали они в Божий храм заглянуть хоть на остаток службы… хоть ко кресту приложиться! Повылетело из головы! Ярмарка манить мастерица! Всякий купится!
То есть – как вышло… Слегка мелькнуло, конечно, в сознании – де, где тут церковь, кажись, в той стороне… Поначалу даже дёрнулись туда… ан – вдруг совсем рядом – как зазвенят бубны, загудят вязкие кожаные барабаны, зайдётся – металл о металл – россыпь дробящая, так что впору голову в плечи втянуть! И в этом грохоте – вдруг возникнет над людскими головами алым переливчатым пятном человек в воздухе, словно птица! Что с того, ну – видишь, да! к крепежам шатровым привязан он вервием двойным! Ну, и что?! А как крутится да вывёртывается там, в вышине! Как вьются с рук его раскинутых пёстрые шёлковые волны! Крылья – ну, не иначе! И как это всё головокружительно, притягательно! Туда, в поднебесье – мечтою тайной возлетаешь! А что выделывает он там, в поднебесьи – то ж и не приснится! Какие петли петляет! Вон ещё, ярко-жёлтого снизу подхватил! Вспыхнул, как солнце, жёлтый плат, рядом с рыжим, с алым – и разом ввысь взвились! Летят, крылья распахнув! Ах, Боже мой! Туда бы! Следом!
Лететь и лететь бы Стаху с Лалой, птицей алой! Вознестись в выси бескрайние! За облаком скрыться! И рука с рукой – всё стремиться куда-то… в неведомые края… куда Бог направит… только – полёт ощущая!
Сам не заметил Стах, как с Лалой рядом оказался. Как, совсем нечаянно, за руку её ухватил. И как, по мгновенной оплошности – выпустил Азарий сестрицыну ладошку. Спохватившись, дёрнулся вслед – ан, тут же разделила насевшая толпа. И только крик Стахов сквозь людской гвалт услышал:
– Не бось! Пригляжу!
Ну, пусть приглядит… выручит. Иначе – что Зару делать? Не жену же другой рукой бросать!
Обольстившись причудливыми забавами – головы Гназды всё ж не теряли. Внимание острое – это уж многолетняя привычка была. Следовало так же держаться вместе. Правда, с самого начала разнесло их по парам. Как-то сразу закружило – когда Гназды ещё в себя не пришли от первых впечатлений. Попозже, взглядом притеревшись, обнаружили своих в людском море, постепенно сбились вместе. Но Стах к этому не стремился – потому рванул, куда понесло. Увлёк молодец девицу в такие дебри, где вместо древес – ветвятся стволы возведённые, все в меди да серебре, от сосудов узкогорлых, либо широкобоких, либо как цветы распустившиеся… где вместо потоков – льются с высоких уступов рукотворных струи шелков сверкающих, бархатов шепчущих, шуршащей парчи, где вместо яблок средь листьев – янтарь, солнцем наполненный, вместо виноградов-гроздей – хризолиты-сердолики всякие, так и ложатся на ладонь всей тяжестью. Чего только не было в лесах ярмарочных! Знал примерно Стах эти тропы – и тянул Евлалию любопытную всё дальше, всё глубже куда-то… чтобы глаза разбега́лись! Нравилось молодцу померцать звездой путеводной!
Притомилась Евлалия – сразу ловкий Гназд тихий приют ей отыскал, в резное деревянное кресло усадил, на двоих, широкое, какого девица отродясь не видывала – и мановением руки возникла пред ней чаша сбитню имбирного да пряник печатный. И прохлада овеяла разгорячённое лицо под навесом глубоким, под завесями лёгкими – зелёными, как еловый лапник. И вдруг одни они остались! Лала да Стах! Так и прильнули друг ко другу. Уста к устам. Наконец-то! Ах, если б ещё в жаре и прохладе возникшей – полной чашей утолить кипенье крови…
Был такой момент. Недолгий, конечно. Всё ж – ярмарка. Не родной камыш.
Полетели они дальше пташками весёлыми. Ещё забав отведали, затей пригубили. Повидали – ну, точно – чародея! Хотя, сказывают, не чародей никакой, а чары – «фокус» называется. И вообще – хитрости его давно известны, и всё всегда у него в рукаве, хоть, не глядя, кричи: «Из рукава, из рукава!»
Может, кому известны – а только Лала смотрела на него, раскрыв рот… Да, если честно, и Стах – тоже.
Ещё кое-что занятное имело место: перед Стахом покрасоваться Лале было лестно.
Все уборы, подвески-запястья-ожерелья гремучие – надеть-примерить.
Пусть смотрит!
Торговцы вокруг вьются, то-сё предлагают, в уши льют мёдом похвал.
Пусть слышит!
А Лале ничего-ничего не надо! Вот! И рассматривает узоры просто так! Ничего просить не будет! Только – если сам одарить захочет.
Пусть знает!
Стах это понял. Правда, не сразу. Сперва думал – может, не особо нравится. И только – когда обалдело девушка уставилась на уклад из рдяного прозрачного камня – и робко приложила к себе пурпуровое ожерелье, и точно вишнёвым соком налитые серьги вдела в уши, и пальчик осторожно воткнула в тёмно-багровый перстень – Стах вдруг сообразил, что снять с неё всё это будет немыслимым святотатством. Да просто – последним злодеем он будет и до конца жизни себе не простит – если уведёт Лалу прочь после такого её дрожащего жаждущего взгляда!
– И почём? – как можно небрежнее спросил он у торговца. Тот внимательно воззрился на молодца, с пониманием на девицу покачал головою… – и голова покачнулась у Гназда… После того, как торговец назвал цену.
